Текст книги "Со взведенным курком"

Автор книги: Иван Мызгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Конный конвой и большая часть пешего расположились во дворе участка, несколько городовых остались у парадного крыльца. Меня ввели в прихожую. Двери в канцелярию и кабинет были распахнуты, и мне из прихожей был виден стол у окна, а за столом – трое.

– Клади свое барахло и ступай к их благородию, – полицейский указал на дверь кабинета.

Я пошел. В писарской почему-то никого не было. За столом в кабинете сидели сам пристав, уездный исправник и кто-то незнакомый. Перед исправником на столе лежал браунинг, а перед приставом – «смит-вессон».

И тут меня осенила шальная мысль: схвачу браунинг, выстрелю и – в окно!

Мышцы напружинились.

До стола три шага… Два… Один…

Не знаю, быть может, лицо мое выдало, что я что-то замышляю, но только исправник торопливо схватил свой браунинг и вскочил.

– Что это ты, братец, так близко подходишь? – Исправник глянул на меня испытующе и вдруг улыбнулся. – Или секрет у тебя ко мне?

Ощутив холодок самозабвения, словно в омут головой кинулся, я неожиданно для самого себя сказал:

– Нет, ваше благородие, какие у нас с вами могут быть секреты? Просто хотел с вашим пистолетом в окно скакнуть. – И тут же пожалел: «Зачем это я?!»

Против ожидания исправник, пристав и третий чиновник переглянулись и громко расхохотались.

– Ишь ты какой!.. – протянул исправник. – А ну-ка, иди в таком разе обратно в прихожую. Обожди, пока позовем.

Я молча повернулся и, притворив дверь, вернулся в сени.

К моему удивлению, городового там не было. Мелькнула новая сумасшедшая мысль.

Я взял фуражку, сунул в карман хлеб и чуть приоткрыл дверь во двор – он был полон полицейских и стражников. Туда невозможно. Я вышел на парадное крыльцо.

На перилах сидит городовой. Другой, как маятник, бродит по панели – туда-сюда, туда-сюда. Эх, была не была! Ведь шаг мой так невероятен, что полицейские себе не поверят, даже ежели сообразят, что перед ними арестант.

Смерил глазами расстояние – до какого переулка ближе, сунул руки в карманы и медленно, спокойно стал спускаться по ступенькам. Только б не сорваться!.. Уверенность и спокойствие! Уверенность и спокойствие – в них спасенье!..

Не торопясь, не глядя по сторонам, миновал городового на крыльце. Прошел мимо второго – тот даже не оглянулся. Изо всех сил принуждаю себя идти тихо, не сбиться на бег. До облюбованного переулка совсем немного… Вполоборота глянул назад – городовые все так же невозмутимы – один сидит, другой марширует.

Вот и переулок.

За угол – и бегом!

Вскоре я был у Огаркова, товарища по боевой дружине, который жил неподалеку. Дома у него были одни женщины. Они ужасно перепугались. Старуха расплакалась, а молодые бестолково заметались по избе, стали рыться в сундуках и в конце концов сунули мне какой-то старенький серый пиджак вместо моего черного и шляпу вместо картуза. Однако оставаться здесь было безумием – с минуты на минуту могла нагрянуть погоня.

– Вы уж огородами идите, – попросила одна из женщин. – Как бы не заметили, что вы у нас были…

Хорошенькая просьба! Ведь если меня увидят пробирающимся по задам и огородам, прячущимся – я погиб. Напротив, идти в открытую, только улицами, спокойно и уверенно!

Выйдя от Огарковых, я миновал винокуренный завод. Отсюда путь мой лежал на гору, а с нее – к реке Ай. На берегу реки было наше подпольное зимовье, в котором мы прятали нелегальную типографию. Там почти всегда находился кто-нибудь из партийцев – печатал прокламации либо отдыхал. Доберусь туда – спасен!

Вот и гора. По обеим сторонам дороги тянулся плотный молодой кустарник. На половине склона, стекая вниз поперек дороги, журчит-звенит ручей. Через него переброшен мостик.

