Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Повести"

Из очерков «Старое и новое»

I

…Первый, кого я встретил, достигнув родных палестин, т. е. сошедши на одной станции Орловско-Грязской дороги, был мой родственник, Павел Петрович Воргольский.

Он стоял в дверях вокзала и выделялся из многих высоким ростом, красивой физиономией чисто цыганского типа и своей манерой держаться: с надменным видом откинувшись назад и оглядывая всех быстрым взглядом черных, странных глаз, он как будто чувствовал себя выше всех и щеголял своим франтовским «русским» костюмом. Очевидно, заметив в толпе меня, он радостно улыбнулся, но когда я подошел к нему, сделал удивленное лицо.

– Павел Петрович! – воскликнул я, – вот славно! Прямо на братца попадаю!

– Извините, я, кажется, нэ имею чести… – возразил он, модно выговаривая вместо «е» – «э».

– Что такое? Не узнаешь?

– Право… не припомню…

– Неужели я в полгода превратился в другого человека?

Павел Петрович даже брови вздернул и сплеснул руками.

– Да это ты?

– Нет, брат, не я… – невольно вырвалась у меня глупая острота.

– Ну, извини, тебя совершенно не узнаешь!

– А вот тебя так сразу узнаешь. Все такой же.

– Да уверяю тебя, ты серьезно изменился, – настаивал Павел Петрович, нисколько не смущаясь, но уже начиная выговаривать буквы как следует. Я поднял свой чемоданчик.

– Пойдем в вокзал, а то извозчики разъедутся.

– Да на что тебе эта сволочь?

– Ехать, разумеется.

Павел Петрович покачал головою.

– Ты меня положительно обижаешь, – тоном любезного упрека возразил он, – ведь я-то здесь не пешком!.. Я, видишь ли, приехал было за контролером, – он ко мне на винокуренный завод, – да черт с ним! Его что-то не видать… видимо, приедет с вечерним… Мой экипаж к твоим услугам!

– А я к твоим услугам.

Обмениваясь такими любезностями, мы вошли в вокзал. Павел Петрович опередил меня и на весь вокзал крикнул:

– Казак!

Из дверей тотчас выскочил молодой широкоплечий кучер, с плутовской смуглой физиономией, и подбежал к нам.

– Вещи в шарабан!

«Казак» схватил мой чемодан и выжидательно остановился.

– Тесно будет, Павел Петрович…

– Молчать! А то на голове повезешь… Марш! «Казак» подло хихикнул и скрылся.

– Давай выпьем, – обратился ко мне Павел Петрович и, не дожидаясь моего согласия, повелительно (он все хотел делать повелительно) кивнул бабе, стоявшей за буфетом. Баба через несколько минут притащила нам графинчик водки и два бутерброда с сыром. Не успел я выпить одной рюмки, как Павел Петрович уже налил мне вторую.

– Нет, не пью больше. Не наливай, пожалуйста.

– Ну, знаем мы вашего брата…

– Право, не стану.

– Пустяки! В конце концов, все равно выпьешь… только мерзлым бараном прикидываешься.

– Никаким бараном я не прикидываюсь, – сказал я решительно, – и пить не стану.

– Станешь!

Я расхохотался.

– Это же глупо, наконец, Павел Петрович!

Павел Петрович глянул исподлобья и вздернул плечами.

– В таком случае не хочешь ли вин? Я мадеры спрошу… или английской горькой? – сказал он с фатоватой любезностью.

– Спасибо! Поедем.

– Ну, черт с тобой! – пробормотал он и подряд выпил две рюмки.

II

Через четверть часа мы уже ехали по дороге к именью Павла Петровича. Павел Петрович правил сам; «казак» сидел у нас в ногах и на коленях держал чемодан.

Я невольно отдался тому славному впечатлению, которое всегда охватывает, когда после города попадаешь в поля, и почти не слушал Павла Петровича, рассказывающего что-то невероятное про свою лошадь.

