Текст книги "Пограничные зори"

Автор книги: Иван Медведев

Соавторы: Анатолий Марченко,Лев Канторович,Ата Каушутов,Валентин Рыбин,Евгений Воеводин,Лев Линьков,Берды Кербабаев,Иван Жупанов,Ата Атаджанов,Павел Карпов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Ата Каушутов
ОХОТА
Из романа «Внук Мергена»

Солнце сдвинулось за гору, вершину которой укрывали облака. Ранние сумерки быстро сгущались, и охотникам с тяжелой ношей на плечах приходилось пробираться ощупью. Своего полуторапудового джейрана старик нес медленно, но довольно бодро. Молодой его спутник часто дышал, отфыркивался и пыхтел, мелко семеня ногами, хотя туша на его торбу весила не больше, чем у старика. Молодым спутником был Чушегез. Ему ли равняться с таким испытанным ходоком, как дедушка Мерген. Он не только не жаловался на усталость, а еще и развлекал счетовода. Чушегез изнемог от усталости, но не подавал виду.

– Ну, а как же ты потом с барсом? – спрашивал он.

– Потом один и остается тебе выход: надейся на себя, – продолжал старик давно начатое повествование. – Приклад сюда, под мышку, вот так укрепил, сделал надежный упор, а ствол ему в пасть наставил. Раненый, в смертных муках, глаза красные… ну и принялся грызть железо. Скрежет такой – веришь ли, мороз по коже. А момента упустить нельзя: бью ножом, поворачиваю его. Валится бедняга, а железо изо рта не выпускает Ослабел… Глянул я: пуля попала ему в низ живота, в самое причинное место, что называется. А у меня и заряды кончились. Видишь, как нож иной раз спасает.

Поднялись охотники на пригорок, сняли с плеч ношу. Дед потянулся, расправил затекшую поясницу. Решили устроить привал повыше этого места, поесть там и заночевать. Счетовод, видно, здорово умаялся, вспотел весь, привал ему нужен. И как только он разгрузился, вдохнул холодного воздуха – зашелся кашлем. Кашлял долго не мог успокоиться. Старик глядел на него и слегка головой покачивал, а ведь просится, еще и с обидой: возьми да возьми на охоту, других берешь, а меня за человека не считаешь. Вот и взял.

Один короткий день бродили они в горах, у границы, двух рогалей убили вначале там, пониже. Спрятали надежно, а этих двух здесь, их нести приходится. А теперь и самого охотника впору грузить на плечи.

– Смолоду начинаете курить, а потом душитесь. И все-то вам не под силу, – журил Клыч Мерген счетовода, не перестававшего кашлять. – Через такую горку в твоих годах идти бы и за труд не считать, а для тебя – точно стена отвесная. Пойдем, однако, там отдохнем.

Взобрались выше, отыскали где поудобнее – выемку под крутой скалой. Нашелся поблизости хворост, развели огонь. Без огня серые скалы и густой вал темноты в ущелье было хорошо видно, а запылал костер – стало все вокруг черным-черно. Чушегез начал проявлять беспокойство. Помогая резать мясо и жарить шашлык, он иногда ощупывал взглядом темноту и ничего там не различал. Только над головой в бархатном небе белели крупные звезды.

Старик знал, что Чушегез побаивается, и, чтобы отвлечь его от дурных мыслей, рассказывал всякую всячину. Иные истории у него отдавали фантастикой. Чушегез слушал их с особым интересом, хотя они и нагоняли еще больше страха.

– Так вот, про ту встречу, днем еще ты донимал меня, – рассказывал Мерген. – Иду как сегодня, темно, месяца нет. И вдруг сталкиваюсь вплотную с чем-то громадным, черным. Со мной овчарка; так она как взвоет и все позади меня норовит держаться. Я бога призвал и, конечно, выстрелил, а это самое, черное, как закричит, едва не оглушило меня совсем. В ушах чуть не полопалось.

– Не гиена ли? – тревожно спросил Чушегез.

– Нет, не ее голос.

– И не пестрый барс?

