Стихотворения. Рассказы. Повести
Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Повести"
Автор книги: Иван Бунин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 199 страниц) [доступный отрывок для чтения: 70 страниц]
(отрывок)
На озере, среди лесов зеленых,
Кувшинки белые, как звезды, расцвели.
В Петровки, в жаркий день, когда в бору сосновом
Так сухо и светло от солнца и песков,
Я прихожу на луг, под тень ольхи сребристой,
Где пахнет мятою и теплою водой,
Где реют радужно-стеклянные стрекозы
И блещет озеро среди стволов берез.
На озере, в веселый летний полдень,
Я слышу женский смех, далекий крик и плеск,
В бору за озером аукается кто-то —
И сладко мне дремать и слушать в полусне…
Люблю я молодых, счастливых и беспечных,
Люблю зеленый лес и долгий летний день,
Все голоса его меня зовут, волнуют…
Но я заката жду…
Закроются на озере кувшинки…
Как ночь в лесу темна, спокойна и тепла!
Кузнечики в траве чуть шепчутся. Сквозь ветви
Белеет озеро, – там звезды в глубине…
Стоишь и слушаешь – и кажется, что звезды
Глядят из темных вод, и светляки в кустах
Для тех, кто ждет любви, затеплились недвижно.
И вот она идет, – неслышно и легко.
Таинственно с песчаного прибрежья
Она сойдет к воде, одежды тихо сняв,—
И ласковым теплом вода ее обнимет,
И закачается у берега звезда.
Как жутко-хорошо в ночном подводном небе!
Какая глубина!..
Прохладны и легки одежды после влаги,
Песок еще хранит полдневное тепло…
1902
Я уснул в грозу, среди ненастья,
Безнадежной скорбью истомлен…
Я проснулся от улыбки счастья…
О, как был я зол и неумен!
Облака бегут – и все теплее,
Все лазурней светит летний день.
На сырой, литой песок в аллее
Льют березы трепетную тень.
Веет легкий, чистый ветер с поля,
Сердце бьется счастьем юных сил…
О мечты! о молодая воля!
Как я прежде мало вас ценил!
<1902>
Рассыпался чертог из янтаря, —
Из края в край сквозит аллея к дому.
Холодное дыханье сентября
Разносит ветер по саду пустому.
Он заметает листьями фонтан,
Взвевает их, внезапно налетая,
И, точно птиц испуганная стая,
Кружат они среди сухих полян.
Порой к фонтану девушка приходит,
Влача по листьям спущенную шаль,
И подолгу очей с него не сводит.
В ее лице – застывшая печаль,
По целым дням она как призрак бродит,
А дни бегут… Им никого не жаль.
1902
Хаду – слепец, он жалок. Мрак глубокий
Скрывает свет и правду от него.
Но, чадо тьмы, он весь во власти Локи —
Он насмерть поражает божество.
И все же мир лишь жаждой света дышит!
И Солнце, погребенное во тьму,
Из гроба тьмы, из бездны ада слышит,
Что мир в тоске взывает лишь к нему.
И дрогнет тьма! И вспыхнет на востоке
Воскресший Свет! И боги пригвоздят
Тебя, как пса, к граниту гор, о Локи!
И будет змей, свирепый и стоокий,
Точить со скал на темя Локи – яд!
1904
Луна над шумною Курою
И над огнями за Курой,
Тифлис под лунною чадрою,
Но дышит каменной жарой.
Тифлис не спит, счастливый, праздный,
Смех, говор, музыка в садах,
А там – мерцает блеск алмазный
На еле видимых хребтах.
Уйдя в туман, на север дальний
Громадами снегов и льдин,
Они все строже, все печальней
Глядят на лунный дым долин.
1904
Луна полночная глядит
С пустого неба, пароход,
Луне навстречу, бороздит
Лиловый сплав Каспийских вод,
Луна из-за тугих снастей
Зеркальней кажется, светлей,
Под ней, на юг, в дали пустой
Играет отблеск золотой,
Как будто рыбья чешуя,
А что за ней? Там тоже я,
Душа моя…
Ночь на пароходе в Касп. море.
Июнь 1904 г.
Весна, и ночь, и трепет звезд,
И свежесть трав лесной долины.
Над тишиной уснувших гнезд
Склонились темные вершины.
Гляжу в прозрачный сумрак их,
Дышу весной – и предо мною
Какой-то тайной неземною
Вся ночь раскрыта в этот миг.
И эта тайна – откровенье,
Моя душа и жизнь моя, —
В ночном потоке бытия
Звезды падучей отраженье.
