Текст книги "Со взведенным курком"

Автор книги: Иван Мызгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Подпольный арсенал

– Ну, Петруська, теперь приступай к своему основному делу, – приказали мне. – В лаборатории все готово.

Помещение для мастерской подыскали в доме Савченко, на углу Солдатской и Приютской. Дом этот состоял из трех флигелей, в одном из них на имя члена совета боевой организации Владимира Густомесова сняли верхний этаж. Квартира в общем отвечала строгим требованиям конспирации, и все мы, работники лаборатории, свято их соблюдали. Жил в этой квартире только Петр Подоксенов – в его обязанности входила охрана нашего арсенала. Кроме нас троих, в мастерскую командировали Тимофея Шаширина, Василия Мясникова, Владимира Алексеева – того самого, который спасал меня в лавре. Самым младшим был Ваня Павлов, который и партийную кличку получил ребячье-ласковую – «Ванюша Беленький». Ванюша был тогда совсем подросток, но храбрости его хватило бы на нескольких взрослых мужчин. Недаром товарищи выбрали его в совет боевой организации.

Уфимская лаборатория была одновременно и мастерской и школой: ведь, кроме меня, никто из ее сотрудников не имел никакой подготовки, и ребята овладевали делом на ходу.

Наша мастерская была строго засекречена. Кроме членов совета дружины, никто не знал, где она находится. Днем никто из нас, кроме Пети Подоксенова, в доме не показывался. Приходили мы туда ночью и уходили до рассвета. Подоксенов же, наоборот, почти не оставлял квартиры, разве только вечером в лавку или попариться в баньку. Появляться где-либо еще совет дружины ему категорически запретил. Так Петр и жил долгие месяцы затворником в тяжелой атмосфере испарений взрывчатых веществ…

Работать в лаборатории было очень опасно. Динамит, пироксилин, гремучая ртуть, менделеевский порох, бикфордов шнур, бензиновые паяльные лампы – все хранилось тут же в кладовке, без соблюдения элементарных правил обращения со взрывчатыми материалами. Мы отлично это понимали и делали все возможное, чтобы уменьшить риск. Но, как говорится, выше себя не прыгнешь, подполье оставалось подпольем, и приходилось, махнув рукой на недостижимые технические правила, мириться с теми возможностями, которые у нас были.

Словом, арсенал наш мог в любой момент взлететь на воздух. Прямо скажу, перспектива эта – а в ней мы отдавали себе ясный отчет – особой радости нам не доставляла…

Но даже если исключить взрыв, сама возня со взрывчатыми веществами довольно вредна – ведь многие из них ядовиты. Начиняя, например, бомбы динамитом без резиновых перчаток, можно отравиться. А перчатки то и дело рвались, их не хватало. Мы старались работать осторожно, пили в качестве противоядия черный кофе и молоко, и тем не менее к концу рабочего дня (вернее, рабочей ночи) голова разламывалась от боли. Однажды я отравился так сильно, что меня еле-еле выходили.

Лучше всего нам помогало одно бесценное качество, которым все мы в те времена обладали в избытке: молодость. Самому старшему из нас было в ту пору двадцать два.

Склад «готовой продукции» мы оборудовали в Уфе, на медовом заводе Алексеева, отца нашего боевика Володи «Черного». Там в асфальтовом полу был искусно вырезан люк. Он вел в солидную подземную кладовую, где и хранились бомбы. В этом же подвале разобрали кирпичную кладку фундамента и замуровали туда пистолеты, хорошо смазанные и завернутые в парафиновую бумагу. Ход в склад маскировали многочисленные кадки с медом. Оберегал его член боевой организации Ксенофонт Антонов, «Великий конспиратор», мастер медового завода.

Бомбы мы изготовляли и накапливали не только для текущих оперативных целей той партизанской войны с правительством, которую боевики Урала еще вели на протяжении 1907 года. Нет, уральские большевики смотрели вперед, готовились к неизбежным грядущим, решительным боям пролетариата за власть. Многие склады оружия и боеприпасов дождались своего часа. Они отлично сохранились до 1917 года; их вскрыли старые дружинники, когда формировалась уральская Красная гвардия.

