Текст книги "«Милая моя, родная Россия!»: Федор Шаляпин и русская провинция"

Автор книги: Иван Бунин

Соавторы: Леонид Андреев,Константин Коровин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– В чем дело?

– Не беспокойся, Федя, куда ты все торопишься? Не допил я… Не беспокойся. Хорошо посидится – еще выпьем.

– Но я не могу сидеть, я устал, – сказал с раздражением Федор Иванович. – Ты ведь концерта не пел.

– А ты выпей и отдохни, – невозмутимо продолжал Сахновский. – Не допил я!.. Куда торопиться?..

Шаляпин с каждым словом все более хмурился.

– А о вине не беспокойся, Федя, – все тем же невозмутимым голосом пел Сахновский. – За вино я заплачу.

– Не в этом дело! – вспылил Шаляпин. – Припишите там в мой счет. Устал я!

И уехал домой мрачный.

* * *

Избалованный заслуженным успехом, Шаляпин не терпел неудач ни в чем. Однажды, играя на бильярде у себя с приятелем моим, архитектором Кузнецовым, он проиграл ему все партии. Замучился, но выиграть не мог. Кузнецов играл много лучше.

В конце концов Шаляпин молча, ни с кем не простясь, ушел спать. А много времени спустя, собираясь ко мне в деревню, как бы невзначай спросил:

– А этот твой Кузнецов будет у тебя?

– А что? – в свою очередь спросил я.

– Грубое животное! Я бы не хотел его видеть.

«Бильярд», – подумал я.

Шаляпин и Серов

Часто достаточно было пустяка, чтобы Шаляпин пришел в неистовый гнев, и эта раздражительность с годами все возрастала. С Врубелем он поссорился давно и навсегда. Да и с Серовым.

Узнав однажды, что у меня будет Шаляпин, Серов не поехал ко мне в деревню. Меня это удивило. И каждый раз, когда впоследствии я приглашал его к себе одновременно с Шаляпиным, отмалчивался и не приезжал.

Я спросил как-то Серова:

– Почему ты избегаешь Шаляпина?

Он хмуро ответил:

– Нет. Довольно с меня.

И до самой смерти не виделся больше с Шаляпиным.

Раз Шаляпин спросил меня:

– Не понимаю, за что Антон на меня обиделся?

– Ну что вам друзья, Федор Иванович, – ответил я. – «Было бы вино… да вот и оно!», как ты сам говоришь в роли Варлаама.

В сущности, когда кто-нибудь нужен был – Серов ли, Васнецов, то он был «Антоша дорогой» либо «дорогой Виктор Михалыч». А когда нужды не было, слава и разгулы с услужливыми друзьями заполняли ему жизнь…

Странные люди окружали Шаляпина. Он мог над ними вдоволь издеваться, и из этих людей образовалась его свита, с которой он расправлялся круто: Шаляпин сказал – и плохо бывало тому, кто не соглашался с каким-либо его мнением. Отрицая самовластие, он сам был одержим самовластием. Когда он обедал дома, что случалось довольно редко, то семья его молчала за обедом, как набрав в рот воды.

Когда Шаляпин не пел

Шаляпин довольно часто отказывался петь, и иногда – в самый последний момент, когда уже собиралась публика. Его заменял в таких случаях по большей части Власов. В связи с этими частыми заменами по Москве ходил анекдот.

…Шаляпин ехал на извозчике из гостей навеселе.

– Скажи-ка, – спросил он извозчика, – ты поешь?

– Где же мне, барин, петь? С чаво? Во когда крепко выпьешь, то, бывает, вспомнишь и запоешь.

– Ишь ты, – сказал Шаляпин, – а вот я когда пьян, так за меня Власов поет…

Не было дома в Москве, где бы не говорили о Шаляпине. Ему приписывали самые невероятные скандалы, которых не было, и выставляли его в неприглядном виде. Но стоило ему показаться на сцене – он побеждал. Восторгу и вызовам не было конца.

В бенефис оркестра, когда впервые должен был идти «Дон-Карлос» Верди, знатоки и теоретики говорили:

– Шаляпин провалится.

В частности, и у Юрия Сахновского, когда он говорил о предстоящем спектакле, злой огонек светился в глазах. А когда я встретил его в буфете театра после второго акта и спросил: «Ну что же, как вы, критики, скажете?» – он ответил: «Ну что скажешь… Ничего не скажешь… Силиша!..»

В чем была тайна шаляпинского обаяния? Соединение музыкальности, искусства пения с чудесным постижением творимого образа.