– Нет же, нет! Пестрый барс или дикий кабан, когда стреляешь, на тебя кидаются, а тут не так, – пояснил Мерген. – Этот опрокинулся и, пока я с ружьем возился, убежал. Словно растаял в воздухе. Ладно, думаю. Мне тогда ночевать пришлось тоже вот так, на уступе. И – собака со мной. Задремал, слышу: собака скулит и жмется ко мне. Чую, не отстало от нас черное чудовище. Беру ружье, но, сколько ни приглядываюсь, ничего не вижу. Тогда на хитрость пустился. Халатом своим камень накрыл, прихватил собаку и поднялся еще шагов на тридцать. Там пещерка, знал я ее по прошлым охотам. Лежу на краю, собаку кормлю, уговариваю, а сам наставил ружье на тот камень. Жду. Так, считай, до самого рассвета прождал. Дело к утру, небо уже чуть посветлело, но темно еще. И вот различаю: кто-то приближается. Верно, тот же зверь. Кидается на халат, я поправляю ружье, пускаю пулю. Крик страшный опять, ну в точности как вчера, когда мы на тропе встретились. Только уж не один раз взвыл, а много раз и подался вниз, скрылся в ущелье и все воет-воет, а вой его эхом отдается. Удачно, думаю, получилось, что перебрался я выше и не спал, ждал, как он придет расправиться со мной. Лежу еще, глаз с того места не спускаю, рук не отнимаю от ружья. Нет, больше не вернулся. Как рассвело, я спустился, гляжу: халат изодран в клочья. Иду, следы разглядываю – есть, вот они, следы, а понять не могу, с каким зверем имею дело. Так и не понял. Первую рану зализал он, потому что крови по следам к халату почти нет, так кое-где; а обратно уходил – уж поливал кровью и пыль, и камешки. Тянуло меня не отступаться, гнаться за зверем, да вспомнил: «Не гонись за убежавшим», – и удержался. Не знай я этого святого правила охотников – одно дело, а когда знаешь заповедь, да нарушаешь ее, совсем другое: тут не миновать беды, – закончил старик.

Костер потрескивал у их ног. Чушегез подкладывал хворост, прислушивался к ночной тишине. Он не сознался бы сейчас, что изрядно трусит. А если разобраться, то и в самом деле: ведь тому же загадочному зверю, разве ему путь заказан к их стоянке? Только зверь, наверное, побоится костра, и потому не нужно жалеть прутьев.

Вдруг Чушегез отчего-то стал волноваться, старик заметил это и, находясь под впечатлением собственного рассказа, принялся успокаивать счетовода.

– Теперь от тех таинственных зверей и духу не осталось. Полно военных, да и в любом доме ружье. Теперь, брат, таких чудовищ поискать!

Поужинав, они продолжали неспешную беседу, и время, должно быть, близилось к полуночи, когда Чушегез, ходивший за хворостом, на цыпочках подбежал к старику и скороговоркой зашептал:

– Мерген-ага, вот там, вон – напротив нас, кто-то есть!

– Па-хай! Какой ты, право, мужчина – тебе хоть капкан на зад прицепляй! Ну кто же там, смешной ты человек! Там – граница!

Он все-таки поднялся, грузный, и неторопливый, сделал несколько шагов в темноту, привалился к скале и послушал. Чушегез стоял рядом, сдерживая дыхание. Глубокое ущелье отделяло их от той стороны, и, хотя расстояние было немалым, звуки далеко распространялись по каменным ребрам гор. Чушегез со страхом наблюдал за стариком. Тот молчал и в темноте то склонял голову набок, то шапку наставлял к уху, ловя какие-то звуки.

– Да, есть, – сказал он.

– Уже не твой ли окаянный зверь мясо учуял? – предположил Чушегез.

– Гм, – промычал Клыч Мерген, – если зверь, то двуногий. И, по-моему, их там двое – трое. У-у, нечестивцы! – негромко выругался он. – Это чужие. Свои тут – военные, пограничники. Они б давно окликнули. Ха… свиньи проклятые, ведь у них это место непроходимым считается. Должно быть, по веревке спускают друг дружку, – рассуждал еще некоторое время старик, понимая, что дальше ждать нельзя. Кому-то надо бежать на заставу.

– Сумеешь добраться? – спросил он Чушегеза и шепотом стал объяснять путь. – Туда и ходьбы-то полчаса, не больше.

– Боюсь! Сбиться-то я не сбился бы, да боюсь: они пристрелят, – откровенно признался Чушегез.

