Текст книги "Пока бьется сердце"

Автор книги: Иван Поздняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Макс Винтер в своем городе

Вступаем в Германию. Наши передовые части, поддержанные танками и артиллерией, опрокидывают заслоны врага, но не дробят своих сил, движутся по автомагистралям. Перед нами раскинулись чужие поля. Тут и там мелькают фермы, возносятся к небу шпили кирх. Поля лежат возделанными, пахнут перегноем. Часто встречаются искусственные озера и пруды.

Вот от колонны отделяется приземистый усатый сержант. Он ловко перепрыгивает через кювет, берет с распаханного поля горсть земли и снова возвращается в строй. В приземистом сержанте узнаю бойца, которому еще на Северо-Западном фронте, недалеко от Селигера, гадал на руке Григорий Розан.

Сержант растирает на ладони землю, пробует ее на язык, внимательно рассматривает.

– Чудная почва, вроде чернозема, только рыжая, будто болотной ржавчиной пропитана.

– Это каштановые почвы, – подсказывает кто-то в колонне. – Плодородная, хорошая почва.

– Да, землица вроде подходящая, – соглашается усач. – Зачем же они, сукины дети, кричали о жизненном пространстве, на чужое добро зуб точили?! Всего у них вдоволь – и земли, и рек, и озер, и леса. Живи только…

– Тебе, батя, надо было бы свои соображения еще до этой заварухи Гитлеру выложить, – смеется молоденький, смуглявый боец. – Может быть, не затеял бы тогда войну…

Сержант-усач с сердцем сплюнул.

– Ты не зубоскаль, – сердито произнес бывалый вояка. – Гитлеру твоему всю землю отдай, и все будет мало! Уж такая подлая натура…

Проходим небольшими городками. Эти городки словно вымерли – они безлюдны. Лишь на фронтонах домов, в окнах и на балконах полощутся белые флаги, простыни, скатерти или просто куски белой материи – символы покорности немецкого обывателя.

В полдень остановились в одном из таких городков, чтобы немного привести себя в порядок: сменить портянки, умыться, покушать, вздремнуть час-другой.

Дымятся походные кухни. В скверах и в городском парке бойцы располагаются на отдых. Брошена на молодую сочную траву видавшая виды шинель – и нет постели лучше. В дома не заходим. Зачем пугать немцев? Пусть они остаются наедине со своими думами и переживаниями, пусть смотрят из окон на людей в серых запыленных шинелях и делают для себя выводы.

Макс Винтер взволнован. Он подбегает к подполковнику Бойченкову, на лице его – не то радость, не то тревога.

– Товарищ подполковник, это – мой город! Здесь родился. Разрешите увидеть семью.

– Да кто же тебе запрещает? Иди…

Немец обводит взглядом собравшихся возле него солдат.

– Хочу познакомить вас с женой и маленькой Эльзой. О, Эльза не узнает меня! Она была совсем глупышкой, когда я уходил на фронт…

Человек десять бойцов охотно соглашаются сопровождать Максима. Идем тихими узкими улочками. На окраине города Винтер останавливается возле двухэтажного дома.

– Здесь! – торжественно произносит бывший немецкий солдат и первым бросается в черный провал подъезда.

Поднимаемся по скрипучим ступеням деревянной лестницы. Вот и второй этаж. Макс Винтер осторожно трогает ручку двери, и дверь легко распахивается.

Квартира пуста. Из небольшой квадратной комнаты с рыжими, выцветшими обоями, покрытыми пылью и паутиной, на нас дунуло сыростью, запахом пыли и мышей. На полу разбросано какое-то тряпье, кучи бумаг, валяется сломанный детский стул. Круглый стол, придвинутый к стене, завален битой посудой.

Макс Винтер, бледный и притихший, обходит комнату, зачем-то трогает на столе посуду, поднимает с пола детский стул, долго смотрит на него. Потом оборачивается к нам, виновато улыбается.

– Может быть, переехали…

– Ты, Максим, поспрашивай, – советует Беркут. – Есть же здесь соседи…

– Надо спросить, – соглашается Макс, по-прежнему, виновато улыбаясь.

Стучим в соседнюю квартиру. Нам открывает сухопарый высокий старик в жилете на заячьем меху. Он удивленно смотрит на Винтера, потом бросается к нему и заключает Макса в объятия.