Цыганский романс

На второй день Рождества я справлял мои именины. Собирались мои приятели – артисты, художники, охотники. И всегда приезжал Шаляпин.

На этот раз он приехал сразу после спектакля из театра, в костюме Галицкого. Все обрадовались Федору Ивановичу. Он сел за стол рядом с нашим общим приятелем Павлом Тучковым. В руках у того была гитара – он пел, хорошо подражая цыганам, и превосходно играл на гитаре. К концу ужина Павел Александрович сказал Шаляпину:

– Вторь!

Шаляпин оробело послушался. Павел Александрович запел:

 
Задремал тихий сад…
Ночь повеяла…
 

Павел Александрович остановился и искоса посмотрел на Шаляпина:

– Врешь. Сначала.

 
Задремал тихий…
 

Снова – многозначительная пауза: Шаляпин фальшивил.

Высоко подняв брови и выпучив глаза, Павел молча смотрел на Шаляпина.

– Еще раз. Сначала…

Шаляпин все не попадал в тон – выходило невероятно скверно. Шаляпин смотрел растерянно и виновато.

– Скажите, пожалуйста, – спросил наконец Тучков Шаляпина, – вы, кажется, солист его величества? Странно! И даже очень странно…

– А что? – спросил робко Шаляпин.

– Как что? Врешь, слуху нет – фальшиво…

– Разве? – изумился Шаляпин. – Что такое…

– Сначала!

 
Задремал тихий сад…
 

– Ничего не выходит! Да, это вам не опера. Орать-то можно, но петь надо уметь. Не можете спеть цыганского романса, не дано. Уха нет.

Шаляпин был столь комичен в этой новой неожиданной роли, что нельзя было удержаться от смеха. Кругом приятели мои ржали, как лошади. И один только Павел Александрович никак не мог сообразить, что происходит:

– Совершенно непонятно: оперу петь умеет, а цыганский романс не может. Слуха не хватает. Ясно…

«Демон»

К бенефису Шаляпина готовили «Демона» Рубинштейна в моей постановке. Костюм, равно как и парик и грим, делал Шаляпину я. Спектакль как-то не ладился. Шаляпин очень негодовал, Говорил мне:

– Не знаю, буду ли еще петь.

Мы жили в это время вместе. Вернувшись как-то с репетиции, он сказал:

– Я решил отказаться. Выйдет скандал, билеты все проданы. Не так всё, понимаешь, – дирижируют вяло, а завтра генеральная репетиция. Ну-ка, напишу я письмо.

– Скажи, – спросил я, – вот ты все время со мной, на репетиции был не больше получаса, а то и совсем не ходишь, значит, ты знаешь «Демона»?

– Ну, конечно, знаю, – ответил Шаляпин, – каждый студент его в номерах поет. Не выходит у меня с Альтани. Пойду вызову по телефону Корешенко.

Шаляпин встал с постели и пошел говорить по телефону. Вскоре приехал Корешенко с клавиром. Шаляпин, полуодетый, у пианино показал Корешенко место, которое не выходило у него с оркестром. Корешенко сел за пианино, Шаляпин запел:

 
Клянусь я первым днем творенья…
 

И сразу остановился.

– Скажи, пожалуйста, – спросил он Корешенко, – ты ведь, кажется, профессор консерватории?

– Да, Федя, а что?

– Да как что, а что же ты играешь?

– Как что? Вот что, – он показал на ноты.

– Так ведь это ноты, – сказал сердито Шаляпин, – ведь еще не музыка. Что за темпы! Начинай сначала.

И Шаляпин щелкал пальцем, отбивая такт, сам ударял по клавишам, постоянно останавливал Корешенко и заставлял повторять.

За завтраком в «Эрмитаже» Шаляпин говорил:

– Невозможно. Ведь Рубинштейн был умный человек, а вы все ноты играете, как метрономы. Смысла в вашей музыке нет. Конечно, мелодия выходит, но всего нотами не изобразишь!..

Корещенко был скромный и тихий человек. Он покорно слушал Шаляпина и сказал:

– Но я же верно играю, Федя.

– Вот и возьми их! – сказал Шаляпин. – Что из того, что верно! Ноты – это простая запись, нужно их сделать музыкой, как хотел композитор. Ну вас всех к черту!

На другой день утром мы поехали на генеральную репетицию. Шаляпин был молчалив и расстроен.

Когда мы приехали в театр, репетиция уже шла. Как всегда, Альтани, увидав Шаляпина в кулисе, остановил оркестр и показал ему вступление палочкой.

Дитя, в объятиях твоих… – запел Шаляпин и остановился.