День – солнечный, но холодный, настоящий осенний – далеко открывал поля и пышные зеленя; полуголые, легкие леса казались особенно веселыми и красивыми, рдея на солнце последними золотистыми уборами. Шарабан быстро катил по упругим колеям дороги, которые блестели тусклым блеском, словно рельсы; свежий воздух плыл навстречу и как-то особенно приятно бодрил и оживлял.

Я загляделся и залюбовался…

Вдруг сильный толчок заставил меня привскочить и схватиться за край шарабана: Павел Петрович поднялся во весь рост и со всего размаха вытянул арапником по спине мужика, спавшего в телеге, которую мы объезжали. Наша лошадь рванулась, бросилась в сторону, и шарабан вприпрыжку понесся по канавам около дороги.

– Это за что? – крикнул я, хватая Павла Петровича за руку.

– За то-то!

– Как «за то-то»? С ума спятил?

– А он чего растянулся?

– Да тебе-то какое дело?

– Знаешь, какое!

Павел Петрович глянул на меня веселыми, дикими глазами, тряхнул головою и, чувствуя себя вполне «удальцом», бешено дернул вожжи. Лошадь задрала морду и понеслась еще быстрее.

Мужик остался далеко сзади с своими криками и бранью. «Казак» подпрыгивал с чемоданом. Я еле удерживался за край шарабана. А впереди была гора и под горою овраг с самым коварным мостиком. Положение оказалось критическим.

– Гэй! гэ-ей! – все азартнее выкрикивал Павел Петрович, потрясая арапником.

«Ради бога потише!» – чуть не сорвалось у меня с языка… но я вовремя вспомнил, что в таком случае Павел Петрович погнал бы лошадь еще бешенее, и рискнул на противоположную тактику.

– Ух, здорово! – крикнул я с деланной храбростью, – вот это я понимаю, вот это – лошадка!

– А что? Я говорил тебе.

– Прелесть! – повторил я, – замечательно идет!.. Только, кажется, наезжена плохо… не вымуштрована… Ведь, например, не можешь сразу пустить «ходой»?

– Как не могу? Ерунда!

Павел Петрович вскочил и сразу осадил лошадь на полгоре. Лошадь даже захрипела и, покачиваясь и упираясь, пошла дробным шагом.

– Каково? – мигнул Павел Петрович.

– Лихо! – сказал я и чуть не расхохотался.

От сердца у меня, признаться, отлегло. К тому же «опасность миновала», – мы поднимались в гору. Оглянувшись с нее, я увидел вдалеке мужика, над которым показал свою удаль Павел Петрович. Мужик ехал шагом и, сидя на грядке телеги, сосредоточенно глядел на нас.

– Вот он, голубчик! – заметил Павел Петрович и с веселым хохотом погрозил ему арапником.

– Из-за чего это он, – подумалось мне, – постоянно выкидывает такие штуки? Ведь далеко он не такой «разбойник», каким хочет себя показать!

С горы между тем показалась усадьба Павла Петровича. Он ударил по лошади, и минут через десять мы были уже на дворе.

III

– Обедать! – крикнул Павел Петрович на весь дом, входя в переднюю.

Горничная, сидевшая в ней, вскочила, усмехнулась и скрылась в комнатах.

– У меня строго! – заметил Павел Петрович и подмигнул ей вслед.

Обед, действительно, был подан скоро.

Мы сели за него вдвоем, потому что жены Павла Петровича дома не оказалось. Проголодавшись дорогой, я ел за двух и молчал. Павел Петрович только пил и первый начал разговор:

– Ты где обыкновенно обедал в Харькове? Небось все по кухмистерским?

– Нет, дома.

Павел Петрович улыбнулся.

– Дома? Навряд… Извини, если не поверю.

– Что же тут невероятного?

Павел Петрович махнул рукой:

– Да уж ваша братия известно как живет!

– То есть чья это «братия»?

– Да студенты и всякие такие… Все по кухмистерским. Конину жрут.

– Во-первых – я не студент, а во-вторых, и студенты не все одинаково живут…

– Что такое? – насмешливо-медленно перебил Павел Петрович и потом сразу сдвинул брови и заговорил строго и убедительно. – Да кому же ты рассказываешь? Я, брат, вдесятеро лучше тебя знаю эту компанию… Расскажи кому-нибудь другому.

