Текст книги "Со взведенным курком"

Автор книги: Иван Мызгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Предварительное заключение

Когда я впервые попал в коридор второго одиночного корпуса, меня чуть не стошнило от зловония. В этот коридор выходили двери восьми камер и семи карцеров – тесных каморок с парашей в углу, которую выносили раз в сутки, и несколькими дырками в двери для «вентиляции» и «освещения». Камеры были немногим «комфортабельнее»: койка из толстых березовых обрубков с приколоченными к ним двумя досками, брошенный на доски кусок старой кошмы, серое суконное одеяло и вместо подушки мешок, набитый соломой; столь же «тщательно», как и койка, сработанный столик, на нем ложка и металлическая миска, она же по совместительству кружка для чая; крохотное оконце с двойной решеткой, пробитое на такой высоте, что, даже вскарабкавшись на стол, едва-едва можно было достать кончиками пальцев до внутренних прутьев. В такой камере я просидел более двух лет…

…Шел май 1909 года. Весной сидеть в тюрьме становилось совершенно невыносимо – оживала природа, пели птицы, в камеру пробивались заблудившиеся солнечные лучи, и даже в тюремном дворе зазеленели чахлые травинки. В весеннюю пору тюрьма становилась похожей на решето – все в ней было изрезано и продырявлено смельчаками, пытавшими счастья в побеге.

В одну из майских прогулок у меня как-то особенно болезненно щемило сердце, нестерпимо тянуло в лес, в горы, на волю, к свободным людям, к борьбе. В этот день при мне дежурил пожилой стражник. Старик сидел на березовом обрубке, обняв винтовку, солнечное ласковое тепло его разморило, и он то и дело клевал носом.

В углу, между высокой тюремной стеной и первым одиночным корпусом, виднелась водосточная труба. Она не доставала до земли, нижний ее край был довольно высоко, но уцепиться рукой все же можно.

Ну-ка, рискну!

Затаив дыхание я стал следить за своим стражем. Вот он основательно засопел. Давай!

Я ухватился за трубу, подтянулся. Чтобы достать до края стены, надо было вскарабкаться по трубе выше. Я еще раз подтянулся, уперся в стену ногами и… с грохотом обрушился наземь вместе с трубой.

Мой часовой вскочил, растерянно хлопая глазами. Воспользовавшись его замешательством, я сразу захватил инициативу:

– Молчи, а то тебе влетит, скажу, что ты спал.

Он сообразил, что потеряет больше, чем я, и, когда выбежавший из второго корпуса дежурный надзиратель испуганно спросил: «Что случилось?» – довольно спокойно ответил:

– Вишь, труба свалилась. Видать, дождем крюк размыло…

Так это мне и сошло с рук. А стражнику я напоследок сказал:

– Ты, отец, лучше не спи, когда меня сторожишь. А то один соблазн, убегу!..

Но моему старику со мной явно не везло, и он нарвался-таки на большую неприятность. Вот как было дело.

Многие арестанты, а особенно арестантки, охотно посещали тюремную церковь. Конечно, политические там не богу молились, а стремились лишний раз побыть вне стен своих камер, подышать «вольным» воздухом и посмотреть на свободных людей: хотя церковь была на территории тюрьмы, в нее допускали «благонадежных» обывателей. В тот злополучный для моего стражника день был какой-то праздник. Мы гуляли по тюремному двору, а в это время в церкви служили обедню.

Вдруг со стороны храма божия до нас донесся душераздирающий женский вопль: «Товарищи, спасите!»

Я повернулся и увидел, как несколько стражников тащат прямо за косы трех заключенных женщин, зверски их избивая.

Ярость и гнев буквально ослепили меня. Не помня себя, с какой-то неистовой силой я рванул винтовку из рук стражника, передернул затвор и выстрелил поверх голов надзирателей, тащивших женщин.

– Бросьте, сволочи! Перестреляю, гады!.. – Я не узнал своего голоса в этом диком крике.

