Текст книги "Пограничные зори"

Автор книги: Иван Медведев

3

Вышел ефрейтор Веткин с заставы под вечер, в паре с молодым пограничником. Целый день в горах мела метель. Над ущельями, над узкими тропами нависли огромные снежные карнизы.

Темнело быстро, и Веткина беспокоило это: начальник заставы приказал ему выйти на перевал и проверить там снежный покров.

Семен шел по тропе, вспоминал о разладе с Муратовым. Как-то все нелепо получилось, думал он. Когда вышли к перевалу, ветер стих, мороз усилился, на небе вызвездило. Младший наряда, шедший сзади, вдруг остановился, негромко окликнул ефрейтора. По самой седловине перевала, по ровному белому полю тянулась цепочка полузанесенных человеческих следов.

Веткин присел у следа, ощупал его, определил, что шел не один человек. Люди ступали след в след. «Как волки, – подумал Семен. – На буран надеялись, считали – заметет…

С перевала начинался крутой спуск. По следу пограничники дошли до Кривого дерева. Здесь след раздвоился. Один уводил вниз, на равнину, где была проезжая дорога; другой – влево, и Веткин предположил, что человек повернул обратно. Его надо задержать в первую очередь. Веткин приказал напарнику добежать до ближайшей розетки и сообщить обо всем на заставу, встретить пограничников и указать им след. Сам поспешил за нарушителем, уходящим к границе.

Нарушитель спустился в ущелье. Веткин цеплялся за камни, прыгал и скользил все вниз и вниз.

Наконец он ступил на дно ущелья. Бешено колотилось сердце, стоял звон в ушах, и слышалось: хруп-хруп – уходил нарушитель. Теперь близко, не уйдет. Веткин снял с ремня автомат и побежал. Бежать вверх по руслу ручья было тяжело, но впереди уже слышалось хриплое дыхание человека, и это прибавляло силы. Веткин увидел его: человек прыгнул за камень, притаился.

«Сейчас будет стрелять», – подумал Веткин и инстинктивно отскочил в сторону, прижался к отвесной скале.

– Руки вверх! – сказал он тихо.

Человек молчит, не шевелится. Тогда Веткин стал приближаться к нему. Они всматривались друг в друга – пограничник и нарушитель. Веткин различал его широкие плечи, и пистолет в руке. Пограничник наступал, нарушитель пятился.

«Почему он не стреляет?.. – мучительно думал Веткин и наконец догадался: – А, боится обвала…»

И какое-то радостное чувство подхватило его, толкнуло вперед. Нарушитель отшатнулся. Веткин выхватил фонарик и осветил лицо врага. Тот несколько секунд стоял, ослепленный ярким лучом. Он облизывал запекшиеся губы, часто дышал. Веткин прыгнул, ударил его автоматом по голове. Затем обхватил со спины, прижал руками его локти и начал валить. Нарушитель попытался стряхнуть Веткина, но пограничник все крепче сжимал ему локти. И тогда нарушитель решился: он повернул пистолет, нашарил им руку Веткина и выстрелил. Ладонь пронзила страшная боль. А вверху, размельченное, стучало в стенки ущелья эхо. Послышался нарастающий гул. Веткин последним усилием толкнул нарушителя под скалу. Падая, он стукнулся головой и обмяк, Веткин упал рядом.

4

Вот Кривое дерево. Спустились в ущелье по следам Веткина. Стояла тишина. Снежная пыль успела осесть. С тяжело бьющимся сердцем искал друга Муратов.

Сначала был обнаружен автомат. Слой снега оказался тонким; голова Веткина была почти на поверхности. Муратов легко выхватил друга из снежной каши и поднял на руки. Он приник ухом к его груди и услышал слабое биение сердца.

– Жив, Веткин, жив! – крикнул он срывающимся голосом, сдернул со своей головы шапку и начал ею укутывать раненую руку Семена.

* * *

Солнечные лучи брызнули в окна. Сразу стало ослепительно бело. Веткин пошевелился и открыл глаза. Голова забинтована, левая рука в гипсе. В коридоре послышались шаги, за дверью дежурная сестра сердито сказала:

– Нельзя. Доктор не разрешает к Веткину.