Едва я дошел до этого мостика, как слева наперерез мне выскочили четверо всадников. «Облава!» Сердце не успело еще дрогнуть от неожиданности и испуга, а я инстинктивно, автоматически уже бросился в заросли, вправо, и что есть сил побежал. Вслед мне хлопнуло наугад несколько выстрелов. Где-то над головой тоненько пропели пули. Я отчаянно продирался в глубь чащи. Погоня за мной на конях по такой чащобе была невозможна, и стражники стреляли, чтобы собрать к себе других участников облавы и охватить заросли, не дать мне уйти. Пересечь дорогу до полного окружения – вот что может меня спасти! Успею – хорошо, нет – пропал.

Я понесся еще быстрее. Худые сапоги то и дело цеплялись за хворост и сучья, мешали бежать. Скинул сапоги и помчался босиком.

Решив, что ушел достаточно далеко, резко свернул влево. Вот светло-серой полоской прочертилась в надвигающихся сумерках дорога. Пригнувшись, перебежал ее и – снова в заросли.

Ну, теперь я в тылу у полицейских, вне их кольца. Можно малость передохнуть.

Настала спасительница ночь. До рассвета я хотел как можно ближе подобраться к нашему зимовью.

Ранним утром я оказался на самой высокой точке горы. Далеко на востоке переливалась, играла заря. Внизу прямо передо мной текла река Ай. Ее отлогий противоположный берег весь покрыт ковром нежно-зеленой молодой травы, даже на взгляд такой живой и сочной.

Захватывающее чувство свободы, которого никогда до конца не поймет тот, кто не отведал тюремной похлебки, наполнило все мое существо до краев такой радостью, таким острым восторгом, что мне хотелось броситься на землю, на мою родную землю, и сжать ее в объятиях. Я чувствовал в своих руках, в своих плечах, в груди такую силу, такую безудержную силу, что мне казалось, нет такого, чего я не осилил бы свершить.

…В нашем балагане я застал Костю Мячина и двух Сонь – Быкову и Меклер. Объятия, поцелуи… Чуть не пустились в пляс. А девицы – те даже малость всплакнули, как водится.

– Уж не думали мы тебя увидеть, – призналась Соня Быкова.

– Но постой! – перебил Костя. – Как же все-таки ты убежал? – Только теперь друзья обратили внимание, что я босой, оборванный, грязный, исцарапанный.

Я рассказал и, в свою очередь, спросил:

– А что вы здесь делаете?

– Листовки печатали, – пояснил Мячин. – Типографию уже спрятали, листовки сложили, в город понесем.

К вечеру они забрали свой драгоценный груз и ушли в Златоуст, оставив меня в балагане одного.

– Завтра кто-нибудь из нас вернется, – пообещал Костя. – Принесем тебе одежду, паспорт, скажем, куда ехать. Не беспокойся и жди.

Я молча мотнул головой.

Еще договорились, если что случится – появится кто подозрительный или тем более полиция, – я уберусь с зимовья, пойду по направлению к Уржумке и остановлюсь поблизости от больших лиственниц, против шестой версты железной дороги. Эти места мы все хорошо знали.

С тем и расстались.

Под берегом я развел костер, согрел в чугунке воды, чтобы вымыться, хоть немного отскрести тюремную грязь. Спать улегся не в балагане, а в кустах – на случай полицейского налета.

Но ночь прошла спокойно. Утром я встал, разыскал в балагане удилище, нарыл червей и в одном белье уселся на крутом бережку наловить рыбки на завтрак. На душе было спокойно и умиротворенно – правда, без особых на то оснований. Рыбная ловля – наслаждение. Сколько прошло времени в этом занятии, не знаю. Подле меня уже лежало несколько рыбешек.

Мне показалось, что в кустах справа мелькнуло что-то серое. Я пристально всмотрелся. «Мерещится!» – успокоил я себя и снова перевел взгляд на поплавок.

И тут сзади вылетели двое конных. Передний чуть не наскочил на меня. Я с размаху – бух в воду! – и на тот берег, в кусты. Сразу броситься на лошадях вслед с обрыва в реку стражники не решились. Взбешенные, они открыли по мне пальбу.