Я удивленно поглядел на него, потому что знал, что он даже в университетских городах никогда не бывал.

– Да где же ты ее мог узнать? – спросил я. – Ведь ты…

– Ну, что «я»? Как это «где»? Я, брат, когда жил в Москве…

Я не утерпел и в свою очередь перебил его:

– Да ты в Москве был еще трехлетним! Ты не видал ее…

Снова удивленный и строгий взгляд со стороны Павла Петровича.

– То есть как это не видал? Если ты не видал, это не значит, что я не видал.

– Конечно, из-за этого-то не значит. Но суть в том…

– Да я Москву как пять пальцев знаю.

– Ну, опиши мне… Ну, хоть Кремль.

– Да я у тебя не на экзамене!

– Конечно, не на экзамене, но все-таки опиши, пожалуйста. Что ты там видел, например?

Павел Петрович вздохнул и покачал головою.

– Как это «что видел»? – спросил он с презрительным сожалением. – Что все видят, то и я видел.

– Ну, что же все видят? Павел Петрович начал злиться.

– «Сто видят»!.. «Сто видят»!

– Нет, ты дразниться-то погоди.

– Да ну, понятно что! Дома, церкви, бульвары, магазины… Ты, братец, ей-богу, ошалел!..

– Стой! Стой! – завопил я. – Как «бульвары, магазины»? Да в Кремле, кроме дворцов, церквей и присутственных мест, ничего нету– ни бульваров, ни магазинов!

Павел Петрович, презрительно скосив губы, пожал плечами и спокойно, тоном, каким говорят с детьми, возразил:

– Да не обыкновенные же магазины, деточка! Ведь можно было догадаться, что я говорю про лавчонки, где продают… Ну, крестики разные, картинки… А ты, голубчик, воображаешь, что там магазины с зеркальными стеклами?

Я опять перебил:

– Погоди… а бульвары-то где ты видел?

– Я про бульвары и не думал говорить.

– Как не думал? Ты сказал: «дома, церкви, бульвары»…

Павел Петрович откинулся на спинку дивана и развел руками:

– Это, наконец, черт знает что! Ты в глаза лжешь, – воскликнул он. – Уверяет меня про какие-то бульвары…

– Да как же не уверять? Как тебе не стыдно?..

– Ты, брат, беспамятен стал, как старая…

Окончание фразы было такое, которое передать нет никакой возможности. Я махнул рукой и смолк.

Помолчали…

Павел Петрович катал из хлеба шарики и насмешливо «играл» глазами. Я бесцельно глядел в окно на золотистый свет кроткого осеннего солнца.

Наконец, Павел Петрович выпил рюмку водки, понюхал, вместо закуски, кусок хлеба и, раскуривая папиросу, заговорил опять:

– А что действительно студенты кониной пробавляются, – я докажу тебе. Если ты ничего не читаешь, так я тебе помогу, дам «Отечественные записки», там даже рассказ про это напечатан. Здорово этих «ученых» прохватывают.

– То есть как «прохватывают»?

– Очень просто.

– Да за что прохватывать-то? Ведь нельзя же обидеть умного человека, если даже самым ехидным тоном сказать: «ты конину ел»… Я, право, все-таки не думал, что ты о людях по кошельку судишь.

– А почему же и не судить! Не лезь в волки, когда хвост собачий.

– Хвост-то тут при чем? Павел Петрович махнул рукой.

– Молчи, молчи, брат! Не связывайся! Ты, я вижу, еще многого не дотяпываешь.

– Как это «не дотяпываешь»?

– А то как же… Молодо-зелено… Я, брат, и не таких-то молодцов «остригал».

Павел Петрович поднялся.

– А самое лучшее, – докончил он, – оставить эту материю. – И, весело и хитро играя глазами, выпил еще рюмку и ушел спать.

IV

Я тоже пошел в кабинет и прилег на кушетке. Но заснуть не удалось, а лежать скоро надоело. Я пошел побродить по усадьбе.