Многие боевики из тех, кто готовил бомбы и умел с ними обращаться, развозили их по всему Уралу – в Екатеринбург и Тагил, в Челябинск и Пермь, в Вятку и Златоуст и даже за пределы края – в Самару. И не просто доставляли, но и обучали дружинников. Уроки не ограничивались теорией – поодаль от жилья, на «полигонах», проводили боевые ученья.

Ездил и я.

Однажды только случай спас меня от, казалось бы, неминуемого ареста.

Совет Уфимской дружины командировал меня с бомбами к большевикам-самарцам. Время выбрали неудачное – незадолго до этого в Самаре прошла полоса обысков и арестов, полиция усердствовала, и скрываться от слежки было очень трудно. Однажды, когда мы с самарскими товарищами занимались в лесу, охранка напала на наш след. Постовые успели нас предупредить, и мы благополучно скрылись.

Но одно событие, о котором стало известно на следующий день, резко осложнило положение: по дороге из лесу двое моих учеников задушили попавшегося им провокатора-шпика. Ребята перешли на нелегальное положение, и Самарский комитет переправил их в Баку. Занятия пришлось прекратить. Я сразу убрался домой.

Поезд приходил в Уфу часа в четыре дня. Как полагается, сначала я отправился на явку. Там мне должны были сообщить, что делать дальше.

Наша явочная квартира на Казанской улице, между Пушкинской и Успенской, имела очень удачную «крышу» – она была «загримирована» под небольшую портновскую мастерскую. В такое заведение можно прийти кому угодно и когда угодно, это не вызовет никаких подозрений. «Хозяйкой» там числилась Стеша Токарева, «мастерицами» работали боевички сестры Тарасовы – Люба и Катя, а иногда и Вера.

«Мастерская» находилась во дворе, во внутреннем флигеле, как раз напротив ворот. У нас было условлено так: если у крыльца стоит ведро – входить в «мастерскую» нельзя, если его нет – милости просим!

По дороге я завернул в кондитерскую и купил три французские булочки. Приказчица положила их мне в какой-то яркий пакетик и перевязала цветной ленточкой.

Дохожу до знакомых ворот, вижу – ведра у крыльца нет. Значит, все спокойно, можно входить.

Миную сенцы, распахиваю дверь и… превращаюсь в соляной столб. В комнате полно полиции. Обыск!

Все уставились на меня. Городовые – знакомые все лица! – оцепенели: видно, не успели еще позабыть, как боевики ведут себя в таких переделках.

Наши девушки тоже стоят бледные. После они признавались: боялись, что я тотчас открою стрельбу. Вскипает злость: «Какого черта не выставили ведро?!» И сразу мысль: «Что делать? Сразу уходить – поймут, что бегство». А с полицейскими – как со злыми собаками: бежать от них нельзя – покусают.

Спокойно обращаюсь к хозяйке:

– Здравствуйте, мадам, – к тому времени я уже вполне овладел «политесом». – Вы обещали мой заказ приготовить к пяти часам.

Стеша успела прийти в себя, тоже спокойно отвечает:

– Извините, сударь. Видите, у нас гости, – и кивает на пристава Бамбурова. – Прошу вас, зайдите завтра утром.

– Хорошо, – говорю. – До свидания. – Поворачиваюсь как ни в чем не бывало и не торопясь шагаю к выходу, а сам так стискиваю в кармане рукоятку револьвера, что даже пальцы немеют.

Спиной ощущаю взгляды полицейских. А вдруг бабахнут прямо в затылок?

Нет, не посмели.

Прохожу ворота. Вижу, стоят городовой и и шпик – «гороховое пальто». Остановят? Нет, пропустили! Но тишком пошли следом.

Голова работает четко. Куда идти – к центру, где полно народу? Но там и полицейских постов более чем достаточно, вместе с оравой «чистой публики» им будет легче меня задержать. Решаю: идти до Пушкинской улицы, по ней к заводу Бернштейна, а оттуда в большой рабочий поселок на берегу Белой. Скроюсь там среди рабочих.

Покосился назад. На почтительном расстоянии за мной следует уже солидная кучка преследователей.