Поистине судьба в тот раз словно забавлялась: зло издеваясь, в последний момент она сама же спешила на выручку.

Все сложилось куда хуже, чем могли предполагать и я и товарищи. Кто же знал, что мне придется спасаться от преследователей почти голым, в одном нижнем белье? Двигаться по условленному маршруту – об этом надо было забыть: как пройдешь в одном белье по ровной открытой местности? Такую странную фигуру сразу приметят.

Я решил повторить маневр, к которому прибег накануне, дугой обогнуть кустарник, из которого выскочили верховые, зайти преследователям в тыл и, спрятавшись в непролазном кустарнике, дождаться ночи. А ночью, «выкрасив» белье в грязи, чтобы оно не было таким заметным, пробраться в город, к своим.

В сумерки я двинулся к златоустовскому пруду, рассчитывая берегом выйти к Садовниковым – их дом стоял недалеко от леса. Тут мне не повезло: на облаву подняли, оказывается, не только полицию, но и войска, и они оцепили весь район. Тут и там горели костры, дежурили пикеты. Полиция, наверно, рассчитала, что, раздетый и голодный, я обязательно стану пробираться в город.

Оставалось единственное – идти условленным маршрутом и к следующей ночи быть у тех больших лиственниц на шестой версте.

И вот в испачканном грязью белье, изнемогая от голода и усталости, с израненными ногами, с ободранным лицом и руками, с гудящей головой, я без отдыха брел всю ночь и добрался до места раньше, чем предполагал. Душу глодал червь сомнения: явятся ли товарищи? Быть может, они уже приходили прошлой ночью и, не найдя никого, решили, что мне не удалось прорвать кольцо? Смогут ли они прийти еще?

Выглянуло солнце. Оставаться так близко от железной дороги было опасно и неразумно. Я забрался подальше в лесную глушь. Хотел было влезть на дерево – оттуда кругом хорошо видно и безопасно, – да не хватило сил. Лег наземь и стал ждать. Страшная это пытка – ожиданием!

Кончился день. Ему на смену пришла ночь – самая скверная ночь в этой моей златоустовской истории. Принялся моросить дождь. Где-то вдали погрохатывал гром. Я дрожал от холода и сырости. Чувство голода, напротив, притупилось. Часам к десяти-одиннадцати (так мне показалось) я собрал остаток сил и потащился обратно к лиственницам. Там в совершенном изнеможении лег меж здоровенных корней и стал прислушиваться.

Чередою тянулись мысли – невеселые, тоскливые. Вся моя недолгая, но не бедная событиями жизнь проходила перед моим умственным взором. Одна картина сменяла другую. В тяжкие минуты человек всегда как бы учиняет смотр своему прошлому. На секунду я ощутил зависть к тем, кто остался в тюрьме, – там хоть не мокнешь под дождем, там хоть дают кусок черного хлеба.. Но все существо мое восстало против этого поганого чувства. Нет, лучше умереть, но на воле!

Дождь усилился, нудно шурша по ветвям. Потом почти вовсе прекратился. Утих ветер. Звуки стали доноситься яснее. Мне казалось, что весь я превратился в одно гигантское ухо, а все чувства слились в одном – в слухе.

Что такое?.. Похоже – условный свист… Но я молчу, не отвечаю. Вдруг тот самый неизвестный нам провокатор выдал условный сигнал и это облава?! Минуту выдержал, а потом все-таки осторожно посвистел. Мне отозвались. Я снова посвистел. И близко, совсем близко шепот:

– Петруська, ты?..

Я узнал голос Сони Меклер. С нею была Соня Быкова, одетая поверх своего платья в мужской костюм. Она сняла его и отдала мне. Девушки принесли мне еды, но наказали есть помаленьку, чтобы не стало худо после трехдневной голодовки. Сказали, куда я должен идти дальше – это было известное мне место в лесу.

– Туда завтра к полудню приедут Костя, «Медвежонок» и Кудимов, – оказала Соня Меклер. – Привезут все, что надо, – паспорт, деньги, явки.