Надо отдать справедливость тюремщикам: благоразумия у них хватило – они тотчас же бросили арестанток и скрылись. Мой старик спрятался за стену. А я стоял в дверях своего корпуса с винтовкой на изготовку.

Откуда-то стали стрелять.. Но попасть в меня было невозможно: с одной стороны тюремная стена, а с другой – первый одиночный корпус надежно прикрывали мою позицию.

Стрельба взбудоражила всю тюрьму. Началась обычная бомбардировка дверей табуретками, крики, протесты. Немедленно прибыли прокурор, начальник и инспектор тюрьмы: видимо, они тоже были в церкви. Не показываясь из-за первого корпуса, при посредничестве кого-то из заключенных они начали переговоры.

– Начальство предлагает тебе бросить ружье! – крикнули из какого-то окна.

– Скажи, пусть дадут честное слово, что не станут бить и не посадят в карцер. Тогда брошу.

Спустя несколько минут тот же голос сообщил:

– Дают обещание не трогать.

И тут же другой голос, мне показалось – Михаила Кадомцева:

– Соглашайся. Если не выполнят, будут иметь дело со всей тюрьмой.

Я бросил винтовку. Немедленно показалось начальство, из-за стены вышел мой стражник – у него был совсем растерянный и обескураженный вид.

Начальник, инспектор, прокурор и надзиратель вежливо проводили меня в камеру.

– Юноша, юноша, – поцокал языком прокурор, – как страшно ухудшаете вы и без того ужасное положение свое!

– А истязать беззащитных женщин – это не ужасно, господин прокурор?

– Что?! Кто истязал женщин?

– А это вы справьтесь у начальника тюрьмы, он назовет вам надзирателей.

Прокурор что-то промямлил, повернулся и вышел, инспектор – за ним. Побагровевший как рак начальник тюрьмы еще с полминуты топтался на месте – его мутило бешенство. Ему явно хотелось сказать что-то крепкое, но, так ничего и не промолвив, он выкатился из камеры.

Меня не били. В карцер не сажали.

А старика стражника я больше не видел: наверное, на нем сорвали злость, и бедняга поплатился-таки службой!..

Нужно сказать, что тюремная администрация остерегалась слишком уж притеснять дружинников: у нее существовало несколько преувеличенное представление о всемогуществе боевиков, оставшихся на поле. Начальство знало, что заключенные поддерживают с ними связь, и боялось мести за свои зверства.

Кое-кто из тюремщиков действительно поплатился жизнью.

Однажды ночью, это было в июле 1909 года, и моей камере устроили неожиданный и очень тщательный, хотя безрезультатный обыск. Уже сидя и карцере, куда меня все-таки упрятали на сутки «для острастки», на всякий случай, я продолжал недоумевать: где причина обыска?

На следующее утро заключенные были взвинчены мгновенно распространившимся слухом об убийстве старшего надзирателя Уварова, гнусного истязателя заключенных. Незадолго перед этим нам стало известно, что Уваров исполнял и обязанности палача при казнях. Каким путем это выяснилось, не помню – ведь палач делал свое подлое дело в маске, и имя его было тайной не только для арестантов, но и для надзирателей. Особую ненависть к Уварову вызвало то, что именно он вешал Мишу Гузакова.

Я не поставил тогда в связь два события: убийство палача и обыск в моей камере. И только несколько дней спустя надзиратель Лаушкин, сочувствовавший партии и выполнявший в тюрьме ее задания, – тот самый Лаушкин, что поднял на ноги Уфимский комитет при погроме в тюрьме, раскрыл мне подоплеку дела.

Как всегда в это время года, группа арестантов под наблюдением Уварова и еще двух надзирателей убирала сено на архиерейском лугу за рекой Белой, верстах в шести от города. Около семи вечера, когда работа уже кончилась и Уваров построил арестантов, чтобы вести их в тюрьму, к нему подошли двое молодых людей.

– Это арестанты из Уфы тут косят? – осведомился один.

– А вам какое дело?