Ступаю вразвалочку, не подаю вида, что замечаю их. Сворачиваю на Пушкинскую. На улице толпа – идут с работы и на работу. Вот уже я миновал целый квартал, вот дошел до завода. Скоро овраги, и тогда – ищи ветра в поле!

Полицейских набрался целый отряд. Начинают заливаться их свистки. Приближаются. Что за дьявол, почему мне не удается затеряться среди массы так же, как я, одетых людей? Чуть не хлопаю себя по лбу: «Вот дурак! У меня же особая примета: цветной пакет! Ленточка! Словно маяк для фараонов!»

Кажется, дело швах. Придется все-таки отстреливаться.

Оборачиваюсь и со злостью со всего размаха швыряю злополучные булки в сторону преследователей. И…

– Ложись! – диким голосом вопит кто-то из полицейских. – Бомба!..

Городовые мигом растянулись на панели и мостовой.

Попадали ничком и прохожие.

Вот так да!

Ну, теперь не терять ни секунды! Я мчусь с бешеной скоростью. Через четверть часа полиция мне уже не страшна: я надежно затерялся в рабочем поселке.

Лаборатория наша успешно действовала до августа 1907 года. Кто знает, быть может, мы благополучно работали бы еще долгое время, но помешало одно обстоятельство.

В тот вечер я шел по Солдатской улице к лаборатории. Не доходя до перекрестка с Приютской, заметил, что у дома Савченко притаился в междуоконном простенке какой-то тип. Чтобы он не мог запомнить мое лицо и костюм, я свернул на Приютскую улицу, словно именно туда и направлялся. Через несколько минут нос к носу столкнулся с Васей Мясниковым. Обычно, встречаясь на улице, мы, боевики, делали вид, что не знакомы. Но тут, благо никого вблизи не было, я скороговоркой бросил Васе:

– У дома шпик. Не ходи. Предупреди ребят. – И как ни в чем не бывало прошел мимо.

Вернувшись на конспиративную квартиру, послал связного сообщить совету дружины.

Через час связной вернулся и передал приказ: до особого распоряжения в мастерскую не показывать носа. Одновременно нескольких боевиков послали следить за филерами и выяснить, что привлекло к нашему дому их высокое внимание.

На другое утро Мясников зашел ко мне и рассказал, что совет решил срочно замести следы лаборатории. Густомесов и Подоксенов успели уже за ночь почти все компрометирующее вынести из арсенала через соседний двор. Особенно пристальной слежки, как выяснилось, покуда не было.

Но через двое суток полиция внезапно оцепила весь квартал с четырех сторон. В соседнем флигеле начался обыск.

В чем же было дело?

В этом флигеле, оказывается, устроили свою квартиру уфимские анархисты. Однако конспиративной назвать эту квартиру можно было только иронически. Анархиствующие молодчики, собираясь, шумели на весь квартал, пели революционные песни, день и ночь у них толклась куча всякого народу. Нередко устраивались вечеринки с «зажигательными» речами. Было бы странным, если б полиция в конце концов не нагрянула к этим нашим милым соседям.

Ну, а захватив анархистов, полицейские решили заодно обыскать и остальные домишки. В нашей мастерской еще оставалась часть инструментов и материалов. Полиция ужасно обрадовалась такой удаче, арестовала Петю Подоксенова и хозяина дома Савченко. Володю Густомесова в лаборатории не застали и взяли на следующий день дома.

По городу прокатилась новая волна повальных обысков.

Так закрылся арсенал уральских боевиков. Но отделались мы сравнительно легко. Дотошное соблюдение каждым правил конспирации спасло большевистскую боевую организацию от массовых арестов. Охранка так никогда и не узнала точно, кто же работал в мастерской. Впоследствии все мы в разное время и по разным делам попались в лапы жандармов, всех судили, но никому не было предъявлено обвинение в изготовлении бомб. А ведь такое обвинение почти наверняка означало смертную казнь.

Несколько дней я скрывался на конспиративной квартире, а потом меня на время перебросили на реку Белую, к рыбакам.

Неудача

Кончался 1907 год. Волна революции явно шла на спад. 3 июня царское правительство, поправ собственные обещания народу, совершило государственный переворот, разогнало Государственную думу, в которой не было угодного ему большинства, и бросило в тюрьму депутатов социал-демократов. В стране свирепствовал кровавый террор. Ищейки охранки гонялись по пятам за революционерами, рыская без устали днем и ночью.

