Текст книги "Пока бьется сердце"

Автор книги: Иван Поздняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Пока бьется сердце

Летом и осенью 1942 года дивизия непрерывно вела бои местного значения в районе Селигера. В начале 1943 года нас перебрасывают на реку Ловать. Здесь разгорелись сражения с Демянской группировкой немцев.

…Наши войска наступают по всему фронту. Целый день не затихает артиллерийская канонада. К вечеру шум боя спадает, чтобы на другой день, на рассвете, снова вспыхнуть с яростной силой.

Смеркается. Падает редкий снег. Опять крепчает мороз.

Вместе с майором Кармелицким идем на передний край. Он обозначился лишь во второй половине дня, когда последние наши атаки не принесли успеха. За весь день полк продвинулся вперед не более чем на пять километров. Потери большие.

Вот уже неделя, как Кармелицкий командует полком. Бывший командир тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Штаб армии утвердил Кармелицкого в должности командира полка.

Ползем от окопа к окопу. Вернее, это не окопы, а наскоро вырытые в снегу ямки, где залегли стрелки и пулеметчики.

Впереди – ровное поле, поросшее мелким кустарником. До вражеских позиции не больше пятисот метров. Все пространство насквозь простреливается из пулеметов. Когда затихает ружейная и пулеметная трескотня, слышно, как шумит на нейтральной полосе кустарник.

Вот окоп Степана Беркута. Рядом расположился с автоматом Николай Медведев. Людей не хватает, нынче и разведчики в деле. Николай смастерил для своего дружка великолепные бурки. Где достал материал – загадка даже для Беркута. Сам Медведев ходит в потертых валенках.

Беркут доложил командиру полка, что существенных перемен «на его участке» не произошло, что немцы не тревожат.

– Обедали?

– Никак нет! Побаиваются наши старшины днем ходить, темноты дожидаются.

– И правильно делают, – вмешивается в разговор всегда рассудительный Медведев. – Если старшину ранят или убьют, вовсе без пищи останешься, будешь порожним животом цыплят на снегу высиживать…

Степан Беркут ничего не ответил на выпад своего друга. Только глубже, до самых бровей, нахлобучил шапку, снял рукавицу, чтобы дыханием согреть окоченевшие пальцы.

– Холодновато, товарищи? – опрашивает Кармелицкий.

– Есть немного, – ответил Беркут. – Но главное – скучновато лежать в снегу. Неужели и завтра тут будем? Надо так ударить, чтобы фриц нам ближайшую деревеньку освободил. В населенном пункте все как-то сподручнее: жильем пахнет, отчего лишняя теплота в теле вырабатывается…

– Обязательно ударим, – ободряет бойцов Кармелицкий.

– Товарищ майор, я к вам с просьбой, – обращается к Кармелицкому Николай Медведев.

– Слушаю тебя.

– В партию хочу вступить. Рекомендации одной не хватает.

– Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе рекомендацию?

– Так точно, товарищ майор.

– Дам рекомендацию. Тебя, Медведев, я хорошо знаю. Молодцом воюешь. А главное – в эти вот тяжкие дни ты о партии думаешь.

Кармелицкий расстегивает планшет, вытаскивает блокнот и, дуя на озябшие пальцы, пишет рекомендацию.

– Держи, Медведев. Думаю, меня не подведешь, честным коммунистам будешь…

Глаза Николая Медведева вспыхивают от радости.

– Никогда не подведу, товарищ майор. Смерть приму, но звание коммуниста не опозорю. Пока бьется сердце, буду верен своей стране, партии нашей.

– Верю, верю, орел! Только о смерти не говори. Мы с тобой еще в Берлине побываем. А ты, Беркут?

– Вчера подал заявление, товарищ командир полка.

– Кто дал рекомендации?

– Командир роты капитан Поляков, парторг полка и разведчица Люба Шведова.

– Разве ты ее знаешь?

– Через старшего лейтенанта Блинова знаком.

Несколько минут командир полка о чем-то напряженно думает, трет перчаткой массивный подбородок, сдвигает к переносице густые взлохмаченные брови.