К утру, предварительно немного поспав и перекусив, я благополучно дошел до условленного места. В полдень встретился с товарищами. Моя густая шевелюра была спутана и слеплена смолой, из рук еще сочилась кровь, страшно болели опухшие и израненные ноги… Друзья остригли меня под машинку – это была довольно мучительная операция.

– Тебе велено отправляться в Актюбинск, на отдых, – сообщил Мячин, передавая мне паспорт. – На Урале тебе сейчас оставаться немыслимо. А в Актюбинске спокойно, город не рабочий, там ты отдохнешь.

– На рынке там все дешево, – добавил практичный «Медвежонок». – Езжай, Петруська. Придешь в себя, отъешься малость, успокоишься…

Мы расстались с Костей и «Медвежонком» – они двинулись обратно в Златоуст, а я в сопровождении златоустовского боевика Николая Кудимова – к станции Кротово.

Оттуда я и отбыл в «отпуск».

В ловушке

Увы, из «спокойного» Актюбинска мне тоже пришлось бежать – на паровозе, в инструментальном ящике. После этого судьба швыряла меня из города в город по всей России. Даже до Ташкента добрался. Но август 1908 года застал меня снова на родном Урале.

В начале ноября, когда я работал в Миньяре, партийная организация поручила Ивану Забалуеву и мне размножить на гектографе листовку. Печатание уже подходило к концу – работали мы в доме Филимона Забалуева, брата Ивана, – когда из Уфы приехала курьером боевичка Лиза Огурцова. Она привезла мне письмо Уфимского комитета партии.

Нужно сказать, что к этому времени ряды наши еще сильнее поредели. Так было не только у нас, на Урале. Первая русская революция потерпела поражение. Это стало совершенно ясно партии, и она выдвинула новую главную задачу: длительную работу по воспитанию, организации, сплочению масс пролетариата, подготовке к новому революционному подъему. По постановлению V областной Уральской партийной конференции боевые дружины ликвидировались, их члены переходили на общее для партийцев положение, оружие приказано было запрятать в тайных хранилищах в ожидании того дня, когда российский пролетариат снова вступит в открытый бой за власть.

В письме Уфимского комитета и содержалось одно, из поручений, связанных с ликвидацией боевой организации. Я должен был передать Филимону Забалуеву типографию, что хранилась близ Миньяра, а сам заняться ликвидацией складов оружия. Если оружия окажется немного, нужно было самому привезти его в Уфу. Оттуда мне предстояло отправиться за границу – только теперь должна была состояться та поездка, которую готовил Миша Гузаков и в которую мы собирались вместе с ним. Эх, Миша, Миша!..

Лиза привезла уже мне и шифрованные явки, необходимые для столь дальнего путешествия.

Основная часть нашего оружия хранилась в Аше, у Пелагеи Ереминой, сестры Миши Гузакова. 13 ноября я выехал в Ашу. Поезд туда прибывал ровно в двенадцать ночи. Это было мне на руку: ночью легче проскочить незаметно. Но на всякий случай я решил спрыгнуть на ходу, не доезжая станции, где всегда можно нарваться на шпиков и полицейских.

Ночевать я отправился к тетке, сестре матери. Она жила в Аше замужем за Павлом Булавиным, заводским возчиком, у которого мы с Мишей и раньше не раз отсиживались. Хотя Павел и был беспартийным, он часто оказывал нам услуги, и мы ему вполне доверяли.

Встретили меня Булавины радушно, как всегда.

– Ты надолго, Ванюшка? – спросил дядя, позевывая и почесывая под рубашкой грудь.

– Завтра ночным поездом в Уфу, – отвечал я, хлебая теплый борщ, который тетка вытащила из печи. – Тетя, вы мне поможете уехать? У меня будет багаж.

– Помогу уж, ладно. А что, боле некому?

– Да вы не одна, еще ребята пособят.

Спал я чутко и проснулся оттого, что дядя собирался на работу: он уезжал рано, часам к шести. Выходя, он словно невзначай спросил:

– Ты как, Иван, до самого поезда у нас будешь или куда перейдешь?