Сняв шарф и шубу, он подошел к дирижеру и обратился к оркестру:

– Господа, вы – музыканты, вы все – профессора, и вы, дорогой маэстро, – обратился он к Альтани, – прошу вас, дайте мне возможность продирижировать мои места в опере.

Альтани отдал палочку концертмейстеру Крейну, который, встав, передал ее на сцену Шаляпину. Шаляпин поднял палочку:

– Ариозо «Клянусь», – и запел полным голосом.

Когда он дошел до фразы: «Волною шелковых кудрей», – оркестр встал, музыканты закричали «браво» и сыграли Шаляпину туш.

Шаляпин продирижировал всю свою партию. Альтани что-то отмечал карандашом в партитуре. Шаляпин пел и за себя, и за хор и сразу повеселел. Благодарил Альтани и музыкантов, всех артистов и хор.

Когда мы с Шаляпиным вышли из театра, он сказал:

– Видишь, какая история, теперь все ладится. Я же боялся сказать: «Дайте мне продирижировать». Черт его знает – Альтани обидится. Положит палочку, уйдет – и опять забастовка дирижеров. Они думают, что я их учу, а они все ученые. Я же прошу понять меня, и только. Теперь споем… А знаешь ли, дешево я назначил за билеты. Надо было вдвое. Поедем куда-нибудь завтракать. В «Эрмитаже» народу много, пойдем к Тестову, здесь близко. Съедим головизну. Нет! Головизна тяжело, закажем уху из ершей и расстегаи. Надо выпить коньяку…

Бенефис прошел с огромным успехом. Но гордая московская пресса холодно отозвалась о бенефисе Шаляпина. Вообще Шаляпин был с прессой не в ладах.

Впрочем, после своего бенефиса в Петербурге он больше «Демона» не пел. Говорил, что партия для него все же высока, хотя он ее и транспонировал.

* * *

Вскоре после бенефиса Шаляпин, Горький, Серов, я и Сахновский поехали вечером ужинать. Подъехав к Страстному монастырю, остановились и стали обсуждать, куда ехать, – Горький и Шаляпин не хотели встречаться с толпой. Решили ехать за город, в «Стрельну». Шаляпин – отдельно с Горьким. А Сахновский – с нами, на паре, которую взяли на площади. Дорогой Сахновский, как обычно, говорил, что бросил пить.

– Нельзя, полнею… А вот в «Стрельне» придется.

В «Стрельне» заняли отдельный кабинет. Принесли закуски, вино, холодного поросенка.

Соседний кабинет был полон кутящими гостями. Там было шумно. Пел венгерский хор. Вдруг наступила тишина, и мужской голос неожиданно запел на мотив Мефистофеля:

 
Сто рублей на бенефис
Я за вход себе назначил,
Москвичей я одурачил,
Деньги все ко мне стеклись.
 

В соседнем кабинете раздался хохот и аплодисменты.

 
Мой великий друг Максим
Заседал в отдельной ложе,
Полугорьких двое тоже
Заседали вместе с ним.
Мы дождались этой чести,
Потому что мы друзья,
Это все – одна семья,
Мы снимались даже вместе,
Чтоб москвич увидеть мог,
Восемь пар смазных сапог,
Смазных сапог,
Восемь пар смазных сапог,
Смазных сапог, да!
 

– Что за черт, – сказал Шаляпин. – А ведь ловко.

Позвали метрдотеля. Шаляпин спросил:

– Кто это там?

– Да ведь как сказать… Гости веселятся. Уж вы не выдайте, Федор Иванович. Только вам скажу: Алексей Александрович Бахрушин[9]9
  Алексей Александрович Бахрушин (1865–1929) – купец., основатель театрального музея в Москве (теперь: Государственный центральный театральный музей имени А. А. Бахрушина). – Ред.


[Закрыть] с артистами веселятся. Они хотели вас видеть, только вы не пустите.

Горький вдруг нахмурился и встал:

– Довольно. Едем.

Мы все поднялись. Обратно Горький и Шаляпин снова ехали вместе, мы – на паре.

– Чего он вскинулся? – удивлялся Серов. – Люди забавляются. Неужели обиделся? Глупо!

На Волге

От директора императорских театров Теляковского я получил телеграмму. Он просил меня приехать к нему в имение Отрадное, близ Рыбинска, на Волге.

– Поедем, Федя, – предложил я.

– Ладно, – ответил Шаляпин, – я люблю Волгу. Поедем из Ярославля на пароходе «Самолет». Будем есть стерлядь кольчиком.

– Ты что, так в поддевке и поедешь?

– А почему же? Конечно, в поддевке.