Усадьба была небольшая, по именью – у Павла Петровича около 200 десятин, – но красивая. Сад был большой, старый, окружен соломенным валом – последний признак прежних помещичьих усадьб… Больше всего в нем было лип; плодовых корней можно было насчитать штук сто, хотя Павел Петрович и рассказывал, что он получает аренды с сада тысячу рублей.

Я побродил по дорожкам, посидел в липах и спустился под гору, к заводу. Завод уже шел. Насилу отворив тяжелую заводскую дверь, я очутился в самом помещении. Там меня сразу охватил теплый, влажный воздух, пропитанный спиртными парами. Шел неясный разговор; где-то раздавался смутный крик нескольких голосов, и все это покрывал смешанный шум, лязг и однообразный стук мелькающих колес, от которых дрожал тонкий дощатый пол. Винокур, старик-еврей, с серыми кудрявыми волосами, бегал, разваливаясь, как тяжелый гусь, и кричал на рабочих…

Вся эта суетня, толкотня и стук машин производили славное впечатление. Дело на заводе было, видимо, поставлено недурно; это меня даже удивило: я знал, что Павел Петрович – хозяин плохой и с самой юности слыл «лантрыгой». В гимназии он страшно шалил, ленился и вышел из третьего класса. Дома он повел совсем бездельную жизнь: больше всего он пропадал на охоте, ежеминутно скандалил и пил иногда по нескольку дней без просыпу. Когда отец умер, он было принялся хозяйничать, выписал даже какой-то сельскохозяйственный журнал, но вскоре бросил свое увлечение. Сельскохозяйственный журнал он даже не читал и говорил, что «все эти кабинетные, ученые хозяева на самом деле ни черта не стоят».

Воротившись в дом, я присел в гостиной. Обстановка в ней была обычная: стены в обоях, небольшой диван и около него несколько кресел в белых чехлах. На круглом столе бронзовая лампа; на одной стене – премия от «Нивы», на другой – от «Нови» – «Между песнею и пляской».

Пока я разглядывал истомленную красавицу, послышался стук подъезжающего экипажа. Я выглянул в окно и увидел, что перед крыльцом остановилась высокая ямщицкая тележка.

– К этому, Сергей Сергеич? – услышал я вопрос старика-извозчика, обращенный к седоку, господину в модном драповом пальто и форменной фуражке.

– Здесь! Здесь! – торопливо ответил тот. – Неси мои вещи в дом.

– Какие-с? – флегматично спросил старик.

– Идиот! – резко крикнул Сергей Сергеич. – Разумеется, вот эти, под сиденьем.

И он быстро и грациозно взбежал на крыльцо.

Скоро в зале послышался громкий говор: Павел Петрович встал и разговаривал с приехавшим. Немного погодя раздались шаги, и в комнату, смежную с моею, кто-то вошел. Я приподнялся и заглянул в щель неплотно притворенных дверей.

Посреди комнаты, наклонившись над чемоданом, стоял Сергей Сергеич.

Он был небольшого роста и тщедушен. На нем была серая визиточка и черные брюки, из-под которых выглядывали изящные штиблетки. Когда он поднялся, я увидал его лицо. Оно было немолодое, но красивое. Черные глаза сверкали строгим блеском из глубоких впадин. Щеки тщательно выбриты и черная бородка красиво подстрижена. Волосы, тоже черные, короткие, мягко лежали назад. Общее выражение лица – как будто немного удивленное и серьезное, словно господин контролер всегда был чем-нибудь задет и строго говорил: «Милостивый государь! Ведь я не позво-лю-с!»

Он порылся в жилетном кармане и отомкнул чемодан. Затем стал вынимать разнородные предметы.

Прежде всего он вынул сюртучную пару и несколько крахмальных рубашек. Пару он повесил на стене, а рубашки, завернув во что-то белое, положил на этажерку. Этажерка была со сломанною ножкою, и Сергей Сергеич, качнув ее, криво усмехнулся.