Бывали случаи, что мы с Мишей, переночевав у Булавиных, утром для безопасности переходили на другую квартиру.

– Пересижу у вас, коль не выгоните, – ответил я. – Только днем по делам схожу.

– Зачем тебя гнать! – добродушно усмехнулся дядя Павел. – Чай, свой, не чужой. – С тем он и вышел, плотно притворив дверь.

Время приближалось к девятому часу. Тетка заторопилась на вокзал провожать новобранцев. Бабушка покормила меня завтраком, и я снова, одетый уже, прилег на кровать и стал перелистывать томик Некрасова. Торопиться мне было некуда. Бабушка, охая и покряхтывая, ворочалась на печке.

Вижу, бабушка приподнялась с лежанки и уставилась в окно.

– Сынок, а сынок, – вдруг с тревогой прошамкала она, – никак полиция…

Меня как ветром сдуло с кровати. Через окно я увидел, как к дому движется цепь стражников. Глянул в другое окно – та же картина. Дом был окружен.

Что делать? Первая мысль: выскочить в сени, как только появится первый городовой – стрелять в упор и идти напролом. Но нет – нельзя: подведу хозяев.

Мигом я очутился у печки и сунул старушке револьвер.

– Спрячьте, бабушка. Никому не показывайте… – А сам бросился на кровать и снова раскрыл Некрасова.

Между прочим, у нас с Еремиными было условлено так: если паче чаяния попадусь в Аше, скажу, что приехал наниматься на завод. Мое прошение муж Пелагеи заранее передал в контору. В любом случае я надеялся при таких условиях на слабый конвой и не очень бдительное содержание под арестом. А тогда – побег.

«Но как охранка узнала, что я здесь?! – лихорадочно билась в мозгу мысль. – Опять предательство?..»

Я торопливо перебирал все обстоятельства, людей, которые знали о моей поездке. Тогда я не пришел к определенному выводу. Но позже стало известно: предателем был мой дядя Павел Булавин…

Распахнулась дверь – я нарочно скинул крюк, – и первым в избу осторожно вошел местный жандарм. За ним – урядник, а сзади с опаской – пристав.

Убедившись, что все мирно и никто не стреляет и не швыряет бомб, пристав выдвинулся из-за спин жандарма и урядника, оттеснил их плечом малость назад, приосанился и, обращаясь в пространство, веско спросил:

– Это дом Павла Булавина?

– Булавина, Булавина, барин, – пришепетывала бабушка, не слезая с печи.

– Где хозяева?

– Сын на работе, а сноха на вокзал ушла, рекрутов провожать.

– А это у вас кто? – Пристав спрашивал так, словно я был деревянным чурбаком и сам о себе сказать ничего не мог.

– Это, барин, жилец.

Пристав метнул в мою сторону короткий напряженный взгляд и, подойдя к бабушке, сунул ей какую-то бумажку. Бабушка повертела бумажку в корявых, негнущихся пальцах и вернула полицейскому.

– Я, милый, не ученная читать, неграмотная.

– Это предписание произвести обыск и арестовать вашего жильца, – пояснил пристав. После этого он оставил в покое бабушку и приступил с расспросами ко мне: – Кто таков? Откуда? Зачем приехал в Ашу?

Я отвечал, что фамилия моя Гришин, что это легко можно установить по паспорту, – я подал его приставу, что я нанимаюсь на завод, прошение подал.

– Ты арестован до выяснения личности, – металлическим голосом объявил пристав. – Онуфриев, обыскать!

Два стражника обшарили меня.

– Петров, сходи в заводскую контору, узнай, принят ли на работу Гришин.

Петров, огромный детина с хитрым, но добродушным лицом, козырнул и вышел.

Несколько человек небрежно обыскали квартиру. Хотели было осмотреть лежанку и попросили бабушку сойти вниз, но та так запричитала, заохала, что пристав, поморщившись, нетерпеливо махнул рукой:

– Ладно! Не трогайте старуху.