– Узнают тебя на пароходе, будут смотреть.

– А черт с ними. Пускай.

Когда приехали в Ярославль, узнали, что пароход «Самолет» отходит через три часа. Куда деться? Пошли в городской сад и сели у ресторана снаружи. Нам была видна дорога, которая спускалась к Волге. По ней ехали ломовики, везли рогожные кули с овсом, огромные мешки с хлебом, в корзинах из прутьев – белугу, осетрину, севрюгу. Возы тянулись бесконечно по дороге. Слышалось: «Ыы… Ыы…» Ломовые понукали лошадей. Ехали бабы на возах, в цветных платках, загорелые и дородные… <…>

К обеду нам подали белугу с хреном и икру зернистую, на коробке было написано: «Колганов. Москва».

– Ты посмотри, что написано, – сказал Шаляпин, – в чем дело?

Он рассердился, позвал человека и приказал:

– Убери.

Только мы стали есть белугу, как за соседний столик сели два чиновника, в фуражках с кокардами. Один молодой, другой постарше.

Молодой посмотрел на Шаляпина и сказал что-то другому. Старший тоже посмотрел на Шаляпина. «Узнали», – подумал я.

Чиновники встали и подошли к нам. Старший сказал:

– Здравствуйте, Федор Иванович. Позвольте вас приветствовать в нашем городе.

– Очень рад, – ответил Шаляпин. – Но я вас не знаю.

– Нас много, – ответил, улыбаясь, старший. – Мы чиновники у губернатора. Нас много, и губерний много. А вы один – великий артист. Позвольте вас приветствовать.

– Садитесь, – сказал Шаляпин.

Один из чиновников позвал человека и заказал бутылку шампанского. Когда подали шампанское, оба чиновника встали и подняли бокалы.

– Мы ездили в Москву вас слушать, Федор Иванович, и каждый день вспоминаем о вашем спектакле с восторгом. Но, простите, Федор Иванович, мы слышали, что вы – друг Горького. Друг этого лжеца и клеветника России. Неужели это правда?

Шаляпин побледнел.

– Мы, очевидно, с вами разные люди. Мне неприятно слышать про Алексея Максимовича, что он – лжец и клеветник. Вам, вероятно, не нравится та правда, которую он говорит.

Шаляпин отвернулся от чиновников, позвал человека и коротко сказал мне:

– Заплати.

Я расплатился по счету. Шаляпин молчал, ждал.

– Пойдем.

И мы ушли, не дотронувшись до шампанского.

– Вот видишь, – сказал мне дорогой Шаляпин, – жить же нельзя в этой стране.

Мы шли, спускаясь к Волге. Шаляпин вел меня по берегу мимо бесконечных пристаней. Потом вдруг сказал:

– Зайдем сюда.

Проходя мимо бочек и всюду наваленного товара, мы подошли к рыбной лавке. Лавочник, по приказанию Шаляпина, взял ножик, вытер о фартук и вытянул осетра изо льда. Осетр открывал рот. Лавочник бросил его на стол и полоснул ножом по животу. Показалась икра. Лавочник выгреб ее ложкой в миску, поставил миску и соль в бураке перед Шаляпиным и подал калачи. Шаляпин щепотью посолил икру в миске и сказал:

– Ешь, вот это настоящая.

Мы ели зернистую икру с калачом.

– Это еще не белужья, – говорил Шаляпин, откусывая калач. – Настояшая-то ведь белужья зернистая.

– Белужьей нет, – сказал рыбник. – Белужья боле за границу идет. Белужья дорога. У нас в Ярославле белужьей не достать. В Питере, Москве еще можно.

* * *

Всю дорогу до Теляковского Шаляпин проспал в каюте.

Теляковский обрадовался Шаляпину. За обедом был священник соседнего села и две гувернантки – англичанка и француженка. Видно было, что Шаляпин им понравился. С англичанкой он заговорил на английском языке. Та рассмеялась: Шаляпин не знал по-английски и нес чепуху, подражая произношению англичан.

Через два дня мы уехали. Возвращались опять на пароходе «Самолет».

Стоял ясный летний день. Далеко расстилалась Волга, заворачивая за лесные берега, по которым были разбросаны деревни, села и блестели купола церквей.

Мы с Шаляпиным сели за стол в салоне первого класса. Шаляпин заказал чай. Снял картуз и салфетку бросил себе через плечо на поддевку. Налил чай из стакана в блюдце, взял его всей пятерней и, мелко откусывая сахар и дуя в блюдце, говорил:

– Швырок-то ноне в цене. Три сорок, не приступись. У Гаврюхина швырку досыта собака наестся. Не проворотишь. Да ведь кому как. Хоть в лепешку расстелись, а Семену крышка.

