Текст книги "Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)"
Автор книги: Иван Майский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 63 страниц)
Политические сумерки
Когда я вспоминаю первые месяцы войны и настроения, господствовавшие в то время в Англии, мне в голову невольно приходит выражение: политические сумерки. Сумерки, в которых все вещи и события принимали какие-то неясные, плывущие, неопределенные очертания.
Начну с правительства. Мне было известно, что внутри кабинета нет полного единства взглядов на характер войны и ее дальнейший ход. Правда, подавляющее большинство министров шло за Чемберленом, однако имелось меньшинство, которое относилось к премьеру весьма критически. Это меньшинство формально состояло из двух человек – Черчилля и Идена, но к нему в большей или меньшей степени тяготели некоторые другие министры, которые открыто не выступали против Чемберлена, но находили в его политике немало отрицательного, а в политике Черчилля немало положительного. Сюда относились такие люди, как министр здравоохранения В.Эллиот, военный министр Л.Хор-Белиша, министр просвещения Делавар и еще кое-кто. Между обеими группами шла борьба и, хотя пока Чемберлен несомненно оставался хозяином положения, за будущее в обстановке войны трудно было ручаться. Действительно, как мы скоро увидим, весной 1940 г. авторитет Чемберлена резко упал, а роль Черчилли неизмеримо возросла.
Чемберлен считал, что Гитлер не хочет всерьез воевать с Англией и что у Англии нет оснований всерьез воевать с Германией, а все происходящее на Западе после разгрома Польши – не больше, как взаимное маневрирование для получения более выгодных позиций при заключении «разумного компромисса» между обеими сторонами. Это видно было по всем действиям правительства, это проскальзывало даже в открытых выступлениях самого Чемберлена и министра иностранных дел лорда Галифакса. Так, в речи по радио 7 ноября 1939 г. Галифакс следующим образом определял военные цели Великобритании:
«Мы сражаемся в защиту свободы; мы сражаемся в защиту мира; мы отвечаем на угрозу безопасности нашей собственной и другим нациям; мы защищаем права всех наций жить своей собственной жизнью. Мы сражаемся против того, чтобы грубая сила стала арбитром между народами и заменила собой силу закона, против того, чтобы насильственно нарушалась святость договоров и раз данного слова»[153]153
«Daily Telegraph», 8.XI 1939.
[Закрыть].
Точно так же сам премьер-министр в речи по радио 26 ноября, характеризуя цели, которые преследует Англия в этой войне, говорил:
«Мы стремимся создать новую Европу, новую не в смысле перекройки старых карт и границ в соответствии с волей победителей, а в том смысле, чтобы Европа была проникнута новым духом и чтобы все населяющие ее нации подходили к существующим между ними трудностям с чувствами доброй воли и взаимной терпимости»[154]154
«Times», 27.XI 1939.
[Закрыть].
Все это были общие фразы и красивые слова, которые открывали возможность для самых различных толкований и ничуть не мешали заключению мира с Германией. Биограф Чемберлена Кис Филинг воспроизводит следующие слова премьера, относящиеся и названному времени:
«То, на что я надеюсь,– говорил Чемберлен, – не есть военная победа, возможность которой представляется мне весьма сомнительной, но крушение внутреннего фронта в Германии. Для этого необходимо убедить немцев, что они не могут выиграть войну».
Лучшим же средством для этого Чемберлен считал блокаду Германии и полагал, что желательный эффект ее скажется к весне 1940 г. Чемберлен мечтал о том, чтобы под влиянием блокады «экстремисты» во главе с Гитлером были смещены более «умеренными» элементами (читай: германскими генералами), с которыми можно было бы договориться о мире, построенном на «разумном компромиссе». Чемберлен был уверен, что и в Германии сильны такие же настроения и что поэтому ожидать развязывания настоящей войны на Западе не приходится. Очень любопытно свидетельство английского фельдмаршала Монтгомери. В своих мемуарах он рассказывает:
«Хорошо помню визит Чемберлена в мою дивизию (находившуюся тогда во Франции. – И.М.). Это было 16 декабря 1939 г. После завтрака он отвел меня в сторону и сказал мне так тихо, чтобы никто не мог нас слышать: «Я не думаю, чтобы немцы имели какое-либо намерение атаковать нас»»[155]155
Fieldmarskat Montgomery. Memoirs. London, 1958, p. 58.
