Текст книги "Пограничные зори"

Автор книги: Иван Медведев

Иван Ваганов
ЧЕРЕЗ КАРАКУМЫ

Вот и позади учеба на ташкентских курсах оружейных мастеров. Вернулся я в Кушку, к своим боевым друзьям-пограничникам, в первых числах мая 1931 года.

Теперь наша часть называлась не маневренной группой Ашхабадского погранотряда, как раньше, до моего отъезда, а кавалерийским дивизионом пограничных войск ОГПУ.

Нам, пограничникам, вместе с частями Среднеазиатского военного округа и отрядами самооборонцев-дехкан, предстояло завершить уничтожение басмаческих банд, подстрекаемых и поддерживаемых империалистами и их разведками – американской, английской и французской.

После того как в 1930 году пограничники нанесли ряд сокрушительных ударов по бандам Ибрагим-бека в верхнем течении Аму-Дарьи, басмачи разрозненными группами стали просачиваться в глубь Туркмении и Узбекистана. Наиболее крупной из этих групп был отряд Чюмбы.

Разгромить банду Чюмбы поручили нашему кавалерийскому дивизиону. Нам было известно, что она продвигается к Мургабскому оазису с целью перейти афганскую границу. Басмачи шли быстро и вот-вот могли появиться в районе 6-й заставы.

Не допустить перехода бандитов через границу – таков был приказ командования.

Помню, жарким, безоблачным майским днем, навьючив верблюдов боеприпасами, нагрузив повозки пулеметными лентами и снарядами, мы двинулись к 6-й заставе.

Наш дивизион сумел намного опередить басмачей – те появились у границы только к исходу следующего дня.

Мы заняли полукруговую оборону вдоль границы, замаскировали пулеметные тачанки, поставили на прямую наводку артиллерию. Басмачи, не подозревая о нашем присутствии, четырьмя группами, на полном галопе, с воплем «Алла!» бросились к границе…

Они все ближе и ближе. Уже можно различить широкие пояса на темных халатах, желтые повязки на рукавах… Звучит короткое слово команды. Встретив шквальный огонь, басмачи кинулись врассыпную. А мы, пользуясь замешательством врага, пошли в сабельную атаку.

Около сотни головорезов потеряла тогда банда Чюмбы, обращенная в бегство.

В том бою мы захватили немало пленных и трофеев. Все попавшее в наши руки оружие – пулеметы, маузеры, шашки – было английского производства, далее седла и нагайки английские…

Среди пленных оказалось несколько русских, белогвардейцев, бежавших в свое время на Запад и завербованных в подмогу басмачам. Попали в плен и «святые отцы» – узбекский мулла и русский поп…

Как только рассвело, наш дивизион снялся с участка 6-й заставы. Дорог был каждый час. Изрядно поредевшая банда Чюмбы уходила вниз по Мургабу.

К полудню мы въехали в небольшое селение, встретившееся на пути. Басмачи побывали здесь минувшей ночью. Перед нами открылась страшная картина разбоя.

Дехкане этого селения незадолго до прихода басмачей объединились в колхоз – в ту пору по всей Туркмении создавались хлопководческие и овцеводческие коллективные хозяйства. Увидев прибитый на одном из саманных домов кусок фанеры с надписью «Правление колхоза», бандиты учинили дикую расправу над мирными дехканами. Врывались в дома, расстреливали и рубили саблями всех, кто только попадался на глаза, не щадили ни женщин, ни стариков, ни младенцев. Председателя колхоза изрешетили пулями, а потом повесили, вырезав на его груди слова «Смерть ОГПУ» и воткнув ему в рот бумажку, на которой было накарябано:

«Да здравствует англо-французский союз освободителей Азии!»

Басмачи угнали всех верблюдов и лошадей, перерешали колхозных овец…

В горестном молчании стояли мы, пограничники, над телами безвинно убитых людей. И каждый из нас мысленно дал клятву сполна расплатиться с врагом.

…Час от часу сокращалось расстояние между нашим дивизионом и бандой Чюмбы. Мы подходили к Иолотани. Неподалеку от этого городка, в балке, произошла стычка между нашим головным взводом и басмаческим заслоном; нам удалось взять пленного. Пленный показал, что Чюмба решил не заходить в Иолотань, а уйти по пескам к Аму-Дарье. Наши разведчики донесли, что банда действительно двинулась по пескам к железной дороге, в направлении станции Репетек.