– Скажите, орлы, – заговорил Кармелицкий, – вот на этом участке можно пустить танки? Смотрите, поле ровное, мелкий кустарник не в счет. Для танков одно раздолье. Это я к примеру спрашиваю…

Беркут и Медведев задумчиво осматривают лежащую перед ними местность.

– Я бы тут не пустил танки, товарищ майор, – говорит Беркут.

– Тогда докажи!

– Что ж, и докажу. Правда, поле здесь ровное, километра четыре гнать немцев можно. Но дальше что? Дальше возвышенность и сплошной лес. Танкам – тупик: нет ходу. Вот если бы справа их пустить, в обход высоты и леса – это уже другое дело. Там они километров двадцать могут идти, препятствий не встретят.

– Но там уже другой полк, товарищ Беркут. Разве не хочешь, чтобы нас поддержали танки?

– Сам танкист и часто мечтаю, чтобы вот не на животе по снегу ползать, а сидеть в броневой машине, мчаться с ветерком на поле боя. Сам хочу, чтобы танки нас поддержали. Только все же пусть они у соседей действуют. Там лучше. Мы не обидимся.

– Спасибо за добрый совет, товарищ Беркут. И я так думаю, что танкам здесь не будет простора. Счастливо вам оставаться, орлы!

– До свидания, товарищ майор!

Мы уже собрались ползти дальше, когда нас остановил голос Медведева.

– Хочу вам еще одно слово сказать, товарищ майор. Только не обижайтесь. Нехорошо, что вы здесь, вам беречь себя надо, за всех вы в ответе…

– Не беспокойся, Медведев, я завороженный, никакая пуля не возьмет.

– Зря шутите. Неровен час, недалеко и до беды…

– Ты не каркай, пустая твоя голова, – обрывает Медведева Степан Беркут.

Ползем дальше. Окоп Григория Розана. Молдаванин скорчился в три погибели. Время от времени он снимает рукавицы и согревает пальцы дыханием. Зубы выбивают дробь. Лицо почернело, губы потрескались.

– Холодно, товарищ Розан?

– Разве это холод, товарищ командир?! У нас в Молдавии под петров день – вот это холод.

– Ты думаешь, я святого Петра не знаю и не ведаю, когда этот праздник бывает? Ведь летом отмечают старухи святого Петра, так что ли?

– Правильно, товарищ командир.

– Значит, холодно?

– Так точно.

– И огня негде разложить?

– Я о Молдавии думаю, и вроде теплее становится.

– Хорошо делаешь, что о родных краях думаешь. Они и есть тот огонь, который согревает солдата. Края твои хороши?

– Ой, как хороши! – нараспев произносит Розан. – Небо синее, виноград, солнце, а девушки – вроде молодого вина – глянешь, и кровь в жилах стучит.

– Ты женат?

– Не успел, товарищ командир! Хорошая девушка осталась в селе.

– Зовут-то как? – живо интересуется Кармелицкий.

– Мариулой.

– Красивое имя, вроде нашей Марии. Вот побьем фашистов и вернешься к ней.

– Обязательно к ней. Потом к вам в гости приеду с Мариулой и дочкой.

– Зачем же с дочкой? Может, сын родится.

– Хочу дочь. Она уважительней. Да и солдатской доли не испытает, на войну не пойдет.

– Разве горька эта доля? Разве горька война?

– Незавидная доля, а война – не мать.

– Но вот воюешь, храбрым солдатом являешься.

– Я мужчина, мне положено воевать. Воюю я по собственному желанию, потому что нельзя мне не воевать. Не буду драться – всю жизнь батраком прохожу, и Мариула батрачкой промается. Знаю я, на что немцы замахнулись.

– Молодец, товарищ Розан, что так понимаешь эту войну. Вот закончится она, тогда, быть может, и я к тебе в гости приеду. Хочу взглянуть на твои края.

– Приезжайте, дорогим гостем будете. Запишите адрес. Всякое случается: может, ранят, к примеру, увезут в госпиталь, в другую часть попаду. Вот и не увидимся.

Кармелицкий записывает адрес Розана.