Я подумал: «Чего это Федор разделывает? Купца волжского – дровяника».

Все пассажиры смотрели на нас. Входили в салон дамы и с удивлением оглядывали Шаляпина.

Я вышел из салона на палубу. Прошла какая-то женщина в нарядной шляпе. За ней – муж, держа за руку мальчика. Муж, догоняя жену, говорил:

– Это не он. Не он, уверяю тебя.

– Нет, он, – отвечала жена. – Он. Я его узнала.

– Да не он же, что ты!

– Перестань, я знаю.

Они обошли кругом по палубе. И когда приблизились опять к салону, где сидел и пил чай Шаляпин, женщина вновь бросила взгляд в окно и с уверенностью сказала:

– Он.

Муж, поравнявшись со мной, приостановился и робко спросил:

– Извините, вот вы в рубке сидели с этим высоким, чай пили, – что, это Шаляпин?

– Нет, – ответил я. – Купец. Дрова по Волге скупает…

Когда я вошел в салон, Шаляпин продолжал пить чай из блюдца и салфеткой вытирать пот с лица и со лба. Я опять подсел к нему. Он тотчас же стал снова дурить.

– Неча гнаться. Швырок-от погодит. Не волк, в лес не уйдет. Пымаем. Наш будет. В Нижнем скажу, так узнает Афросимова. Он еще поплачет. Погоди.

– Довольно, Федя, – шепнул я. – Тебя же узнали.

– А куда ему есеныть до Блудова? Блудовский капитал не перешибет, он теперь на торф переходит. Он те им покажет. В ногах поваляются. Возьми швырок, возьми. Вот тогда-то за два двадцать отдадут. А то без порток пустит. Блудова-то я знаю.

– Довольно же! – вновь тихо сказал я.

– Черт с ними!

Пароход подходил к пристани. Показался большой монастырь. Черными пятнами на фоне светлых стен казались монахи. На пристани шел молебен. Пароход причалил к пристани. На берегу остановили молебен, произошло какое-то движение. На пристань вышли священник, дьякон с кадилом, столпились монахи. Все смотрели во все глаза на пароход. В толпе слышалось: «Шаляпин, Шаляпин! Где он?»

Федор Иванович ушел и заперся в каюте.

Пароход подошел к Ярославлю.

Я постучался в каюту к Шаляпину.

– Выходи, приехали.

– Погоди, – ответил мне из-за двери Шаляпин, – пускай разойдутся. Ну их к черту. После второго свистка я выйду…

Шаляпин, когда сходил с парохода, взял мою шляпу, а мне дал свой чесучовый картуз. На берегу быстро прошел к лодочнику, взял лодку, крикнул: «Садись!» – и навалился на весла.

Лодка быстро проскользнула мимо всяких суденышек и барок на волжский простор. Шаляпин расхохотался.

– Вот катавасия!.. Покою нет! И что я им дался?

Он ловко управлял лодкой. Светлые ресницы его блестели на солнце.

– Вот мы сейчас приедем, Константин. Я покажу тебе знакомый трактир. Поедим настоящих расстегаев с севрюгой.

Шаляпин быстро вытащил лодку на отлогий берег, и мы пошли по тропинке к дороге. Шаляпин взял у меня картуз и отдал мне шляпу. Справа от дороги была навалена масса бревен. Шаляпин шагал широко и ловко. Глядя на него, я подумал: «А страшновато, должно быть, не зная – кто он, встретиться в глухом месте с этаким молодцом со светлыми ресницами». В его огромном росте, сильных движениях была некая разбойничья удаль.

– Вот он, трактир, за бугром, – сказал Шаляпин.

* * *

Мы подошли к двухэтажному деревянному дому. Сбоку у входа на большой вывеске вкривь и вкось было написано: «Трактир».

По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Пахнуло чаем и квасом. В трактире было мало народу.

Сели у окна за столиком. Подошел половой. Шаляпин заказал расстегаи. Из-за стойки смотрел на нас краснорожий, с черной бородой, трактирщик. Пробор посередине, кудрявые волосы блестели от помады.

– Это сын, должно быть, – сказал мне Шаляпин. – А трактирщик-старик, видно, помер.

Расстегаи – горячие, масленые, с рыбой – были действительно замечательные. Половой подал водку.

– Может, вам анисовой аль березовой? – крикнул нам из-за стойки трактирщик.

– Давай березовой, – в тон ему отозвался Шаляпин. – А ты не сын ли будешь Петра Гаврилова?