…Тридцать с лишком лет отделяют меня от тех дней, но некоторые, казалось бы рядовые, эпизоды надежна врезались в память.

Никогда не забуду, например, встречи, оказанной пограничникам в Иолотани.

На главной улице нас приветствовал отряд самообороны. Целые сутки этот отряд туркмен-добровольцев провел в засаде, готовый дать отпор бандитам, если бы они попытались войти в город. Самооборонцы несли красное полотнище с надписью по-русски: «Слава красноармейцам-чекистам!» Когда мы проезжали по городку, все жители от мала до велика высыпали на улицы. Старики, с седыми бородами, в праздничных халатах, выводили нам лучших коней, дарили оружие. Девушки подносили вяленые дыни, глиняные блюда с пловом, кувшины чала – холодного напитка из верблюжьего молока.

В нас дехкане и рабочие-туркмены видели своих защитников. Нужно ли говорить, как волновали нас такие встречи…

Нам предстоял нелегкий 150-километровый переход вдоль железной дороги, через барханы. Мы готовились в путь, разбирали и навьючивали на верблюдов оружие, укладывали в тюки продовольствие, грузили на повозки ящики с боеприпасами, наполняли водой бурдюки. Воды старались взять как можно больше, у каждого из нас было по три-четыре фляги. Мы вволю напоили верблюдов и лошадей, напились сами, что называется, до отвала…

Вместе с нами из Иолотани выступил и отряд самооборонцев во главе со своим командиром комсомольцем Мавы.

Вечерело. В лучах заходящего солнца раскаленный песок лежал красноватыми волнами. Как-то внезапно наступила южная ночь. Только перед рассветом мы сделали короткий привал. И снова по коням.

К полудню жара стала нестерпимой. Солнце жгло безжалостно. Наши гимнастерки, утром бело-серые (проступила соль), опять потемнели от пота.

Рядом со мной ехал Мавы, вчерашний кочевник.

– Жарко? – улыбаясь прищуренными глазами, спросил он. – Сойди с лошади, лучше будет. – И, всматриваясь в песчаную даль, добавил: – Железнодорожная будка скоро…

Мавы не ошибся. Через полчаса мы подъехали к низкому глиняному строению с плоской крышей, стоявшему у самых шпал. Путевой обходчик, пожилой русский человек, на наш вопрос, проходила ли здесь банда, ответил:

– Как же, вчера нагрянули, басурманы… «Ключи давай!» – орут… Чтобы гайки отвертывать, ясное дело. «Нету, – отвечаю, – ключей». Тут меня один из шайки ихней и полоснул нагайкой… – Обходчик провел жилистой рукой по багровому шраму, пролегшему от виска к подбородку. – «Повешу!» – кричит… Да спешили, видать, очень… А козу проклятые увели. Внучатам без молока быть. – Он кивнул в сторону двух ребятишек, испуганно выглядывавших из-за приоткрытых дверей.

Двигаясь вдоль железнодорожного полотна, мы вышли к станции Репетек. Сюда же из Чарджоу раньше нас подошел отряд войск ОГПУ.

Оказалось, басмачи несколько раз пытались прорваться к станции. Их упорные атаки были понятны: на путях стояли три цистерны с водой. А вода очень нужна была банде Чюмбы, прошедшей полторы сотни километров по пескам.

Но захватить цистерны басмачам не удалось. С приходом нашего дивизиона они отказались от попыток овладеть станцией и двинулись через пески на Аму-Дарью.

Как следовало действовать нам? Наш командир связался с Ташкентом, со штабом по борьбе с басмачеством. Приказ был короток: преследовать банду до полного уничтожения. Итак, нам предстоял еще один переход через Каракумы. Пополнив запасы воды, мы вышли из Репетека. Кругом, насколько хватает глаз, простирались песчаные волны барханов. Небо было голубым, только на самом горизонте ползли странные желтоватые облачка. Я заметил, что Мавы то и дело беспокойно поглядывает на горизонт. А желтые облака росли, сливались, образуя сплошную полосу, которая становилась все шире и шире.

Сойдя с лошади, Мавы приблизился ко мне и тихо сказал:

– Нехорошо… Беда будет.

Я догадался, о какой беде говорил Мавы. Надвигалась песчаная буря.

Мы к этому времени отошли от Репетека километров на двадцать.

– Дед Садык рассказывал мне, – так же тихо продолжал Мавы, – целые караваны лежат в этих песках..

А буря неумолимо надвигалась на нас.