Партия решила, что в таких условиях необходимо перестроить боевую работу. Открытые партизанские выступления были уже нежелательны. Они не могли ничего дать в условиях спада революционной волны. Решено было использовать боевиков для выполнения особо важных партийных поручений, для обучения членов партии военному делу, для работы в типографиях, для связи.

Обстановка в самой партии тоже была для ленинцев сложной. Ведь со времени IV съезда в 1906 году большевики и меньшевики формально объединились в одну партию, и большевикам приходилось с этим считаться до поры до времени. На V Лондонском съезде меньшевикам, несмотря на противодействие ленинцев, удалось протащить резолюцию, которая осуждала партизанскую борьбу вообще, принципиально, и предписывала повсюду распустить партийные боевые дружины. Однако большевики не желали идти на поводу у меньшевиков. Уральские делегаты-большевики с ведома Владимира Ильича договорились боевые организации демобилизовать постепенно, а лучшие дружины по возможности сохранить.

Так что, живя у рыбаков и деля с ними их нелегкий труд, я не бездельничал и как боевик. На артельных лодках мы переправляли за Белую участников сходок, военных занятий.

И все-таки боевая работа свертывалась постепенно сама собой: все редели наши ряды, все больше боевиков оказывалось за решеткой, на каторге. Многие товарищи погибли на эшафоте… Был схвачен и сидел в Мензелинской тюрьме и Михаил Кадомцев.

Пробыл я среди рыбаков до глубокой осени, до первых морозов. Кончился рыболовецкий сезон, кончились боевые ученья. Я снова начал бродячую жизнь партийного связного и «книгоноши». Уфа… Сим… Миньяр… Бугульма… Златоуст… Самара…

Конспиративные встречи на квартирах стали очень рискованными. Уфимский комитет партии решил устраивать явочные свидания прямо на улице, то в одном, то в другом, то в третьем месте. На связь посылали дежурных боевиков, которые и передавали кому надо поручения и распоряжения комитета.

5 декабря 1907 года подошла моя очередь дежурить на углу Успенской и Центральной улиц.

По дороге на пост, на улице Гоголя, я неожиданно увидел Мишу Гузакова. Мы уже давно не видались и очень обрадовались. Но внешне, конечно, этого не обнаружили: обстановка не позволяла.

– Ты в Уфе?!

– Да уж порядком.

– А я и не знал.

– Так и я не знал о тебе.

Миша пошел проводить меня и по дороге рассказал о своих последних приключениях.

– Комитет решил нескольких ребят переправить на время за границу. Подальше от греха. В том числе меня и тебя.

– И меня?!

Это было новостью – никто мне об этом даже не заикнулся.

– И тебя, говорю же. Посылали меня в Киев, связаться с тамошним народом, договориться и достать заграничные паспорта – киевляне откуда-то хорошие «липы» берут. Все это я быстренько сладил. Но у меня еще было второе дело: переправить сюда те бельгийские браунинги, что ты в Дубно оставил. Вот тут-то началось невезенье: выследили шпики. На какой-то станции взять хотели. Открыл я по ним огонь – и давай бог ноги! Но пистолеты пришлось бросить. До того, брат, обидно! Вспомню – плакать охота. Так что в Уфе я всего с неделю. Стой, что такое?! Никак стреляют?

И верно, со стороны Центральной улицы раздался выстрел… Второй…

– Слушай, Петрусь, не ходи на дежурство. Теперь там ни с кем нельзя встречаться.

Мы поспешили, предупредить комитет. Связная принесла приказ: перенести дежурство на завтра, опять в то же место.

Но на следующий день повторилось то же самое: невдалеке от Центральной я опять услышал выстрелы и крики. «Вот заколдованное место! – подумал я и повернул назад. – Надо сказать комитетчикам, чтобы переменили явку».

Если б я знал, что на этот раз означали выстрелы!.. Если б знал!..

Что произошло в тот вечерний зимний час на Центральной улице Уфы, мы узнали лишь через несколько дней.