Наступает ночь. Где-то за плотной пеленой облаков прячется луна, и поэтому видно далеко вперед. Ветер крепчает. Он срывает с косогоров и кочек тучи снега, бросает его в лицо, слепит глаза, обжигает кожу. На нейтральной полосе неистово стонет кустарник, голые ветки бьют по земле, и кажется тогда, что к нашим окопам подкрадывается врат.

Где-то рядом с нами, нервно захлебываясь, застрочил пулемет.

– Что за чертовщина?! – ругается Кармелицкий и бросается вперед на звук пулеметной трескотни.

Еле поспеваю за ним. Наконец достигли окопа, где залег наш пулеметчик. Боец-казах беспрерывно хлещет по кустам свинцовой струей.

– Товарищ боец, что с тобой?! Да очнись ты!

Пулемет умолкает. Боец поднимает голову и удивленно смотрит на нас.

– Зачем стреляешь, куда? – кричит Кармелицкий.

– Немца стрелял, атаку отбивал.

– Какую атаку? – Кармелицкий явно раздражен.

– В кустах немца, много немца идет.

– Да где они, твои немцы?!

Пулеметчик смущен.

– Ты кто будешь, как имя твое?

– Красноармеец Тилла Матьякубов.

– На фронте давно? В боях бывал?

– В боях не бывал, на фронте не бывал. Вчера в окоп командир привел, пулемет дал, стрелять велел.

– До этого из пулемета стрелял?

Боец прищелкнул языком.

– Хорош стрелял, все мишень бил, командир говорил: молодец, Тилла!

– Зачем патроны зря тратишь? Почему стреляешь?

– Мало-мало страшно было.

– Нехорошо, Тилла! Батыр врагов не боится. Ты слыхал, как наши солдаты воюют?

– Слыхал, товарищ командир. Про Кармелицкий слыхал. Карош командир.

– Ты его видел?

Пулеметчик хитровато улыбнулся.

– Командир в окоп не ходит. Ему нельзя тут.

– Вот я и есть Кармелицкий.

– Не верю. Кармелицкий в штабе сидит, план думает.

– Какой план, о чем думает?

– Как немца бить, как Берлин брать.

Выручает майора командир взвода, прибежавший к окопу пулеметчика.

– Товарищ командир полка, во взводе все в порядке! Никаких происшествий нет, – доложил командир взвода.

– И эта стрельба порядок?

Молоденький лейтенант что-то говорит в оправдание, потом набрасывается на Матьякубов а.

– Зачем стрелял, кто велел?

– На войне все стреляй, – невозмутимо отвечает пулеметчик.

– Вы идите, лейтенант, к себе, оставьте нас здесь, – приказывает Кармелицкий.

Тилла Матьякубов почтительно вскакивает и вытягивается в струнку.

– Извините, товарищ командир. Не узнал вас.

– Да как ты мог узнать, когда не видел меня в глаза? Вот теперь и познакомились. Ложись, Тилла, не стой в полный рост: слышишь, как пули посвистывают.

– Я не боюсь, товарищ командир. И вы не боитесь.

– Но перед этим ты боялся?

– Не буду бояться. Куст шумит, снег шумит – думал, немцы. Теперь не боюсь.

– Верю тебе, Тилла. Верю, что хорошим солдатом будешь. До свиданья, Тилла. Давай руку.

В эту ночь мы побывали во всех ротах. Кармелицкий беседовал с бойцами и командирами, выслушивал претензии. Их было немало: пришла смазка для оружия, непригодная к использованию в сильные морозы, задержана выдача обогревательных пакетов, вот уже третий день, как нет почты.

Побеседовал майор Кармелицкий и с командиром Тиллы Матьякубова. Командир полка узнал от лейтенанта, что Матьякубов владеет пулеметом виртуозно, стреляет исключительно метко.

– Все это хорошо, лейтенант, – сказал Кармелицкий. – Плохо то, что Матьякубова вы оставили одного в окопе. Сами посудите: человек он не обстрелянный, остался один, вот и мерещится солдату черт знает что. Ошибку надо исправить. Пошлите к Матьякубову бывалого вояку. Пусть они с недельку вместе подержатся. За это время молодой пулеметчик обвыкнется, войдет, как говорится, в колею фронтовой жизни.