– Сын. А вы что – отца знали?

Трактирщик, выйдя из-за стойки, подошел к нам.

– Присядь, – сказал Шаляпин.

– Илюшка! – крикнул хозяин. – Ну-ка, подай тешку балыковую. Гости хорошие. А вы ярославские али как?

– Был ярославский, а теперь в Москве живу, – ответил Шаляпин.

– А при каком деле? – спросил трактирщик.

– Дровами торгую.

– Так-так. Чего ж, дело хорошее. Бывали, значит, здесь при отце?..

Трактирщик как-то хитро и испытующе посмотрел на нас.

– Так, так… У меня третьеводни какое дело вышло. Тоже пришли молодцы этакие, одеты по-богатому. Пили, вот пили. Такой разгул завели. Вдруг полиция – да сколько! – прямо на пароходе причалили и всех их забрали. Самые что ни на есть мошенники. Вот которые в карты по пароходам обыгрывают. Один все-таки убежал. Говорят, главный… Вот, покушайте-ка тешечки, – сказал трактирщик, – первый сорт.

В трактир ввалилась толпа здоровых, загорелых, в белых рубахах и лаптях людей.

– Бурлачье, – презрительно сказал хозяин. – Илюшка, отворяй окошки, а то воздух испортят.

Бурлаки, шумно смеясь и бранясь, заняли столы и скамейки. Кричали:

– Давай щи жирнищи, поглядывай! Сморчищи не дай, а то на голову выльем!

Бурлаков всё прибывало. Толпой у стойки они пили водку. Половые подавали щи в больших деревянных мисках. Появился, с завязанным глазом, гармонист и сел в сторонке.

Наступила тишина: бурлаки хлебали щи молча. Никто из них на нас не обратил никакого внимания. Из кувшинов разливали квас. Некоторые пили водку.

Похлебав щей, сразу все заговорили. И опять замолчали, когда подали белужину.

– Ну что ж ты, играй! Запузыривай!

Гармонист запел, подыгрывая на гармони:

 
Вот и барин в шляпе ходит…
 

Песня была непристойная до невозможности. Шаляпин встал, подошел к стойке и спросил у хозяина карандаш и бумагу. Вернувшись к столу, сказал:

– Надо, брат, это записать, больно здорово.

Вытащив кошели, бурлаки бросали деньги в шапку – собирал один. Сосчитав деньги, он пошел к стойке платить хозяину и дал несколько медяков гармонисту.

Бурлаки все разом поднялись и вышли. Было видно из окна, как они бегом бежали по дороге и завернули за бугор к Волге.

Гармонист подошел к нам и протянул картуз:

– Ну-ка, дай ему двугривенный, – сказал Шаляпин.

Я дал гармонисту полтинник и спросил:

– Отчего песни все похабные такие поете?

– Э… – покачав головой, ответил гармонист, – других-то слухать не будут. Это бурлаки, тверские, самый озорной народ. Барки тянут. А вот лес которые гонят – архангельские, с Поморья, – те староверы, тем не споешь этаких песен, морду набьют. Тем духовные подавай.

Мы пошли обратно по дороге к лодке. У самой воды нас догнал полицейский и сказал хриплым голосом:

– Простите за беспокойство, – не я прошу, служба велит, – позвольте узнать ваше звание.

Ни у меня, ни у Шаляпина паспортов с собой не было. У меня была в кармане только бумага на право писания с натуры. Я дал ее полицейскому.

– Очень хорошо-с.

– А он, – показал я на Шаляпина, – артист императорских театров Федор Иванович Шаляпин.

– Как-с? Да неужели? Господин Шаляпин! Вот ведь что, господи. В Нижнем-то вы пели, я был при театре тогда в наряде. Эх, ведь я в пяти верстах живу отсюда. Сейчас пару достану. Ежели бы ко мне, судаком отварным, с капорцами соус, угостил бы вас.

– Давайте адрес, мы как-нибудь приедем, – сказал Шаляпин.

– Сделайте радость, господин Шаляпин, и карточку вашу захватите, пожалуйста.

Он вырвал из книжечки бумажку и записал адрес.

– Ежели милость будет, черкните дня за два. Я всегда по берегу здесь. Мы ведь береговая полиция.

– А каких это вы жуликов третьего дня поймали здесь? – спросил Шаляпин.