– Однако, удобства! – пробормотал он недовольно. Потом опять подошел к чемодану и вынул оттуда штиблеты и новые сиреневые брюки. На последние Сергей Сергеич взглянул ласково; бережно развернувши, он взял их в левую руку, отставил от себя, так что они красиво повисли в воздухе, поглядел несколько минут, откинув голову набок, и затем так же бережно свернул их.

Далее следовала мелочь.

Сергей Сергеич поставил на стол два флакона с одеколоном, зубную щеточку, табак в красной коробке; положил револьвер, суворинское издание Пушкина, «Царь-Девицу» Вс. Соловьева, «Мысли о женщинах, старые и новые» и штук пять желтых книжек «Отечественных записок», вынул из сака хлыстик с бронзовым набалдашником и, свистнув им два раза в воздухе, снова спрятал. Потом, задвинув ногой сак под кровать, разложил на ней подушку и байковое одеяло… Все это он сделал скоро и, запустив пальцы в жилетный карман, слегка потянулся.

Я отодвинулся от двери, закурил и лег на диван. Когда же я снова заглянул в щель, контролер стоял и утирался полотенцем, а садовник, который исполнял у Павла Петровича осенью и зимою роль лакея, мужик в фартуке, с суровым лицом и рыжими подстриженными усами, протирал пол… Окончив это, он взял рукомойник и хотел уйти. Контролер опустил полотенце и намеревался что-то спросить, но, взглянув на грубую физиономию садовника, по-видимому, счел за лучшее промолчать.

– Наверно, дерзкая скотина, – пробормотал он, когда садовник скрылся.

– Самовар готов-с, – сказал тот, через несколько минут отворяя дверь.

– Сейчас, голубчик, сейчас! – торопливо и не выговаривая буквы «л», ответил контролер.

Садовник бесстрастно повернулся и вышел. Это опять не понравилось контролеру.

– Ну, да у меня будешь вежливый! – сказал он вполголоса с хвастливой храбростью и стал перед зеркалом зачесывать волосы.

Сперва он быстро и недовольно дернул гребешком; потом взбил волосы рукой, отступил немного от зеркала, наклонил голову набок и несколько минут искоса глядел на свое отражение. Потом стал зачесывать медленно и осторожно; волосы лоснились и красиво ложились назад… Сергей Сергеич несколько раз провел по ним своей бледной и худой «нервной» рукой с розовыми ногтями и опять стал глядеть в зеркало. Налюбовавшись, он слегка покрыл лицо пудрой, расчесал усики, переменил серую визиточку на сюртук, сделал строгое лицо и, одергивая жилет, прошелся по комнате. В черной паре его фигура казалась еще стройнее и тщедушнее…

Я лег на диван и закрыл глаза.

V

В сумерки горничная разбудила меня приглашением «чай кушать». Я вышел в залу.

За столом сидели: около стены Павел Петрович, сбоку – гость. Павел Петрович был в шелковой красной рубашке, новых черных шароварах и замечательно вычищенных сапогах. Видимо, он хотел показать себя богатым помещиком: богатые помещики, по его мнению, должны носить именно такой костюм. Кроме этого, было еще заметно, что сегодня он чувствовал себя особенно «удалым» и красивым. Гость слушал его оживленный говор молча, с вежливой улыбкой, и помешивал ложечкой в стакане.

– Позвольте, Сергей Сергеич, познакомить, – начал, как только я вошел, Павел Петрович галантно.

Я пробормотал, как обыкновенно бормочут при первом знакомстве, свою фамилию.

– Сергей Сергеич Павловский, – ясно и вразумительно ответил мне контролер, выпуская букву «л».

Потом сейчас же сел и сделал вид, что его чрезвычайно интересует рассказ Павла Петровича.

Но Павел Петрович сказал торопливо «рагдоп» и крикнул горничную:

– Принесите рому или коньяку… хоть бутылку, да чаю Ивану Алексеевичу.

– Да там… нету-с, – ответила горничная.

Павел Петрович сделал строгий и удивленный вид.

– То есть как это нету-с? Давно ли я привез из города ящик?

– Когда-с? – наивно спросила горничная.

– Слушайте, что вам приказывают, и не смейте рассуждать, – сердито перебил Павел Петрович, нисколько не смущаясь.