Знакомый голос послышался в ответ:

– Так вся застава просит. И гостинцы ж надо передать…

Веткин приподнялся на кровати.

– Костя! Сестра, пустите его! – крикнул он и сморщился от колющей боли в голове.

Через минуту дверь отворилась, вошел Муратов в белом халате поверх гимнастерки. Еще у входа он улыбнулся и подошел к Веткину.

– Здравствуй, Костя. Садись, – тихо сказал Веткин.

Муратов присел на стул. Веткин спросил, что нового на заставе. Костя коротко отвечал, что на заставе все хорошо. Сад весь теперь утеплили, так что никакой мороз не страшен. Нарушителя в ущелье помяло обвалом. Другого тогда же взяли, привели на заставу. Капитан говорил, что Веткину будет отпуск, когда выздоровеет. А он, Муратов, получил взыскание.

– За что? – удивился Веткин.

Костя покраснел, опустил глаза.

– Да в тот раз… уехал без тебя. Капитан по справедливости…

Веткин кивнул, глаза его весело искрились.

– Костя, – сказал он, – а ты, знаешь, ты просто замечательный парень…

– Выздоравливай скорее, – сказал Костя, вставая. – Все тебя ждут на заставе. Я тебе яблоки принес.

Косте многое хотелось сказать, и, главное, что сам он больше всех ждет возвращения Веткина, и что сам смастерил для друга новый мольберт, купил большой набор красок, только рисуй. Но ничего этого он не сказал; подвинул лежавший на тумбочке кулек, повернулся и пошел к двери.

Павел Ермаков
ТИМОФЕИЧ

Прозрачным свежим утром я приехал на заставу. Солнце только взошло и заливало багрянцем снежные шапки недалеких гор.

В ожидании начальника, находившегося на границе, я присел под деревом на скамейку. Под навесом чистили оружие вернувшиеся из нарядов пограничники. Они тихо переговаривались между собой в голубой дымке самокруток.

По просторному двору бродила лошадь. Изредка она останавливалась и, как будто нехотя, щипала жухлую траву, Вот поплелась к солдатам. У края стола протирал автомат один из них, высокий и плечистый. Лошадь прикоснулась губами к его спине, легонько мотнула головой. Солдат обернулся.

– А, Тимофеич, – сказал он добродушно и похлопал лошадь по жилистой шее. Потом полез в карман, вытащил что-то, очевидно, кусок сахара, и сунул лошади. Она зашевелила ушами, захрустела и пошла, вяло переставляя сухие, сильно утолщенные в суставах ноги.

Это была или больная, или, скорее всего, очень старая лошадь: жиденькая грива и короткий хвост, на холке и груди шерсть вытерта; хребтина и ребра четко выступали.

Я хотел было спросить о ней у солдат, но в это время из кухни вышел повар, свистнул и позвал:

– Тимофеич!..

Конь сразу направился к нему, уткнулся в подставленные ладони и зажевал.

– Готовься, Тимофеич. Сейчас поедем, – сказал повар.

Он снял белый фартук, положил его на окно. А конь покорно повернулся и потрусил к конюшне.

Отношение солдат к нему заинтересовало меня. Я пошел на конюшню посмотреть, что будет дальше. Тимофеич (как-то непривычно его звали – по-человечьи) подошел к повозке, на которой была укреплена бочка, и стал в оглобли. Повар запряг его и скомандовал:

– К роднику.

Повозка тронулась.

– Ученый конь, – сказал я, шагая рядом с пограничником.

– Старый он очень, – заговорил повар. – Говорят, ему много больше двадцати лет. И все на этой заставе живет. Сейчас «на пенсии». – Солдат засмеялся. – Только и работы, что воды привезти…

Тимофеич подтянул повозку к роднику. Повар начал ведром наливать бочку. Конь стоял не шевелясь, свесив голову. Когда бочка наполнилась, он повез.

– Э, Тимофеич, да ты совсем стариком становишься, – проговорил повар, черпая из родника. – Одного ведра недолили, а ты пошел… Счет знает, – обратился он ко мне. – Как выльешь пятнадцать ведер, сразу трогает. А может, это я нынче просчитался?.. – в задумчивости проговорил солдат, выливая воду обратно.