Миша Гузаков вместе с Тимофеем Шашириным шли на смену боевику, который дежурил на одном из явочных пунктов. Недалеко от угла Успенской им повстречались две дамы в ротондах. Миша и Тимоша, расступившись, вежливо дали дамам дорогу. Те миновали ребят и… сзади набросились на Михаила. Подоспевшие на подмогу «дамам» городовые сбили его с ног и так придавили к земле, что он не сумел выхватить револьвер. Тимофей успел дать лишь один выстрел и тотчас был обезоружен.

Связанных по рукам и ногам, Гузакова и Шаширина отвезли в тюрьму.

Миша за решеткой! Неуловимый Миша!.. У нас сразу возникло подозрение, что дело тут нечисто. Это подозрение позже подтвердилось: человек, которого шел сменить Михаил, оказался предателем: он навел охранку на легендарного боевика…

Вскоре возобновились мои командировки. Снова Сим и Миньяр, Бугульма и Самара, Пермь и Златоуст. Но мысли о Мишиной судьбе не давали покоя. И не мне одному…

В апреле 1908 года совет Уфимской дружины срочно вызвал меня из Миньяра в Уфу. Хозяин конспиративной квартиры деповский слесарь Юдин велел вечером идти к Саше Калинину. Там меня уже ждали.

– Догадываешься, зачем тебя звали? Нет? Совет поручает тебе… В общем надо выручать Мишу. Иначе…

Мы молчали. Каждый отлично знал, что будет «иначе»…

Царский суд вынес ему, а также Васе Лаптеву и Мите Кузнецову, которых схватили раньше, смертный приговор. Их ждала виселица. Если, конечно, не случится чуда. Но чудеса, это мы, большевики, знали хорошо, не свершаются сами. Их надо творить, чудеса…

Тишину прервал густой голос одного из членов комитета:

– Мы тут уже кое-что обмозговали. Как будто выходит…

Идея была крайне дерзкая и смелая до безумия: напасть на тюремных надзирателей, которые сопровождали арестантов-золотарей, вывозивших из тюрьмы нечистоты; разоружив тюремщиков, переодеться в их форму, проникнуть в тюрьму и освободить Мишу, а если будет возможно – то и Лаптева с Кузнецовым. При всей рискованности операции она была построена на точном расчете. План был разработан до мелочей.

Мне он пришелся по душе.

– А что должен делать я?

– Вот теперь о тебе. Прежде всего – подобрать людей. Человек тридцать-сорок. Здесь, в Уфе, мы займемся этим сами, а ты поезжай по заводам. Прежде всего – в Златоуст. Отбери там шесть-семь боевиков. Оттуда – в Сим и Миньяр, там возьми человека четыре. Никому ничего не объясняй. Скажи только, что дело очень серьезное. Ребята нужны – самые из самых! И еще одно: не бери семейных. Мало ли что может стрястись… Не надо, чтобы страдали жены и дети…

Ночью с явками я выехал в Златоуст. Там меня сначала поместили на нелегальной квартире у Садовниковых. Туда ко мне приходили Огарков, Хрущева, Кудимов. Мы обсудили, кого из боевиков взять на дело.

Дня через два, не помню уже по какой причине, меня перевели на житье в другое место, в маленький деревянный домик Сидоркиных на Малковой улице. Улица эта тянулась вдоль горы Косотур, и зады двора Сидоркиных – огород, сарай, баня – взбегали немного вверх по склону горы. Сразу за баней начинался сосновый бор.

В тот же вечер я встретился с членом боевой организации Алексеем Калугиным-«Черным» – тем самым, который руководил «кражей» Алеши Чевардина. С ним у нас тоже шел разговор о «кадрах». Засиделись очень поздно, и «Черный» остался ночевать у Сидоркиных. Улеглись мы на полу и быстро уснули. Спал я всегда очень крепко. Но, видимо, нелегальное житье приучает к постоянному напряжению и заставляет какой-то участок мозга бодрствовать и во сне.

Уже начинало светать, когда в полусне я услышал конский топот: кто-то проскакал верхом. Ощущение опасности разом поставило меня на ноги. Рывком я поднял Алексея. Но было уже поздно – в дверь забарабанили грубо и уверенно. Полиция!