Горничная, должно быть уже привыкшая к подобным штукам, молча скрылась. Когда же она принесла мне чаю, Павел Петрович уже не стал спрашивать про вино.

– И представьте себе, Сергей Сергеич, – говорил он, продолжая прерванный рассказ, – мне эта история вовсе не шутками обошлась: чистого убытку оказалось ни много ни мало… (позвольте, – заморгал он глазами, будто бы припоминая, – 800,1000,1025) да… верно, 1025 рубликов с копейками.

– Однако! – сочувственно сказал Сергей Сергеич.

– Да вы, может быть, не верите? Я вам покажу конторские книги.

– Сергей Сергеич быстро взглянул исподлобья.

– Помилуйте! – воскликнул он. – Почему же я смею не верить? – И изящно хлебнул из стакана.

– Про что это? – спросил я Павла Петровича.

– А знаешь, про ту историю с волками, – ответил он совершенно спокойно.

– Про какую историю с волками?

– Разве не помнишь, волки пшеницу-то у меня летом испортили, – 25 десятин логовом поделали.

– Когда же это?

– Ах, боже мой! Да ты же ездил со мной осматривать поля.

– Я не жил лето в деревне.

– Ну, так, значит, не ты, – протянул Павел Петрович, – так, так… не ты, действительно. Это мой шурин.

Сергей Сергеич, видимо, понял, что разговор принимает плохой оборот, и поспешил сейчас же переменить его:

– Вы что же, в университете в Харькове? Ну, что там новенького? Вы ведь недавно оттуда?

– Да, недавно. Нового, кажется, ничего нет.

– Я, видите ли, – пояснил Сергей Сергеич, – почему так интересуюсь Харьковом, что это, можно сказать, мой родной город; я там прожил около пяти лет. Славный город!

– Городишко, правда, недурной, – заметил Павел Петрович.

Сергей Сергеич криво улыбнулся.

– Даже не город, а городище целый, – сказал он и обратился ко мне.

– Я думаю, он и теперь с каждым днем прогрессирует; кажется, там несколько месяцев тому реализовалась благая мысль: открылась бесплатная читальня.

– Да, да, – подхватил Павел Петрович, – открылась.

– Она уже несколько лет существует, – заметил я.

– О, нет, – возразил контролер, – насколько я знаю, это учреждение для Харькова еще очень молодое.

– Кажется, четвертый год уже, – повторил я.

– Четвертый, четвертый, – подтвердил Павел Петрович.

– Удивительно! Как же это я смешал? – вздрогнул Сергей Сергеич плечами. – Ну да, в сущности, это не важно. Я хотел сказать…

– Конечно, ерунда, – весело перебил Павел Петрович.

Сергей Сергеич опять криво улыбнулся, кинул на него взгляд, но сейчас же поспешил придать своему желчному лицу спокойное выражение.

Наступило неловкое молчание. Я встал и пошел за папиросами.

– Куда ты? – спросил Павел Петрович.

– За папиросами. Я сейчас.

– Катерина, папирос! – закричал Павел Петрович, но сейчас же спохватился и прибавил: – Черт возьми, кричать приходится, – выписал себе электрических звонков и до сих пор не получаю.

– Какой же системы? – спросил Сергей Сергеич.

Брови Павла Петровича дрогнули, но он постарался сказать весело:

– Самой простой, но новейшей.

VI

– Вы, кажется, ярый последователь теории Толстого? – все хотите делать сами, – пошутил Сергей Сергеич, когда я вернулся.

– Страстный! – ответил я в том же тоне.

Тогда Сергей Сергеич сделал серьезное лицо и сказал:

– A propos, читали вы новую книжку Скабичевского: «Толстой как художник и моралист»?

– То есть барона Диетерло? – спросил я.

– Да, да, Дистерло, – поспешно подтвердил Сергей Сергеич и, показав таким образом, что он перемешал фамилии из-за «глупейшей» рассеянности, авторитетно начал делать критические замечания на «книжечку».