– Шулера это. На пароходах обыгрывают. Главный-то из рук ушел. Прямо в землю провалился. Привели на пароход, он и пропал. А у него все деньги. А тех тоже выпустили. Знаем, а доказать нельзя…

Вернувшись в Ярославль, мы поехали на вокзал. До поезда оставалось полтора часа. На вокзале было пусто. Мы сели за большой стол, спросили чаю. Вскоре вошел какой-то господин низенького роста, в пальто, в котелке, с зонтиком. На носу у него было золотое пенсне. Тщательно расчесанная бородка. Сзади него шли двое опрятно одетых рабочих. Несли доброй кожи чемоданы, пестрый плед. Незнакомец, блеснув стеклами, внимательно посмотрел на Шаляпина, сел за стол напротив нас и тоже спросил чаю. Рабочие поставили около него чемоданы и, поклонившись, ушли. Видно было, что это какой-то богатый фабрикант.

Шаляпин, попивая чай, пристально поглядывал на него. Тот, видимо, несколько смутился.

Вдруг Шаляпин спросил:

– Яшка, ты что же, не узнаешь меня?

Сосед, испуганно взглянув на Шаляпина, быстро ответил:

– Я не Яшка, и я вас не знаю.

– Смотри, – обратившись ко мне, сказал Шаляпин, – не узнает. А вместе со мной в остроге сидел, в Нижнем.

– Вы ошибаетесь. Я вас не понимаю. Какое вы имеете право оскорблять меня?

– Вот сукин сын, – не унимался Шаляпин. – Не узнает! И имя, наверное, переменил.

– Милостивый государь, я вас прошу оставить меня в покое. Я буду на вас жаловаться жандарму.

– Не будешь! От воинской повинности бегал, сам мне сознавался.

Сосед вскочил из-за стола, бросил монету и, схватив чемоданы и плед, быстро вышел из буфета. В окно мы видели, как он взял у станции извозчика и уехал.

– Что такое, Федя, – спросил я. – Ты его знаешь?

– Нет, – смеясь, ответил Шаляпин. – В глаза никогда не видел.

– Что же это такое?

Шаляпин смеялся.

* * *

Шаляпин лежал в купе против меня. Дверь купе отворилась. Вошел контролер с кондуктором. Шаляпин, закрыв глаза, похрапывал.

– Ваш билет, – спросил контролер.

Я дал ему билет и толкнул Шаляпина. Он не пошевелился. Я покачал его за плечо. Он сонными глазами, точно не вполне проснувшись, взглянул на контролера и стал искать билет по карманам.

Контролер нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

Шаляпин, глядя на него сонными глазами, спросил:

– А Киев скоро?

– Какой Киев? На Москву едете.

– Да неужели? – удивился Шаляпин.

Контролер ушел, обидевшись.

На следующей станции к нам в купе вошли: контролер, кондуктор и жандарм.

– Ваш билет, – потребовал кондуктор.

Шаляпин стал снова шарить по карманам.

– Вы куда едете? – спросил жандарм.

– А вам что?

– Пожалуйте на станцию.

– Чего бы я туда стал ходить? Мне и здесь хорошо…

Все ушли. Мы проехали еще несколько станций. У Троице-Сергия к нам в купе явились: контролер и с ним уже два жандарма и кондуктор.

– Ваш билет, – спросил жандарм.

Шаляпин небрежно вынул из жилетного кармана билет и дал.

– Позвольте ваш вид и ваше местожительство.

– У меня нет с собой паспорта, а местожительство в Москве. На Новинским бульваре свой дом.

– Пожалуйте на станцию, подписать протокол.

Шаляпин с важным видом поднялся с места и пошел к дверям. На станции он спросил жалобную книгу и написал в ней, что не понимает, почему напрасно пассажиров будят в купе таком-то, номер вагона такой-то и пугают толпой полиции и жандармов. Он просил господина министра, князя Хилкова, обратить внимание на это безобразие.

Мы опять сели в вагон и поехали. Перед Москвой в купе пришел обер-кондуктор. Он был испуган и огорченно и заискивающе сказал Шаляпину:

– Ведь это, конечно, беспокойство причиняют, но я-то тут, верьте слову, ни при чем…

Шаляпин милостиво кивнул головой и записал его фамилию и адрес.

– Знаю, знаю, любезный… Не беспокойся, ничего не будет…

В Крыму

В Крыму, в Гурзуфе, у моря, я построил себе дом в четырнадцать комнат. Дом был хороший. Когда вы просыпались, то видели розы с балкона и синее море. Впрочем, как ни прекрасен был Гурзуф, но я все же любил больше мой деревенский дом, среди высоких елей моей прекрасной родины.