– Стыдись! – грозно задышал на него старик. – Стыдись!.. Спустишься сюда и вон, где белеет откос, – по нему, а оттуда им не видно. В ущелье сухо. Да беги, там никого нет, они не ватагами ходят, глупый ты парень!.. Ближе к заставе, на выходе из долины, свистни, пережди – еще свистни и иди опять, конечно, оглядывайся… там встретят свои. А может, и раньше встретят, раньше – я так думаю.

– Ox! Ox! – слабо простонал Чушегез, а сам уже согласился идти.

– Там ты объяснишь. Объясняй точно, все как есть. Спросят, отвечай точно. У кого будет сомнение, назови меня, командиры все меня знают. Назови наш колхоз, Сахата, Амана… А если не уверен в себе, так останься, я пойду. Мешкать некогда, тут минуты дороги. Останешься? – круто спросил старик.

– Пойду, – сказал Чушегез.

– Валяй с богом! – Слезешь осторожно, а в долине – бегом. Беги сколько сил есть, секунды не теряй! – напутствовал Клыч Мерген.

– Иду! – Чушегез встряхнул нож на поясе и, тронув старика за плечо, стал спускаться по обрыву.

Вскоре он исчез из виду. Клыч Мерген накатал к обрыву десятка два крупных камней, а один придвинул к самому краю. Закидал огонь щебнем. Кушак туже затянул, лег с ружьем, ощупал рукой камни, подумал: пригодятся, если заряды кончатся. Вокруг стояла тишина, и ему вдруг показались немножко смешными и эти приготовления, и то, что лежит он на холодных камнях, а возможно, и нет никакой опасности.

Но вот – о господи! – совсем невдалеке вдруг увидел, как два человека крадутся по откосу. Медленно, бесшумно, точно привидения, ползли они прямо на него. Он-то предполагал, что те примут их с Чушегезом за пастухов, которые грелись у огня, а теперь легли спать. Оказывается – не так. Те двое, наверное, знают и об уходе Чушегеза и что старик один. Не успел Мерген об этом подумать, как снизу, разом из двух ружей, вылетел огонь и прогрохотали выстрелы. Пули свистнули близко, стреляли из берданок. Старик переменил положение, чуть сдвинул и навел ружье на одного из стрелявших. Выпустил заряд. Там послышался выкрик: похоже, пуля задела одного из ползущих.

Оттуда его окликнули, но говорили не по-туркменски, а по-курдски. Клыч Мерген отозвался.

– Эй, там!.. Пока не заговорите понятным языком, отвечать свинцом будем. Имейте в виду: пуль для пятизарядок у нас вдоволь, – сказал он спокойно и сам улыбнулся в темноте тому, как ловко в нужный момент переименовал свое ружьецо в пятизарядку.

Снизу опять донеслось, на этот раз на чистом туркменском языке:

– Мы люди безобидные, вреда не причиним, дай нам чего-нибудь поесть!

– Не хотите ли взамен – по хорошей порции из пятизарядки? – отвечал Мерген, опять не забывая припугнуть неизвестных.

Снизу выстрелили. Слышно было, как пуля задела камень возле ног Клыч Мергена. Старик, в свою очередь, зарядил ружье не целясь: там тоже залегли. Он затаил дыхание, ждал оттуда каких-либо действий, но ждать пришлось долго. Наступившая после перестрелки тишина, казалось, продлится целую вечность. Клыч Мерген оглядывал скалу, на которой прилепилось его гнездо, припоминал подходы к ней и, наконец, остановился на мысли, что с боков сюда не подойти. Крепость была надежной. Но чем глубже ночь, тем холоднее камни под ним. Томительны часы бесполезного лежания, но иного выхода Мерген не видел. Единственное утешение, согревавшее душу: он, восьмидесятилетний старик, несет службу, он – на посту и сегодня так же, как внуки его, отражает натиск врага, держит свой рубеж. Пусть знают Оразкули, Мураткули, Вепа и Кельдже: когда надо быть воином, мы – воины. Ни при каких обстоятельствах не сдастся он недругам, будет биться до смерти. Живым, по крайней мере, его не возьмут. Внуки вернутся с фронта, спросят про деда и не услышат в ответ позорного слова. Когда его внуки станут рассказывать своим детям и внукам о воинах былых времен, то помянут и Клыч Мергена. А как же иначе?