[Закрыть].
Вот какова была концепция, из которой исходили люди «кливденской клики» в своих прогнозах на ближайшее будущее, а ведь в первые месяцы войны они определяли политику Англии!
Другая группировка внутри правительства, группировка Черчилля, смотрела на вещи гораздо реалистичнее и правильнее. Так, в речи по радио 12 ноября 1939 г. Черчилль прямо заявил: «Никто на Британских островах не думает, что эта война будет легкой и короткой»[156]156
«Manchester Guardian», 13.ХI 1939.
[Закрыть].
«Никто на Британских островах…» Это было явное преувеличение или дань вежливости по адресу премьера, к которой Черчилля вынуждало его положение члена кабинета.
В разговоре со мной 6 октября Черчилль высказывался гораздо откровеннее.
– Чемберлен, – говорил он, – все еще рассчитывает ехать верхом на тигре (так он именовал Гитлера) или на его последышах… Это чепуха!.. И все надежды Невиля на окончание войны к весне тоже глупость… Война будет длинной и жестокой. В недалеком будущем Англии придется сражаться за свою жизнь… Никаких «разумных компромиссов» с Германией не может быть.
Очень запомнился мне также разговор с военным министром Хор-Белиша, происходивший в начале ноября 1939 г. Наши отношения с ним носили несколько своеобразный характер. Будучи национал-либералом и входя в группировку, возглавлявшуюся Саймоном, Хор-Белиша избегал визитов в советское посольство. Однако, когда мы встречались с ним где-либо в нейтральных местах, он охотно разговаривал со мной и не стеснялся в оценках дел и людей, которые ему не нравились. Хор-Белиша был умный человек, с большой инициативой, и именно поэтому не очень правился «кливденской клике». На этот раз я увидел его на одном из дипломатических приемов и спросил, что он думает о перспективах войны. Хор-Белиша раздраженно махнул рукой, точно отмахиваясь от надоевшей мухи, и, отведя меня в сторону, сказал:
– Перспективы войны?.. Ничего хорошего пока я не ожидаю… Мы всегда опаздываем, безнадежно опаздываем… Вот сейчас мы с гордостью заявляем, что в Англии и империи под ружьем миллион человек, – во-первых, этого мало, а во-вторых, это поздно… Миллион под ружьем надо было иметь два года назад, к нынешнему дню мы имели бы тогда обученную армию в миллион человек, а сейчас наш миллион – просто необученные рекруты… Разве могут они противостоять германской армии?
Хор-Белиша остановился на минуту и затем с горечью продолжал:
– Нами управляют старики, которые не понимают обстановки и требований времени. Чем занимается правительство? Сочинением разных никому не нужных бумажек! Премьер уверяет, что никакой войны не будет и что к весне мы подпишем мир с Германией… Какая нелепость! Мы стоим перед величайшим испытанием в нашей истории, мы должны были бы самым срочным порядком мобилизовать всех боеспособных мужчин, заменить мужчин в промышленности женщинами, вообще приготовиться к длинной и тяжелой войне, но правительство не хочет об этом и слышать. Говорят: «Не будем провоцировать Гитлера»… А я вот всем своим существом чувствую, что Гитлер преподнесет нам страшный сюрприз, притом – не в столь отдаленном будущем.
В словах Хор-Белиша было много правды, но именно поэтому он пришелся не ко двору в правительстве Чемберлена и 5 января 1940 г. вынужден был уйти в отставку.