Алексей одним толчком растворил небольшое оконце, выходившее на огород, и, как был в одном белье, выскочил во двор. Не знаю почему, но я действовал хоть и механически, но спокойно и вроде бы обдуманно. Быстро натянул брюки, схватил в охапку свою и Алексееву одежонку, даже вспомнил, что револьвер «Черного» был в кармане его брюк, которые лежали у нас под головами, и тоже выпрыгнул в огород.

Сразу заметил, что пешая и конная полиция обложила дом Сидоркиных пока что лишь с трех сторон и путь в лес еще свободен. Алексея не было видно – ему удалось скрыться за баней и уйти.

Пригибаясь, я бросился бежать по грядкам. Скользкая, пропитанная влагой почва уходила из-под ног… Городовые уже появились слева и справа, вот-вот кольцо замкнется! Я прибавил ходу – и тут услышал, как сзади кто-то тяжело сопит, хлюпая сапогами в вязких грядках. Ближе… Одежда в руках мешала мне бежать. Я потерял равновесие и шлепнулся в жидкую грязь. В тот же миг на меня плюхнулся городовой. Я попытался стряхнуть его, вскочить на ноги, но подоспел второй, третий…

Одна отрада – схватить Алексея им так и не удалось. Браунинг его они тоже не нашли – видать, на бегу я обронил его в грязь на огороде.

…И вот я в каталажке. Она помещалась в подвале полицейской части. В первую минуту меня охватило острое отчаяние: «Как же теперь Миша?!» Но я тут же твердо сказал себе: «Главное – спокойствие!»

Не успел я как следует осмотреться в полутемной камере, как распахнулась дверь и на пороге появилась фигура с фонарем.

– Эй, ты! Выходи!

Когда я шел мимо стражника, он пнул меня сапогом:

– Быстрей! К их благородию!

«На допрос!» – понял я.

Поднялись на второй этаж. Меня провели через прихожую, канцелярию и втолкнули в кабинет пристава. Сам «их благородие» важно восседал за столом. Перед ним лежал отобранный у меня паспорт.

– Н-ну-те-с, молодой человек… – сказал пристав и побарабанил короткими толстыми пальцами по зеленому сукну стола. Потом он вытащил тяжелый портсигар и закурил папиросу – она была такая толстая, что казалась в его руке шестым пальцем. – Так как же твоя фамилия?

– Чего изволите? – переспросил я.

– Притворяешься? Прозвище как?

– А, прозвище! Калмыков, – спокойно назвал я фамилию, обозначенную в паспорте.

Пристав заглянул в мой паспорт:

– Имя? Отчество?

– Яков, стало быть, Семенов.

– Та-ак… Калмыков, Яков Семенов, «стало быть», – передразнил пристав. – И родом ты из… – Он снова заглянул в паспорт. – И родом ты из Вятской губернии, конечно?

– Так точно, ваше благородие, Вятской губернии, Котельнического уезда.

– Ну что ж, память у тебя хорошая. Долго зубрил?

– Не понимаю я, ваше благородие… Не ученый…

– Не понимаешь? Не ученый? Ты что же, меня за дурака считаешь? Сам ты дурак, братец. Ну-те-с, вот слушай, Мызгин, Иван Михайлович, по кличке «Волков», «Петрусь» и прочая, и прочая. Прибыл ты сюда три дня назад из Уфы. Ты член боевой организации. Говори, зачем приехал в Златоуст?

Слова пристава меня ошарашили. Какие точные данные! Неужели и вправду среди нас провокатор?!

Но я молчал.

– Ну?!

– Ничего не знаю, что вы сказали, ваше благородие. Какая такая «ганизация»? Ничего не знаю.

– Не знаешь, значит?… – зловеще сказал пристав и, встав из-за стола, подошел ко мне вплотную. – Сейчас узнаешь!

«Трах!» Я получил увесистый удар по скуле. Еще! Еще!..

– Ну-ну, может, теперь знаешь?

Я молчал.

– А ну, – приказал пристав полицейским, которые в ожидании стояли в сторонке, – дайте ему как следует!

И на меня обрушился град ударов. Били кулаками, рукоятками наганов, ногами. Что-то тяжелое ударило в лоб, повыше правой брови, и я свалился на пол. Меня тут же подняли, встряхнули и усадили на стул.

