Текст книги "Евангелие от Фомы"

Автор книги: Иван Наживин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

XXXI

Безбрежный языческий мир шумно и ярко-цветно раскинулся перед ним. Он видел многоколонные прекрасные храмы, перед которыми курились жертвы, дворцы богатеев, в которых были собраны сокровища со всех концов земли, улицы, переполненные людьми всех народов земли, огромными верблюдами, маленькими осликами, буйными моряками, величественными жрецами и накрашенными женщинами, огромную, горластую гавань, в которой теснились корабли со всех стран света. Он плохо понимал здесь людей, и они плохо понимали его, но этого мало: им было просто некогда в бешено кипящих водоворотах этих разговаривать с ним, даже просто взглянуть на него. Здесь он впервые узнал, как бесконечно он мал и никому не нужен. И что здесь жалкое слово его, которое там, среди гор галилейских, казалось иногда способным перевернуть всю жизнь?.. Правда, и здесь, в Тире, была большая иудейская колония, но эти люди были больше заняты торговлей и барышами, чем царствием Божиим. Да и не хотелось видеть и слышать то, от чего устал он и в Иерусалиме…

Небольшой запас денег у него быстро растаял и, чтобы кормиться, он стал на поденную работу в порту по погрузке и разгрузке судов. С утренней зари до вечерней он, изнемогая – отвычка от работы сказывалась – работал бок о бок со всевозможными оборванцами, которые думали о портовых красавицах, о чаше вина в прохладе ближайшего кабачка, о том, как бы нагреть зоркого судовладельца, но ни о каком царствии Божиим они и не беспокоились. Безобразные ругательства и богохульства их на всех языках мира сквернили ухо и душу застенчивого галилеянина. Иногда самый воздух, пахнущий солнцем, морем и далью, казался ему отравленным пороками, и ему нечем было дышать…

Он взял расчет и ушел из порта. Он шел солнечной улицей мимо контор и лабазов, полных несметными богатствами, среди оглушительного крика и толкотни. Во все стороны тянулись отягченные всевозможными товарами караваны верблюдов. Продавцы воды – воду, простую Божию воду, и ту здесь продавали за деньги!.. – оглушали его своими криками. Намазанные женщины поджидали на углу улиц тароватых моряков и смотрели ему в глаза с обольстительными улыбками. Из раскрытых дверей всяких притонов несся гвалт и смрад толпы… И вдруг среди всего этого кошмара, от которого кружилась голова, ему бросилось в глаза знакомое лицо. То был Калеб, купец-финикиец, которого он не раз встречал в Иерусалиме. Высокий, высохший в щепку, с безбородым, желтым лицом и косыми глазами, он был головой выше толпы. Во всей фигуре его чувствовалось упорство и какая-то сладкая вкрадчивость, которой нельзя противостоять. Он был одинаково ласков со всеми: и с вельможами и богачами, ибо у них есть золото, и с бедняками, ибо у них есть медяки, из которых составляются таланты. Талантов у него было уже много, но это не мешает набрать их еще и еще…

Калеб стоял около своей лавки, узкой, длинной, полутемной, заваленной пестрыми коврами, пурпуром, производством, которого славился Тир, золотой и серебряной посудой из Халдеи, оружием, самоцветными камнями, египетскими ларцами из дорогого дерева, иноземными тканями, нежными и переливчатыми, эллинскими вазами, драгоценными аравийскими благовониями, коринфской бронзой, янтарем с далекого северного моря, жемчугом с Персидского залива, тонкими золотыми изделиями из Эфеса… Среди всех этих богатств виднелись большие и маленькие изображения всяких богов из слоновой кости, металлов, дерева, стоячих, сидячих, страшных, милостивых, трехликих, многоруких, с песьими, птичьими или кошачьими головами… Своими раскосыми, пронизывающими глазами финикиец пристально вглядывался в лицо Иешуа и, наконец, оскалил свои желтые зубы: и он узнал галилеянина, которого он встречал не раз в Иерусалиме, проповедующего какую-то возвышенную, детскую чепуху…

– А-а, приятель!.. – по-арамейски воскликнул он радушно. – Ты как сюда к нам попал?..