Однако все эти споры и разногласия о дальнейшем ходе войны носили какой-то не вполне реальный характер, потому что в игре имелся еще один важный фактор – гитлеровская Германия. Каковы были ее планы и намерения? Да, сейчас она молчит и на фронте проявляет удивительную пассивность. Но что это: серьезная политика или военная хитрость? Никто не мог с точностью ответить на этот вопрос, и потому как надежды Чемберлена, так и прогнозы Черчилля до поры до времени оставались лишь туманными скоплениями противоречивых мыслей.
Настроения вне правительства также были проникнуты сумеречными тонами. Лейбористы не проявляли никакой самостоятельности или оригинальности. По существу они просто плелись в хвосте у правительства, ограничивая свою критику частными вопросами и мелкими деталями. 8 ноября 1939 г. лейбористский лидер Клемент Эттли на собрании парламентских депутатов своей партии выдвинул программу лейбористских целей войны. Во всем основном они совпадали с тем, что по этому поводу говорили Чемберлен и Галифакс, но было одно отличие: Эттли требовал «отмены империализма» и «равных прав всех наций в доступе к рынкам и источникам сырья». Эттли, однако, не указывал, как это может быть достигнуто, а все прошлое лейбористской партии заставляло думать, что приведенное требование являлось лишь демагогической погремушкой, призванной вносить известное успокоение в взволнованные души рабочих масс.
Души же эти были действительно взволнованы и одновременно сбиты с толку. Простые люди – то, что англичане называют «man in the street» (человек с улицы), – гораздо более искренни и прямолинейны, чем высокие «политики». Когда была объявлена война, они думали, что действительно начнется война. Помню, как-то в октябре 1939 г. я разговорился с шофером такси, который привез меня домой. Он находился в полном недоумении.
– Какая же это война? – говорил он, разводя руками. – В прошлую войну сразу же начались большие бои, немцы бросились во Францию, дошли чуть не до Парижа… А сейчас?
Шофер пожал плечами и потом продолжал:
– Мой сын ушел в армию, говорит, что будет война… А другие говорят, что никакой войны не будет, до весны постоят на фронте, а потом вернутся домой… Кто их разберет?
В другой раз я зашел выпить кофе в демократический ресторанчик известной компании «Лайонс». Подавальщица, молодая девушка, оказалась словоохотливой и рассказала о своей «дилемме». У нее есть жених, и они собирались скоро обвенчаться.
– Вот как только все будет готово, – доверчиво прибавила она, – а у нас еще часть мебели не куплена…
В Англии принято (даже в рабочей среде) вступать в брак только тогда, когда все «оборудование» для семейного очага, вплоть до салфетки и носового платка, уже приобретено.
– Мы рассчитывали закупить все к весне будущего года, а тут объявили войну и моего Джимми взяли в армию… Вот и не знаем, как быть… Джимми говорит: «Давай поженимся сейчас, хоть у нас и не все готово… Если со мной что-нибудь случится на войне, ты хоть пенсию будешь получать»… А я ему говорю: «Так у нас же еще не все закуплено… Подождем… Все говорят, что никакой войны не будет»… Так и спорим без конца… Как вы думаете, будет война или не будет?
Из местных организаций лейбористской партии и тред-юнионов также доходили сведения о наличии разброда среди рабочих. Правда, с конца октября некоторые профсоветы (в Глазго, Эдинбурге, Абердине, Бирмингаме и др.) стали принимать антивоенные резолюции, но это были все-таки исключения. В основном рабочие массы «безмолствовали» и, подобно подавальщице у «Лайонса», гадали: будет война или не будет?
В стране господствовало настроение, которое очень напоминало настроение сюрприза. Чемберлен в речи 26 ноября даже прямо заявил, что «до сих пор война мало походит на то, чего мы ожидали». А мой старый знакомый, министр здравоохранения Вальтер Эллиот, с которым я познакомился много лет назад в доме Бернарда Шоу, так расшифровал мне эту фразу премьера.