Несколько дней я жил на заставе, изучал ее историю, беседовал с пограничниками, ходил в наряд, слушал рассказы старшины-сверхсрочника, который помнил немало событий. Удалось установить и «биографию» Тимофеича.

Много лет тому назад ездил на нем старшина заставы, не этот конечно. Лихой и умелый был командир. А кличка у коня тогда была другая: это уж потом солдаты стали величать его Тимофеичем. В одной боевой схватке он спас жизнь хозяину.

А было так. Границу нарушила вооруженная группа. В тесном горном ущелье ее встретил пограничный наряд. Завязался бой. На помощь наряду поскакали пограничники с заставы.

Нарушители ожесточенно сопротивлялись, стремясь вырваться из ущелья. Во время схватки начался буран, как часто бывает в горах. По ущелью со свистом проносился ветер, густо сыпал снег.

Нарушители, видя, что их замысел не удается, решили уйти обратно. Пограничники бросились в погоню. В горячке, в снежной кутерьме никто не заметил, как старшина упал с коня и остался лежать. А конь проскакал несколько метров следом за пограничниками и остановился. Он вернулся к хозяину и встал рядом, долбя копытом землю, как будто пытаясь разбудить спящего. Свирепствовала метель, сыпала снегом, и скоро ущелья не узнать. Замело тропки, замело место боя, а конь все стоял, оберегая человека, и разгребал копытами снег.

Пограничники настигли и захватили нарушителей. Тогда вернулись в ущелье и благодаря Тимофеичу отыскали старшину. Конь промерз на ледяном ветру, его бил озноб.

Врачи сумели спасти жизнь старшине, и он снова служил на этой заставе. Тимофеич тоже приболел, но скоро поправился.

С тех пор он любимец заставы.

– А теперь состарился, – говорили солдаты, окружив Тимофеича, – сам себя едва носит…

Конь словно понимал, что разговор о нем, уткнулся вздрагивающими губами старшине в плечо. Глаза его, глубокие, умные, светились мягким внутренним светом. Казалось, он тоже вспоминает о далеком и славном времени – днях своей молодости.

Павел Ермаков
ВОЗДУШНЫЙ ПОЧТАЛЬОН

В сквере пожилой майор отдыхал и смотрел, как по аллее расхаживали голуби, собирались стайками, клевали рассыпанные зерна. Я сидел рядом с ним. Вдруг майор погрозил пальцем вихрастому мальчишке: тот попытался поймать голубя и распугал птиц.

– Как тебе не стыдно, – начал укорять он мальчугана. – Зачем ты голубей трогаешь? Школьник ведь, правда? Ну вот, а птиц не любишь…

– А что – жалко? Тут этих голубей много, под ногами путаются… Бестолковая птица.

– Вы слышали! – воскликнул с возмущением майор, обращаясь ко мне. – Еще ничего не понимает, а туда же…

С какой-то особой теплотой он посмотрел на голубей, достал из кармана кулек и начал разбрасывать зерна. Голуби видели, что этот человек добр к ним, подходили и клевали корм прямо с ладони. Возможно, что майор бывал тут часто, и птицы уже привыкли к нему.

Пожилой офицер (очевидно, уже в отставке) понемногу разговорился, стал вспоминать о своей службе на границе.

…Служил на заставе пограничник, звали его Василием Сафоновым. У себя в деревне, где-то под Москвой, до призыва держал он голубей и даже принимал участие в голубиных выставках. Узнав об этом, начальник заставы поручил ему заставский голубятник. Ведь было время, когда связь пограничных нарядов с заставой поддерживали в основном голуби. Шел наряд на границу и брал с собой клетку с парой голубей.

Сафонов взялся за дело с охотой. Кормил своих подопечных, чистил в клетках. И по утрам гонял голубей, внимательно наблюдая за каждым: как он ведет себя в воздухе, высоко ли летает, умеет ли падать камнем. На заставе некоторые посмеивались:

– Вася забавляется… Свистит, как соловей-разбойник.

– Эти голуби еще выручат нас, – отвечал Сафонов и продолжал свои занятия.

Постепенно он отобрал наиболее сильных и быстрых, стал уходить с заставы все дальше и дальше и пускал птиц. Они всегда возвращались домой, на заставу. Этого он и добивался от своих пернатых друзей.