– Захотелось посмотреть, как вы тут живете… – останавливаясь, отвечал Иешуа. – Шелом!..

– Так, так, так… – говорил Калеб, гладя свой безволосый подбородок цвета старой слоновой кости. – Так, так, так…

Он не верил Иешуа, как и никому не верил. Прикидывая, что можно с галилеянина взять, – ибо взять что-нибудь можно решительно со всякого – он отсутствующим взором смотрел на него.

– Нет ли у тебя работы какой?.. – сказал Иешуа. – По ремеслу я плотник, но готов взять всякую работу…

– Работы у меня, конечно, для тебя нет… – сказал Калеб. – А вот если хочешь, можешь оказать мне одну маленькую услугу, и я отплачу тебе парой медяков… И медяки деньги, и медяки годятся… – прибавил он, как бы опасаясь отказа Иешуа. – Иди-ка вот сюда!

Он крикнул в темный потолок какое-то гортанное слово. Сверху послышался быстрый топот ног и в сумрак лавки скатился молодой, стройный парень оливкового цвета с удивительными мускулами. На голове его курчавились, точно шерсть, черные волосы под белым тюрбаном и ярко сверкали белки кофейных глаз. Финикиец стал ему что-то говорить и тот, кивая белым тюрбаном, все повторял одно какое-то короткое слово.

– Ну, вот… – обратился Калеб к Иешуа. – Иди с ним и помоги ему запаковать для отправки Ироду Антипе одну вещицу… Иди, он тебе там все покажет…

Через тесный двор, жаркий, как натопленная печь, они прошли к заваленному всяким хламом сараю и оливковый силач знаками и мычанием показал Иешуа, что к большому дощатому ящику, от которого чудесно пахло свежим деревом, надо пригнать такую же крышку. Иешуа быстро справился с этой работой, и они понесли ящик в лавку. Калеб внимательно осмотрел его и опять пролопотал что-то силачу. Тот опять, кивая головой, стал повторять одно и то же короткое слово, а затем знаком позвал за собой Иешуа, и они стали таскать охапками золотые, кудрявые и пахучие стружки и плотно набивать ими ящик. Финикиец озабоченно следил за всем сам.

– Ну, а теперь пойдемте, возьмем ее… – сказал он.

Он отворил маленькую дверку в толстой каменной стене и – Иешуа замер на пороге: за дверью оказался небольшой, затканный косматой паутиной покой, посередине которого стояла совершенно обнаженная женщина. Сквозь маленькое, мутное оконце победно врывался золотой луч солнца и статуя казалась от него золотой, теплой и живой. Изящная головка ее с тонким, прелестным профилем гордо поднималась над поющими плечами. Девственные губы были сжаты в горделивой складке и полные руки точно звали на эту молодую грудь. Не нужно было говорить, что это богиня – это чувствовал всякий. И жадный финикиец с раскосыми глазами, единственным богом которого было золото, и молодой галилейский мечтатель, искавший цветов в садах небесных, и дюжий, похожий на сильного и доброго зверя, оливковый молодец, все стояли перед ней в благоговейном молчании, не сводя с нее зачарованных глаз. Иешуа было и стыдно, и страшно, и восхитительно. Он сразу понял, что это идол, но никак не мог понять, что это – как говорили законники – мерзость перед Господом… И смутно мелькнула мысль: не та ли это непорочная Дева, о которой говорил Никодим?

– Что, какова? – подмигнул ему финикиец своим раскосым глазом. – Ты посмотри, кто ее сделал-то!..