– Нам бы надзирателя Уварова увидеть.

– Ну, я Уваров.

– Это точно Уваров? – обратился другой уже к арестантам.

Те подтвердили.

– Ну, давай быстрей, чего надо?

– Как тут через Дему перебраться? – кивнул первый парень в сторону протекавшей неподалеку реки.

– А вон там…

Едва Уваров поднял руку, чтобы показать направление, как молодые люди в упор открыли по нему огонь из браунингов. Надзиратель, даже не вскрикнув, мешком свалился в траву. Один из юношей нагнулся и спокойно выстрелил в Уварова еще дважды.

– Это ему за Михаила Гузакова, за Ивана Ермолаева и за других. Так и передайте начальству! – громко объявили неизвестные и не торопясь пошли к лесу.

Поднялся страшный переполох. Подъехавший в этот момент случайно начальник тюрьмы и еще кто-то пустились в погоню, на опушке произошла перестрелка, но все безуспешно – стрелявшие скрылись.

Молодой златоустовский рабочий Ваня Ермолаев был одной из жертв Уварова. Надзиратель так зверски избил его, что парень вскоре скончался в тюремной больнице. С Ваней мы некоторое время сидели вместе, а потом, когда его после избиения бросили в карцер, я с ним перестукивался. Лаушкин сообщил мне, что именно поэтому вся администрация была уверена, что с Уваровым разделались не без моего ведома.

– Они считают, – сказал Лаушкин, – что у тебя есть список, кого из надзирателей убрать.

…Тянулись месяцы предварительного заключения. А между тем следствие по моему делу – верное, по моим делам – шло своим чередом, и я о нем не рассказываю подробно, ибо это было обычное политическое следствие с намеренными затяжками, с различными иезуитскими ходами и подходами, с попытками то запугать, то войти в доверие.

…Наконец пришел день, когда чиновник военного суда вручил мне обвинительный акт. На следующее утро я получил свидание с защитниками – Кашинским и Кийковым.

Во втором одиночном корпусе меня по возвращении ждал «сюрприз».

– Как чувствуешь себя, дьяволенок? – громко опросил знакомый голос, когда я, бренча кандалами, шел по коридору.

Михаил Кадомцев! Да, это был он, наш организатор и командир!

В первую секунду меня охватила бурная радость. Но тут же ее задавил ужас. Кадомцев здесь, в одиночке второго корпуса! Но ведь это может означать лишь одно…

Так оно и было. Михаил Кадомцев и его товарищи по процессу, осужденные на смерть, переведены были в наш корпус в ожидании утверждения приговора командующим Казанским военным округом свирепым усмирителем генералом Сандецким.

Ожидание суда, пытка неизвестностью были тяжелы и сами по себе. Но они обострялись еще и тем, что в соседних камерах с часу на час ждали казни друзья. С часу на час… И тем не менее – я понимаю, в это трудно поверить – никто в нашем коридоре не унывал. Большевики-смертники наотрез отказались просить о помиловании и держались бодро. Во втором корпусе царила какая-то удивительная твердость духа. Эта несокрушимая духовная сила помогала сохранить мужество и мне. Товарищи, особенно Михаил, с трогательной заинтересованностью относились к моим делам, давали советы – умные, толковые, партийные советы.

…И вот, наконец, однажды утром с лязгом распахнулась дверь моей камеры и надзиратель скомандовал:

– Мызгин! Собирайся! Выходи!

В коридоре сразу окружили солдаты конвоя.

Итак, военный суд…

На волю, на волю!

Военно-окружной суд не закончился для меня виселицей только потому, что приглашенные партийной организацией блестящие адвокаты сумели использовать противоречия в показаниях главных свидетелей обвинения, запутать этих свидетелей и заставить их отказаться от того, что говорили раньше. Судьи были вынуждены вынести оправдательный приговор!..

Но меня ожидал еще второй процесс – в Казанской судебной палате по обвинению в принадлежности к РСДРП, к ее боевой организации, в хранении бомб, которые полиция нашла у меня на квартире, когда мы с Василием Лаптевым сумели скрыться.