Последовала команда собраться по трое, с лошадьми и верблюдами. Ветер взметал огромные массы песка, стало трудно дышать.

Только к рассвету стихло. Можно было наконец перевести дыхание. Люди стряхивали с себя песок, протирали оружие.

И снова в путь. После бессонной ночи едва передвигали ноги. Солнце палило, мучила жажда. Но и в те часы думалось об одном: как можно скорее настичь и уничтожить банду.

На вторые сутки ночью мы вышли к Аму-Дарье.

А как только начало светать, прозвучал сигнал боевой тревоги. Туркмены-кочевники сообщили о появлений басмачей.

Мы ехали старой караванной дорогой вдоль берега реки.

Бандиты уничтожили на своем пути все живое. Мы видели не одно обезлюдевшее селение. В пыльных двориках валялись верблюды со вспоротыми животами, зарубленные саблями овцы и лошади…

– Смотри, живые! – вдруг услышал я негромкий голос Мавы.

У кибитки, низко склонив голову, сидели старик, девушка и парень. Рядом с ними на полосатом халате лежал труп юноши. На его лбу была вырезана пятиконечная звезда, на окровавленной одежде выделялся значок «КИМ».

– Его сын, – кивнув на старика, сказал сидевший рядом с ним парень. – Два дня как приехал из Чарджоу, учился там. Комсомолец. – Парень помолчал. – И мы тоже комсомольцы: Айна, – он провел рукой по плечу девушки, – и я, Меред…

Был уже дан сигнал сбора, когда к командиру дивизиона подошли Меред и Айна.

– Разрешите и нам ехать с вами, – попросил парень. – Мы должны отомстить.

Командир пристально посмотрел на Мереда, потом перевел взгляд на девушку:

– И ты?

Айна кивнула, а парень смущенно добавил:

– Мы любим друг друга…

– Что ж, – сказал командир дивизиона, – не стану вас разлучать…

Он подозвал Мавы, объяснил Мереду и Айне:

– Товарищ Мавы будет вашим начальником.

…Еще не один десяток километров прошел наш кавалерийский дивизион, преследуя банду Чюмбы, по барханным пескам и солончаковой степи, поросшей редкими кустами саксаула. Банда петляла, заметая следы, стремясь оторваться от преследователей. Поняв тщетность своих попыток уйти к Аральскому морю, она круто повернула на запад, к Каспию.

Без малого сто восемьдесят километров отделяли нас от одного из старых колодцев, а именно там засел Чюмба. Это расстояние мы проделали за трое суток. Под прикрытием ночи окружили колодец. Развьючили лошадей и верблюдов, расставили артиллерию и пулеметы, подвезли к огневым точкам боеприпасы.

Перед рассветом командир дивизиона Сырма и комиссар Пономарев созвали весь командный состав. Командир глянул на часы, коротко сказал:

– Скоро начнем.

А комиссар вручил каждому из нас листок тонкой бумаги с отпечатанным на пишущей машинке текстом. Это было обращение командования к воинам-пограничникам:

«Товарищи коммунисты и комсомольцы, командиры и красноармейцы! Пришел час расплаты с бандой Чюмбы. Басмаческие изверги убили и замучили тысячи сынов и дочерей народа, разграбили и сожгли много молодых колхозов. Отомстим же бандитам – за кровь и слезы простых людей, за погибших товарищей! Пусть наше кольцо будет железным, и пусть ни один басмач не выйдет из него! Поклянемся же отплатить сполна лютым врагам Советской власти!»

Командиры тут же собрали людей. Молча слушали пограничники слова обращения. А потом так же молча стали ставить под ним свои подписи.

У меня и сейчас хранится высветленный временем памятный листок с подписями боевых товарищей…

В 6.30 командир дивизиона отдал приказ – открыть огонь из всех орудий.

С возвышенности, где расположился наш взвод, было видно, как заметались бандиты. Потом несколькими группами на лошадях они кинулись на наши позиции. Завязалась сабельная схватка.

Я видел, как мужественно бился Меред. Трое басмачей налетели на него. Однако парень не растерялся: к нему вовремя подоспели свои.

Басмачи бросали на прорыв все новые и новые силы. В отдельных местах чувствовалось их численное превосходство. Видя это, комиссар дивизиона Пономарев собрал всех связных и повел их в атаку. Шестерых басмачей зарубил он в том бою. И вот когда уже бандиты обратились в бегство, пуля настигла комиссара…

Мы с Мавы сидели на ящике из-под снарядов, к нам подошла Айна. Ее лицо выражало крайнее беспокойство.