Так умная бабушка спасла меня от прямой и страшной улики – браунинга. Я много раз с благодарностью вспоминал поступок этой неграмотной старой женщины, который она свершила ради человека, делавшего малопонятное для нее дело, – видать, силен был у нее бедняцкий инстинкт: обмануть полицию – всегда свято!

Конвой привел меня в новое, еще не совсем отстроенное арестное помещение – длинную комнату с одним окном, которое даже не было еще зарешечено. Сквозь незаделанные щели в стенах видны соседние камеры. Доски пола тоже неплотно прилегают друг к другу. Видно, мне досталась сомнительная честь обновить каталажку.

Новоселье я справлял не в одиночестве: вместе со мною в камере находились два стражника, вооруженные винтовками со штыками.

Поначалу у меня даже забрезжила надежда, что обойдется: поманежат и выпустят – я тогда еще не знал о предательстве дяди. Но безошибочное чутье подпольщика подсказало: «Нет, не случайно тебя забрали. Хорошо еще, что не успел получить у Ереминых оружие, хорошо, что не нашли при обыске браунинга». И тут у меня похолодела спина: а явки, пароли! Ведь они, хоть и зашифрованные, зашиты под подкладку моего картуза! Их найдут при мало-мальски тщательном обыске! Во что бы то ни стало уничтожить бумажку!..

Я попытался заговорить со стражниками. Сначала они отвечали неохотно и односложно, но понемножку, полегоньку втянулись в разговор.

– Чего это вы меня целой армией атаковали, словно я крепость Порт-Артур? – весело поинтересовался я. – Сколь народу, все с ружьями – и на одного! И зря, все равно скоро выпустят: не виновный я ни в чем. Ошибка вышла. На завод приехал работать, деньжат немного сколотить – хочу избу себе новую ставить.

– Да кто ж знал, что мы тебя воюем! – огрызнулся один из стражников. – Начальство нам сказало: опасный преступник против царя-отечества, всегда с оружьем ходит, без стрельбы в руки не дастся. Он, мол, из «лесных братьев», что скрываются в горах и нападают на нашего брата.

– А ты, земляк, местный, уральский?

– Нет, – отвечал стражник, – я орловский. А напарник вот, – он кивнул на другого, молчаливого стражника, – он из хохлов, «с пид Полтавы». Так, Василь?

– Эге ж, – отозвался Василь.

Больше он так ничего и не сказал, и я видел, что он нет-нет да посматривает за мною.

– Про «лесных братьев» я тоже слыхал. Но только не врут ли про них с перепугу? А в общем мне плевать, все равно к вечеру отпустят, – беззаботно повторил я.

Потом, словно со скуки, принялся осматривать свою теплую тужурку, подергал пуговицы, крепко ли пришиты.

– Ишь ты, одна вот-вот оторвется. Надо укрепить.

Я снял картуз и принялся разматывать нитку с иголки, заткнутой в подкладку. А сам одновременно неприметно подпорол подкладку, вытащил заветную бумажку. Сунуть ее в рот и проглотить было делом одной секунды.

Но стражник украинец заметил, с криком вскочил и кинулся на меня со штыком.

Слава богу, нас в дружинах учили и фехтованию и приемам защиты в рукопашном бою. Если б не эта выучка, пропорол бы меня стражник, как чучело на ученье. Но я молниеносно отклонился, схватился за винтовку и с силой дернул ее на себя и вниз. Конвоир грохнулся наземь, штык влетел с маху в щель пола и с треском переломился у самой трубки.

Стражник отшвырнул винтовку, вскочил и бросился в кулаки. Эх, и славно мы потузили друг друга! Последний удар остался за мною, противник снова свалился на пол. Тогда его товарищ, с азартом следивший за поединком, наконец, встал между нами и заявил, что, если я еще попробую сунуться, он меня пристрелит.

– А я вот скажу вашему начальству, что вы за деньги согласились помочь мне бежать и велели разыграть нападение на вас, – со злорадством произнес я, счищая с себя грязь.

Недавний противник, к моему удивлению, сел и захныкал:

– Що ж я зараз буду казаты хвельдхвебелю, коли вин прийде?

