Текст книги "Евангелие от Фомы"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

IX

Наступала осень… Был уже недалеко и праздник Кущей, который так торжественно справлялся по всей Палестине, а в особенности в Иерусалиме, куда к этому дню стекались тысячи паломников. Иешуа, томимый жаждой сообщить людям ту благую весть освобождения, которая все более и более разгоралась в его душе, не мог уже спокойно, как прежде, работать в своем тихом Назарете – он чувствовал, что для сеятеля пришло время Сеять. В Назарете серьезно его не слушали: он вырос на глазах у всех, какой же он пророк, какой учитель?! И он чувствовал, что пока он совсем один, и это лишало его смелости. Правда, был Иоханан – он все еще томился в подземельях Махеронта – с его учениками, но, хотя они и боролись как будто с одним и тем же врагом, но втайне у Иешуа не лежало к ним сердце: ему хотелось радости для людей, ему хотелось, чтобы вся жизнь превратилась в светлый и веселый брачный пир, а тем точно мучить людей хотелось, им точно самое солнце противно было…

Он решил пройти в Иерусалим на праздник Кущей, а перед этим побывать на озере, где он часто бывал на работах и где у него было много приятелей… Ум хорошо, а два лучше – в беседе дело всегда становится яснее… И, простившись с матерью и близкими, солнечным, но нежарким уже утром он пустился в дорогу. Сады и виноградники уже опустели, и с каждым днем все ярче проступала по холмам огневая ржавь осени. Птиц было уже не слышно, только табунки ласточек готовились к отлету… Последние кузнечики нарушали иногда робкой и коротенькой песенкой торжественную тишину осеннего дня.

К полудню, не торопясь, он был уже в Капернауме. Хотя Капернаум и лежал с одной стороны на берегу озера, а с другой на большой дороге из Сирии в Египет и из Сирии к Средиземному морю, но, в конце концов, это была только большая, хотя и бойкая, торговая деревня: самое название его происходило от слова кафар, что значит деревня. Тут стоял небольшой римский гарнизон и была таможня. Но население было, главным образом, рыбацкое. Рыбачья жизнь оставляла много досуга, и рыбаки, коротая свое солнечное безделье, любили поговорить и помечтать.

Тут, среди рыбаков, у Иешуа издавна были друзья – два брата, Симон и Андрей, сыновья недавно в бурю утонувшего в озере старого Ионы, да два брата Зеведеевых, Иоханан и Иаков. Близок всем им был и добряк Левий, пожилой мытарь, хорошо владевший каламом.

– А-а, рабби! – весело приветствовал его Симон, чинивший у себя во дворе, на солнышке, пахучие, серые сети. – Вот как хорошо, что ты пришел… Шелом!

Симону было за тридцать. Это был коренастый, широкий, загорелый крепыш с преждевременной лысиной во всю голову. От него всегда крепко пахло потом, рыбой и водой. Был он человеком великой душевной простоты и горячий чрезвычайно. Он легко со всеми соглашался и легко от всего отказывался, и часто он исполнялся великой решимостью, но очень скоро остывал и менял все. И голубые, детские глаза его сияли всегда простодушной лаской.

– Симон? – говорили о нем поселяне. – У-у, это не человек, а чистый камень!..

И все смеялись. И эта ласково-насмешливая кличка Камня, Кифа, так и осталась за ним. Иешуа любил его за доброе сердце, за прямоту и за его героические решения, которые к утру исчезали, как роса.

У Симона была жена, куча ребятишек и теща. Жил он небогато, несмотря на то, что ему в трудах помогал живший вместе с ним вдовый брат Андрей. Андрей был с хитринкой и пожестче душой. Иешуа часто гостил у них.

– Ну, Рувим, Мойше, все!.. – скомандовал Симон. – Тащите гостю воды помыться, а другие беги к Зеведеевым, скажи, что пришел-де гость дорогой, рабби Иешуа, так чтобы приходили… Ну, живо!

Черноголовая, полуголая детвора с усердием взялась помогать гостю умыться, а двое, перескочив через низкий забор, засверкали пятками к братьям Зеведеевым, жившим у самого озера. У них была с Иониными одна артель и общие тони…

– Ну, а Сусанна как? Здорова? – спросил Иешуа, умываясь.