Самое плохое, конечно, если бедняга счетовод не добежит: собьется с дороги или схватят его. Чистой души парень, но отвагой похвалиться не может. Не лучше ли было его оставить здесь, а самому идти на заставу? Нет, в таком переплете ему не легче пришлось бы. Хладнокровие, выдержка здесь нужны, а у парня как раз ни того, ни другого.

Вплоть до рассвета старик глаз не смыкал, почти не двигался, лишь менял положение тела: слишком леденило бок и затекали руки. Забрезжило утро, когда он заметил в расселине пограничников. С ними оказался и начальник заставы – человек знакомый.

По пути они обследовали все вокруг скалы, где находились охотники. Потолковав со стариком, начальник заключил: чужаков на границе было четверо. Двоих им требовалось перебросить на нашу сторону, и двое прикрывали переход. Поначалу они держались тихо, а когда заметили, что один из охотников удалился, решили напасть на Клыч Мергена. Перестрелку затеяли, чтоб отвлечь внимание от тех, которые уже прошли. Слушая, Клыч Мерген потирал бока, изредка кивал начальнику. Тот пожал ему руку, осведомился о самочувствии.

– Мы со счетоводом рады были оказать услугу армии, – отвечал старик. – Меня беспокоит сейчас отчасти груз, какой у нас имеется. Груз добрый: две туши свежего мяса, вот они, – показал он на убитых джейранов, – и две туши в полуверсте отсюда спрятаны. Нести трудно, но на это товарищам военным не стоит тратить времени, надо искать чужаков.

Четверть часа спустя пограничники, вместе с охотниками, шли ущельем вниз, а добычу их везли на коне. Начальник распорядился доставить ее на дом.

В конце ущелья разделились на две группы: двое пограничников с Чушегезом и лошадь с грузом пошли напрямик к селению у подножья гор, а начальник, взяв с собою двух подчиненных и старика, которого еще в горах подсадили на свободную лошадь, направились холмистой степью по следам.

Так всегда было: после удачной охоты добычу Клыч Мергену довезут, если кто-либо из знакомых командиров попадется. Но и он в долгу не останется: при случае след показать, совет дать не откажется. И сейчас та группа, с Чушегезом, вступила в селение под предлогом этакой невинной помощи: военные ребята набрели на охотников, у охотников груз тяжел – почему бы, по-дружески, не подвезти джейраньи туши?

Клыч Мерген, ехавший рядом с начальником, часто нагибался с седла, иногда слезал. Следы путались, но его-то запутать нелегко. К старику присоединился боец с собакой, и они продвигались по бездорожью, от бурьянных зарослей к зарослям ивняка и тамариска. Тем же путем ночью крались по нашей земле лазутчики. По сухому щебенистому рву они огибали те самые участки, где колхозники вели ночные поливы виноградников. Клыч Мерген выругал про себя поливальщиков: «Ротозеи, пустят воду и сами, как куры, на насест лезут. Хуже женщин, а еще мужчинами называются!» Обогнули селение справа, не заходя в него. Следы долго петляли по кладбищу и вывели в конец главной улицы. Пропали они шагах в пяти от зеленой калитки, и ни следопыт-охотник, ни ученая собака обнаружить их не могли. К тому же по дороге рано утром прогнали стадо коров.

Старик ворчал теперь на пастуха: «Не нашел иной улицы для своей бестолковой скотины». Собака долго нюхала землю и повизгивала. У калитки под чинарой валялся большой плоский камень: собака потыкалась в него носом, тревожно зарычала.

Старик крякнул глухо, задумчиво пощипал космы на шапке, словно пытаясь припомнить, кому принадлежал двор с чинарой, потом сказал командиру:

– У меня есть подозрение: не тут ли они? – он кивнул на калитку. – Советую проверить. Очень советую!:

– Ой, дедушка Мерген, это незаконно, достаточных оснований нет, хотя, откровенно говоря, я разделяю ваше подозрение, – сказал начальник заставы. – Но тут от нас ничего не скроется, – прибавил он, перед тем как им уйти.