И пергаментным пальцем своим он указал на несколько угловатых эллинских букв, высеченных на постаменте…

– А кто она? – спросил Иешуа тихо: в ее присутствии, как в храме, громко говорить было нельзя.

– Эллины зовут ее Афродитой, – отвечал Калеб, – а мы, финикийцы, Астартой…

– Иштар?

– Ну, пусть будет по-вашему: Иштар… – сказал Калеб. – Древние говорили, что она родилась здесь, в Тире, на берегу, из пены морской, а потом пришло время, она поднялась и у вас на все «высокие места» и люди ваши, забыв об Адонаи, поклонялись ей… А потом дураки разбивали ее в куски, каялись в чем-то и снова в честь Адонаи потрошили и жгли ягнят и воняли ими на весь город. Люди, как дети… Ну, а теперь беритесь за нее тихонько и в ящик… Но смотрите, осторожнее: это вещи нежные…

И у Иешуа, и у оливкового молодца слегка дрожали руки, когда они взялись осторожно за это божественное, холодное тело. С великим бережением они уложили богиню в пахучее золото кудрявых стружек, похожих на ту пену, из которой она родилась…

– Ну, что, как? Будет доволен, по твоему, Ирод? – дребезжащим смехом засмеялся Калеб. – А?

Иешуа молчал: вся его душа была переполнена светлым видением прекрасной богини. В самом деле, почему иудеи низвергали прекрасную Иштар с «высоких мест»?..

Когда все было кончено, Калеб отсыпал ему немного мелочи и Иешуа, обменявшись улыбкой с оливковым молодцем, снова очутился среди шума и пестроты опаляемых солнцем улиц. Задумчивый, он, сам не зная зачем, направился в блещущий солнцем порт, полный крика людей и чаек, и плеска волн, и скрипа снастей, и стука топоров на верфях. Он сел на груду неохватных ливанских кедров, приготовленных к отправке в далекие страны, и глядел в сверкающую даль моря и на эти острогрудые корабли, то притянутые канатами к каменным пристаням, то, распустив белые или красные паруса, убегающие в открытое море, радуясь шири, радуясь воле, радуясь тому, что они за гранью земли увидят… И засосало сердце Иешуа тоской: о, если бы и ему уйти от всего, что опостыло, в неведомое, в неизведанное!.. Но было страшно: ничего не знающий, кроме своего ремесла, без языка, куда он денется? Среди гвалта и суеты гавани, среди этих ревниво замкнутых дворцов и пышноколонных храмов, никому не ведомый, никому не нужный, он снова почувствовал себя маленьким и ничтожным до смешного… Там, в Галилее, в Иерусалиме все эти их споры о законе, мечты об освобождении и господстве над всеми народами, все волнения и междоусобицы казались огромным мировым делом, а здесь, в нескольких днях ходьбы оттуда об этом никто ничего не знал и даже и не хотел знать…

Неподалеку, среди острой щетины мачт и паутины снастей, окруженный белой метелью чаек, осторожно пробирался к выходу в море большой корабль. Отбеленные морской волной длинные весла невольников враз пенили лазурную воду. На носу судна красовалась, летела белая женская фигура, как бы влекущая за собой корабль… И вдруг Иешуа вздрогнул: среди суеты матросов, неподалеку от толстого hortator'а, начальника гребцов, неистово гремящего ругательствами, сутуло стоял, опершись о борт, Никодим! Он смотрел в солнечные дали, и на некрасивом лице его была тихая дума…

– Никодим, Никодим!.. – закричал ему Иешуа. – Никодим!..