– Сусанна ничего, а вот теща что-то все хворает… – отвечал Симон. – Такая привязалась лихорадка, что прямо беда…

– Это нехорошо… – кончив умывание и лаская детские головки, проговорил Иешуа. – Что же, лежит?

– Лежит… Да что вы вязнете, пострелята?! – с притворной строгостью накинулся он на детей. – Ишь, привязались!..

– Что ты, Симон? – остановил его Иешуа. – Нисколько они не мешают… Ничего, ничего, – успокоил он ребят, – это он так только, пошуметь захотелось… Ничего… А ну, покажите-ка мне вашу бабушку…

И Иешуа неожиданно брызнул в лица ребят водой. Те захохотали, разбежались, но через минуту снова все облепили его. И он шагнул в убогую лачугу Симона. В углу, на куче лохмотьев, лежала больная, иссохшая, с острым носом и впалыми, потухшими глазками старуха. Крепкая, загорелая Сусанна, от платья которой шел густой запах рыбы, только что напоила ее каким-то отваром.

– Ты что это, бабушка, вздумала, а? – ласково сказал Иешуа, поздоровавшись и подходя к больной. Старуха улыбнулась всем своим беззубым ртом.

– Да на озере, должно, продуло… – слабым голосом сказала она. – А вот как увидала тебя, гость наш дорогой, так словно и полегчало сразу…

Иешуа потрогал еще влажной от умывания рукой ее горячий лоб.

– Ничего, не робей… – ласково сказал Иешуа. – Вставай потихоньку да и ползи на солнышко. Обдует ветерком с озера и легче станет. Если бы знал я о твоей болезни, я бы травки какой захватил. У ессеев много всяких травок таких узнал я. Старики их лечебник целый составили. Сэфэр Рэфуот называется… Ну-ка, вставай…

– Да для тебя я словно из могилы встану, золотой ты мой, серебряный… говорила старуха, подымаясь. – И без травки всякой встану…

Во дворе послышались голоса ребят. Симон выглянул в широко раскрытую дверь, в которую рвалось солнце.

– А вот и Зеведеевы пришли… – сказал он. Через несколько минут за углом дома, в холодке, уже сидели все на циновках и ласково осведомлялись один у другого о здоровье, о благополучии ближних, о делах. Иаков и Иоханан были очень похожи один на другого и наружностью, и душой: стройные, курчавые, с черными, горячими глазами, которые то и дело темнели от гнева, они всегда бурно отзывались на всякую неправду, настолько бурно, что Иешуа в шутку прозвал их «сынами грома» и говорил, что если бы в их распоряжение Адонаи дал молнию, то свет Божий просуществовал бы не очень долго. Но оба были отходчивы и доступны добру. Разница между ними была только в том, что у Иакова лицо уже обложилось кудрявой черной бородкой, и он потихоньку учился сдерживать себя, а на совсем молодом лице Иоханана едва пробивался нежный пушок, и он то и дело загорался самыми буйными огнями…

Около мужчин, у стены, приютилась больная старуха, а Сусанна уже жарила на очаге свежую рыбу, вкусный запах которой шел по всему двору. Белые чайки, сверкая на солнце, кружились иногда над их головами и снова уносились в озеро…

Иешуа застенчиво, обиняками говорил о том, что занимало его душу, что в те времена в Палестине волновало всех, чем, казалось, был напоен самый воздух страны: о том, что жить так больше нельзя, что исполнились все сроки, что должно случиться что-то такое, что разом изменит всю жизнь. Он говорил тихо, медленно, точно внимательно разглядывая каждую свою мысль…

– Люди запутались… – говорил он. – Садукеи заперлись в своем храме и думают, что беспрерывные жертвы их это все. А почитайте-ка, что говорит об этом Господь через Исаию! «К чему мне множество жертв ваших? Я пресыщен всесожжениями овнов и туком волов и не угодна мне кровь быков, и агнцев, и козлов… Курение мерзость предо мною, новомесячия ваши и Субботы нестерпимы мне…» Вот что говорит Господь! И не говорит ли Он более того: милости хочу а не жертвы? Или Он это говорит и тогда, значит, садукеи идут против Него, или Он этого не говорит, тогда, значит, Исаия и пророки говорили зря… Фарисеи же исходят душою в спорах бесконечных. Наши ессеи заперлись в пустыне и знать ничего не хотят: только бы им самим чистоту свою сохранить… Богачи, римляне и правители наши сосут кровь народную, как только хотят, и нет на них никакой управы… Поднялся Иуда Галонит, поднимались другие и все захлебнулись в своей крови. Так что же делать? Он хочет от нас милости, Он хочет правды, Он хочет любви – Он хочет радости…