– Многие думали, – говорил он за чашкой чая, – что Гитлер сразу же обрушится на Францию, а он до сих пор молчит. Многие думали, что немцы сразу же начнут бомбить наши города, а до сих пор ни один германский самолет не появлялся над Лондоном… Со стороны Гитлера это, может быть, уловка, а может быть, и не уловка. Не исключено, что он мечтает о создании единого капиталистического фронта против вашей страны…
Я усмехнулся, а Эллиот поспешил прибавить:
– Мы, разумеется, на это не пойдем, но Гитлер может строить себе иллюзии… Вы же знаете его отношение к коммунизму.
Я ответил:
– Лично вы, мистер Эллиот, может быть, и не пойдете на единый фронт с Гитлером против СССР, но не ручайтесь за своего премьера.
Эллиот начал что-то говорить о силе общественного мнения, которое никогда не допустило бы союза Англии с гитлеровской Германией, однако я прервал его и спросил, как обстоит дело с мобилизацией британских сил для ведения войны.
– Здесь тоже, – ответил Эллиот, – действительность оказалась лучше наших ожиданий… Прежде всего правительству удалось создать внутри страны единый национальный фронт: либералы и лейбористы его поддерживают. Правда, среди лейбористских депутатов имеется маленькая группа пацифистов типа Ленсбери, которые выступают против войны и за мир во что бы то ни стало, но их влияние ничтожно. Далее правительству удалось привлечь на свою сторону империю…
И Эллиот вкратце рассказал то, что мне уже раньше было известно о реакции доминионов и колоний на объявление метрополией войны гитлеровской Германии.
– И наконец, – продолжал Эллиот, – за первые три месяца войны значительно улучшилось наше международное положение… Эллиот лукаво посмотрел на меня:
– Не желая того, вы оказали нам хорошую услугу.
– Что вы хотите сказать? – спросил я.
– Видите ли, – пояснил Эллиот, – ваш пакт о ненападении с Германией вызвал известный разлад между Германией, с одной стороны, Италией, Испанией и Японией – с другой. Это усилило у Муссолини и Франко настроение соблюдать до поры до времени нейтралитет в начавшейся войне, стало быть наши коммуникации через Средиземное море с Индией и другими британскими владениями на Востоке пока в безопасности. Легче нам стало и на Дальнем Востоке… Нет худа без добра! Потом, как вы знаете, в октябре мы и Франция подписали пакт о взаимопомощи с Турцией, это обеспечивает нам, помимо всего прочего, если не поддержку, то во всяком случае дружественный нейтралитет всего мусульманского мира в Северной Африке, на Ближнем Востоке, в Индии… Наконец, в США только что принят новый закон о нейтралитете. Теперь открываются огромные возможности получения нами оружия и амуниции из Америки. Рузвельт стал нашим негласным союзником… Да, да, наше положение сейчас значительно укрепилось по сравнению с тем, что было три месяца назад!
Эллиот, потирая руки от удовольствия, дал понять, что нейтралитет СССР также является положительным фактором с английской точки зрения. Он сильно оздоровляет международную обстановку.
Эллиот был прав, подчеркивая известное укрепление положения Англии на исходе третьего месяца войны. Именно этим объяснялось отрицательное отношение британского правительства к «мирной оффензиве» Гитлера, которую он открыл после разгрома Польши, а также к попыткам посредничества, предпринятым бельгийским королем и голландской королевой в ноябре 1939 г. В английских правящих кругах не было группировки, подобной группировке Лаваля, Бонне и других, которая имелась во Франции и которая требовала немедленного мира на любых условиях. Британское правительство хотело мира на базе «разумного компромисса» и потому пока что считало необходимым маневрировать, тем более что целый ряд факторов внутреннего и внешнего порядка открывал перед ним такую возможность.