Один голубок пользовался особым вниманием Сафонова, большой, широкогрудый, с красивым оперением. У него была хорошая скорость в полете, и Сафонов называл его Ветерком. Прилетая с границы, он шумно хлопал крыльями и садился на свою кормушку, дожидаясь, когда дежурный возьмет записку из металлического колечка, закрепленного на лапке.

Как-то раз начальник послал Сафонова в паре с другим пограничником в далекий дозор по тылу заставы. Там не было ни телефонных линий, ни больших дорог, зато много крутых спусков в ущелье.

Пограничники уходили на целые сутки. Сафонов взял с собой своего любимца – голубя.

Наряд отошел километров на пятнадцать от заставы, когда случилось несчастье. На одной из тропинок у Сафонова из-под сапога сорвался камень. Пограничник упал. При падении он сломал ногу и потерял много крови. Напарник сделал ему перевязку, но жизнь Сафонова была в опасности.

Решили пустить голубя. В записке указали свое местонахождение.

– Выручай, Ветерок, – сказал Сафонов.

Словно зная, в какую беду попал его хозяин, Ветерок стремительно взвился и, не сделав обычного круга, скрылся в синеве предвечернего неба.

Всю ночь метался в жару Сафонов. Когда удавалось на несколько минут вырваться из обморочного состояния, он говорил:

– Не долетел, значит, Ветерок…

Помощь пришла на другой день. И весть о несчастье принес на заставу Ветерок. Около полудня часовой по заставе увидел голубя, который забежал во двор: был он весь взъерошенный, грязный, левое крыло волочилось по земле. Когда дежурный взял его в руки, то почувствовал, как бешено колотится сердце птицы. Чтобы голубь пешком возвратился на заставу – такое случилось впервые. Может, его в полете захватил ветер и ударит о скалу, а может, коршун пытался прервать его путь. Но у него хватило сил дойти до заставы…

Нога у Сафонова зажила. Вернувшись из госпиталя, он вырастил еще много хороших голубей. А Ветерку больше не суждено было подняться в небо. Но Сафонов не забывал о своем пернатом друге, ухаживал за ним, оберегал его. И каждый раз, когда в голубой вышине кувыркались голуби, сажал одинокого своего любимца на плечо.

– Вот какие истории в жизни бывают, – почему-то сердитым тоном закончил майор. – А он говорит – бестолковая птица…

Майор встал, кивнул мне на прощанье и направился по аллее. При ходьбе он чуть заметно припадал на правую ногу.

Ата Атаджанов
БАЛЛАДА О КОМИССАРЕ

 
Сквозь ветер тропа увлекла
И в зной за собою вела.
Вокруг – без конца и без края —
Родимая степь пролегла.
По бархатной шири иду я,
В траве утопает нога.
Несет величавые струи
Туркменская чудо-река.
Я шел, уставал я недаром:
В зеленом раздолье полей
Стоит одиноко чинара
И – холмик могильный под ней.
Здесь ветры сникают угрюмо
И вроде не яростен зной.
– Скажи мне, краса Каракумов,
Ты чей охраняешь покой?
Чинара вздыхает листвою:
– В одну из далеких ночей
Упал большевик подо мною,
Сраженный свинцом басмачей.
– Ты помнишь, чинара, я знаю,
И жажду, и шашки удар…
О чем говорил, умирая,
В ту ночь, большевик комиссар?
– Он выкрикнул: «Верю… свобода…
Придет…» – и умолк навсегда.
Идут караванами годы,
И я не жалею труда.
Я праведный сон охраняю
От зноя, от буйных дождей.
Примолкни, к могиле склоняясь:
Он счастья желал для людей.
– Чинара, ты славишь героя,
Но кто он? Откуда? Ответь.
Где матери выпало горе
О сыне погибшем скорбеть?
– Не знаю, прохожий, не знаю,
Могу лишь поведать одно:
Батыра багряное знамя.
Туркмении светит давно.
 

Перевод о туркменского Эд. Скляра

Евгений Воеводин
РАССКАЗ О РАСКАЛЁННОМ ПЕСКЕ

Всякий раз, приезжая на заставу, я испытываю странное чувство, которому, пожалуй, нет точного определения. Это и торжественность, и внутренняя собранность тех особых минут, когда встречаешься с чем-то значительным, исполненным большого смысла.