Шаляпин приезжал ко мне в Крым. И не один. С ним были: Скиталец, Горький и еще кто-то. Я пригласил специального повара, так как Шаляпин сказал:

– Я хотел бы съесть шашлык настоящий и люля-кебаб.

Из окон моей столовой было видно, как громоздились пригорки Гурзуфа с одинокой виллой наверху. За завтраком Шаляпин серьезно сказал:

– Вот эту гору я покупаю и буду здесь жить.

И после завтрака пошел смотреть понравившиеся ему места. Его сопровождал грек Месалиди, который поставлял мне камень для постройки дома.

Вернувшись, Шаляпин прошел на террасу – она была очень просторна и выходила к самому морю; над ней был трельяж, покрытый виноградом. За Шаляпиным следовала целая толпа людей.

Когда я вышел на террасу, Шаляпин лежал в качалке. Кругом него стояли: Месалиди, какие-то татары и околоточный Романов с заспанным круглым лицом и охрипшим голосом; шло совещание.

С террасы были видны Одалары – две большие скалы, выступающие из моря, – «пустынные скалы». На скалах этих никто не жил. Только со свистом летали стрижи. Там не было ни воды, ни растительности.

– Решено. Эти скалы я покупаю, – сказал Шаляпин.

– На что они вам? – возразил околоточный Романов. – Ведь они налетные. Там воды нет.

Шаляпин досадливо поморщился. Я ушел, не желая мешать обсуждению серьезных дел.

С этого дня Шаляпин забыл и Горького, и друзей, каждый день ездил на лодке на эти скалы и только о них и говорил.

Приятель его, Скиталец, целые дни проводил в моей комнате. Сказал, что ему нравится мой стол – писать удобно. Он сидел и писал. Писал и пил.

Сбоку на столе стояло пиво, красное вино и лимонад. Когда я зачем-нибудь входил в комнату, он бывал не очень доволен…

Раз я его увидал спящим на моей постели. Тогда я перетащил свой большой стол в комнату, которую отвел ему…

* * *

Вскоре Горький и другие приятели Шаляпина уехали, а он отправился в Ялту – узнавать, как ему получить от казны Одалары. Перед отъездом он сказал мне:

– В чем дело? Я же хочу приобрести эти Одалары.

– Но на них ведь нельзя жить. Это же голые скалы.

– Я их взорву и сделаю площадки. Воду проведу. Разведу сады.

– На камне-то?

– Нет-с, привезу чернозем, – не беспокойтесь, я знаю. Ты мне построишь там виллу, а я у Сухомлинова попрошу старые пушки.

– Зачем же пушки? – удивился я.

– А затем, чтобы ко мне не лезли эти разные корреспонденты, репортеры. Я хочу жить один, понимаешь ли, один.

– Но ведь в бурю, Федя, ты неделями будешь лишен возможности приехать сюда, на берег.

– Ну, нет-с. Проеду. Я велю прорыть под проливом туннель на берег.

– Как же ты можешь пробить туннель? Берег-то чужой! Ты станешь вылезать из туннеля, а хозяин земли тебя по макушке – куда лезешь, земля моя…

Шаляпин рассердился.

– То есть как же это, позволь?

– Да так же. Он с тебя возьмет за кусок земли, куда выйдет твой туннель, тысяч сто в год.

– Ну вот, я так и знал! В этой же стране жить нельзя! Тогда я сделаю бассейн, привезу воду.

– Бассейн? – усомнился я. – Вода протухнет.

Шаляпин с досадой махнул рукой и велел позвать околоточного Романова – в последнее время тот стал его закадычным приятелем. Они чуть не каждый день ездили на лодке на Одалары. С Одалар Романов возвращался еле можаху и шел спать в лодку, которых много на берегу моря. Встретив меня на улице, Романов однажды сказал мне охрипшим голосом:

– Федор Иваныч – ведь это что? Бог! Прямо бог! Вот какой человек. Погодите, увидите, кем Романов будет. У Ялты ловят – кто ловит? Жандармы ловят. Кого ловят? Политического ловят. А Федор Иваныч мне говорит: «Погоди, Романов, я тебе покажу настоящего политического». Поняли? Покажет. А я его без жандармов, за жабры. Кто поймал? Романов поймал. Околоточный поймал. Поняли? До самого дойдет, тогда кто Романов будет?

Я улыбнулся.

– А отчего это у вас голос хриплый, Романов?

– Как отчего? Кто день и ночь работает? Романов. В трактире, в распивочной, всюду чертом надо орать. Глядите-ка, у меня на шее какая царапина. Всё – озорство. В кордегардию сажать надо. Мученье! Ну, конечно, и выпьешь, без этого нельзя.