Тот, в шуме отвала, не слыхал ничего…

А корабль, руководимый осторожным «ректором», лоцманом, уже выбрался из тесноты гавани и один за другим распускал свои огромные паруса. Они вздулись, как груди лебедей, корабль лег слегка на борт и среди белых вихрей крикливых чаек весело заскользил по напоенной солнцем воде в манящую даль…

Снова Иешуа охватила печаль и каменная теснота шумного города. Нет, ему в этой жизни места нет!.. Он сразу решил идти в свои края… Во всяком случае, в Тире он побывал недаром; он узнал, что мир велик и прочен, а он ничтожен и преходящ. Закупив что было нужно на дорогу, он с посохом в руках, никем не знаемый, никому не нужный, в пыли пестрых караванов пошел большой дорогой в Гелилею… И в душе его сиял, как звезда пастухов в сумерках, белый образ прекрасной Иштар, как символ огромности и красоты мира и той тайны, которая окутывает в нем все пути человеческие…

XXXII

Весь заставленный зелеными кущами, Иерусалим кипел праздничными толпами. Собравшись со всех концов земли иудейской и диаспоры, паломники, как всегда, загромождали своими таборами все, и без того очень узкие улицы города и все окрестности. В храме торжественно трубили трубы, курились жертвенные дымы, по солнечным улицам тянулись ярко-пестрые шествия и радостное «осанна» оглашало праздничный город во всех концах. Но сумрачно было на душе Иешуа: в ней болела та рана, которую он неожиданно получил в Назарете. По пути из Тира в Иерусалим он зашел домой. Домашние были явно недовольны его приходом, хотя и пытались это скрыть…

– Не знаю, чего ты все бродишь? – бегая глазами, говорил Иаков. – Я на твоем месте пошел бы прямо в Иерусалим и там и показал бы силу свою… Вон наши богомольцы собираются на праздник Кущей туда, и шел бы с ними…

Ему было непонятно, чего они боятся: того ли, что он может запутать их в какую-нибудь историю с властями, того ли, что он может одуматься и потребовать свою часть в имуществе? Мелькнула даже на мгновение мысль, что Иаков сговорился с кем-нибудь о его погибели, но он скорее потушил ее.

– Нет, я пойду один… – глядя в сторону, сказал он. – Я хожу всегда прямой дорогой, на Сихем…

В довершение всего Никодим, как оказалось, все еще не вернулся. В душе шевельнулась зависть: вот Никодим свободен, ездит, куда хочет, узнает от всех сокрытое, радуется духом, а он точно прикован к этому страшному городу, где, как удав, душит его неправда жизни и это страшное непонимание толп, от которого можно с ума сойти! Поднятое им движение росло и ширилось против его воли: в одном месте, по словам сошедшихся к нему учеников, неизвестные ему люди во имя его крестили, там изгоняли бесов, а Иоханан Зеведеев, увлеченный своим бурным темпераментом, говоря в Хевроне перед толпой, до того увлекся, что провозгласил его Мессией и обещал скорое пришествие его среди славы пылающих облаков, под трубы ангелов, как это изображено в книге Даниила!..

Он сторонился теперь храма и говорил с народом на площадях, у городских ворот, у фонтанов, среди пестроты и шума паломнических таборов. Он имел успех до тех пор, пока он держался на уровне толпы, стоило же ему, увлекшись, высказать эти свои новые, углубленные мысли, как толпа цепенела в тупом недоумении и то, притворяясь озабоченной, торопливо расходилась по своим делам, а то бралась и за камни: бахвалясь один перед другим, люди делали вид, что они оскорблены за Бога, за закон и хотят вот защищать их от него, безбожника…

Раз он говорил перед толпою у ворот Сионских. Он говорил, чтобы люди торопились с покаянием и принесли бы плод добрых дел: нельзя одновременно служить Богу и маммоне, нельзя быть подобно смоковнице бесплодной, которую срубают и бросают в огонь. Он говорил, что раскаявшийся грешник подобен блудному сыну: возвращение его в дом отчий будет отпраздновано веселым пиром. Это было понятно, брало за душу, и он чувствовал исходящее от толпы тепло, которое крепило его веру в человека, в жизнь, в Бога и в уже близкое пришествие правды…

– Так когда же оно придет, это твое царствие Божие? – подозрительно спрашивал фарисей с обвисшими румяными щеками и злыми глазенками под огромным тюрбаном на маленькой головенке.