Чувство это мне знакомо давно. Хорошо помню день, когда с сержантом Федором Ольхиным мы вышли к неширокой просеке, заросшей иван-чаем, к полосатому красно-зеленому столбу, и сержант, обернувшись, сказал:

– Вот здесь и начинается наша земля.

Сказал тихо, с тем уважением, с каким обычно говорит о своей земле рачительный хозяин.

Но сержант Ольхин не был земледельцем. Несколько лет спустя я встретил его на стройке. Он поднимал дома за Невской заставой. На работу приходил в пограничной фуражке, она была как новенькая, сохраняла нежный цвет первой травы. Ее, эту фуражку, видели издалека, и бригадира на стройке отыскивали по ней.

Как-то вечером Ольхин заглянул ко мне: «Шел мимо, дай, думаю, загляну». И тут же смутился, потому что живет он в другом конце города и вряд ли ходит мимо моего дома. Сели пить чай, и вдруг он спросил:

– А помните, как на Глухотке щуки брали?

Я помнил, как брали на Глухотке щуки: одна такая страшила здорово помучила меня, прежде чем удалось ее вытянуть. И я понял, куда клонит Ольхин и почему он «случайно» оказался здесь.

– Может, съездим? – глядя в стакан, спросил он. – Сейчас самая ловля, и у меня через три дня отпуск…

– Не темни, Федор, – сказал я, – нужна тебе эта рыба…

Он сразу повеселел. Мы договорились: едем через три дня к Емельянову.

* * *

Когда-то капитан Емельянов спас Ольхину жизнь. Об этом кратко сообщалось в окружной газете. Заметка называлась: «Поединок с рысью». Зверюга набросилась на Ольхина неожиданно, сзади, и, не будь поблизости капитана, Федору пришлось бы худо. Капитан отодрал от Ольхина рысь и, держа ее в вытянутых руках, задушил. Сержанта отправили в госпиталь, там ему наложили швы на раны, тянувшиеся по спине от шеи. А чучело этой рыси и сегодня стоит на шкафу в квартире Емельянова.

В поезде Ольхин рассказывал:

– Крепкий человечище! Крут – это у него есть, верно? Ах да, вы же не знакомы с Емельяновым, он ведь на курсах был, когда вы к нам приезжали. У нас с ним при первом знакомстве такая история была. Я, помню, приехал на девятую с одним солдатом. Ну, доложились по всей форме, устроились в казарме, получили оружие, плащи – словом, все, что полагается пограничнику. Время к обеду подходит, вдруг дежурный вызывает нас к капитану. А он уже в коридоре ждет. «Пошли, – говорит, – я вам участок заставы покажу, с обстановкой познакомлю». Кто-то из солдат успел мне шепнуть: «Держитесь, ребята, сколько сможете…»

Ольхин рассказывал, а я отчетливо представлял себе холодный весенний день, скользкую от недавнего дождя тропу и трех пограничников на ней. Емельянов шел впереди – очень легкий для своего немалого роста и возраста (ему было тогда под сорок). Временами капитан останавливался. Показывал на валуны, поросшие изумрудным лишайником, на малоприметные изгибы тропы, на деревья, которые едва отличались от других. Он мог ходить по участку ощупью, как ходят в обжитой квартире, когда перегорят пробки.

Шли час, другой, третий. Уже начало смеркаться, и все в лесу: и валуны, и деревья – стало расплывчатым. Снова заморосил дождь, на склонах тропа выскальзывала из-под ног.

Мысленно Ольхин клял этот дождь, от которого сделался грузным и без того тяжелый брезентовый плащ, и эту ускользающую тропу, и наступающую ночь. К концу пятого часа он выдохся. Сзади спотыкался напарник. Оба не представляли себе, где находятся, темень была глухая и только впереди желтело пятно от следового фонаря в руке капитана.

Еще через полчаса, вскарабкавшись за капитаном на холм, Ольхин сказал:

– Товарищ капитан…

– Что?

– Ничего, – зло ответил Ольхин. Он вспомнил слова: «Держитесь, ребята, сколько сможете», – и понял, для чего капитан затеял этот ночной поход. Надо стиснуть зубы и идти. В конце концов капитан тоже не железный, а что касается упрямства – еще посмотрим, кто кого переупрямит!