– Слушаюсь, товарищ командир.

На командном пункте полка, куда мы вернулись перед рассветом, Кармелицкаму доложили, что погиб командир минометной роты старший лейтенант Буров. Обстоятельства гибели самые нелепые. В нетрезвом виде старший лейтенант Буров сам начал вести стрельбу из миномета и одну мину послал в ствол не стабилизатором, а, наоборот, носовой частью. Произошел взрыв, вместе с Буровым погиб и расчет миномета.

Сообщение об этой смерти вывело Кармелицкого из себя.

– Какая дикость! Ведь это не единственный случай, когда через водку люди расплачиваются кровью. Буров! Золотой, смелый, умный командир, а вот погиб позорно.

Повернулся к начальнику штаба полка и приказал:

– Заготовьте приказ, строгий, жестокий приказ. Впредь, если я замечу кого-нибудь пьяным, буду отдавать под суд. Не посмотрю ни на какие заслуги…

Начальник штаба вышел. Кармелицкий разделся. На простой хлопчатобумажной гимнастерке сверкнули боевые ордена. И невольно припомнились деревня на берегу Волховца, ночь в окопах, сидящий на корточках политрук Кармелицкий, рассматривающий при свете карманного фонаря новенький орден на груди Василия Блинова…

Командир полка достал из-под стола термос.

– Побалуемся что ли чайком?

Кармелицкий пьет большими глотками. Смотрю на его лицо и только теперь замечаю на нем страшную усталость. Осунулся, похудел новый командир полка.

– Тяжело вам, товарищ майор!

– Ты думаешь, когда комиссарил, было легче? Григорий Розан правильно сказал, что война – не мать.

– И Николай Медведев неплохо сказал.

Кармелицкий вскинул густые, лохматые брови.

– Это когда он меня уговаривал, чтобы я по окопам не прогуливался?

– Что ж, он прав. И сказал он, любя вас.

– Я понимаю его. Только вот воспользоваться его советом не могу. Не положено мне отсиживаться на командном пункте, за шкуру свою дрожать. Если не буду с людьми, в самой их гуще – грош мне цена, как командиру. Война есть война. На ней гибнут не только солдаты.

– Но все-таки можно действовать осторожнее.

– Ты разве так действуешь?

– Я газетчик. Погибну – не велика беда.

– Глупость говоришь. А я вот люблю газетчиков. Скажу о твоем бывшем редакторе Голубеве. По душе он мне. Пришел как-то в полк и требует героев. Я и говорю, что сейчас вызовем их на КП, и бросился было к телефону. Ох, и обозлился же он! Прямо дружба врозь. Надулся, вспыхнул весь и отвечает, что намерен разговаривать с людьми прямо на переднем крае, в той обстановке, в которой они воюют и живут. Целый день ходил с ним по окопам. В одном месте чуть было не накрыло: снаряд рядом разорвался. Отделались легким испугом. Думал, после этого у Голубева исчезнет всякая охота от окопа к окопу по-пластунски перебираться. Не тут-то было! Отряхнулся от земли и снега и кричит ошалело: ползем дальше. А сам смеется. Вот это газетчик! И пишет здорово. О бойцах наших надо хорошо, с душой рассказывать. Ты вот обязательно о Беркуте и Медведеве напиши. Крепко воюют хлопцы. Вчера Беркут из своего пулемета до двадцати фашистов уложил. В конце боя пулемет заело. С гранатами бросился на врага. Я в бинокль наблюдал. В полный рост встал и давай бросать одну гранату за другой. Шапка в ногах валяется, ветер рыжие волосы раздувает, красив, дьявол. Рядом – Медведев, низенький, щуплый. Кажется, щелчком пришибешь, а держится не хуже друга своего.

Снова вошел начальник штаба.

– Товарищ командир, из дивизии только что запрашивали, где мы предполагаем разместить танки, чтобы их заранее не обнаружили с воздуха.