Товарищ принялся его успокаивать:

– Да брось! Все обойдется. Доложим, что он хотел выйти без спроса, а ты к нему со штыком. Он, мол, за штык так сильно дернул, что штык воткнулся в щель и сломался, Про записку мы ничего не скажем, – это уже в мою сторону, – а он не скажет, что по своей воле согласились его отпустить.

На этих условиях перемирие было достигнуто.

Украинец немного успокоился, и у нас троих вскоре даже снова возникла почти что приятельская беседа. Я узнал, что в наши места прибыло восемь вагонов со стражниками, человек по двадцать в каждом. Их разместили в Аше, Миньяре и Симе, придав каждому отряду группу конных – из отряда в шестьдесят кавалеристов, пришедшего раньше. Их задача – прочесать леса.

– А вот сегодня утром всех спешно стянули в Ашу, тебя ловить, – сказал орловец. – Ежели ты – это не ты, то кто-то здорово наше начальство опутал!

В этот миг распахнулась дверь. Явилась смена во главе с фельдфебелем, маленьким тощим мужичонкой с жестким взглядом. Орловец доложил ему о происшествии со штыком.

Фельдфебель злобно покосился на меня, я не опустил взгляда, и он, как это бывает с жестокими, но трусливыми людьми, отвел глаза в сторону и с ненавистью произнес:

– Надо бы его приколоть, да начальство не велело ни бить, ни убивать.

Караул сменился, и я остался с двумя новыми стражами. Один из них, Петров, тот самый здоровенный дядя, которого пристав посылал на завод, ухмыльнулся с этакой добродушной снисходительностью:

– Я смотрю, наших сменщиков ты уже успел уговорить: мол, тебя по ошибке взяли? Да? Эх, парень, уж меня-то не проведешь! Я ходил в контору заводскую. Правильно, приняли Гришина работать. Здорово вы все запутали! Но и мы не лыком шиты, распутали, голубок, все распутали…

– Чего ж вы распутали? – Я притворился равнодушным, но сердчишко екнуло.

– А вот чего: пошли мы с ротмистром на станцию, отозвали жену Павла Булавина, – стало быть, твою тетку…

– Никакая она мне не тетка!

– Да постой, постой! – ласково потрепал меня по плечу Петров. – «Не торопись поперед батьки в пекло». Я говорю – отозвали твою тетку: «Мол, мы у тебя в доме арестовали сейчас Ванюшку Мызгина и он сказал, что ты спрятала несколько тысяч ихних денег. Так что иди показывай, где денежки». Она плакать да причитать. «Как это, – говорит, – родной племяш, а такое на тетку валит! Ничего я про деньги и слыхом не слыхала, хоть режьте!» – Петров басовито рассмеялся. – Так-то, брат Ванюша!

Я от злости стиснул челюсти, аж зубы заболели. Но промолчал. И что я мог сказать? Попался. Теперь не падать духом!

Вечером тетке разрешили свидание со мною: видать, надеялись, что я что-нибудь сболтну. Стражники не спускали с нас глаз. Тетка принесла мне еды и все плакала, вытирая глаза большим пестрым платком. Она шепнула мне, что по всей Аше идут обыски: вроде еще кого ищут…

Только бы не нашли оружия, не взяли товарищей!..

Часу в одиннадцатом вечера снова открылась дверь, и в камеру ввалилась целая толпа: знакомый мне исправник, жандармский ротмистр, какие-то чиновники и чуть ли не взвод полицейских.

– Н-ну-с, волчонок, оказывается, ты и здесь неспокоен! Придется принять профилактические меры. – Что такое «профилактические», я, честно говоря, не знал, но сразу понял, что это какая-нибудь гадость. – Одевайся.

Я натянул свою тужурку.

– Связать ему руки.

Ремнем мне скрутили руки за спиной.

– Чтоб не сбежал, как в Златоусте! – весело пояснил исправник.

– А я думал, мне для удовольствия, – мрачно процедил я.

– А ты не чужд юмора, волчонок, – благодушно засмеялся исправник.