…Когда они, повесив плащи и протерев карабины вошли в казарму, от подушек оторвалось несколько, голов.

– Как – живы?

– Вроде живы.

– Выдержали?

– Не совсем.

– Ничего, ребята, тут главное – хорошие портянки, а потом уже самолюбие.

Вот так и состоялось знакомство Ольхина с капитаном Емельяновым. И потом не раз ходил он с ним «на прогулку», и возвращались через семь, восемь часов…

* * *

Емельянов оказался таким, каким я и представлял его себе: огромный, с крупными чертами лица и складкой над переносицей. С Ольхиным он обнялся, мне пожал руку, потом взглянул на меня оценивающе.

– Как же вы в костюмчике у нас ходить будете? Все-таки осень, сыро… Ну, да подберем что-нибудь. А вечерком сходим на участок, я вас с обстановкой познакомлю.

– Нет уж, – ответил я, вспомнив рассказ Ольхина, – ночью все равно ничего не увидишь, а днем мне хотелось бы с людьми поговорить.

Капитан поглядел на Ольхина; тот рассматривал носки своих сапог, будто ничего на свете, кроме них, его не интересовало.

– Успел наболтать, – проворчал капитан, – Хотя вы люди гражданские…

– Вот именно, – облегченно выдохнул я.

Вечером капитан пригласил меня к себе, и пока Екатерина Ивановна возилась на кухне, говорил о заставе, о солдатах. Я перебил его.

– Вы о себе расскажите, Владимир Владимирович.

Он хмуро покосился на меня.

– Ну, обо мне-то вам, я чувствую, Ольхин уже доложил. А ведь я такие прогулочки с солдатами не зря проделываю. Вот и расскажу вам, кстати, историю о том, как я понял, что пограничник должен уметь ходить.

* * *

Тогда был я рядовым, служил на заставе второй год, в нелегкое, неспокойное для Средней Азии времечко. Тяжело было еще и потому, что с утра до вечера стояла жара, от которой негде спрятаться: кругом, до самого горизонта, сухая, голая, выжженная солнцем степь; лишь возле самой заставы, вдоль арыка, еще росла запыленная трава. Наш колодец давал мало воды, и поэтому часто пили прямо из арыка: зачерпнешь ковшиком, закроешь один его край гимнастеркой да так и тянешь, как через сито, чтобы не набилась в рот всякая нечисть. Вода теплая, коричневая, сейчас вспомнишь – и то передернет тебя. А ничего, пили.

В день, когда произошла эта история, жара выдалась необыкновенная, и даже начальник заставы, кажется, впервые не шутил с нами, не подбадривал: видать, и ему, привычному, тоже стало невмоготу. Двух пограничников, вернувшихся из наряда, положили в санчасть: они едва добрались до заставы и тут же свалились от солнечного удара.

В пятнадцать ноль-ноль был черед выходить в наряд моему другу Савину. Вместе с напарником, сержантом Ниязовым, они оседлали коней и выехали к границе.

Я уже говорил, в тех местах не было пограничной речки; прямо в степи стояли один за другим столбы, внизу обложенные камнями, а дальше была чужая страна. Трудно перейти границу в таком месте: все кругом просматривается. Поэтому обычно ее переходили ночью. Степные ночи черные, непроглядные. И пограничники днем опасались больше не нарушителя, а изматывающего зноя.

От заставы Савин и Ниязов отъехали далеко, километров на десять, внимательно разглядывая голую глинистую землю в крупных трещинах.

Никаких следов, только верткая ящерица, пробегая, оставляла свои «елочки», да там, где проползли змеи, виднелись неглубокие, ребристые ложбинки.

Наряд должен был находиться здесь два часа – под палящим солнцем. На той стороне росло несколько кустов саксаула, и Ниязов, усмехнувшись, сказал:

– Надо же им было вырасти именно там, а?

– Да, непонятливое растение, – согласился Савин, чувствуя, как пот ручейком бежит у него между лопаток.

Проехали еще метров пятьсот, когда Ниязов, тревожно схватившись за бинокль, спросил товарища:

– Ты не видишь, что там? Вон – бугры какие-то.