– Танки на участке полка действовать не будут. Я сам доложу комдиву свои соображения, докажу, что танки целесообразнее пустить на участке соседей.

– Значит, основной удар будут наносить соседи?

– Вы меня поняли.

– Но ведь в плане операции это не предусмотрено.

– Планы не догма. Они могут изменяться сообразно обстановке, новым замыслам, новым решениям. Вот идите сюда, давайте с вами еще раз проиграем всю операцию на карте.

Начальник штаба, низенький, сухощавый майор, недавно призванный из запаса, человек деликатный, аккуратный и немного застенчивый, склонился над картой.

– Смотрите, какое раздолье у соседей. Тут и действовать танкам. На нашем же участке им нет простора. Заметили вы впереди большую высоту и сплошной лес? За высотой – болото. Вот здесь и ловушка для танкистов.

– Вы, пожалуй, правы.

– Мне эту мысль, между прочим, бойцы подсказали, – сообщил Кармелицкий. – Толковые у нас с вами подчиненные. Если можно так выразиться, почти каждый из них маршальский жезл в ранце, то бишь в вещевом мешке, носит.

– Значит, мы добровольно отказываемся от танков, от роли первой скрипки в предстоящем концерте?

Кармелицкий мягко улыбнулся.

– Мне правится, что вы за славу полка болеете, за первой скрипкой гонитесь. Но на воине не зазорно быть и на второстепенных ролях.

Начальник штаба снова ушел на свою половину. Он жил и работал с командиром полка в одном блиндаже, который был сооружен на скорую руку: лишь бы не гулял внутри ветер и не задувало снегом.

Двухлитровый термос с чаем опорожнен.

– Ты отдохни час-другой, – предлагает Кармелицкий. – Бери мою шинель и ложись.

Сквозь сон слышу, как он приказывает, кого-то ругает по телефону:

– Смазку для оружия доставить немедленно! Не забудьте прислать и обогревательные пакеты! Что?! Сейчас же поезжайте и любой ценой выполняйте приказанию!

Опять треск ручки полевого телефона, и вновь слышу голос командира полка:

– Три дня бойцы не получают писем. Безобразие! Вы говорите, что для вас я не начальник? Сам приеду на полевую почту, вручу винтовки, и будете воевать, раз не умеете исполнять свои прямые обязанности.

Григорий Розан не верит…

С самого утра немцы бросают на полк Кармелицкого все новые и новые батальоны, поддержанные танками и десятком артиллерийских батарей. Замысел противника ясен: разгромить полк, выйти в тыл наших танков, прорвавшихся далеко вперед, на участке соседей, окружить и уничтожить их. Атака следует за атакой. Полку снова пришлось играть первую скрипку, сдерживать яростный натиск крупных сил врага.

На командном пункте полка безлюдно. Все в батальонах и ротах. Там и Кармелицкий. Сказали, что он в батальоне майора Бойченкова. Направляюсь туда.

Лес кончился. Впереди сверкает ослепительной снежной лентой Ловать. Кое-где на льду чернеют огромные пробоины, через которые хлещет вода: это работа тяжелой артиллерии немцев. На противоположном берегу реки начинаются наши окопы. Их перепахивают снаряды и мины врага. Дальше – ровное, почерневшее от копоти поле, воронки от снарядов и мин обозначились на нем, как следы язв. Пахнет порохом, гарью и чем-то приторно-сладким, вызывающим тошноту.

По невысокому берегу спускается к реке группа людей. Они несут кого-то на плащ-палатке. Всматриваюсь до боли в глазах и узнаю лишь одного, который идет впереди. Это наш редактор Голубев. Он пришел в дивизию ночью, чтобы организовать материал в армейскую газету. Верный своей привычке, он не задержался ни в штабе дивизии, ни в штабе полка, а сразу же ушел на передний край.

Сердце сжимается в ледяном щемящем предчувствии. Бегу к людям. Голубев узнает меня, машет рукой, зовет к себе.

– Кто это? – издали кричу я.

– Майор Кармелицкий, – глухо отвечает Голубев.

Он шепотом сообщает о том, как был ранен Кармелицкий.