– Макс! Макс!.. Откуда ты, каким ветром прибило тебя?..

Старик тихо всхлипывает. Руки его дрожат. Мелко дрожит и седая голова.

– Макс! Макс!.. – поминутно повторяет старик.

Сосед Винтера приглашает нас в квартиру. Здесь мы узнаем о печальной участи семьи нашего Максима. Ее забрало гестапо в ту зиму, когда Винтер перешел к нам. О жене и дочери Винтера с тех пор ничего неизвестно. Смотрю на побледневшее лицо Винтера, и в памяти всплывает блиндаж Бойченкова, разговор немецкого солдата с Кармелицким, готовность Винтера пойти на жертвы во имя борьбы с фашизмом. Вот они и жертвы.

В квартиру Курта Вильде – так отрекомендовался нам сухопарый старик – набилось много немцев. Это дряхлые или с физическими изъянами люди, которых пощадила даже тотальная мобилизация. Были здесь и молодые немцы с угодливыми улыбочками. Они раболепно заглядывали нам в глаза и повторяли: «Гитлер капут!»

Возвращаемся назад. Нас провожают Курт Вильде и пожилые немцы.

Степан Беркут кладет руку на плечо Винтера:

– Не падай духом, Максим, – тихо говорит он. – Не надо отчаиваться. Может, еще сыщешь жену и дочку

Винтер печально улыбнулся.

– Они никого не щадят, даже детей…

В городском парке возле походных кухонь выстроились в очередь немецкие дети. Мальчики и девочки. Изможденные лица, тонкие ножки, под глазами нездоровая синева. Стоят с солдатскими котелками немецкого образца, с бидончиками, фаянсовыми мисками, эмалированными кастрюлями. Чинно подходят к поварам, протягивают котелки и произносят: «Гитлер капут!»

Повара ловко разливают в подставляемую посуду жирный солдатский борщ.

Детей окружают бойцы. Угощают сахаром, консервами…

Подполковник Бойченков, узнав, что Макс Винтер семью не нашел и что она увезена гестаповцами, долго молчал, хмурился, затягивался табачным дымом. Затем круто повернулся к Максу Винтеру.

– Я только что разговаривал с начальником политотдела дивизии. Он согласен с тем, чтобы вы, Макс, остались в своем городе. Ведь вы уже дома. Плохо, конечно, что нет семьи, но друзья везде найдутся. Теперь решайте сами, как вам поступать.

Глаза Макса вспыхнули.

– Мне жаль расставаться с вами, – заговорил он, заметно волнуясь. – Я полюбил русских товарищей, многое понял. Хотел с вами пройти путь до Берлина. Но мне надо сразу строить новую Германию.

– Именно новую Германию, Макс! – подчеркнул Бойченков. – Такую Германию, которая не принесет миру беды.

– Тяжеловато тебе будет, Максим, – вмешался в разговор Степан Беркут. – Всех сразу не перевоспитаешь…

– Зато воспитаем их! – ответил Винтер, указывая рукой на детей, выстроившихся у походных кухонь. – И друзья у меня найдутся. Вот они!

Стоявшие рядом с Максом немцы одобрительно закивали головами.

Прощаемся с Максом. Ему несут консервы, куски шпига, сахар. Кто-то дал пару белья, новые салюта.

– Пригодится, Макс… Бери!

Откуда-то появилось байковое одеяло, чистые простыни.

– Принимай, Максим, на обзаведение хозяйством!

Винтер стоит растерявшийся, смущенный. Лишь хлопают за стеклами очков белесые ресницы.

– Спасибо, товарищи, – беспрерывно повторяет он, – спасибо, друзья! Но куда писать вам?

В руки Максима суют листки бумаги, на которых разными почерками написаны адреса: Москва, Рязань, Калуга, Свердловск…

– Пиши, Максим! Пиши, как новую Германию строишь! Трудно будет, обращайся за советом. Поможем добрым словом, одного не оставим.

– Будь счастлив, Максим!

– Не робей, Максим, ты же солдат!

– Под корень руби фашистскую сволочь!

– Не забывай нас!

Мы покидаем немецкий городок. Прощай, Максим! Хороший ты человек. Мы верим в тебя, знаем, что ты победишь!