– Ну, хорошо, так… – кивнул Иоханан своей курчавой головой. – Так и говори прямо: что же велишь ты нам делать? Я чую ведь, что есть у тебя что-то, чего ты не говоришь нам…

– Есть… – поколебавшись немного, сказал Иешуа тихо, но решительно. – Но… где слова, чтобы выразить это? Про себя мыслю я так, что… слишком уж все себялюбцы и что этим вот самым и держим мы себя в плену у… самих себя… Да, от всего отказаться, ничего не бояться и выступить со словом правды и спасения для всех…

– Да спасение-то в чем? – нетерпеливо отозвался Иаков.

И Иешуа, разгораясь все более и более, заговорил о том, что надо все личное оставить, соединиться всем согласным вместе, так, чтобы никто ничего не называл своим, и примером этой ясной, свободной, братской жизни и словом смелым заражать всех, звать всех на эти пажити Божьи, в это царство Божьих бедняков. Это и для него было еще подобно смутной утренней грезе, но в самых словах его, идущих из переполненного сердца, была необычайная сила убедительности. Друзья горячо поддерживали его, но от чуткого сердца его не ускользало, что много земной мути примешивают они к его правде: и зависть к богатым, и злоба на них, и жажда мстить, и это резкое осуждение. И он омрачался, и, потухая, говорил:

– Что же смотреть на сучок в глазе брата твоего? Сперва из своего глаза бревно вынуть надо…

– Известное дело… – охотно соглашался Симон Кифа. – И среди бедняков есть тоже такие, что пронеси только Господи!..

Все невольно рассмеялись. Иоханан и Иаков засыпали Иешуа нетерпеливыми вопросами и сердились, что он не говорит им сразу все до последней йоты. Простоватый, но тупой Андрей все поводил с усилием кустистыми бровями своими и все никак не мог уяснить себе сущности намерений Иешуа. Ему все казалось, что дело идет о каком-то заговоре, о подготовке какого-то ему совсем еще неясного восстания. И в глубине души его возилась темная мысль: ежели пристать первым, то тем больше, в случае успеха, будет награда… Но раздать имущество… Тут Иешуа, конечно, берет через край. Можно будет, в случае чего, все свое брату передать: он тоже не очень богат…

Иешуа чувствовал, что его мысли, высказанные, точно тускнеют, точно вянут и будто чужими становятся, но в то же время внутри, в душе, для себя уясняются, связываются в одно, укрепляются. Все были захвачены настолько, что не заметили, как пообедали, как снова проговорили до вечера… И, чтобы не отставать от Иешуа, все тут же решили идти с ним в Иерусалим, на праздник Кущей…

– Надо хоть что-нибудь делать… – сказал Симон и прибавил старинное присловье, которое пускали в ход иудеи тогда, когда дело было не совсем еще ясно: – А там придет пророк, который и укажет, что надо…

– Ну, рабби, воистину, ты целитель… – с трудом поднимаясь, проговорила старуха, теща Симона. – Заслушалась тебя и лихорадку свою совсем забыла…

И Иешуа, взволнованный долгой беседой, сиял на нее своими застенчивыми глазами и снова, и снова чувствовал, как душа его точно обнимает не только добрую старуху эту, но и всех этих простых тружеников, и все это нежащееся в закатных лучах селение, и розовых чаек, и эти фиолетовые заозерные дали, и всю землю, и все небо…

– Рабби!.. Милый!.. Насилу-то вырвался, чтобы повидать тебя!

И мытарь Левий, длинноносый, ушастый, с широкой улыбкой большого и сочного рта, вытирая пот, так и бросился к Иешуа.

– Насилу вырвался… – повторил он.