За зеленой калиткой жила семья не совсем обычная. Хозяин этого дома – усатый и благообразный Кульджарбек. Сельские не водили с ним родства, а из других мест иногда наезжали к нему знакомые: то старые муллы приедут, то какой-нибудь безвестный скиталец, отбившийся от колхоза. Детей пожилой Кульджарбек не имел, а жена у него была очень молодая – комсомольского возраста. Эта гелин, по имени Акгыз, считалась первой красавицей на селе. Брак у них был совершен по-старинному. То ли за деньги Кульджарбек взял ее у жадных родителей, или иным каким нечестным путем – это оставалось тайной, факт только тот, что очаровательная и лукавая Акгыз была главной хозяйкой дома.

Обыска они не миновали. В качестве понятых участвовали зампред колхоза Сахат Партизан и одна женщина, председатель сельсовета. Прямых улик в доме не оказалось. Ничего бросающегося в глаза, только маленький новый светло-коричневый чемоданчик, чем-то привлекший внимание. Велели открыть. В чемоданчике тоже ничего особенного: бельишко, нюхательный табак и ножик. Сахат, увидев нож, вздрогнул и разом изменился в лице. Ему показалось, что перед ним нож, какой он дал уезжавшему на фронт Кельдже. Только здесь на рукоятке из белой кости имелись рубцы, а на сахатовском ноже рубцов не было.

Заметив волнение Сахата, начальник заставы спросил:

– Узнали, что ли?

– Да, вроде бы, – неопределенно ответил Сахат.

– Не ошибаешься ли, мой ровесник? – улыбнувшись одними глазами, спросил хозяин дома. – Тут ошибаться не годится, дело не шуточное, – прибавил он, оглянувшись на начальника.

– А я и не собираюсь шутить, Кульджарбек, только я едва ли ошибаюсь, – сказал Сахат, прямо глядя в лицо хозяину.

– Чемодан ваш? – спросил его начальник.

– Гм… Не совсем…

– Точнее!

– Чемодан и вещи, какие здесь есть, – собственность одного командира Красной Армии, некоего Беркели Мурадова, моего давнего знакомца, – стал объяснять Кульджарбек. – Командир, с фронта когда еще приезжал, вещички бросил, а сам в Ашхабад подался. Оттуда спешно вызвали в действующую армию, за вещами заехать не успел. А теперь, слышно, извещение получено – погиб товарищ Беркели. Если не верите, то родовой его адрес – вот он, – с готовностью сообщал нужные сведения Кульджарбек, и без затруднения назвал сельцо в Западной Туркмении, на побережье Каспия.

Как человеку не верить: отвечает не запинаясь, адрес – хоть сейчас проверяй. Зампред колхоза был взбешен, губы посинели от злости, а поди придерись – все как по писаному. Короче, никаких следов нарушителей в доме Кульджара не обнаружили.

– Нож мы возьмем с собой, остальное пусть пока у вас будет. – Что еще мог сказать пограничный начальник, покидая дом за зеленой калиткой?

На улице, прощаясь с понятыми и передавая нож Сахату, он сказал ему:

– Берите, Сахат-ага, если подозреваете, что ваш. Я еще попрошу и, надеюсь, не откажетесь приглядывать за усачом. Я-то не шибко верю таким, – кивнул начальник на Кульджарово жилье, и на этом они расстались.

Еще навалилась забота: разглядывать нож и думать днем и ночью, как могла их фамильная сталь от его сына перейти в руки какого-то Беркели, да вдобавок оказаться в руках мошенника Кульджара? При царе еще он считался закадычным другом пристава, которого народ Бурдюком подозвал, а нынче бесчестный бек облачился в дехканскую одежду, выполняет все обязанности, а между тем Бурдюк в тот раз наведывался именно к нему. Уж не таится ли где-нибудь поблизости с тулумом [2]2
  Тулум – бурдюк.


[Закрыть]и его отпрыск Куванч? Ходы у них неясные, следы сам старина Мерген распутать не мог. И с ножом – дело темное. Будь нож при Кельдже, тот вернулся бы с войны цел и невредим, как когда-то его отец, и, конечно, эту вещицу сам принес бы домой. А теперь она попадает сюда через Беркели, Кульджара, через джина и дэва. Как тут прикажете рассудить: ведь ножа отцовского живой Кельдже никому не уступит.