Солнце уже не жжет, как в полдень. Идти легко. Встречный ветер бьет в лицо. Над немецкими полями звенит, разрастается вширь русская солдатская песня.

А на окраине городка мы долго еще видели в окружении пожилых немцев и детей Макса Винтера. Он на прощание махал нам пилоткой и что-то кричал.

На повороте

Впереди нас, на повороте шоссе, показалась длинная вереница людей, шагающих по обочине дороги. Мы поравнялись с ними. Это – освобожденные нашими войсками угнанные в фашистскую неволю русские, поляки, французы, чехи. Идут в каких-то грязных лохмотьях, худые, как скелеты. Восковые, небритые лица, запавшие глаза, давно не мытые и не причесанные головы. Руки в страшных язвах и кровоподтеках. Больно смотреть на согнутые спины.

Идут медленно, шаркая по пыли полуразвалившимися ботинками.

Мы невольно останавливаемся. Одариваем людей всем, что есть съестного в солдатском вещмешке.

К нам прорывается худющий старик. На нем женская кофточка, залатанная в нескольких местах грубо и неумело, засаленные вельветовые брюки неопределенного цвета, на ногах – истоптанные опорки. Голова старика подергивается, руки мелко и часто дрожат.

– Товарищи! Ребята, не узнаете меня?! – кричит старик, и слезы текут по его землистым щекам, седой длинной бороде.

– Степан Беркут! Николай Медведев! Вася Блинов! Разве не узнаете?

Мы обступаем старика.

– Это я! Борис Царин.

Старик беззвучно плачет. Но вот он перестает всхлипывать, сконфуженно и виновато улыбается, делает шаг назад. Только глаза и голос остались от того Бориса, которого мы немного недолюбливали. И теперь у каждого из нас шевельнулось в сердце сожаление, что когда-то мы питали неприязнь к этому человеку.

– Неужели это ты, Борис? Ты? – не верит Степан Беркут.

– Я, Степа, я! Собственной персоной Борис Царин…

Наш бывший сослуживец пробует улыбнуться, но захлебывается в приступе нервных рыданий. Голова его жалко и беспомощно подергивается, тело дрожит, как в лихорадке.

– Хватит, Борис! Не надо! – обращается к нему Василий Блинов и обнимает. – Не надо, Борис! Успокойся! Теперь скажи, как ты попал сюда, что случилось? Ведь мы тебя считали погибшим…

– Меня ранило, когда мы покидали Новгород. Упал без сознания, а когда очнулся, то понял, что я в плену.

Слова Царина больно бьют по сердцу. Припоминаю Кирилловский монастырь, проливной дождь и догадки Василия Блинова о том, что Борис Царин остался в Новгороде. Но Блинов мог ошибиться. Может быть, наш бывший сослуживец и не лжет теперь?..

– Страшно даже говорить, что пережито, – рассказывал нам Царин. – Лагери для военнопленных, повальный тиф, дизентерия, голод, вши, побои, расстрелы. В последние дни, накануне освобождения, мы работали в каменоломнях. Это хуже пекла. Умерших сменяли новые обреченные. Так и вертелась эта проклятая карусель. Думал, что сойду с ума.

Голова Бориса опять затряслась.

– Я хочу драться с ними!-Дайте мне оружие, и я пойду вместе с вами. Я буду мстить, буду убивать. Буду драться!

– Нет, родной, уж мы без тебя довоюем, – мягко, точно оправдываясь, произнес Степан Беркут. – Посмотри на себя, какой ты вояка? Тебе в больницу надо, лечиться…

– А вы меня не презираете?

– Помилуй, за что же?!

Царин немного успокоился. Он подошел к Степану Беркуту, осторожно притронулся к его орденам.

– Поздравляю, Степан, с наградами!

– Спасибо, Борис.

– За что получил вот этот?

– За бои на Ловати. Есть такая река недалеко от Селигера. Горячими были бои.

– А этот?

– На Днепре заслужил. На плацдарме дрались. Плацдарм, как пятачок, ступить негде. Немцы ни днем, ни ночью не давали покоя. Лезли, как угорелые. Сотни танков и сотни самолетов бросали на нас, но мы устояли, а потом ударили сами.

– Значит, тяжелыми были бои?