– Царствие Божие не здесь и не там, царствие Божие внутри вас… – сияя на него глазами, отвечал Иешуа. – Познайте только истину, и истина сделает вас свободными и даже смерти вы не узнаете вовек…

Фарисей посмотрел на своего спутника, тоже фарисея, так, как бы говоря: ну, что же еще ждать от него после этого?

– Ясно одно: в тебе бес… – сказал он Иешуа. – И праотец Авраам умер, умерли и пророки, а ты толкуешь, что соблюдающий слово твое не умрет вовек… Неужели же ты больше Авраама и пророков?

Иешуа, склонив голову, долго думал. И вдруг сказал:

– Истинно говорю вам: прежде чем был Авраам, я был…

Старый фарисей в бешенстве щелкнул себя по иссохшим ляжкам и поднял руки к небу, как бы призывая грозы божественные на голову богохульника.

– Подожди, постой… – нетерпеливо остановил старика другой, полный, с круглым носом и смешно выпученными глазами. – Дай ему досказать свое! Ну? – обратился он к Иешуа.

Иешуа сосредоточился в самой глубине души своей, где, уже освобожденная для него почти от всех покровов, горела божественная сущность души, зерно жизни, неизреченный образ Божий.

– Доколе я в мире, я свет миру… – проникновенно сказал он и, увидев, как из городских ворот в облаке пыли выходила на пастбище серая отара овец, продолжал: – Я – дверь… Кто войдет мною, тот найдет пажить жизни вечной и спасется. Я и Отец одно. Вы можете взять сейчас камни и побить меня, но я не скроюсь от вас и отдам свою жизнь для того, чтобы снова принять ее. Потому и любит меня Отец… Имею власть отдать ее и имею власть снова принять ее…

– Нет, окончательно в нем бесы!.. – завопил старый фарисей. – Он безумствует… Что вы уши-то развесили, баранье?!.. – крикнул он на толпу. – Берите камни!..

Фарисей с выпученными глазами попробовал было встать на его защиту, но толпа нахмурилась грозной тучей и несколько рук, в самом деле, потянулись уже к валявшемуся в пыли булыжнику.

– Да не написано ли в вашем же законе, что вы – боги? – крикнул Иешуа в отчаянии. – Как же вы не понимаете этого? Вы, вы, вы боги!..

Написано это в законе или не написано, толпа не знала, но слова были явно безумны и явно кощунственны. И еще грознее вздулся ее гнев…

– Написано, написано!.. – брызгая слюною, кричал старенький фарисей. – Так разве это так понимать надо? Вон ты все с девками, с мытарями да с разной другой рванью путаешься, так какой же ты бог?.. Ха-ха-ха… – задребезжал он старческим смехом.

– Так разве вы, здоровые, нуждаетесь во враче?.. – усмехнулся Иешуа. – Врач нужен больным…

– А ты врач? Многих ты вылечил?

– Удивительно дело… – опять усмехнулся Иешуа. – Пришел Иоханан, поселился в пустыне, питался кореньями – вы кричали против него, что не так живет. Пришел я – вы обвиняете меня в том, что пирую с блудницами и грешниками… Как же угодить вам?

И, утомленный бесцельным словопрением – это повторялось ведь сотни раз… – раздраженный тем, что так удачно начатая беседа с простым народом обращена книжниками в пустую болтовню, он, безнадежно махнув рукой, пошел воротами в город. Старый фарисей злорадно торжествовал: он чувствовал себя несомненным победителем. И он крикнул толпе:

– Помните одно: синагогами уже постановлено, что всякий, кто с этим молодчиком будет вожжаться, без всяких разговоров будет отлучен от синагоги!.. Не забывайте!..