Служба мытаря – по взиманию всякого рода косвенных налогов – была среди иудеев в величайшем презрении. Мытаря отлучали от синагоги, он становился вне закона и не мог даже на случай смерти распорядиться своим имуществом. Деньги, которые они собирали, считались законниками проклятыми, и они запрещали верующим даже размен у мытарей, дабы не оскверниться. Тем дороже была для Левия дружба Иешуа и его близких. Левий был большой добряк и носил среди бедных кличку Маттайи или Матфея, что значит «дар Божий»…

Иешуа присел со своим другом побеседовать, но взволнованные капернаумцы уже торопили его: им казалось, что надо что-то начинать немедленно…

– Если идти, так надо поторапливаться… – сказал Симон.

– Да, да… – отвечал Иешуа. – Ты, Левий, можешь проводить нас хоть до Магдалы… Там побеседуем с моими родичами, переночуем у них, а завтра, на зорьке, можно и дальше…

Х

Гуськом, черные тени, они шли в темноте под звездами узкой, каменистой тропинкой. Слева сонно плескало озеро, от которого приятно тянуло влагой. Справа, на взлобке, засветились огоньки Вифсаиды, но они миновали ее, не останавливаясь: Магдала была рядом. Утомленные долгой беседой, все молчали, только Иоханан один задумчиво напевал вполголоса любовную песенку с красивым припевом:

 
Милый мой, где ты?..
Я жду!
 

Хижина дяди Иешуа, Клеопы, стояла почти с самого края селения. Хозяева еще не спали. Самого Клеопы дома не было: он уехал на Базан купить себе пару молодых волов. Он занимался земледелием, снимая землю у одного богатого фарисея. Землевладельцы сдавали таким «арисам» землю за половину или даже за две трети урожая, и потому арисы из долгов никогда не выходили. А уйдет управитель землевладельца, приходят римские мытари требовать подать, не успел расплатиться с ними, сборщики от храма являются: давай десятую часть всего, что есть в закромах, в подвале, в стаде – только успевай поворачиваться! Своих сыновей Клеопа пустил по ремеслу, но и ремесленники в те времена получали плату нищенскую и терпели большие убытки от запрещения работать на язычников. И потому семье жилось нелегко…

Встретила гостей Мириам, маленькая худенькая женщина с совсем увядшим лицом и с огромными, сияющими и чуть печальными глазами красоты необычайной. Она души не чаяла в своем племяннике и места просто не могла выбрать, где бы усадить дорогих гостей, как бы их получше угостить…

Сыновей у нее было трое. Все они были немного моложе Иешуа. И трудно было придумать братьев, которые были бы менее похожи один на другого: старший, Иаков, был высок, худощав, широкоплеч, с лицом точно невыспавшимся и угрюмым; второй, Рувим, был маленький, рыжий, в пестрых веснушках, а третий, Вениамин, был горбун, на бледном лице которого горели глаза еще более прекрасные, чем у его матери. Двое старших были горячими бунтарями, но ни в чем не могли согласиться между собою и вечно ожесточенно спорили и ссорились, что не мешало, однако, всей семье жить душа в душу той солнечной галилейской жизнью, которую нельзя лучше назвать, как веселая бедность…

С востока, через озеро, тянуло ночным ветерком, да и нескромных ушей немного опасались, и потому все сидели в закопченной хижине, вокруг тихо тлеющего червонным золотом очага. И сразу закипел разговор. Иешуа, немножко напуганный этой бурной стремительностью, с немым удивлением следил за происходящим: только несколько часов назад высказанные им мысли, мысли и ему самому еще не совсем ясные, на его глазах росли, изменялись и действовали вполне самостоятельно, не только находясь уже совсем вне его воли, но точно стремясь даже подчинить его себе, увлекая его за собой туда, куда он идти никогда и не думал. Так, высказанная им только предположительно мысль о том, что проповедники благой вести, объединившись, должны прежде всего освободить себя от всякого имущества, все сложить в общую казну или просто раздать нищим, – надо же было с чего-нибудь как-нибудь начинать! – его собеседники уже считали чем-то вроде краеугольного камня, непременным обязательством, нерушимой заповедью. И по мере того как они, его близкие, воспламеняя один другого, закрепляли ее все больше и больше, ему самому она становилась все более и более чуждой: ему начинало казаться, что этот первый шаг освобождения себя от земных пут должен быть доброволен и что только полная свобода сделать это или не сделать и придаст ему цену…

– Это хорошо… – весь пылая, одобрил рыженький Рувим. – Но надо действовать решительнее. Нас мало… Надо сразу же привлечь к делу побольше народа. Отчего бы нам не завязать сношений с Иохананом Крестящим?