В ожидании суда мне удалось добиться перевода из второго одиночного в так называемый «красный корпус», где режим был мягче. А главное – я сидел теперь в общей камере вместе с товарищами-боевиками, среди которых был и Петр Гузаков.

В первый же день Петя рассказал мне, как казнили Мишу.

На суде Михаил принял на себя вину многих боевиков-сопроцессников, спасая их от смерти. Председательствовавший генерал иронически переспросил:

– Так вы, подсудимый, определенно утверждаете, что принуждали товарищей участвовать и экспроприациях и убийствах, подчиняя себе их волю, превращая вот этих взрослых, сильных людей в безвольных марионеток? Оч-чень, знаете ли, интересно!..

Миша гордо выпрямился, прозвенев кандалами, оперся кулаками о барьер и, пристально глядя генералу в глаза, властно сказал:

– Мне тоже было бы оч-чень интересно, ваше превосходительство, посмотреть, как бы вы, встретившись со мною на свободе, посмели ослушаться моего приказа.

В зале воцарилась гробовая тишина. Побледневшее «превосходительство» растерянно мигало маленькими глазками, не в состоянии произнести ни звука. Мурашки побежали по спинам избранных «столпов режима», допущенных на закрытое заседание военного суда. Скованный по рукам и ногам двадцатидвухлетний юноша показался им грозным символом неотвратимой расплаты…

Миша, Митя Кузнецов и Вася Лаптев спокойно выслушали смертный приговор.

Трагической ночью 23 мая девятьсот восьмого года Петя и сидевший еще тогда в Уфимской тюрьме Павел собственными глазами из камер «красного корпуса» видели, как свора палачей вела на виселицу их любимого брата.

– Миша шел и курил папиросу, – тихо ронял Петя, а в глазах его тлела ненависть. – Когда он был саженях в двадцати от нашего корпуса, я услышал его совершенно спокойный голос: «Прощай, Паня, передай привет симцам». Это он брату Павлу говорил. Потом: «Петюша, не бросай борьбу за рабочее дело! Если нужно, отдай за него жизнь!» Никогда я этих слов не забуду…

Герой в жизни, Миша остался героем и в страшную минуту казни. Сказав: «Уйди ты, чучело!» – он, оттолкнув палача, сам надел петлю на шею… Последние его слова были: «Да здравствует социализм!» Но, видно, и после смерти тень грозного народного борца не давала покоя царским приспешникам: Мишу судили еще по одному делу и вторично, посмертно, приговорили к повешению.

…Мы с Петей попытались бежать. Надзиратель Лаушкин приготовил возле тюремной стены словно невзначай забытую лестницу. Побег не удался лишь по несчастному стечению обстоятельств. Взобравшись на стену, мы нос к носу столкнулись с часовым, которого, по расчетам, в это время не должно было там быть, спрыгнули вниз. Солдат опознать нас не смог, и мы остались безнаказанными.

Новый суд хотя и не грозил мне смертной казнью, все же сулил малопривлекательную перспективу – лет пятнадцать каторжных работ. Адвокат Кашинский придумал, как заставить судей смягчить приговор.

Я должен был заявить, что бомбы и оружие принес ко мне домой Василий Лаптев, а я, мол, и понятия не имел, что у него в узле. Партийная организация разрешила мне это сделать: ведь Васи уже не было в живых. Для подтверждения такой версии Кашинский подобрал двух свидетелей, которые согласились обмануть царский суд и показать, будто видели, как в утро перед обыском Лаптев входил ко мне в дом с узлом.

Словом, надо было оттянуть процесс и заставить следствие заново собирать весь материал по делу. Но как этого добиться?

И изобретательный Кашинский предложил совершенно фантастический ход.

…Следователь Иващенко закончил следствие и вызвал меня, чтобы выполнить процессуальную формальность: прочесть мне все «дело». Он зажег лампу, уселся поудобнее, раскрыл папку и принялся читать. В углу комнаты уютно потрескивали дрова в печке.