И еще одно. Английское правительство возлагало тогда большие надежды на фактор времени. Даже «кливденцы» рассуждали примерно так: ресурсы Британской империи и Франции неизмеримо больше германских, но Германия вступила в войну с уже мобилизованными ресурсами, а Англия и Франция тогда еще но успели этого сделать. Англии и Франции нужен известный срок, чтобы привести свои силы и средства в состояние боеспособности: чем больше они будут иметь для этого времени, тем решительнее скажется их перевес над Германией. Вот когда такой перевес станет вполне несомненным, наступит момент для ведения переговоров с Германией в целях достижения «разумного компромисса»; пока же надо ждать и все крепче сжимать третий рейх кольцом блокады и голода. Разве не блокада и голод поставили на колени кайзеровскую империю в конце первой мировой войны?
Во всех этих планах и расчетах имелось много наивности и исторической слепоты, но таковы были свойства, присущие «шон-хенцам» как до войны, так и во время войны. Именно отсюда вытекала глубокая уверенность Чемберлена, что события не выйдут за рамки «странной войны» и что к весне 1940 г. мир на Западе будет восстановлен. Мелкими, но весьма характерными симптомами такой уверенности были два следующих факта: в конце декабря 1939 г. английским военнослужащим, находившимся во Франции, были разрешены отпуска для проведения рождества на родине, а в январе 1940 г. были возвращены в Лондон эвакуированные раньше в сельские местности женщины и дети.
Нет, нет! Чемберлен совсем не думал о какой-либо серьезной войне. Он не ждал никакой непосредственной опасности со стороны Германии. Его политическая слепота, вытекавшая в конечном счете из ненависти к стране социализма, была воистину феноменальна. То, что фактически произошло каких-либо три месяца спустя, явилось для британского премьера полной неожиданностью.
Англия и СССР
Общее отношение правящей Англии к Советскому Союзу всегда, начиная с 1917 г., было враждебно-отрицательное. Это диктовалось классовыми интересами ее буржуазии, основной противоположностью между капитализмом и социализмом. Однако на этом общем фоне бывали периоды, когда под влиянием различных факторов внутреннего или внешнего характера в англо-советских отношениях наступали временные оттепели или похолодания. Конечно, оттепелей было мало, а похолоданий, наоборот, много.
Зима 1939/40 г. носила очень бурный характер в англо-советских отношениях. Она ознаменовалась тремя волнами антисоветского бешенства, отделенными друг от друга небольшими промежутками более спокойных настроений.
Первая волна поднялась сразу после заключения советско-германского пакта о ненападении 23 августа 1939 г. Она питалась крайним раздражением правящих кругов Англии и Франции по поводу того, что из тройственных переговоров 1939 г. о пакте взаимопомощи они вышли весьма бесславно, за что Чемберлен и Даладье должны были винить только самих себя. Вместо этого они обрушились на СССР, обвиняя его в «двойной игре» и в «неискренности». По существу в основе вспыхнувшей антисоветской кампании лежала обида западных политиков на то, что советская дипломатия оказалась умнее англо-французской и что в результате СССР не попал в тот капкан, который ему подготовили Англия и Франция. Тогдашний заместитель министра иностранных дел Англии Р.А.Батлер, о котором мне придется дальше немало говорить, как-то довольно прозрачно даже намекал мне на это. Однако первая антисоветская волна очень быстро спала, ибо ровно через неделю, 1 сентября, началась вторая мировая война, и британскому (а также французскому) правительству пришлось сосредоточить свое внимание на совсем других вещах. Одним из последствий первой кампании явилось аннулирование британскими фирмами советских заказов на станки, машины, оборудование, размещенных в Англии задолго до войны, но еще частично не выполненных английскими заводами. У всех фирм была одна и та же отговорка: «Началась война, и теперь все это нужно нам самим». Не приходилось сомневаться, что за спиной фирм стояло правительство.