– Прохлаждаться некогда было. Порохом насквозь пропитаны. Многие не дошли сюда. Лежат теперь в братских могилах. Помнишь политрука Кармелицкого?

– Как не помнить?! Он часто заглядывал к там.

– Убит Кармелицкий. Погиб на Северо-Западном фронте. До командира полка дошел, вся грудь была в орденах. Максима Афанасьева тяжело ранило. Ногу отняли. Переписываемся с ним, посылки шлем.

– Скажи, Степа, отец мой писал в полк, справлялся обо мне?

– Приходили письма. Отписали: пропал без вести.

Беркут смутился, обвел нас взглядом, покраснел.

– Умер твой отец, – добавил он, не глядя на Царина. – Некролог в газете читали.

Царин опустил голову.

– Когда это было?

– Вскоре после того, как отписали ему о том, что ты пропал без вести.

Бескровные губы Царина дрожат.

– Он очень любил меня, и горе его убило, – шепчет Борис.

Степан Беркут обнял Бориса.

– Не падай духом, дружище! Ты все перенес. Перенесешь и это горе. Много лиха принесла нам война. Не один ты в таком положении. Вот подлечишься, наберешься сил и снова жить будешь. Слава богу, что вырвался из плена. Теперь ты снова человек. Свободный человек!

Прощаемся с Цариным. Мы снабдили его продуктами, кто-то подарил запасную гимнастерку и бриджи, новые сапоги. Он тут же переоделся и переобулся.

– Счастливого пути, Борис!

– Желаю вам скорее дойти до Берлина!

Потревоженный улей

Снова небольшой немецкий городок. Маленькая площадь, старинная ратуша, почерневшая от времени кирпичная кирха, пивная в центре, несколько крохотных магазинчиков, где можно купить лишь бутылку лимонада на сахарине да пачку эрзац-папирос, начиненных морской травой, которую предварительно пропитали никотином.

На улице – лишь дети. Они снова выстраиваются возле походных кухонь и нараспев повторяют: «Гитлер капут».

Многие дома брошены на произвол судьбы. За несколько минут до нашего вступления в городок люди попрятались в близлежащем сосновом бору.

В одном таком покинутом доме на плите варился суп и жарился картофель. Петро Зленко доварил суп, дожарил картофель и все это аккуратно поставил в духовку, чтобы не остывало.

Минут через тридцать возле дома появился древний старик. Он едва передвигал ноги и непрерывно тряс головой. В выцветших, слезящихся старческих глазах стоял дикий испуг. Так смотрят обычно на что-то страшное и непонятное, хотят крикнуть, но испуг останавливает крик, парализует.

– Выслали к нам разведчика, – говорит Василий Блинов, указывая на старика. – Проку, мол, мало, скоро умирать надо, так что не велика беда, если эти русские дикари его прирежут.

Жестами приглашаем старика в дом, приводим на кухню, ставим перед ним суп и жареный картофель. Пусть убедится, что мы ничего не тронули.

– Битте, альтфатер! – приглашаем мы старика.

Он шамкает губами, потом жадно набрасывается на пищу и за каких-нибудь пять минут опорожняет кастрюлю и сковороду.

– Данке шон, – благодарит нас старик и блаженно улыбается. Испуг растаял в глазах, они смотрят теперь дружелюбно и даже с любопытством. Потом старик исчезает и вскоре возвращается с оравой внуков и внучек, с поджарой, костлявой невесткой.

Сначала дети дичились, но постепенно свыклись с обстановкой, а невестка бойко захлопотала по хозяйству.

Обычно в таких городках мы не успевали создавать комендатур, да и было это излишне. Функции коменданта выполнял специально назначенный командиром офицер штаба. На этот раз обязанности коменданта выполнял Поляков.

В первый день хлопот у капитана было не так уж много, зато назавтра их прибавилось.

Рано утром к Полякову приволокли насмерть перепуганного немца. Приволокли поляки и чехи, работающие на ферме этого немца. Ферма была недалеко от города. Много грязных дел натворил подлюка: насиловал девочек-подростков, пристрелил одного русского парня, который пытался бежать.

Батраки-невольники хотели учинить самосуд еще на ферме, но помешали наши солдаты. Вот теперь поляки и чехи настоятельно требовали немедленно, прямо на площади, расстрелять хозяина фермы.

– Без суда нельзя, – пояснил капитан Поляков.