Разве мог ожидать следователь, что обвиняемый вырвет у него из рук свое «дело»?!

Иващенко расширенными от ужаса глазами следил, как я яростно рву, кромсаю, уничтожаю аккуратно подшитые листы. Но когда я швырнул клочья «дела» в печь я там вспыхнуло яркое веселое пламя, следователь пришел в себя.

– Охрана! Надзиратель! – дико завопил он. – Сюда! Он сошел с ума!

В кабинет вбежал конвойный с винтовкой. Я сидел, помешивая в печи кочергой, и улыбался.

Результат этой истории оказался довольно многогранным: я сначала попал в карцер, а потом вернулся во второй одиночный. Иващенко был отстранен от следствия. А новому следователю, как этого и хотел адвокат, пришлось начинать все сначала и допрашивать нужных нам свидетелей.

Казанская судебная палата дала мне «всего» восемь лет каторги, а «приняв во внимание несовершеннолетие обвиняемого в момент совершения преступления», снизила срок до двух лет восьми месяцев каторжных работ с последующей вечной ссылкой в отдаленные области Сибири.

Свою каторгу я отбывал в той же Уфимской тюрьме. Опять пытался бежать – и опять неудачно! Снова избиение, карцер… Хотя срок мой заканчивался в ноябре 1911 года, я ушел в этап, в ссылку, только в апреле 1912-го.

Страшное было это путешествие. Самым ужасным был путь от Иркутска в пересыльную тюрьму Александровского централа: на каждой версте тяжелой, покрытой вязкой грязью дороги падали обессилевшие товарищи, и конвойные добивали их… А на следующем этапе, на паузке, спускавшемся вниз по Лене, ссыльные как мухи мерли от кровавого поноса, и конвой сдавал трупы крестьянам, платя за похороны по три рубля…

В ссылке, на берегу Лены, в селе Маркове далекого Киренского уезда, я батрачил у кулака-живоглота Якова Дружинина, работал в экспедиции по изучению русла Лены, которой руководил молодой и либерально настроенный инженер Шарко. Он даже собирался на следующий год помочь мне бежать. Но я не стал дожидаться следующего года.

С того момента, как мне в тюрьме объявили: «Собирайся в этап!» – все мои помыслы были устремлены к одному: «Бежать!» Все окружающее – дорогу, климат, людей – я оценивал с одной точки зрения – с точки зрения своего будущего побега. Ведь там, в России, рабочий класс во главе с большевиками вставал на новый бой за свободу…

…Весь девятьсот двенадцатый и зиму девятьсот тринадцатого года я провел в ссылке.

Пришла весна. Все сильнее пригревало суровое сибирское солнце, набухал лед в реках и ручьях. С каждым днем приближалась пора вскрытия Лены. Зимнее санное движение по ней постепенно замирало, уже больше недели не приходила почта.

Мысль о побеге с такой силой захватила меня, что я не мог уже думать ни о чем другом. Но я отлично понимал: чтобы бежать удачно, нужно тщательно подготовиться. Пришлось надеть на себя волевую узду и постепенно, исподволь готовить побег.

Мне удалось скопить немного денег на дорогу. Главное в таком пути – обувь. Я купил местные ичиги, в которых одинаково хорошо идти в любую погоду. Помаленьку запасал провизию – сало, вяленую рыбу, сухари. Оставалось самое сложное – паспорт. И еще – нужно было найти верного человека, чтобы посоветоваться, как лучше и с меньшим риском добраться до Иркутска. Все месяцы ссылки я внимательно приглядывался к местным крестьянам. Нужно сказать, что в отличие от самого Дружинина, моего хозяина, члены его семьи относились ко мне дружелюбно. А со Степаном, старшим сыном, мы стали почти друзьями. Степан несколько лет служил в пограничной страже, с малолетства много охотился, отлично знал здешние места, обычаи, людей.