Сахат встает ночью, бродит по селению, следит, как бы не произошло каких непорядков, потом возвращается домой с невеселыми мыслями. Вот он, член артели, печется о людском благополучии, а другой, тоже колхозник, в тот же самый час ждет к себе гостей из-за кордона.

Впервые после возвращения Амана Пошчи с ашхабадского совещания они сидели в конторе, и Сахат, при людях, с сердцем стал выговаривать председателю:

– Гляди, события какие происходят, – сказал он, – а ты до сих пор Кульджара считаешь за человека, которому можно доверять. Видишь, как расплачиваемся!..

– Кем я считаю Кульджара, это особый вопрос, и о том я не кричу на каждом перекрестке, как некоторые другие, а чтобы я ему доверил важное дело – я что-то не помню этого, Сахат, – серьезно отвечал Аман Пошчи, принимая, однако, близко к сердцу слова заместителя.

– Так мы скоро людей терять начнем, – не отступал тот. – Ты же первый чуть отца родного не лишился. Старина Клыч, только благодаря своей выдержке и силе духа, головы не лишился. Окажись другой на его месте…

– Знаю!.. – резко оборвал Аман Пошчи, которому нелегко было обо всем этом рассуждать. Тем более что он имел уже кое-какие данные о Кульджаре и о том случае в горах, но башлыку строго-настрого наказали пока не распространяться на сей счет.

Перевод с туркменского А. Аборского

Анатолий Чехов
СЛЕД В ПУСТЫНЕ

Пуля звонко ударила в металлическую коробку радиостанции; со стороны бархана, поросшего саксаулом, донесся выстрел.

Старшина Андросов инстинктивно ткнулся головой в приклад автомата, рванул к себе брезентовые ремни рации.

Лежавший в десяти шагах от Андросова Курбан повернул голову, увидел похожую на черного паука дыру в алюминиевой коробке и перед лицом Андросова – выбеленные солнцем ребра верблюда, павшего в давние времена на караванной тропе. Из-за наметенного ветром песка, присыпавшего остов верблюда, виднелся рукав стеганого туркменского халата, в который, чтобы не спугнуть раньше времени нарушителя, оделся старшина. На мгновение Курбан увидел его перекосившееся, словно от зубной боли, загорелое до черноты лицо, блеснувшие белки глаз – Андросов тут же укрылся за бугром в небольшой лощине.

Курбану до слез стало жаль рацию. Но человек, за которым они гнались от самых отрогов Копет-Дага, был здесь. Стоит его задержать – и конец этому жестокому, изнурительному походу. Курбан снова припал к прикладу винтовки, всматриваясь в гребень бархана.

Он еще и стрелять толком не умел, да и служил всего второй месяц, но в решительную минуту готов был нажать спуск.

Пустыня дышала жаром, как жерло печи. Перед глазами плыли красные круги. Курбану показалось, что саксаул на бархане, словно скелет поднял к небу костлявые руки и плывет в потоках раскаленного воздуха.

– Нургельдыев! – услышал Курбан окрик и увидел, как Андросов махнул ему рукой. Это значило: «Заходи с тыла, брать живьем».

Не сразу расставшись с прикрывавшим его бугорков, Курбан осторожно отполз в сторону, скользнул в низинку.

Теперь он не видел ни бархана, ни куста саксаула. Переползая от укрытия к укрытию, обжигая руки о раскаленный песок, добрался наконец до обратного склона бархана.

Гулко раздался одиночный автоматный выстрел. Это стрелял Андросов, привлекая внимание на себя. Выстрел означал приказ ему, Курбану, немедленно двигаться вперед.

Чувствуя все возрастающую дрожь в руках, сжимавших винтовку, Курбан, словно ящерица, пополз по склону бархана вверх, не спуская глаз с видневшихся из-за гребня тонких веток саксаула.

В жгучем мареве ему почудился рядом с кустом силуэт стрелка с направленной в его сторону винтовкой. Здесь, на склоне, он был отличной мишенью, и он припал к песку, напряженно всматриваясь в гребень бархана.

Снова донесся выстрел Андросова. Еще раз выстрелит – и Курбан должен будет брать нарушителя живьем. Как это удастся сделать, он не знал. Был бы с ними радист Пономарчук – может, что-нибудь и придумали бы, но вчера у Пономарчука от нестерпимой жары пошла носом кровь, и ее никак не могли остановить. Пришлось отправить радиста со встречным караваном обратно на заставу.