Вторая и уже гораздо более высокая волна поднялась после воссоединения Западной Белоруссии и Украины. В печати, по радио, в парламенте, с церковной кафедры кричали об «ударе в спину» полякам, о новом «разделе Польши» между Германией и Россией, о «вероломстве» большевиков и т.п. Однако и вторая волна бушевала недолго: по существу она спала уже к 1 октября, ярким симптомом чего явилась речь Черчилля по радио, произнесенная как раз в этот день. Коснувшись в ней событий в Восточной Европе, Черчилль сказал:
Прослушав речь Черчилля, я решил, что в политической атмосфере Англии, очевидно, подули несколько другие, более благоприятные для СССР ветры. Мне захотелось произвести проверку, и я позвонил Черчиллю. В течение ряда лет перед войной мы поддерживали с ним доброе знакомство, но с момента вступления Черчилля в кабинет Чемберлена в сентябре 1939 г. я воздерживался от попыток увидеться с ним, не зная, как будет встречена моя инициатива. Сейчас Черчилль откликнулся на мой звонок чрезвычайно любезно и пригласил меня заехать в адмиралтейство, где как морской министр он имел свою официальную резиденцию. Эта встреча мне хорошо запомнилась.
Когда 6 октября около 5 часов дня я оказался перед громадным, тяжелым зданием адмиралтейства, на улицах Лондона был большой туман, в котором гасли фонари и подымались ночные тени. Черчилль принял меня в своем министерском кабинете. Разговор сначала носил легкий, полусветский характер. Потом Черчилль перешел к воспоминаниям, которые были связаны у него с тем самым кабинетом, в котором мы находились. Ведь ровно четверть века назад, во время первой мировой войны, он сидел в этой комнате – тоже в качестве морского министра – и даже оставил здесь некоторые «реликвии», сохранившиеся до настоящего дня; тут Черчилль встал, подошел к стене, находившейся позади его кресла перед письменным столом (мы разговаривали в другом углу кабинета, сидя на диване), и открыл вделанные в нее деревянные створки. За ними оказалась большая морская карта с различными значками и отметками.
– По этой карте, – заметил Черчилль, – я следил тогда за передвижениями германского флота.
Затем разговор перешел на более серьезные темы. Черчилль выразил сожаление, что сейчас наши страны не вместе в борьбе против гитлеровской Германии. Я ответил, что, как ему хорошо известно, это не наша вина, что ответственность за это лежит на премьере того самого правительства, в котором он сейчас участвует.
– Знаю, знаю, – скороговоркой бросил Черчилль, – но не стоит вспоминать старое… Все это уже пройденный этап…[158]158
Напомню, что во время тройственных переговоров в 1939 г. Черчилль энергично поддерживал идею пакта взаимопомощи между СССР, Англией и Францией и боролся против саботажа такого пакта со стороны Чемберлена и Даладье...
[Закрыть]
Потом Черчилль продолжал:
– Сейчас надо думать не о прошлом, а о будущем.