Я стал выжидать удобного случая, чтобы заговорить. Он скоро представился.

Как-то мы со Степаном возили бревна на сарай. Разговорились, и я осторожно направил беседу и нужное мне русло.

– А что, Степан, – спросил я, – отсюда в Иркутск только один путь – по Лене, а потом трактом? Другой дороги, поближе, нету!

– Отчего нету, – отвечал тот, – есть, и намного ближе. Однако, той дорогой нет никакого жилья. Пройти там могут лишь бывалые люди, тайгу надо знать, как свой дом. Не то пропадешь. Я уж на что привычный и то, ежели забреду в незнакомое место и там ночую, делаю затесы на деревьях: откуда, мол, пришел и куда пойду.

Мы помолчали. Степан несильно хлестнул лошадь; та дернула, пошла быстрее.

– А скажи, много отсюда бежало нашего брата, ссыльных?

– Да нет, не так много. Однако, бежали.

– И что же, попадались или…

– Больше попадались… Трудно отселе уйти. Места у нас, сам знаешь, малолюдные, новый человек всегда заметен. А беглец – он пути не знает, с местными держаться не умеет, вот его все и выдает. Так что даже и с большими деньгами тяжело убежать. – Он вдруг пристально посмотрел мне в лицо. – А ты что меня так-то пытаешь? Разве не боишься, что я тебя посажу?

– Нет, не боюсь, – сразу, не задумываясь, ответил я. – Знаю, что ты на это не способен.

– Та-ак… – Степан опять помолчал, потом снова вскинул на меня глаза. – Стало быть, уйти от нас хочешь… Я почему-то сразу про тебя подумал: этот скоро навострит лыжи. Уж больно ты неспокойный. Ну что ж, Ваня, счастливый тебе путь, парень!..

– За «счастливый путь» спасибо. Но одного пожелания, брат, для счастливого пути маловато. Раз уж на то пошло, ты вот посоветуй, как лучше добраться. И куда – в Иркутск или Бодайбо.

– Оба конца одинаковы. А только в Иркутске чугунка… Там к России куда как ближе!

– Да ведь у меня паспорта, сам понимаешь, нету. Не знаешь, как достать?

Степан чуть помедлил:

– Пожалуй, знаю.

– А поможешь? – задал я главный вопрос.

Степан натянул вожжи, остановил лошадь. Придвинулся ко мне.

– Ты мне доверился, помогу, – твердо выговорил он. – Вот слушай. – Он снова тронул коня. – Остался у меня старый паспорт, до военной службы выданный. Надо только в нем год выдачи исправить, а остальное – комар носа не подточит.

– Кто ж переправит? Я не шибко грамотный.

– Есть здесь у нас учитель один. Живет в деревне Мостовой, верстах в пяти отселе. Он сделает. Однако, иди к нему так, чтобы ни одна душа не знала, ни наши, ни ссыльные. Учитель мужик хороший, но только с вашими якшаться боится, чтобы место не потерять. Жена у него молодая, тоже баба что надо!

– Спасибо, Степан.

– Ладно, спасибо скажешь, когда домой доберешься. Однако, вот какая моя к тебе просьба: дай честное слово, что, как только добежишь до Иркутска, паспорт уничтожишь.

– Даю слово.

– Ну и хорошо. Да он тебе в России и не годен. Ежели попадешься с ним, больше подозрения будет, что беглец. Станут тебя держать, покуда не придет ответ из нашей волости. А тогда…

– Ты прав. Да и тебя не хочу подводить.

– Ну, значит, сговорились. Завтра, как снова и лес поедем, я тебе паспорт и отдам. Теперь слушай и дальше. Дорогой в села не заходи, а тем паче к ссыльным: за вами за всеми следят. Я тебе дам сала и сухарей, от охоты немного осталось. Отселе, из Маркова, уходи пароходом. Как соберешься, скажи – я провожу. Может, знакомые матросы будут. Они тебя бесплатно довезут хоть до Качуги. Но до Качуги ехать не след, там с пристани незаметно не уйдешь. Придется тебе примерно от Усть-Кута топать пеше. От Манзурки до самого Иркутска степь да степь. Там один не ходи, пристраивайся к обозам.