– Вот и устройте суд, а мы будем обвинителями.

– На то есть специальные органы.

– Да зачем тянуть волынку? Хлопнуть – и все.

– Нет, так мы не поступаем.

– Тогда скажите, что нам делать с этим выродком!

Поляков посоветовал отвести немца в комендатуру ближайшего большого города.

Немца увели. А через минуту опять щекотливое дело. Нам сообщили, что в одном доме убита вся немецкая семья. Бежим туда. На полу лежат в крови дети и полная женщина – их мать. В кресле, за столом, полулежит мертвый хозяин. У ног его валяется бельгийский «вальтер».

К Полякову протискивается пожилая немка. Из ее сбивчивой речи узнаем, что она служанка в этом доме. Хозяин уничтожил семью и покончил с собой.

– Зачем он это сделал?

Женщина говорит снова сбивчиво и долго. Смысл ответа сводится к одному: хозяин очень любил фюрера и очень ненавидел русских.

– Чертов фанатик, – ругается Поляков.

Этого человека, который покоится в кресле, боялся весь город. По его доносам попало в концентрационные лагеря много хороших людей. Здесь, в этом городе, издевался над русскими пленными.

– Собаке собачья смерть, – произносит Поляков.

На улице нас перехватывает пан Кручинский. Он – с винтовкой, на пилотке поблескивает красная звездочка. Только заправка не как у бывалого солдата. Ремень застегнут ниже пупа, гимнастерка на спине топорщится безобразным пузырем, да и сама пилотка надвинута на самые уши.

– Паи капитан, у меня дело, – с таинственным видом сообщает пан Кручинский. – Есть добрый конь, дуже ладный конь, он мне будет как раз.

– Где же он?

– Тут, рядом. Уезжает куда-то знатная пани фрау. Я приказал задержать до вашего прихода. Надо выяснить. Пани фрау человек подозрительный. Идемте, покажу.

В глухой улочке наши бойцы обступили коляску, в которую запряжен высокий, отливающий атласом гнедой жеребец. На коляске, в окружении чемоданов, узлов и баулов восседает крупнотелая, одетая во все черное старуха.

Бойцы расступаются. При виде офицера старуха пытается вежливо улыбнуться, она даже кокетливо поправляет бархатную старомодную шляпу.

– В чем дело? – опрашивает Поляков.

– Вот ее и задержали, – поясняет пан Кручинский. – Надо проверить документы, человек явно подозрительный.

– Да зачем документы? Пусть едет, бог с ней…

Позади раздались замечания бойцов:

– В такой рухляди не нуждаемся…

– Потрясти бы ее чемоданы да узлы…

Капитан Поляком круто повернулся и отчеканил:

– Прошу, без оскорблений. Перед вами старая женщина.

Пан Кручинский снова заговорил:

– Тогда бы обменяться с ней лошадьми. Не в убытке ни я, ни она, и мародерства никакого…

Дело в том, что на днях осколкам авиабомбы убило лошадь пана Кручинского. Взамен дали ему худую полковую клячу, правда, выносливую, жилистую, но безобразную на вид. С бельмом на глазу, косматая, как собака, она не умела ходить рысью и с первым свистом кнута норовила сказать карьерам. Да и скачка это была какой-то нелепой, лошадь выбрасывала вперед сразу все четыре ноги одновременно. Ездовые до слез хохотали, а пан Кручинский чуть не плакал от стыда и досады. На каждой ферме, в каждом местечке он искал случая обменять своего росинанта на более подходящего копя.

– Не стоит обижать пожилую фрау, – ответил Кручинскому капитан Поляков. – Подождите немного, уж как-нибудь подыщем вам другую лошадь.

Тут же обернулся к пожилому немцу и спросил его:

– Вы, кажется, говорили о каком-то профессоре, который живет в этом городе? Мне хотелось бы встретиться с мим. Проведите, пожалуйста.

Мы в доме профессора. Чистые, аккуратные комнаты. Обстановка строгая, даже бедная. В гостиной – несколько мягких кресел, шкафы с книгами. На стене – большая картина: Бетховен играет в кругу близких друзей. С красивой, полированной подставки, помещенной в углу, на нас смотрит мраморными глазами Сенека.