В разгар боя большой группе вражеских солдат удалось просочиться через наши боевые порядки. Майор Кармелицкий, захватив с собой взвод разведчиков, усиленный десятком автоматчиков, бросился к небольшой роще, где засел враг, и начал ее прочесывать. Немцы попятились назад, пытаясь пробиться к своим через наши позиции. Завязалась перестрелка. Врат был уничтожен, несколько немцев вдалась в плен. Поднял руки и немецкий офицер. Но в последнюю минуту, когда к нему подходил, ничего не опасаясь, майор Кармелицкий, фашист метнул гранату. Она разорвалась в ногах командира полка. Командир взвода полковых разведчиков Василий Блинов длинной очередью автомата уложил фашиста, потом подбежал к майору и увидел, что тот лежит и а снегу без движения.

Идем быстро, но осторожно, чтобы не причинить боли раненому.

Кармелицкий на минуту открывает глаза, обводит взглядом людей.

– Кто взял командование полком?

– Командир первого батальона майор Бойченков, – отвечает Голубев.

Кармелицкий снова закрыл глаза, стиснул до скрежета зубов челюсти. На плотно сжатых губах запеклась кровь. Кровь и на подбородке, поросшем жесткой рыжеватой щетиной.

Бережно несем командира полка к ближайшему санитарному пункту.

– Какова обстановка, держатся ли наши? – снова подает голос Кармелицкий, не открывая глаз.

– Держатся стойко. Снова, превозмогая боль:

– Передай командиру дивизии: майор Бойченков справится с командованием полком, пусть остается на этой должности. Есть еще просьба: надо представить к награде Беркута, Медведева, лейтенанта Блинова. Дерутся, как черти. Еще наградить пулеметчика Тиллу…

– Тиллу Матьякубова, – подсказываю Кармелицкому.

– Да, да, Тиллу. Орел хлопец. Косит пулеметом, как бритвой. Увидел сегодня меня утром и кричит, что уже ничего не боится…

Это были последние слова, которые мы услышали от Кармелицкого. Он снова потерял сознание. Стонал, скрежетал зубами, отдавал какие-то команды, ругался.

Он не пришел в сознание ни на медпункте, ни в санбате, куда его доставили на санитарной машине. Он умер в операционной.

В палатке тихо. Тишину нарушает лишь тихий, еле уловимый плач. Все оборачиваются на всхлипывающий голос. Плачет медсестра Ольга Роготинская. Эта высокая и тоненькая, как тростинка, девушка с бледным худым лицом и с огромными прекрасными голубыми глазами любила Кармелицкого, хотя и встречалась с ним раза два-три, и то мельком. Много раз она подавала рапорт на имя начальника медсанбата, чтобы ее перевели в полк, но ей отказывали, уговаривали, убеждали, что работа на переднем крае не по ее силам и здоровью.

– Успокойтесь, товарищ Роготинская, – недовольно произнес командир медсанбата. Этого высокого и худого подполковника медицинской службы в дивизии недолюбливали. Был он заносчив, себялюбив и желчен.

– Я прошу, чтобы меня сегодня же направили в полк, – твердо сказала она. – Кстати, здесь присутствует и начсандив. Можно решить быстро.

Начсандив, низенький с круглым женственным лицом полковник, растерялся:

– Зачем так быстро? Вы подумайте, взвесьте все. Не надо решать жизненно важные вопросы в состоянии аффекта.

– Я давно решила.

Где-то за брезентовой перегородкой, в прихожей операционной, затрещал телефонный звонок. Пожилой телефонист вышел к нам.

– Звонят из полка, оправляются о майоре Кармелицком, – сообщил он, обращаясь почему-то не к врачам, а к медсестре Ольге Роготинской.

Девушка вздрогнула, побледнела. Скуластый с усталым лицом хирург майор медицинской службы Хайруллин растерянно развел руками:

– Что я им окажу, как сообщу страшную весть? Ведь там бой, там нужно бодрое, хорошее слово, а не сообщение о смерти любимого командира… Нет, ничего не скажу!

Ольга Роготинская встряхнула русыми косами, выпрямилась:

– Я пойду и скажу правду.