Лес мы со Степаном возили целую неделю. Кончили, и я отправился в Мостовую к учителю. С ним и с его женой мы сразу нашли общий язык. Настроены они были революционно. Учитель охотно помог мне, искусно исправил запись в паспорте и даже дал явку в Иркутск – видно, не впервые оказывал подобную услугу.

Время шло. День ото дня становилось все теплее и теплее, весна входила в свои права. Лед на Лене вот-вот должен был тронуться. Из Качуги телеграф сообщал, что там он уже пошел. Значит, скоро в путь!

Однажды ночью меня разбудил страшный грохот, словно тысячи орудий открыли канонаду. Земля вздрагивала… Я вскочил, выбежал на крутой высокий ленский берег, смотрел и не мог насмотреться на великолепную, могучую стихию, на ее безграничную силу.

Меня охватило страстное нетерпение: «Скорее, скорее!..» Я потихоньку сложил на сеновале все свои припасы, сказал всем, что мне нездоровится, и почти перестал появляться на людях. Я был так возбужден, что не мог ни есть, ни пить. Скорей бы пароход!

И вот в одно утро со стороны Тирской косы, что верстах в трех ниже Маркова, донесся низкий гудок парохода. Степан уже несколько дней как охотился в тайге. Я схватил все приготовленное и бросился к товарищам:

– Отвезите меня на пароход. Хочу побывать в Усть-Куте.

Мы поспешили к лодкам.

На берег высыпало множество людей – кому же не хочется встретить первое судно, вестника лета!

Пароход должен был пристать около почты, на противоположной стороне реки. Но почему-то он шел посередине Лены, похоже не собираясь сворачивать к берегу.

– Видно, не пристанет, – сказал кто-то из старожилов. – Пройдет вверх без остановки.

Неужели не повезло?!

– А может, они с лодки подберут пассажира?

– Бывает, подбирают. Садись, паря, в лодку и подплывай.

Капитан согласился принять меня на борт. На пароходе оказались знакомые парни из Маркова, кочегары и матросы. Они зазвали меня к себе, интересовались, куда я собрался. Я отвечал:

– В гости, в Усть-Кут.

Один из кочегаров, недавно вернувшийся солдат, не очень поверил моим россказням. Улучив момент, когда мы как-то остались одни, он вдруг прямо выпалил:

– Так, дружище, не убежишь.

У меня душа ушла в пятки. «Ну, – думаю, – попался! В лучшем случае каталажкой на месяц обеспечен!»

По я счастливо ошибся: парень оказался свой. Он посоветовал мне сойти пораньше.

Верст за пять до Усть-Кута пароход причалил грузить дрова.

– Идем с нами на берег, – шепнул мне кочегар. – Отсюда шагай тайгой. Обойди город: там полно жандармов. Не бойсь, не выдам…

Я поблагодарил его и тронулся в путь. На сердце было радостно: начало сулило удачу.

Сошел я с парохода ранним утром. Стоял густой туман. Это было и хорошо – укрывает от лишних глаз, и плохо – я скоро весь промок. Перец вечером далеко обошел Усть-Кут, забрался в глубь тайги, подальше от дороги разжег костер, обогрелся, обсушился и немного соснул. С первыми проблесками зари снова в путь.

Оживающая под лучами весеннего солнца природа вселяла бодрость. Перекликались, перелетая с ветки на ветку, птицы, журчали ручейки, прямо из-под ног выскакивали зверюшки, изредка попадались сайга и косуля. Со всеми этими жителями девственной тайги мне было спокойно и привольно. Только бы не попался на пути человек! Чтобы избежать опасных встреч, приходилось забираться как можно дальше в тайгу, где не было ни дорог, ни даже троп. За первые пять дней поэтому продвинулся очень мало. К тому же я все еще нащупывал, когда идти лучше, днем или ночью. Решил идти днем.