И дальше он стал излагать мне свои взгляды. Расхождение между Англией и СССР – печальное недоразумение. По существу интересы Англии и СССР в настоящее время совпадают. СССР не может желать усиления гитлеровской Германии, захвата ею Прибалтики, выхода на Балканы и Черное море. Это противоречило бы безопасности Советской страны и всей прошлой истории борьбы между славянами и тевтонами. Но Англия и Франция также не могут потерпеть, чтобы Гитлер захватил Румынию, Югославию, Болгарию и особенно Турцию, Таким образом, имеется общность очень важных интересов между Советским Союзом, Англией и Фракцией. Да, сейчас из-за ошибок, сделанных Чемберленом минувшим летом, Россия и англо-французский блок разошлись, но он, Черчилль, уверен, что в дальнейшем ходе войны они еще встретятся и поведут общую борьбу с нацистской Германией. Именно поэтому Черчилль всячески противодействует разжиганию антисоветских страстей в английских политических кругах и рекомендует министрам короны сохранять трезвую голову и следовать велениям здравого смысла. В частности, он, Черчилль, недавно доказывал некоторым своим коллегам по кабинету, что Англия не должна возражать против создания советских военно-морских баз на Балтике. Такие базы направлены против Германии и могут быть только полезны с точки зрения британских интересов. Мое положение во время этого разговора было очень деликатным. Я был сторонником германо-советского пакта, ибо в сложившейся обстановке не видел иного выхода для СССР, но я считал этот пакт горькой необходимостью, навязанной нам глупо-преступной политикой Чемберлена и Даладье. Я не верил также в прочность и длительность соглашения с Германией. Я считал, что мы все время должны быть начеку и не исключать возможности в дальнейшем разрыва с Германией и заключения союза с Англией и Францией. Конечно, я не мог развивать перед Черчиллем все эти соображения и потому, выслушав горячий монолог морского министра, осторожно ответил:
– Не берусь судить, что случится в более или менее отдалением будущем. Время покажет. Сейчас, однако, я вполне удовлетворен тем, что СССР занял позицию нейтральной державы и, стало быть, может остаться в стороне от всех ужасов войны.
Черчилль усмехнулся и не без сарказма в голосе заметил:
– Да-да, время покажет.
После этой встречи с Черчиллем на протяжении октября и ноября я стал чем-то вроде богатой невесты, за которой все ухаживают. Кольцо холодной вражды, которое окружало наше посольство, разомкнулось и постепенно сошло на нет. Меня всюду стали приглашать, со мной искали контактов люди самых разнообразных взглядов и положений. За какие-нибудь семь недель я увиделся с Галифаксом, Иденом, Черчиллем (еще раз), Батлером, Эллиотом, Стэнли и другими членами правительства. Все они давали понять, что надо поставить крест на прошлом, открыть новую страницу в англо-советских отношениях и позаботиться о возможно скорейшем их улучшении. Выступая в палате лордов 26 октября, Галифакс уже вполне официально, от имени правительства, заявил, что надо видеть разницу между действиями Германии и СССР и что новая граница СССР на западе совпадает с «линией Керзона». Одновременно министр торговли Стэнли сделал нам предложение о товарообороте в 1940 г. к намекнул, что для заключения соответственного соглашения готов поехать в Москву. В зондажном порядке меня спрашивали, не следует ли Англии отозвать из СССР своего посла Сиидса, как лицо, слишком тесно связанное с печальной памяти тройственными переговорами, и заменить его каким-либо иным лицом, более приятным для Советского правительства.
Чем вызван был этот поворот в отношении СССР?
В основе его лежало стремление максимально изолировать Германию, ослабить ее и тем самым облегчить заключение с ней мира, построенного на «разумном компромиссе».
Такова была реальная подоплека того неожиданного внимания, предметом которого я стал в октябре – ноябре 1939 г.
В связи с событиями этих двух месяцев в моей памяти невольно встает фигура Стаффорда Криппса, и будет нелишне хотя бы кратко охарактеризовать здесь этого интересного человека.
Сын лорда Пармура, крупного юриста и политического деятеля, который на старости лет стал членом первого лейбористского правительства, Стаффорд Криппс учился в привилегированных школах, предназначенных для детей английской правящей верхушки, и быстро превратился в одного из самых блестящих адвокатов страны. Подобно своему отцу, он также примкнул к лейбористской партии, которая провела его в парламент. Однако по характеру своему Криппс не походил на типичного лейбориста, тесно связанного с тред-юнионами и превыше всего ценящего спокойное русло «золотой середины». Может быть потому, что Криппс вышел из интеллигентских кругов и являлся широкообразованным человеком, в нем всегда было что-то своеобразное, не укладывавшееся в рамки трафарета и обыденщины. Он имел свои особые взгляды на многие вопросы идеологии и текущей политики, что нередко ссорило его с официальным руководством партии и сделало его карьеру бурной и прерывистой. Имя Криппса было широко известно далеко за пределами собственной партии, он, несомненно, был «национальной» фигурой и, даже исключенный впоследствии из этой партии, сумел занимать «национальные» посты, опираясь в основном на свой собственный авторитет общественного деятеля.