– Но он же в Махеронте… – нетерпеливо отвечал сумрачный Иаков. – Попробуй, завяжи!..

– Ученики его остались… – горячо вмешался Иоханан Зеведеев. – Говорят, что они как-то сносятся со своим учителем и проповедуют, и крестят и без него…

– Заходили они тут ко мне как-то… – задумчиво сказал Иешуа. – Но… но что-то вот не вяжется у меня с ними дело… – с застенчивой улыбкой прибавил он вдруг. – Мне все сдается, что установи Господь завтра свое царствие на земле, они огорчились бы: не над чем было бы скорбеть и плакать… Но, конечно, – поторопился он поправиться, – я ничего дурного сказать про них не хочу. Они добрые люди. И сойтись с ними поближе нам не мешало бы…

– И дело… – решил Симон Кифа. – Если начинать, так начинать…

– Да что же начинать, когда толком неизвестно, как и для чего? – остановил их Иешуа. – Ну, сойдемся вместе, продадим или раздадим все, а потом?

– А потом идти повсюду и поднимать народ… – схватился Рувим.

– Да на что его поднимать? Как? – недовольный, пробовал остановить Иешуа. – Торопиться, друзья, нечего – надо сперва крепко обдумать, что мы людям скажем…

Но разгоряченные сердца точно не хотели уже и слушать его, они шли уже где-то впереди его, в какие-то и им самим неясные дали… Освобождения хотят все, и нельзя терять времени… Горбун, потупившись, слушал, необыкновенные глаза его сияли, и длинные тонкие пальцы перебирали нежную, молодую бородку… И Мириам слушала молча, и по увядшему лицу ее было заметно, что и ей что-то тут не по душе…

Выговорились и успокоились немного. И порешили, что двое все же пройдут к ученикам Иоханановым: переговорить с людьми никогда не мешает. Пойти решили Иоханан Зеведеев и Рувим. А, главное, в Иерусалиме нужно зацепиться – мало ли там земляков живет?

– Вот бы эту вашу рыжую Мириам к делу притянуть… – напряженно двигая густыми бровями, сказал Андрей, который продолжал упорно видеть во всем происходящем начало какого-то заговора. – И деньги есть у нее, и знакомства…

Мириам боязливо взглянула на еще более нахмурившегося Иакова: он крепко любил рыжую красавицу и рана от разрыва с ней, знала мать, все еще кровоточила в сердце его.

– Ну, вот, охота была с блудницей путаться!.. – недовольно сказал Симон Кифа. – Она в богатстве живет – что ей до нас?

– Я как-то был тут в Вифании, у Элеазара, так видел ее… – сказал Иешуа. – На богатых носилках рабы несут, сама вся в золоте, пьяная, хохочет… А вокруг все богачи Иерусалимские…

– Какая она там ни на есть, а только за галилеян она всегда стоит… – тихо вступился горбун. – Вот недавно одного из магдалинцев наших в тюрьму засадили, – что-то нехорошо о римлянах сказал, что ли – родные бросились к ней, и она в миг выхлопотала освобождение. Нет, сердце у нее золотое, что там ни говори… И не нам судить ее… – тихо добавил он.

Угрюмый брат украдкой благодарно взглянул на него и отвернулся. И Иешуа долго и мягко смотрел в это тихое, бледное, потупленное лицо. Сердце тайно шепнуло ему: вот этот знает, что надо… Еще больше почувствовал он, что начинается что-то не то, начинается вопреки ему. На душе стало смутно и печально…

– Как там ни верти, а рубить сук, на котором сидит сама, она не будет… – упрямо сказал Иаков Зеведеев, и горячие глаза его налились темным. – Она от богачей живет, а мы идем против богачей… Нам с такими связываться не пристало…

– Конечно… – рассудительно сказал Симон. – Эдак и беды наживешь. Надо тоже действовать с оглядкой…

– И богачи такие же люди… – тихо сказал опять горбун. – Что, отказался бы ты от богатства, если бы тебе повезло?.. И ежели вы спервоначалу разбирать будете: тот не хорош да этот не хорош, так что же это будет? Здоровых лечить нечего – больных надо лечить…

– Это верно… – охотно согласился Кифа.