Чтобы не потерять счет времени, каждые сутки клал в карман прутик.

Тайга, тайга, тайга… Немереная, дикая. Бездорожье, а то трясина, кочки… Я измучился от лесной жары и духоты.

Потом на целую неделю зарядил дождь.

Недели, недели, недели с горы на гору – и никаких признаков человеческого жилья!

Однажды ранним утром я услышал с реки гудок – первый с тех пор, как я покинул пароход. Он словно влил в меня новые силы, напомнил, что человеческий мир рядом.

Еще день пути… Ночь… Утром гудок проревел совсем близко. К полудню я достиг Лены и верстах в трех увидел на том берегу село. Подсчитал прутики – мой путь длился уже пятьдесят суток.

Два дня спустя вплавь переправился через Лену. Рискнул и окликнул людей на проплывавшем вниз самоходом плоту:

– Э-эй! Далеко ли до Верхоленска?

– Верст десять, за поворотом! – донесся ответ.

Лес вокруг города оказался вырублен, по множеству дорог – оживленное движение. Был какой-то праздник, и, видимо, ожидался большой базар. Это было мне на руку – в толпе легче затеряться.

На базаре я благополучно избавился от ставшей ненавистной тяжелой телогрейки, а главное – купил хлеба и масла. Довольный удачей, поскорее ушел из Верхоленска.

…Только в начале августа, с трудностями и лишениями, добрался до Манзурки. Здесь была большая колония ссыльных, среди них – руководитель иваново-вознесенских боевиков Михаил Фрунзе. В Манзурке, как говорили Степан и учитель, попались в лапы полиции большинство тех, кто пытался бежать, – в этих местах много жандармов и шпиков. Я сделал большую дугу, чтобы обойти подальше это проклятое место.

Последний, самый опасный, – степной участок пути. И Степан и кочегар советовали пристроиться к ямщикам. Мне удалось договориться со старшим одного обоза: за шесть рублей он согласился довезти меня прямо до постоялого двора в самом Иркутске.

Всю жизнь буду помнить 27 августа 1913 года. В этот день я приехал в Иркутск и отыскал большевистскую явочную квартиру. Позади остались сто дней измотавшего меня пути, восемьсот с лишним верст ленской тайги…

Приняли меня сердечно, дружески – как принимали в те времена товарищи по борьбе. Дня через три иркутяне достали мне паспорт на имя одного ссыльного, которому разрешалось ездить по всей губернии, кроме нескольких городов – Иркутска, Черемхова, Нижнеудинска, Балаганска. Это был отличный – подлинный – «вид на жительство»! Хозяин его бежал за границу, а документ оставил в распоряжении Иркутского комитета большевиков. Тут же я выполнил обещание, данное Степану, – сжег его паспорт.

Шестого сентября я приехал в поселок Зима, где жили в ссылке мои старые товарищи по подполью и каторге – Борис Шехтер с семьей, Володя Густомесов, Коля Сукеник.

Вот это была радость! Появление мое было совершенной неожиданностью, и друзья поначалу даже немного растерялись: куда меня прятать? Они ведь не знали, какой у меня в кармане лежит великолепный документ!

Мне продолжала улыбаться удача: прописка прошла без сучка и задоринки. Я нашел комнату у одной старушки и сразу нанялся работать маляром к подрядчику. Познакомился с другими рабочими-ссыльными.

Скоро я стал своим человеком в Зиме. Под видом культурной работы мы стали вести агитацию среди местной интеллигенции и рабочих.

Но день ото дня меня все сильнее тянуло в родные места, на Урал. Я знал, что именно там особенно нужен партии – все выше взмывала революционная волна. Но для возвращения на Урал мне нужен был другой паспорт. Пришлось снова съездить в Иркутск, в комитет.

…В половине февраля 1914 года в Миньяре появился некто Петр Скворцов, уроженец Самарской губернии. Его с распростертыми объятиями встретили миньярские большевики…