– Ну, теперь скажешь, зачем приехал в Златоуст? Кто еще в Златоусте состоит в боевиках? А? Скажешь?

– Ничего я не знаю, ваше благородие, – продолжал твердить я, – ведать ничего не ведаю. Воля ваша, но только я Калмыков, Яков Семенов…

Снова кинулись на меня городовые… Допрос… Опять избиение…

– А ну, давайте его в каталажку, – сказал пристав, тяжело пыхтя, словно это он все время меня избивал.

Двое полицейских подхватили меня, потащили из кабинета и швырнули в камеру. Избиение возобновилось с новой силой.

…Когда я очнулся, уже смеркалось. Я лежал ничком. Первым ощущением была какая-то тяжесть на голове. «Шапка, что ли? Откуда ей быть у меня?» С трудом поднял руку – голова вся была мокрая, шея и грудь тоже. Я медленно перевернулся на спину и увидел, что надо мной стоит полицейский с ведром в руках. Он плеснул на меня еще воды и заорал:

– Не подох еще? Вставай!

Я с усилием приподнялся и сел, прислонившись к стене. Городовой вышел, даже не прихлопнув дверь. Я посмотрел на свои руки. Они тоже были мокрые и в крови. С натугой попытался вспомнить, что же со мной было. Снова появился городовой с ведром воды и тряпкой. Тряпку он бросил на мокрый пол.

– Вставай! – снова приказал он. – Умойся. Сейчас пойдешь на допрос.

Хотел подняться на ноги – все тело болело.

– Не могу, – сказал я. – Пособи.

Полицейский схватил меня под мышки, поднатужившись, поднял и поставил у стены.

Я вытер тряпкой лицо. Ощупал голову. Темя вспухло. От холодной воды мне стало немного легче. Хотел сесть на нары, но городовой грубо рванул меня за рукав и толкнул к двери.

И вот я снова на втором этаже перед палачом-приставом. Снова те же вопросы: «Сколько вас в Златоусте? Сколько в Уфе? Кто?»

– Не будешь отвечать – повесят, – пообещал мне пристав. – Тебя обвиняют в экспроприациях. Если все расскажешь, сегодня же выпустим, денег дадим, поможем домой добраться.

«Эх, – подумал я, – дурак ты, дурак!.. С рабочим-боевиком разговариваешь, а купить его хочешь?!» И я тянул прежнюю линию – разыгрывал простачка, случайно попавшего под арест.

– Зря вы меня бьете, ваше благородие. За кого-то другого меня принимаете. Я ведь из деревни. Ничего не знаю, ничегошеньки не понимаю. – И я захныкал, утирая глаза мокрым рукавом.

– Сволочь! Негодяй! Мерзавец, – истерически завизжал пристав. – Думаешь, если на сей раз тебя пожалели, то и еще пощадим?! Увести его! С глаз моих долой!

Городовой отвел меня в тот же подвал, но только почему-то в другую камеру – более светлую и сухую. Я улегся на нары и принялся размышлять. Чем кончится мое сидение здесь? Выполнят палачи свою угрозу или просто пугают? Кто их знает… Скольких моих товарищей замучили в полицейских участках без суда и следствия…

И я твердо решил: если палачи опять захотят меня мучить, кинусь на них, сорву с кого-нибудь оружие, не выйдет – буду драться голыми руками. Пускай убьют! Лучше погибну в борьбе, чем вот так жалко, не сопротивляясь, как какой-нибудь толстовец, а не боевик.

Так я решил и от одного этого сразу почувствовал себя куда лучше.

Растворилась дверь. Полицейский принес кружку теплой воды и кусок ржаного хлеба. Только тут я почувствовал волчий голод. Заморил червяка, лег и уснул.

Так продержали меня в участке еще четыре дня. Допроса больше не устраивали, словно пристав каким-то шестым чувством пронюхал о моей решимости сопротивляться во что бы то ни стало.

А на воле в это время происходило вот что.

Как только в дружине узнали о моем аресте, сейчас же стали решать, как мне помочь. В это время в Златоусте был Костя Мячин. Он и взялся за дело.