Потом перешел к самому Толстому, сказал несколько интересных фраз насчет его «теорий», прибавляя к ним, как к собственным мнениям: «мне кажется», «я думаю» – и наконец, доставая портсигар, быстро закурил папиросу, изящно помотал спичкой, элегантно бросил ее, откинулся к спинке стула и заключил:

– Мне, по правде сказать, жаль его: запутался старик!

Павел Петрович, дотоле молчавший, вдруг сказал:

– А по-моему, даже не запутался, а просто спятил с ума! Иначе как же допустить, что богатый человек, бывший столько лет министром, ни с того ни с сего стал плести лапти?

– То есть как это «министром»? – раздраженно небрежным тоном спросил Сергей Сергеич.

– То есть так, – разве не поняли? – отвечал Павел Петрович, и глаза у него загорелись.

– Он не был министром, – продолжал Сергей Сергеич.

– Нет, был, – дерзко и грубо возразил Павел Петрович.

– Pardon, насколько я знаю…

– Мало знаете…

Сергей Сергеич поглядел, вздернул плечами, но, увидав у Павла Петровича совсем бешеные глаза, поспешил кое-как перевесть разговор на другое. Но Павел Петрович еще очень долго щурил левый глаз и с злобной улыбкой поглядывал на Сергея Сергеича. Тот старался не замечать этого. Он пустился опять высыпать свои знания по части модных толков: говорил очень много о женском вопросе, затем перешел к журналам, сказал с неприятной гримасой о их теперешней бессодержательности и, вспомнив о старых журналах, воскликнул с чувством:

– Да! Жаль, жаль «Отечественных записок»!

Разговор наш был прерван приездом жены Павла Петровича, очень похожей на бубновую даму. Когда она, переодевшись, вышла к чаю, Сергей Сергеич совсем оживился. Он встал и, расхаживая и покуривая, заговорил о деревенской скуке, в которую он, впрочем, «не попадет, если Павел Петрович позволит ему проводить свои вечера в его семействе», рассказал, с какими приключениями он будто бы добрался до станции, опять свел разговор на женщин, но уже в более легком, остроумном тоне, и т. д. и т. д.

Павел Петрович более всего хлопотал о закуске и выпивке и, подвыпивши, стал петь, принимая мужественные, удалые позы и стараясь своим громадным, необработанным баритоном заставить звенеть стекла. Сергей Сергеич подпевал тоже баритоном, только сдержанным, грациозно облокотившись на спинку стула и играя часовой цепочкой.

Я распрощался и ушел спать.

Часа в три ночи я услышал, что меня будят.

– Слушай! Встань-ка! – бормотал кто-то, дергая меня за плечо.

Я чиркнул спичкой и увидел Павла Петровича.

– Хочешь выпить? – спрашивал он торопливо.

Я только мог расхохотаться. Павел Петрович пробормотал: «Ну, черт с тобой!» – и, закурив папиросу, лег около меня. Помолчав, он, наконец, выговорил угрюмо:

– Однако я эту дохлую личность за хвост да на солнце! Ей-богу! Опомниться даже не успеет.

– Кого? – спросил я.

– Контролеришку…

Я хотел было расспросить, в чем дело, но сон одолел любопытство.

VII

Проснулся я рано и, намереваясь уехать поскорее домой, на свой хутор, сейчас же начал одеваться.

Отворив окно, я невольно прикрыл глаза от яркого света. Солнце стояло еще низко, но блестело ослепительно. В аллеях насквозь сверкали полуобнаженные золотые липы. Утро было светлое, но холодное; на балконе, на перилах и в саду, на песчаных дорожках и опавших черных листьях, еще лежала белая как снег роса; над прудом, под садом, расстилался густой матовый туман…

Вдруг около меня, как гром, грянул выстрел. Я, как обожженный, отскочил от окна и заорал во все горло:

– Да кто же это?

В ответ на это около окна раздался громкий хохот.

Я выглянул из окна и рядом, в другом окне, увидал Павла Петровича. Он сидел на подоконнике и на коленях держал дымящееся ружье.

– Что, брат, здорово струсил? – закричал он и прибавил потише: – Это я пробуждаю господина питейного чиновника.