Савин действительно увидел на той стороне небольшие бугры – пять или шесть. Раньше их не было. А за ними, чуть поодаль, высились еще два бугра, и Савин показал на них старшему наряда. Ниязов посмотрел в бинокль.

– Черт, его знает, что там такое! По форме – лежащие лошади, а цвет выжженной земли. Вот, гляди сам, даже трава на этих буграх жухлая.

Савин поглядел: на буграх трава, старший не ошибся. Такая же трава и во всей степи. Даже комья земли успел разглядеть Савин, как вдруг раздался выстрел, и пуля, тоненько свистнув, взметнула струйку пыли, зарылась в песке.

– Спешивайся, клади коня! – крикнул Ниязов.

Для них, уже привыкших к таким сюрпризам, это было недолгим делом. Залегли, выжидая, что будет дальше. Хлопнуло еще несколько выстрелов из-за бугров, и тогда они зашевелились, превратились в коней, и простым глазом стало видно: всадники вскакивают в седла.

Дрожащими от волнения руками Савин зарядил ракетницу, В воздух взлетели две зеленые ракеты; шипя, мигнули и погасли. Но на заставе все-таки должны были заметить сигнал.

Несколько человек, стреляя на скаку, мчались прямо на них. Савин увидел: зашевелились и два других бугра – поодаль, тоже превратились в лошадей, и двое всадников понеслись метров на пятьсот правее основной группы. Ниязов крикнул:

– Поднимай коня, скачи за теми, а я здесь!

Оставлять Ниязова одного Савину не хотелось, но и спорить было нельзя, тем более что, прикрываясь заслоном, двое явно норовили проскочить на нашу территорию.

Пули так и повизгивали, когда Савин, уже в седле, погнал своего Князька наперерез двум нарушителям. Там, сзади, негромко застучал ручной пулемет Ниязова, и Савин усмехнулся: на стрельбище Ниязов бил без промаха…

Но выстрелы затихли. Савин, обернулся и мельком увидел, что нарушители положили своих коней, и Ниязов выжидает. Судя по всему, его огонь был метким. И еще Савин увидел облачко пыли со стороны заставы: сюда скакал конный пограничный наряд.

А двое нарушителей все гнали коней по прямой. Они были в выгодном положении: их кони успели отдохнуть, Князек же приустал, и пограничник не мог рассчитывать на длительную погоню.

Раза два он выстрелил по нарушителям. Но – то ли нервничал, то ли попросту плохо целился – его выстрелы пропали впустую. Нарушители все уходили и уходили. Тогда он стал целиться по лошадям. И вот лошадь, словно наткнувшись на невидимую преграду, упала, но человек вовремя соскочил с нее и что-то крикнул другому, тот остановился. Дальше они поскакали вдвоем на одной лошади.

Тот из них, что сидел сзади, стал стрелять в Савина. Он, видимо, был хорошо тренированным стрелком. Пуля ударила в савинского Князька, и конь рухнул на землю. Пограничник едва успел высвободить ноги из стремян.

Нарушители были уже далеко. Что оставалось делать Савину? Он перезарядил карабин и подошел к коню, чтобы снять с седла флягу с водой.

Фляга была пуста, ее задела пуля. И все равно нужно было идти вдогонку тем двум, и Савин пошел…

Чаще и чаще стучала в висках кровь, начало покалывать сердце. От пыли саднило лицо. Где-то впереди маячила темная точка: нарушители, должно быть, уже считали себя в безопасности.

Савин шел и думал о том, на сколько километров он успел отойти от границы. В степи мало примет, но по времени Савин определил: километров на восемь, не меньше. Понятно, что часть пограничников сразу же направится сюда и будет здесь минут через тридцать. Но тут же он сообразил, что ни через тридцать минут, ни через час его не догонит никто: ведь их коням пришлось уже проскакать десяток километров, им просто не осилить еще столько. Значит… значит, он должен был полагаться пока только на свои силы, а их – он чувствовал – оставалось не так-то много.

Степь оборвалась неожиданно. Реже стали попадаться кустики мертвой травы, и уже не серая пыль лежала под ногами, а бледно-желтый песок. Теперь Савин точно знал, какое расстояние отделяет его от своих: пески начинались в тринадцати километрах от границы.