– Где Меред? – с дрожью в голосе спросила девушка.

Мы переглянулись, Мавы не стал скрывать от нее правду.

– Погиб Меред, – сказал он. – В первый раз выручили его, а во второй…

Айна не закричала, не заплакала. Только сжатые губы и мертвенная бледность лица выдавали ее состояние. Она молча повернулась и пошла. Она шла и чуть покачивалась, и покачивались ее тонкие черные косички…

Как только первые лучи брызнули из-за горизонта, басмачи предприняли новую атаку. Но и на этот раз они были отброшены к колодцу.

Тогда Чюмба собрал в один кулак остатки своих сотен и полусотен, повел их в последний бой. И, зная, что он последний, в самый разгар его, главарь, а с ним два белогвардейских офицера трусливо бросили свое «войско» и ускакали.

Помнится, это был на редкость прохладный для туркменских песков день. Мы выстроились у самого колодца. Командир дивизиона поздравил нас с большой победой и поблагодарил за хорошую службу.

Потом он повернулся в ту сторону, где лежали наши погибшие товарищи, снял фуражку и сказал:

– Спите вечным сном, боевые друзья! Вы сражались, как подобает советским бойцам-пограничникам и погибли как герои, отдав свою жизнь за свободу и счастье братских народов, за нашу Советскую Родину!

Сырма опустился на колено и поцеловал в лоб мертвого комиссара.

Утром над нами затарахтел самолет; он сбросил боеприпасы, продовольствие, почту и вымпел с приказом командования – выйти к Каспию, переправить на баржу раненых и больных, а затем следовать к колодцу номер 370, где скрывался еще один басмаческий отряд. В приказе говорилось, что к этому отряду примкнули Чюмба и его подручные.

Анатолий Шалашов
ПОСЛОВИЦА

Этой ночью в Геок-Тепе снова стреляли в медную дощечку на памятнике погибшим казакам. Но разве музыка заставит упасть на землю плоды тамаринга? На этот раз русские не искали виновников среди туркмен, как бывало при царе.

…Меред лежал на кошме у ручья. Из глины он слепил чилим и, засыпав добрую горсть табака, курил. Меред думал. Он знал, кто ночью стрелял в медную дощечку. Видно, не зря в обиходе у пограничников кличка «Пси-Пси» – так чихает барс. Меред же так подавал сигнал пограничникам, если нападал на след нарушителя.

Проводник Меред был храбр и осторожен, как барс на горной тропе. Но не хуже знал законы гор и тот, кто ночью стрелял в медную табличку на памятнике казакам. Меред не сомневался в своей догадке, потому спокойно налил взмокшему под солнцем начальнику заставы пиалу зеленого чая.

– Ускользнувшая рыба всегда большой кажется, – успокаивая, сказал он кизыл-аскеру.

– Но они уйдут за кордон! – настаивал гость.

– Сокол мух не ловит, – все так же невозмутимо ответил Меред. – Если я этими днями буду нужен, ищи меня у Большого камня. Младших посылай.

– Ты отказываешься ловить нарушителя границы? – изумился молодой начальник заставы.

– Начальник, ты слеп от злости, а со слепым о цвете не говорят. – И Меред снова припал губами к сырой глине, глубоко затягиваясь густым дымом. – Белый Перс, которого ты ищешь, только того и ждет, чтобы мы начали облаву. Но он ошибся. И скоро поймет это. Иди спи, начальник, но помни, что искать меня надо у Большого камня. А захлопнешь капкан пустым, после этого рот насмешке долго не захлопнешь.

Белого Перса Меред знал с тех времен, когда с отцом сеяли для себя на плоскогорье богарную пшеницу. Тогда еще Белый Перс хотел поссорить русских с туркменами. И тогда он стрелял ночью в памятник. А когда отряд крестьян погнался за бандой, другая угнала за кордон две отары общественных овец.

Крестьяне гнались за бандами по горам. Через сутки нашли в пещере тлеющие угли. Но басмачи на конях ушли из ущелья. Они схватили лошадей за хвосты и били их плетьми изо всех сил. Озверевшие животные рванулись вверх, цепляясь твердыми, как кремень, копытами за едва видневшиеся уступы, и вынесли всадников на хребет. Догнать бандитов крестьяне так и не смогли, их лошади были подкованы давно и шипы стерлись.