Но другие дружно напали на горбуна; от кого и идет все зло, как не от храмовников да от богачей? Снюхались с римлянами и заодно обирают бедный народ. И все более и более разжигая словами один другого, все запылали злобой, уже не только к богачам, но и к бедному горбуну, который вздумал защищать ненавистных.

– Если у меня нет куска хлеба, а он весь в золоте, – страстно кричал рыженький Рувим, и на его пестром от веснушек лице пылал огонь, – то, значит, нет в нем сердца, значит, не человек он, а истукан бесчувственный!..

Андрей тихонько подошел к раскрытой двери – в нее смотрела звездная ночь – и осторожно прикрыл ее.

– На себя смотреть надо… – сказал тихо горбун.

– Да, начинать надо с себя… – с просиявшими глазами сказал Иешуа. – Вот и говорю я, что, прежде чем выступать перед людьми, нам самим в себе укрепиться надо… Враги народа… То же и про Иуду Галонита с его людьми говорили и растянули их всех на крестах. А какие же они враги народа? Может быть, и нас когда прославят врагами народа… – добавил он тихо и, глядя по своей привычке в себя, добавил: – Если бы вы знали, что значит: милости хочу, а не жертвы, вы не осудили бы невиновных… И разве судить пришли мы мир? Не судить, но спасти!.. Вон Иоханан Крестящий проклинал: горе вам, богатые! Горе вам, пресыщенные! Горе вам, смеющиеся!.. Каюсь: и я часто срываюсь так. Но это – грех… Прежде всего примирись со всеми и, если пошел ты в храм принести жертву и вспомнил, что ты не в ладу хоть с кем-нибудь, оставь дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом своим. Полюбить даже врагов своих надо и благотворить им, не ожидая ничего. Только тогда и будете вы сынами Божьими, ибо Он посылает дождь свой на добрых и злых и заставляет солнце сиять на праведных и неправедных…

Мириам сдержала движение восторга, но все ее лицо просияло, и горбун долго не спускал своих прекрасных лучистых глаз с взволнованного лица своего двоюродного брата… Все притихли – точно повеяло над взволнованными душами какою-то нездешней лаской… И долго молчали…

Андрей сочно зевнул.

– Да… – вздохнул Симон. – И, в самом деле, пожалуй, спать пора: всего не переговоришь… Один – одно, другой – другое, а как лучше – кто знает?..

Все порешили завтра с утра идти вместе на праздник Кущей и начали укладываться спать. Иешуа, как всегда, захватив свой плащ, поднялся на кровлю, помолился и лег. Но уснуть он не мог: печально и смутно было на душе. Внизу – было слышно – горячо заспорили, как всегда, Рувим с братом Иаковом. И замолчали, и опять заспорили… Мать едва развела их…

Не спал и горбун: черной, безобразной тенью он сидел на пороге и смотрел в звездные поля. Он всегда спал очень мало. И в душе его была и сладкая печаль, и светлая радость. Он слышал, как все возится и вздыхает наверху Иешуа, и почувствовал его тоску. Он тихонько встал, послушал и неуклюже полез по корявой лесенке на кровлю. Тяжело от усилия дыша, неслышно подошел он к Иешуа, и тот вздрогнул: на его голову вдруг любовно легла эта холодная рука с длинными, тонкими пальцами.

– Не печалься… – дрогнул в темноте слабый голос. – Господь видит душу твою… Правда не оттого правда, что в нее уверуют все народы, а оттого, что она – правда, будь ты хоть один во всем свете…

Иешуа поднял к нему свое взволнованное лицо.

– А ты – не один… – еще откровеннее дрогнул голос.

– Не один?

– Нет, не один…

И печаль прошла… Снова в бескрайних долинах неба зацвели мириады золотых лилий, и понеслись над небесными лугами светлые хороводы ангелов, и точно вся вселенная запела торжественно и сладко: слава в вышних Богу, на земле мир и в сердцах человеческих – благоволение… И оба, молча, сидели и слушали молитвенные песни душ своих…