Толпа расходилась. Повесив голову, Иешуа шагал жаркими, переполненными народом улицами, в которых удушливо пахло пылью, пометом животных и толпой. «Осанна!..» – весело кричали среди зеленых кущей, размахивая пальмовыми ветвями, ребята. – Осанна!..» И со всех сторон радостно летело им в ответ: «Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..» И под эти клики торжествующей жизни он думал опять и опять: он обещает счастье другим, но почему же он не находит его сам? Разве только изредка, на миг… Но изредка счастливы вот и они среди своих кущ и веселых хороводов…

Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..

Он был уже у лачуги Иуды. Из широко открытой двери тянулась густая, тяжелая вонь и слышался этот бередящий душу, истошный крик больной:

– А я говорю тебе, проклятый: не ходи!.. Не шляйся!.. Много ты с ними выходил? Сказками своими он еще ни единого человека не накормил… Если хочешь погубить всех нас, так возьми лучше ножик и всех зарежь… По крайней мере, сразу…

– Да я же принес ведь тебе денег… – спотыкаясь языком, сказал Иуда. – Чего же ты?

Иешуа на мгновение остановился: входить или нет?

– Шелом!.. – проговорил он на пороге.

В мрачной, вонючей лачуге все сразу стихло. Больная, как всегда, упрямо и враждебно отвернулась к стене. Иуда, поникший у изголовья умирающего ребенка, встал навстречу гостю. Он был смущен… Сзади Иешуа послышался быстрый шорох: то в ужасе спасалась от него маленькая Сарра. С той ночи он не видел ее ни разу: она всегда пряталась от него теперь. Он понимал ее, всей душой жалел ее и называл в сердце своем с нежностью бездонной «сестрой во страдании»… Несколько чумазых мордочек смотрели на него из сумрака, и в черных, блестящих глазенках их стояла затаенная улыбка: этого дяди они не боялись…

Иешуа подошел к изголовью умирающего ребеночка. Тот лежал на куче зловонных лохмотьев, синий, с закрытыми глазками и из жалостно открытого ротика его чуть слышно вылетал хриплый, слабый стон, резавший душу, как ножом. Иешуа почувствовал, как его горло вдруг точно невидимой бечевкой стянуло, и он не мог выговорить ни слова…

Вечером, когда все собрались вместе для трапезы, Кифа подошел к Иешуа.

– Да не надо же… – с мучительным выражением на лице попыталась остановить его Мириам магдалинская. – Ну, что тебе нужно?..

– В чем дело? – спросил Иешуа.

Он был тих и печален.

– Мы заметили, рабби, что Иуда крадет деньги из нашей кружки… – сказал Кифа. – И это уж не первый раз…

Мириам с досадой отвернулась. Лица присутствовавших учеников были хмуры.

– А ты заходил к нему? – дрогнул Иешуа голосом.

– Нет… – оторопел Кифа.

– Ну, так зайди… – сказал Иешуа и отвернулся: по его щеке сбежала и спряталась в бороде слеза.

– Да в чем дело? – спросил Иаков Зеведеев.

– А в том… – зазвенел голосом Иешуа. – А в том, что… если бы вы зашли, так вы сами отдали бы все… если вы люди… Вот… На нас его грех… Обокрал!.. – воскликнул он и горько рассмеялся.

И в голове его мелькнула мысль: вот Иоханан Зеведеев с его пылающими облаками да трубами ангелов, вот этот его так обокрал!.. Но и его винить нельзя… Никого винить нельзя… Ни в чем…

Он теплыми глазами обвел смущенные лица близких.

– Ну, бросьте это дело… – мягко сказал он. – И давайте вечерять… А завтра сходите к нему и помогите. Помните: солнце Господне светит на праведных и неправедных – будьте и вы достойны Отца вашего небесного…

Мимо раскрытой двери, оживленно беседуя и смеясь, щеголевато прошел Савл Тарсийский с каким-то молодым законником.