Меред в тот раз двое суток сидел у камышей старого родника, где, по его расчетам, должны были показаться чужаки во главе с Белым Персом. Но незнакомые шорохи, долетавшие с ветром, спутали все карты.

– Пси-пси! – предупредил Меред.

– Пси-пси! – ответили ему вечерние сумерки.

И снова Меред чихнул, словно барс.

Сумерки ответили тем же, но теперь с другой стороны.

Сердце молодого мергена дрогнуло от радости. Мало кто в округе приносил с охоты сразу двух барсов. Меред осторожно повернул затвор и приподнялся из-за укрытия. В это время на голову ему накинули халат. Руки заломили, ноги туго перетянули ремнем.

– Ну, будешь еще бегать за нами? – спросил предводитель банды Белый Перс. И приказал поставить парня на колени, лицом к роднику.

– Нет, – тут же передумал Белый Перс. – Не станем поганить воду его кровью. Отволоките этого барса к камням. – И Белый Перс рассмеялся Мереду в лицо.

Он рванулся, хотел вскочить, но двое рыжебородых навалились ему на плечи.

Дважды Белый Перс прицеливался из маузера. И дважды опускал его. Прицелился в третий раз. Но один из бандитов отозвал предводителя, и из-за камней до Мереда донесся внятный шепот:

– Ты хочешь, чтобы все девять его братьев объявили нам кровную месть? Напугал – и хватит. Оставь. При случае рассчитаемся.

– Ну вот что, – сказал Белый Перс. – Сокол мух не ловит. Стой здесь, пока мы не скроемся. А будешь кричать, пулю получишь – И он вдавил ствол маузера а лоб Мереда. – Стой – и ни с места!

И только когда бандиты отдалились, Меред заметил свою винтовку в траве. Он схватил оружие, и один из них, там, вдалеке, упал на колени. Четверо, отстреливаясь, подхватили раненого и скрылись за камнями.

С тех пор прошло много времени. И вот в Геок-Тепе снова ночью стреляли в медную дощечку на памятнике погибшим казакам. Меред был уверен, что Белый Перс засел где-то поблизости, выжидая.

Перед рассветом к костру у Большого камня прискакал пограничник. Он сообщил, что на ближайшем разъезде бандиты украли у путевого обходчика дочь. Прием был прежний – отвлечь главные силы заставы и совершить налет на стада.

В горах отряд неожиданно натолкнулся на заплаканную девочку. Не говоря ни слова, она передала несколько патронов от маузера. Белый Перс пытался запугать Мереда напоминаниями о встрече у родника.

Меред долго рассматривал патроны, думал, а когда отряд двинулся по указанному девочкой направлению, снова смотрел на тяжелые патроны маузера. И тень ложилась на лицо Мереда: он понимал, что где-то здесь таится хитрость. Но какая? Вначале шли следы трех коней. А дальше проводник насчитывал лишь четыре отпечатка. Конь начал кружить, словно сбился с пути. И вот за двумя первыми кругами, в стороне от направления, принятого пограничниками, Меред увидел еще теплый навоз. И огненно полоснула гнедой круп плетеная камча. Меред понял, что Белый Перс решил скрыться у старых чинар.

Двое суток в поселке никто не видел Мереда. Братья несколько раз ездили на заставу, но и там ничего не знали о проводнике. Он вернулся на третьи сутки в изодранном халате, с седлом на плечах и огромной ссадиной у левого глаза. На заставе он, стерев рукавом пот со лба, подошел к молодому начальнику и тихо сказал:

– Там, у старых чинар, сокол поймал двух мух.

Валентин Рыбин
СИНИЕ ГОРЫ
Из поэмы

 
Много солнца,
много света,
в знойном мареве земля.
И шуршит сухое лето
по горам и по полям.
 
 
Из винтовки по мишеням
бьет Маньков на славу —
старшине на утешенье
и бойцам заставы.
Отстреляется,
привстанет —
парню дышится легко.
Что ни выстрел – попаданье,
а бывало – в «молоко».
 
 
Скачет конь —
рябит в глазах.
Сабли взмах —
летит лоза.
 
 
Парень рубит ловко.
Быстрота, сноровка!
 
 
Жарко,
служба нелегка.
Но настанет вечер —
и Маньков у турника
расправляет плечи.
Разотрет в ладонях мел:
– Сделать, что ли, склепку?
Смех —
мол, каши мало ел.
– Я хлебал похлебку.
. . . . . . . . . .
Снова шутки средь бойцов:
– Не теряйся, Вова!..
 