– Черт знает что ты делаешь, – пробормотал я недовольно. – Ни свет ни заря – палит из окон!

После чая я стал просить Павла Петровича дать мне лошадь.

– Ты ехать хочешь? – спросил он.

– Да, нужно.

– Ну, что же? я тебя не держу.

– Так лошадь-то дашь?

– Лошадь? Лошадей, брат, я не держу.

Я стал упрашивать:

– Полно шутить, Павел Петрович!

– Да, ей-богу же, у меня нету.

– Ну, так я найму, – заявил я наконец.

Павел Петрович пожал плечами.

– Изволь, нанимай! Но как только твой извозчик на Двор, я велю принять его в кнуты.

Я давно знал такую манеру гостеприимства Павла Петровича: он ее заимствовал у прежних помещиков, думая, что помещик должен быть гостеприимным именно в таком роде. Пришлось самому сходить в конюшню, попросить кучера оседлать лошадь и тайком уехать.

Однако слова Павла Петровича насчет «дохлой личности» меня заинтересовали. Я был убежден, что дело добром не кончится.

VIII

Не больше как через неделю после этого мне пришлось натолкнуться на замечательную сцену.

Я поехал к Павлу Петровичу. Предупрежденный заранее, что он будет охотиться, я нарочно поехал теми полями, на которых думал встретить охоту. Подъезжая к его лесу, я еще издалека услыхал «однопометников лай музыкальный». Но лай был слишком музыкален, чтобы предположить, что идет горячая гонка. Охотники, по-видимому, где-нибудь на привале пьянствовали, а собаки шалили или гнали по старым следам.

«Наверно, они в лугу», – подумал я, въезжая на опушку леса шагом. День стоял теплый, ласковый. Лес, упоенный ароматом листопада, тихо задремывал…

Я ехал шагом и, как в забытьи, слушал далекую музыку лая…

Вдруг за кустами послышался лошадиный топот, ускоренный, отрывистый. Он отдавался все ближе и ближе и все усиливался.

– Ату-ту-ту… его!! – задыхающимся голосом гаркнул кто-то на весь лес. И вдруг с бешеною быстротою из-за кустов выскочил на сереньком «киргизе», нещадно поливая его нагайкой, Сергей Сергеич и за ним «казак» и Павел Петрович. Потрясая арапниками, они скакали что есть духу. На повороте, около меня, Павел Петрович сразу пригнулся к седлу, вытянулся и, наскочив на контролера, неловко, но, видимо, изо всей силы треснул его арапником. Контролер вскрикнул и неловко шарахнулся в кусты.

– Держи!.. Васька! держи!.. – едва мог крикнуть Павел Петрович.

Но контролер уже успел счастливо выпутаться из кустов и поскакал вниз.

Только тут я опомнился и бросился к Павлу Петровичу.

– Что это такое? Скажи ради бога!..

Павел Петрович остановился и тяжело перевел дух.

– Что, брат, здорово? – спросил он, сопя и что-то проглатывая. Глаза у него расширились, ноздри дрожали.

– Я ничего не понимаю, – крикнул я. – Ты с ума сошел!

– Да, сошел! – сказал Павел Петрович. – Хочешь, я твоему жеребчику ухо из револьвера отстрелю. Честное слово, отстрелю!

Дико и весело играя глазами, Павел Петрович выхватил револьвер и прицелился. Я схватил его за руки:

– Однако, брат, шуткам есть границы.

– Ну, ну, я шучу, – сказал Павел Петрович.

– Ты лучше скажи, что это было здесь?

– А то что же!.. Он, видите ли, образованный господин… Подлавливает меня на каждом шагу… К жене лезет: «поедемте в соседнюю деревушку молоко пить!» Хорошо я его угостил? Теперь небось шабаш по деревушкам ездить!

– Да зачем он в лес-то попал?

– А мы его на охоту пригласили… Да жаль, Капитон и Митька опоздали… Мы бы его еще и не так угостили!..

* * *

«Да, не перевелись еще витязи на святой Руси», – думал я, выезжая из леса на дорогу к своему хутору…

<1892>