В каталажку, где меня держали, сажали и за разные мелкие провинности. Попадали туда разные пьяные дебоширы. А у златоустовских боевиков был на примете один бывший матрос, горький пьяница и буян, которого то и дело бросали в холодную. Там ему давали проспаться, награждали полдюжиной тумаков и выкидывали за ворота. Этого пьянчужку боевики иной раз без его ведома использовали для кое-каких разведывательных целей. Пригодился он и на сей раз. Моряку зашили в надежное место записку, дали денег на выпивку и попросили его, как только он окажется в каталажке, выбрать удобную минуту и передать записку мне.

Сначала все шло как по писаному: парень здорово наклюкался, как следует набуянил, и его забрали в участок. Но тут он с пьяных глаз перестарался – вытащил записку рано. Дежурный городовой заметил, отобрал бумажку и здорово отколотил пьянчугу. Стукнули пару раз и меня – без внешнего повода. В тот день я так и не понял, за что.

А на следующее утро меня под сильным конвоем отправили в тюрьму.

Неудача с матросом не обескуражила друзей. Через одного сочувствовавшего нам солдата из тюремной стражи они наладили со мной переписку, сообщили план побега и передали с воли пять пилок.

В ночь с 26 на 27 мая, к двенадцати часам, я должен был выпилить оконную решетку и выбраться в тюремной двор. Как раз в то время на посту предстояло находиться нашему солдату. Стена тюрьмы в этом месте была рядом с жилыми домами, и ребята хотели с крыши втянуть меня на стену с помощью веревки.

До ночи побега оставалось еще несколько суток. Мучительные это были дни! Наконец двадцать шестое… Сегодня либо воля, либо…

Но мои планы рухнули в то же утро.

В десять утра распахнулась со скрипом дверь камеры. На пороге стоял надзиратель:

– Выходи! В контору!

Екнуло сердце.

В тюремной конторе уже ждал помощник начальника тюрьмы.

– В кузницу, – распорядился он, роясь в ящике письменного стола и не поднимая глаз ни на меня, ни на надзирателей. – Пусть закуют в ножные кандалы.

Предательство? Или простое совпадение?

Но так или иначе – побегу пока что не бывать…

На несколько минут меня охватило чувство опустошенности и безразличия, но только на несколько минут. «Нет! – сказал я себе. – Держись, Петруська! Покуда ты сам не сдался, никто не в силах тебя одолеть. Держись! Не сегодня – так завтра, не завтра – так через неделю, через месяц ты вырвешься из клетки. На волю! К друзьям».

Надзиратели вывели меня из конторы – и вдруг застыли по стойке «смирно», приложив руку к козырьку. Навстречу нам шагал «сам» – начальник Златоустовской тюрьмы собственной персоной.

– Кто такой? – кивнул он на меня.

Старший надзиратель доложил.

– Куда ведете?

– Так что по приказанию господина помощника начальника в кузню. Заковать в ножные кандалы.

– Не надо, не надо, – махнул рукой начальник. – За ним конвой пришел. На допрос его вызывают к уездному исправнику.

Так полчаса судьба играла со мной в «кошки-мышки». Снова подвели к крыльцу конторы. Сказали: «Подожди». Жду.

В это время во дворе гуляли политические, среди них и боевики. Некоторые меня знали.

Мне удалось шепнуть одному, что снова иду в участок – на допрос к исправнику. На всякий случай ребята тут же завернули в тряпицу кусок хлеба и сунули мне. Надзиратели не мешали.

На сей раз сопровождать меня отрядили чуть не взвод конных стражников, целую кучу пеших полицейских. Этот «почетный эскорт» и доставил меня в уже хорошо знакомый участок.

Здесь необходимо подробнее описать этот дом.

Как и многие здания в Златоусте, расположенном в неширокой долине меж гор, он был наполовину «вкопан» в склон горы, которая «съедала» с тыловой стороны его первый этаж. Парадный подъезд канцелярии выходил на улицу, другой вход был со двора. Оба они вели в прихожую. За прихожей следовала проходная комната – писарская – и затем кабинет пристава. Таким образом, прихожая, собственно канцелярия и кабинет составляли небольшую анфиладу.