Она ушла в приемную, и мы услышали ее голос:

– Да, он умер на операционном столе. Кто говорит со мной? Майор Бойченков? Дорогой мой майор, прошу вас отомстите за смерть вашего командира. Держитесь… Я знаю, что у вас сейчас очень тяжело. Раненые поступают только от вас. Держитесь, родной мой!..

Командир медсанбата скривил тонкие сухие губы.

– Женские сантименты…

Хирург Хайруллин нахмурил брови, недобрым взглядом окинул своего начальника.

– У вас, подполковник, черствое сердце. Еще раз скажу, не любите вы людей и не знаете их.

Начальник санитарной службы дивизии засуетился. На круглом женственном лице появился испуг:

– Зачем же ругаться?! Вот петухи!

– Я не ругаюсь, товарищ начальник, – буркнул хирург. – Всегда говорил и буду говорить только правду.

Вошла Ольга Роготинская. Она снова обратилась со своей просьбой к начсандиву.

– Значит, вы твердо решили идти в полк? – спросил он.

– Вы уже слышали о моем решении. Изменять его не собираюсь.

– Тогда не держу. Приказ оформим сегодня же.

Ольга покинула палатку. Ушла собирать вещи.

В медсанбате долго еще трещали телефоны. О Кармелицком спрашивал командир дивизии, начальник политотдела, соседние полки. И вдруг к телефону вызывают меня. Слышу глухой, далекий голос, который доносится точно с того света:

– С тобой говорит Григории Розан. Вот уже час, как добиваюсь медсанбатского телефона. Ты окажи, правда ли, что умер майор Кармелицкий? Никому не верю. Только твоего слова жду…

– Григорий, это правда…

Минутная пауза и снова далекий голос:

– И тебе не верю. Брешешь ты! Такие люди не умирают! Не верю!

Через час снова иду в полк, которым командует уже майор Бойченков. Рядом шагает Ольга Роготинская. За плечами тощий вещмешок, где уложен скудный девичий скарб, на бедре покачивается брезентовая санитарная сумка. На девушке – кирзовые, не по ноге сапоги, легкая шинелишка. По тому, как она сидит на Ольгиных плечах, догадываюсь, что под шинелью нет ни ватной телогрейки, ни меховой безрукавки. «Надо сказать в полку, чтобы одели и обули – мелькает мысль. – Иначе простудится, пропадет девушка».

Шагаем молча. Каждый думает свою горькую, тяжелую думу.

Вечереет. Хмурится свинцовое небо. Дует сильный порывистый ветер. Еще утром стояла оттепель, леса обволакивал сырой туман, приползший откуда-то из болот. Ударивший под вечер мороз сковал снег, на голых ветках деревьев образовался слой льда, и теперь в лесу стоит стеклянный звон – унылый, выматывающий душу.

Никак не могу смириться с мыслью, что Кармелицкого нет, что не увидишь более этого человека, который стал дорогим и близким. Он часто бывал в редакции. Приходил шумливый, веселый. Говорил о своих солдатах, о смешных перипетиях фронтовой жизни, о деталях солдатского быта. Умел он подбирать нужные слова, обрисовывать характеры людей. Мы, газетчики, не раз завидовали его острому взгляду, наблюдательности.

Наш бывший редактор Голубев иногда советовал ему:

– Начинай писать книгу, Виктор! Верю, она получится.

– Далеко хватил! – отвечал в таких случаях Кармелицкий. – Одно дело говорить, другое – писать. Не осилю, да и некогда. Воевать надо. Может быть, после войны и напишу…

Мы все верили, что такую книгу он непременно напишет.

Хмурится небо, звенит лес. Впереди, куда мы идем, гремит бой. Вот такой же бой идет на многотысячном фронте – от границ Норвегии до Черного моря. И может быть, в эту самую минуту умирает много замечательных людей, таких как Кармелицкий. Уходят из жизни люди, которые еще многое могли бы сделать для своего народа, для украшения земли.

Горло сжимает спазма. Но это не слезы. Это ярость, лютая злоба против тех, кто пошел на нас войной. Будь они трижды прокляты!