Я больше не стал с ним говорить. Меня вывели из каталажки и, окружив сильным конвоем, повели по улицам. Но что за черт?! Я считал, что поведут па вокзал, чтобы отправить в Уфу, – и время было подходящее, скоро приходил ночной поезд, – но мы шли почему-то совсем в другую сторону. Это меня насторожило и даже испугало. Версты через полторы вышли к железнодорожной линии и двинулись вдоль нее в сторону Миньяра. Не раз бывали случаи, когда жандармы арестованных расстреливали «при попытке к бегству».

Я остановился.

– Не пойду дальше. Хотите стрелять – стреляйте здесь.

Фельдфебель легонько подтолкнул в спину:

– Не дрейфь, парень. Тебя убивать мы не будем. Слишком дорого ты нам стоишь. Потому попадешь на «вешалку», как положено, по закону! Не бойсь, иди! Сейчас поймешь, куды идем. Марш! – скомандовал он стражникам. – А то опоздаем.

Еще верста – и показался семафор. Его длинная рука преграждала путь подходившему пассажирскому поезду.

– Скорей, скорей! – заторопил фельдфебель.

Мы не успели еще подойти, как паровоз, дав длинный гудок, затормозил, окутавшись паром. Состав, лязгая буферами, остановился. Мне помогли забраться на подножку и, словно почетного пассажира, провели в купе первого класса.

Теперь я сообразил, почему путешествие началось таким необыкновенным образом: власти постарались избежать проводов на вокзале. Даже в это время они страшились придавленных террором, но непокоренных пролетариев-революционеров!

…В Уфу прибыли к утру. Меня доставили в полицейский участок и посадили в специально приготовленную камеру. Она была в буквальном смысле слова пуста: там не было ничего, кроме голых нар. Но я страшно устал, бросился на нары и уснул мертвецким сном.

Разбудил меня лязг замка. В камеру вошел молодой франтоватый околоточный надзиратель.

– Прошу вас встать.

– Что, куда поведете?

– Нет…

– Тогда я не встану. Всю ночь ехали, спать вовсе не пришлось. Дайте поспать.

– Я прошу вас встать, – все так же вежливо повторил околоточный. – Сейчас сюда изволит прибыть его превосходительство господин вице-губернатор. Он выразил желание вас видеть.

– А я не выражал такого желания.

Но в этот момент в коридоре раздалась громкая команда «смирно!», затем скороговорка рапорта. Мой околоточный отпрянул к двери и вытянулся с рукой у козырька. В камеру быстрой, уверенной походкой вошел солидный господин в форме статского генерала, за ним человек шесть свиты. Среди них я узнал охранника Ошурку, нашего старого врага. Я, конечно, и не подумал встать.

Вице-губернатор с минуту молча разглядывал меня, а потом удивленно процедил:

– Какой юный! И столько раз бегал?! Ну-с, молодой человек, на сей раз ты попался прочно. Можешь быть в этом уверен. У тебя будет время подумать обо всем и раскаяться… если суд отнесется к тебе мягко. Во многом это зависит от тебя самого.

Ошурко что-то прошептал вице-губернатору на ухо. Тот улыбнулся, кивнул своей прилизанной головой. Потом снова обратился ко мне:

– Есть ли у тебя какие-нибудь просьбы?

– Есть.

– Я тебя слушаю.

– Переведите меня сейчас же в тюрьму, здесь я сидеть не желаю. Не переведете – обязательно убегу.

Посетители удивленно переглянулись.

– Я думал, ты что-нибудь путное станешь просить, – сказал вице-губернатор, отирая рот большим шелковым платком, который даже на расстоянии источал запах крепких духов. – О тюрьме не беспокойся. Отправим. – И «гости» ушли.

Так я и не понял, зачем они пожаловали. Из любопытства, что ли?

После полудня, надев ручные кандалы, меня вывели из камеры и отвезли в тюрьму. Тяжелые ворота со скрипом раскрылись и вновь захлопнулись.

Короткие формальности. Тщательный обыск. Расковав руки, меня водворили во второй одиночный корпус, где содержали самых беспокойных арестантов. Камера номер три надолго стала моей «резиденцией».