Когда в начале 30-х годов я познакомился с Криппсом, он сразу же произвел на меня сильнее впечатление. Высокий, худощавый, с продолговатым лицом и живыми, острыми глазами, Криппс был строжайшим вегетарианцем и питался только какими-то травками и орешками. Ничего вареного он не ел. Для моей жены всегда было головоломкой накормить Криппса завтраком, когда он к нам приходил. Говорил Криппс очень охотно и интересно. Слушать его было не только приятно, но и полезно, ибо диапазон его сведений и связей был огромен. Это, однако, не исключало большой путаницы в его голове.
Криппс отрекомендовался мне как левый социалист, но не марксист. В вопросах текущей политики он действительно держал левый курс, и лучшим доказательством этого было то, что он являлся горячим сторонником единого фронта всех левых сил, включая коммунистов. Для ортодоксальных лейбористских лидеров такой взгляд был равнозначен смертельному греху, и именно за это Криппс незадолго до войны был исключен из рядов лейбористской партии. Другим ярким доказательством его левизны было чрезвычайно дружественное отношение к Советскому Союзу. Он показал это на деле в 1933 г. в связи с англо-советским конфликтом из-за так называемого дела «Метро-Виккерс», приведшего к временному разрыву экономических отношений между Англией и СССР. В то же время Криппс вдохновлялся идеологией, которую нельзя было назвать иначе, как христианский социализм. Он как-то говорил мне, что в рабочих массах живет сильный религиозный инстинкт и что его надо использовать в интересах социализма. По мнению Криппса, это было вполне возможно, ибо стремления и действия первоначального христианства содержали в себе много социалистического и даже коммунистического. Вот почему Криппс поддерживал тесную связь с более левыми кругами английских церковников (а такие имелись и имеются) и иногда сам выступал с церковной кафедры, призывая массы к созданию истинного «царства божия» на земле. У нас с Криппсом сложились очень хорошие личные отношения, он часто бывал у меня в посольстве, я иногда навещал его в небольшом загородном поместье, которое принадлежало его семье, и всегда между нами происходили чрезвычайно любопытные разговоры, часто насыщенные идеологической полемикой, но никогда не приводившие к взаимному отчуждению.
В описываемые дни октября – ноября 1939 г. Криппс принимал активное участие в попытках улучшить отношения между Англией и СССР. Надо прямо сказать, не все в наших тогдашних действиях понимал Криппс. Это относится, например, к германо-советскому пакту о ненападении, хотя в разговоре со мной он признавал его неизбежность и законность в обстановке, созданной англо-французским саботажем тройственных переговоров. Он не понимал необходимости установления советских военных баз в прибалтийских государствах, проводившегося как раз в это время. Однако я не мог заметить никакой существенной разницы по сравнению с прошлым в его общем отношении к Советскому Союзу и в его стремлении облегчить сотрудничество между Англией и СССР как в экономической, так и в политической области. Возможно, это стремление даже усилилось под влиянием соображений военного характера. Криппс хорошо понимал, что соглашение между СССР и гитлеровской Германией могло быть только временным и что в дальнейшем ходе войны СССР и Англия окажутся в одном лагере. Как истый англичанин, Криппс считал, что лучшей смазкой в отношениях между странами является торговля, и потому сейчас прилагал большие усилия к ее восстановлению после фактического разрыва, вызванного началом войны. У Криппса оказались личные связи с министром торговли Стэнли. Это облегчило ему известное посредничество в данном вопросе между британским правительством и советским посольством.