Сам профессор высок ростом, костляв, сутул. Лет шестьдесят, если не больше. Старомодный, изрядно потертый халат висит на худых плечах, как на вешалке. Брови густые, лохматые, насупленные, и не разберешь цвета глаз: не то голубые, не то темно-серые. Превосходно владеет русским.

Нашему приходу явно рад. Потягивает из фарфоровой чашечки черный эрзац-кофе, без сахара, извиняется, что нечем угостить, кроме чудом уцелевшей бутылки рейнвейна, и неторопливо, скупыми, лаконичными фразами рассказывает о себе:

– О, я знал, что эту шайку разбойников, извините за выражение, ждет бесславный конец. Знал также, что вы придете сюда. Это стало особенно явно после сталинградского траура.

– И многие так думали, как вы? – опросил Поляков.

– Думаю, да. Здесь, в нашем городе, в прошлом году повесилась русская девушка. Звали Наташей. И представьте, с тех пор на этой грустной могиле всегда появляются свежие цветы. Вот вам и ответ на мой вопрос.

Немного помолчав, добавил:

– Когда я был еще в Берлине, то видел, как шли в тюрьмы противники фашизма. Да, люди умирали ради лучших идеалов.

– Выражаясь словами вашего великого соотечественника, можно сказать: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой»…

– Мне приятно слышать от вас Гете. Да, люди шли на бой. А вот я уподобился Пилату, умывающему руки. Остался в стороне, не примкнул ни к тем, ни к другим.

– А ведь это плохо, профессор!

– Да, знаю, что плохо, но что поделаешь, когда в это страшное время оказался я человеком, который решил быть вне политики.

– Но ведь непротивление злу есть поощрение такого зла.

– Да, да, я понимаю это. Иногда мне очень стыдно. Я не одобряю коммунистические идеи, но происходит мучительная переоценка ценностей.

– Желаю вам, господин профессор, как можно быстрее осуществить такую переоценку и работать в новой Германии, опять в Берлине, в университете…

Вошла жена профессора, тоже высокая и худая. Одета в вечернее платье, слегка припудрена. Чинно и торжественно приветствовала нас, пригубила вино, потом села за пианино. И первое, что мы услыхали – это «Вальс-фантазия» Глинки. Да, эта пожилая женщина хочет нам сделать приятное. Сидим и слушаем ее.

Потом опять беседа. Говорим о музыке, живописи, литературе.

Расстались мы добрыми друзьями…

А городок живет своей жизнью. Ни фрау, ни фрейлейн уже не дичатся нас, охотно помогают солдатам готовить обед, некоторые уже занялись стиркой пропотевших солдатских портянок и солдатского нательного белья.

У штаба пол-ка встречаю знакомого повара Ивана Костенко.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?

– Слушаю тебя, Костенко.

– Вы, конечно, с удовольствием отведали бы жареной индейки… Прелесть, не мясо. Пальчики – уверяю вас – оближете…

Желтые козлиные глазки Костенко сделались масляными. С такими глазами, пожалуй, подкрадывается лиса к глупой курице.

– Что, у тебя уже есть жаркое? Тогда угощай, друг Костенко.

– Нет, пока только в проекте. Обратитесь к командиру полка, упросите, чтобы Костенко поджарил цесарочку, и мигом сделаю, моргнуть не успеете.

– Да разве, Костенко, у командира полка своя птичья ферма?

– Зачем своя? Смотрите, сколько их тут! На весь полк хватит.

По улице важно расхаживали сопливые индюки и кроткие цесарки.

– Ты, Костенко, наверное, уже обращался к командиру?

– Так точно, закинул было самое ласковое словцо, товарищ старший лейтенант.

– Ну и что?

– Не разрешил. Сказал: мы не мародеры…

– И правильно сказал. Не наше это добро, Костенко, а на чужой каравай рот не разевай.

– Значит, нельзя?

– Ни в коем случае. Мы-то с тобой русские солдаты, а это кое-что да значит.

Желтые глаза полкового повара потухли, он сокрушенно вздохнул.

– Что ж, пойду готовить бифштекс из говядины, – уныло и скучно произнес Иван Костенко. – Чертово мясо, никакой нож не берет, знать, корове сто лет исполнилось перед тем, как попасть ей на полковую кухню. Одни жилы да кости…

Городок жил обычной жизнью.