Курбан подумал: почему у Пономарчука от жары носом кровь пошла, почему у него никогда не идет? Почему Пономарчук едет сейчас домой на верблюде, а он, Курбан, должен лезть под пули? Но ему тут же стало совестно: старшине Андросу, как он называл Андросова, наверное, никогда не пришли бы в голову такие мысли.

Останавливаясь каждую минуту, Курбан продолжал ползти. Пот горячими ручьями стекал по лицу, в голове стучало, перед глазами маячили сухие веточки саксаула, торчащие из-за гребня. Только бы не оглянулся лазутчик, не вздумал бы посмотреть, что делается у него за спиной.

Донесся еще один выстрел Андросова, третий, приказывающий идти и брать вооруженного нарушителя.

Курбан замер на секунду, поднялся и в несколько прыжков добрался до вершины. Упав на песок, мгновенно осмотрелся: где же лазутчик? И увидел распластавшегося под кустом человека в туркменской папахе, армейских брюках, легких чарыках.

– Бросай оружие, стрелять буду! – крикнул ему Курбан по-туркменски.

В следующую секунду он онемел от удивления, но вовремя спрятался. Перед ним был Меджид Мухамедниязов, хорошо знакомый парень. Это были его черные узкие глаза, плоский нос, прямой, словно прорубленный топором, рот. До войны Курбан чуть ли не дружил с Меджидом из-за его сестры Зохре.

Какую-то долю минуты Курбан думал, что обознался: земляк в один день с ним, в начале войны, был призван в армию и должен воевать сейчас где-то на Западном фронте. Но нет, Курбан не ошибся: в его сторону смотрели глаза Меджида.

«Папаха видна, – мелькнула мысль, – еще мгновение – и Меджид выстрелит». Не успел Курбан ничего решить, как рядом с Меджидом неизвестно откуда появилась широкая костлявая фигура Андросова, страшного в своем халате с развевающимися, словно крылья, полами. Прыжок – и Андросов всей тяжестью навалился на Меджида.

Тупо грохнул выстрел, зазвенело в ушах, винтовка Меджида ткнулась в песок. У Курбана на лбу выступил холодный пот. Опоздай старшина – пуля Меджида досталась бы Курбану.

– Шакал вонючий! – выругался он, бросаясь на помощь старшине.

Странное снаряжение валялось вокруг – местное, туркменское, вперемешку с армейским: кувшин для чая, две солдатские фляги с водой, вещевой мешок и в глиняном горшке расковырянная ножом ковурма, приготовленная в дорогу, обжаренная и залитая салом баранина. Курбан убедился, что вокруг никого больше не было: Меджид Мухамедниязов «гулял Каракумы» один. Но разве Меджид тот самый диверсант, за которым гнались они со старшиной от границы? Как могли завербовать Меджида немцы, когда живет он в селе за три тысячи километров от фронта? Или они с Андросом потеряли след того главного нарушителя, которого очень важно поймать, и случайно наткнулись на Меджида?

Курбан вспомнил, что говорил ему начальник заставы. «Нургельдыев, – сказал он, – вам поручается очень важное задание. Вы идете со старшиной Андросовым не только как солдат, но и как проводник-переводчик. От вас зависит успех операции».

Разве мог Курбан обмануть доверие? Шутка сказать, Курбан Нургельдыев – и солдат, и проводник, и переводчик. Вот тебе и проводник, когда след потерял, вместо беркута шакала поймал…

Курбан прикрыл глаза и вспомнил весь стокилометровый путь по пескам под палящим солнцем. Нигде, ни в одном месте не сбились они с Андросом со следа. Даже поднявшийся вчера ветер не очень им помешал: на песке все-таки видны были полузасыпанные, уходившие на север отпечатки ног.

Может быть, он ошибся. И этот стрелявший в него лазутчик совсем не Мухамедниязов, а именно тот, кого они искали?

Задержанный лежал, уткнувшись в песок плечом, подняв связанные за спиной руки. Лица его не было видно.