Ему казалось, что кругом него так и полыхает огонь. Горели в тяжелых сапогах ноги, горели руки, лицо, все тело. Но разуться было нельзя: в песок зарываются or жары змеи; да и невозможно идти босиком по раскаленному песку. Нельзя было и раздеться, иначе через час по всему телу пойдут волдыри ожогов, а там – потеря сознания, смерть. Единственное, что он сделал, – это скинул ремень; стало немного легче.

Следы копыт были отчетливо видны на песке, и Савин не боялся сбиться. Но быстро идти не мог: дрожали колени, и он все чаще останавливался перевести дыхание.

Часа через два он споткнулся обо что-то и упал. Он не помнил, как поднялся. Перед глазами вертелись зеленые и оранжевые круги. Приглядевшись, увидел выпиравшую из песка кость: наверно, прежде здесь пролегала караванная тропа, и от жары падали замертво даже выносливые верблюды…

Потом Савин отыскал следы и снова пошел, тяжело переставляя ноги. Все это было как в дурном сне, когда хочешь проснуться и не можешь. Трудно было поднять голову, и он смотрел вниз, на отпечатки копыт.

Все-таки он поднял голову. Впереди что-то чернело. Отерев рукавом пот, заливавший глаза, он увидел лежащую лошадь. Зубы у нее были оскалены, а огромный, вздувшийся живот то поднимался, то опускался. Савин сразу же упал в песок, целясь в сторону лошади: нарушители могли притаиться за ней. Но сколько он не глядел, ничего не было видно, кроме загнанной, хрипящей лошади. Осторожно, стороной он приблизился к ней: отсюда начинались две пары человеческих следов.

Сразу же Савину стало легче. Значит, и им, двоим, придется идти пешком, и хотя у них наверняка есть с собой вода, полтораста километров до ближнего селения пройти не так уж просто. Сам он нисколько не сомневался в том, что сможет пройти все эти полтораста километров, хотя на деле он не осилил бы и малой части этого расстояния.

Солнце палило нещадно, и Савин поймал себя на мысли, что ему хочется лечь, спрятать куда-нибудь обожженное лицо и дождаться ночи. Но тут же припомнилась поговорка, которую любил повторять на занятиях начальник заставы: «В пустыне как бывает: ляжешь – уснешь, уснешь – не встанешь, не встанешь – орлы сыты будут».

А пограничников все не было. Савин уже стал сомневаться в том, точно ли он видел облачко пыли на горизонте. Может, на заставе не заметили сигнала? Но все равно их должны были хватиться часа через три.

Уже наступал вечер, а Савин все шел и шел: посреди пустой степи один-единственный, шатающийся из стороны в сторону человек с карабином в опущенной руке…

Он догнал их. Он не знал, сколько прошел по этой проклятой пустыне, но все-таки он увидел их наконец. Они тоже шли пошатываясь, как пьяные, и когда Савин выстрелил, оба упали. Только один сразу, а другой прошел еще шагов пять, зашатался сильнее и ткнулся боком в песок. «Второго живьем, – подумал Савин. – Только живьем…»

Они лежали друг против друга, и нарушитель стрелял. Но его пули уходили в сторону. Он отчаянно мазал. По-видимому, у него сдали нервы.

Для большей безопасности Савин решил обойти нарушителя так, чтобы низкое солнце било ему в глаза. Но лазутчик разгадал маневр. Едва только Савин отполз влево, как нарушитель пополз туда же, время от времени стреляя из своего карабина.

Они долго бы ползли так, не уступая друг другу. Но… Савин сначала не понял, почему вдруг нарушитель поднялся, бросил карабин и с поднятыми руками пошел к нему, своему преследователю. Чувствуя какой-то подвох, он прицелился и крикнул:

– Не подходи!

Но нарушитель смотрел мимо Савина, и тогда он, на секунду повернув голову, увидел солдат, переваливавших через бархан…

Потом Савину передали, о чем рассказал задержанный. Когда его спросили, на что рассчитывали нарушители границы, он хмуро ответил:

– Мы не думали, что один человек осмелится остаться против нескольких. И мы не думали, что ваш пограничник пойдет за нами один в такую страшную жару.