 
Пишет парень письмецо
старику Манькову.
Полсела в письме его
и для всех приветы.
Жив, мол. Кормят ничего,
только жарко летом.
 
 
* * *
 
 
Над речкою устало
поникли ветви тала.
Ночами стонет филин,
оплакивает лето.
И зяблик:
«Цви-ли, цви-ли?» —
как будто ждет ответа.
 
 
Тишина…
Скрипит перо,
в кабинете лампа светит.
Заседает в кабинете
комсомольское бюро.
И глядит с портрета Ленин…
 
 
Рыжкин встал —
серьезный вид;
вслух читает заявленье.
У стола Маньков стоит.
«Все свои…
А вдруг не примут?»
То уверенность,
то страх.
Посмотрел в окошко.
«Климат
непонятный на горах».
 
 
Прокатился над двором
по горам сердитый гром.
Чудеса творит природа —
гром в такое время года!
Гром,
а дождик мельче проса,
стекла плачут от дождя…
По уставу три вопроса,
год рождения вождя…
 
 
Вот Маньков в казарму входит,
парня – чуть не на ура.
– Значит, принят?
– Принят вроде. —
Улыбнулся
– С плеч гора.
 
 
Серых туч густая лава,
ночь ноябрьская слепа.
Верст за десять от заставы
безымянная тропа.
Ветер злой свистит на склоне,
над тропой кусты дрожат,
у подножья дрогнут кони,
за скалой бойцы лежат.
Чу, с куста вспорхнула птица.
Не видать во тьме ни зги.
Легкий шорох у границы,
вороватые шаги.
Ближе, ближе шорох слышен,
– Слышь, идут?..
Маньков застыл,
шепчет Камину:
– Потише.
Пусть идут,
заманим в тыл.
 
 
Камин встал.
– Их много вроде. —
Весь трясется,
сам не свой
– Брось дурачиться, Володя. —
И надсадно крикнул:
– Стой!
 
 
Вспыхнул мрак смертельным светом,
конь сорвался —
стук подков.
И – темно.
 
 
– Володя, где ты?
Слышь, Володя?..
Нет ответа.
За кустом
притих Маньков.
Страшен враг?
Конечно, страшен.
Ждет боец, глядит на склон.
Подступает к горлу кашель.
И откуда взялся он?
«Непонятен этот климат.
То прохладно,
то жара…»
 
 
Трое их.
Проходят мимо.
Ну, давай, Маньков.
Пора!
Не спеша винтовку вскинул,
скорострельною стрельбой
двух свалил – ударил в спину:
третий бросился в низину.
– Брешешь,
справлюсь я с тобой!
 
 
Прыгнул вслед:
– Постой, «дружище»!..
Повалил в гнилой листве
и тяжелый кулачище
припечатал к голове.
– Так-то вот, —
вздохнул сердито, —
подлецам шутить с огнем.
 
 
Снял ремень,
связал бандита
и откашлялся на нем.
«Ну с чего бы кашель этот?
Фу ты, черт!
Секрет открыл:
ведь с потемок до рассвета
я ни разу не курил».
 
 
Серых туч густая лава,
стук копыт в сырой траве.
Скачет чуть не вся застава
с Семихаткой во главе.
Мчатся ветром —
к гривам плечи,
по горам коней гоня.
 
 
Камин всадникам навстречу —
без винтовки,
без ремня.
 
 
Кони встали,
кони в мыле,
кони дышат тяжело.
– Где Маньков?!
– Его убили…
Семихатка сплюнул зло.
 
 
Мчатся дальше.
В серых тучах
«безымянная» вдали.
Прискакали.
Возле кручи
залегли и поползли.
Семихатка брови хмурит:
у скалы – как будто дым.
Пригляделся.
– Кто-то курит.
Не стрелять.
Возьмем живьем.
 
 
Встал Маньков.
«Да это ж наши!»
Сердце прыгнуло в груди.
Закричал, рукою машет:
– Эй, ребята, подходи!
 
 
После боя пришел в столовку,
съел тарелку борща и каши.
– Ловко ты их отделал, Вовка! —
похвалил его повар Пашин.
– Зря судачили, что не годен…
Вот, глядишь,
и выдадут орден.
Человека узнаешь разве
сразу —
чем он живет и дышит?
А ведь ты всесторонне развит,
из тебя бы и повар вышел.