– Пускай отойдет, помял я его немного, – перехватив взгляд Курбана, сказал Андросов, с удовольствием отирая лоб папахой, нахлобучивая ее на мокрые щетинистые волосы. У него был вид человека, сделавшего трудную работу и получившего право выкурить папиросу.

Он потянулся к карману, где лежал кисет. Курбан сел рядом и тоже вытер папахой пот. У него еще дрожали руки: опоздай Андрос всего на секунду, не было бы Курбана в живых. И как только Андрос успел?

– Иди взгляни на верблюдов да захвати там мой автомат, – начав обыскивать задержанного, сказал старшина.

Он аккуратно выложил на песок завернутые в платок бумаги, наверное, деньги и документы, четыре обоймы патронов, складной нож, спички, папиросы и разную карманную мелочь: булавку, пуговицы, нитки, коробочку с солью. В пустыне соль необходима, Курбан помнил это с детства.

Решив пока не говорить старшине, что знает Меджида, Курбан съехал вниз по склону бархана; увязая в песке, подошел к тому месту, где час назад лежали они в укрытии и гадали, с какого бархана их обстреляли.

Автомат Андросова был надежно привязан брючным ремнем к торчавшим из песка ребрам верблюда; от спускового крючка тянулась антенна радиостанций – медный витой провод, за который Андросов дергал, чтобы выстрелить, а сам подбирался к бархану одновременно с Нургельдыевым, чтобы прийти ему на помощь. Удивительно, как все продумал Андросов и как рискнул броситься на противника с голыми руками! Курбан качал головой и прищелкивал языком. Автомат он отвязал и, поднявшись на гребень соседнего бархана, увидел неподалеку верблюдов, жующих колючку.

Самый старый из них, Яшка, в белом полотняном налобнике, имел дурную привычку плеваться.

Курбан уже прикидывал, с какой стороны подойти к Яшке, как вдруг услышал громкую ругань старшины. Обеими руками Андросов тряс задержанного и при этом казался таким рассерженным, будто его жестоко обманули. Уж теперь-то Курбан мог без ошибки сказать, что в руках у Андросова был Меджид Мухамедниязов. Но больше всего Курбана удивило, что и Меджид принялся во все горло ругаться по-русски.

– Старшина, что делаешь, отвечать будем! – крикнул Курбан.

Вот тут его увидел и, как понял Курбан, сразу узнал Меджид. Недоверие и надежда отразились на его лице. Он хотел было что-то сказать, но старшина так тряхнул Меджида, что он, вероятно, прикусил себе язык.

– Говори фамилию, – зарычал Андросов, не в силах сдержать ярость.

– Не имеешь права, старшина! – услышав, как назвали Андросова, воскликнул Меджид. – Я Мухамедниязов! Думаешь, если ты старшина, можешь солдата бить? Почему руки связал? Почему по голове ударил?

Меджид делал вид, что не знает Курбана, и Курбан по непонятным причинам тоже ничего не выдал, что знает Меджида. Он увидел: Андросов смущен тем, что да; волю рукам.

– Старшина, объясни: почему такое? – спросил Курбан.

– Да не тот, ну понимаешь: не тот, кого искали… Вот они, его бумажки!

В руках у Андросова была справка о том, что Меджид Мухамедниязов действительно красноармеец такой-то части. Справка дана для предоставления льгот Мухамедниязовой Фатиме – матери Меджида.

– Старшина… – развел руками Курбан. Он хотел сказать: это еще не основание, чтобы вытрясти из человека душу.

– Послушал бы, что он сказал, – не отпуская Меджида, отозвался Андросов. – Салам, говорит, здравствуй. Москва капут. Я, говорит, такой как ты, война кончал, домой гулял… Вот тебе Москва! – Андросов сложил внушительный кукиш и ткнул им в нос Меджида.

– Я так не говорил, – завизжал Меджид. – Я так тебя спросил. Смотрю: папаха, винтовка, борода, сам худой, на меня напал. Думал, есть хочешь, думал, ты домой гулял!

– Ты мне говори, – гневно повел бровью Андросов: зачем здесь оказался?

– Мало-мало отпуск был, часть догонял, заблудился…

Андросов, поморщившись, оттолкнул Меджида, безнадежно махнул рукой.

– И на такого вот сопливого щенка время ушло, – процедил он сквозь зубы. Поднявшись на верхушку бархана, осмотрел мертвую равнину.