<1904>
Голубое основанье,
Золотое острие…
Вспоминаю зимний вечер,
Детство раннее мое.
Заслонив свечу рукою,
Снова вижу, как во мне
Жизнь руби новою кровью
Нежно светит на огне.
Голубое основанье,
Золотое острие…
Сердцем помню только детство:
Все другое – не мое.
Я в бездне был, я жил кошмаром,
Скитаясь по волнам три дня.
Порой закат пылал пожаром —
И красный бред томил меня.
Порой слепила тьма немая —
И я качался в искрах звезд,
Качался в бездне, обнимая
Обломок реи, точно крест.
Вдруг – словно пламя на закате…
Ужели смерть? – Но на волне
Звезда Морей в огне и злате
Восстала – и предстала мне.
И ниц упал я, ослепленный,
Восторгом жизни потрясен —
И чей-то голос отдаленный
Прорезал мрак: «Спасен! спасен!»
<1906>
Что молодость! Я часто на охоту
Весною езжу к Дальнему Болоту,
Откинувшись в покойный тарантас,
А Фокс сидит у ног моих – и глаз
Не отрывает, бедный, от дороги,
Скулит, дрожит от радостной тревоги
И рвется в степь, глотая пыль колес…
Что молодость! Горячий, глупый пес!
30. VI.07
Жгли на кострах за пап и за чертей,
Живьем бросали в олово и серу
За ад и рай, безверие и веру,
За исчисленье солнечных путей.
И что ж! Чертей не пламя утешает,
Не то, что злей ехидны человек,
А то, что гроб сожженных в прошлый век,
Он в нынешнем цветами украшает.
2. VII.07
Идет тяжелый гул по липам.
Пришел, дохнул, как в море вал,
Согнул верхушки с тонким скрипом
И сор в кустах заволновал.
Но нет, ты, ветер, тут бессилен:
Тут нужен бешеный норд-ост,
Чтоб из запутанных извилин,
Из сучьев вырвать шапки гнезд.
И буря будет. И вороны,
Кружась, кричат, что мир погиб,
Что гнезда их – венцы, короны
И украшения для лип.
10. VII.1907
Глотово
Все, что хранит следы давно забытых,
Давно умерших, – будет жить века.
В могильных кладах, древними зарытых,
Поет полночная тоска.
Степные звезды помнят, как светили
Тем, что теперь в сырой земле лежат…
Не Смерть страшна, а то, что на могиле
Смерть стережет певучий клад.
<1908>
Бью звонкой сталью по кремню,
Сухие искры рассыпая.
Грозит, мигает ночь слепая,
Но я себе не изменю.
Он гаснет, слишком сгнивший трут,
Но ты секи, секи огнивом:
Будь в заблуждении счастливом,
Что эти искры не умрут.
Придет, настанет ли мой день?
Но блещет свет над мертвой гнилью,
Сталь золотою сыплет пылью,
И крепок звонкий мой кремень.
<1909>
Если ночью лечь на теплой крыше,
Старой пальмы путаный вихор
Зачернеет в небе, станет выше,
По звездам раскинет свой узор.
А посмотришь в сторону Синая,
Под луну, к востоку – там всегда
Даль пустыни, тонне золотая
На песках разлитая вода.
Сладкие мечты даешь ты, боже!
Кто не думал, глядя в лунный свет,
Что тайком придет к нему на ложе
Девушка четырнадцати лет!
2. IX.15
Глотово
Лик прекрасный и бескровный,
Смоляная борода,
Взор архангельский, церковный,
Вязь тюрбана в три ряда.
Плечи круты и покаты,
Вышит золотом халат, —
Точно старые дукаты
На шелку его лежат.
Шалью, ярко расцвеченной,
Подпоясан ладный стан,
На ноге сухой, точеной
Малахитовый сафьян.
Наклоняясь вместе с баркой,
На корме сидит весь день.
А жена в каюте жаркой
С черной нянькой делит лень.
Он глядит на белый парус
Да читает суры вслух,
А жена сквозь тонкий гарус
С потных губ сдувает мух.
<12.IX.15>
Косоглазая девушка, ножки скрестив,
На циновке сидит глянцевитой.
В зимнем солнце есть теплый, янтарный отлив,
Но свежо на веранде раскрытой.
А свежо не от тех ли снегов,
Что в лазурь вознесла Хираями?
Не от тех ли молочных, тугих лепестков,
Что покрыли весь жертвенник в храме?
Не от этих ли зыбких, медлительных рей,
Что в заливе, за голым платаном?
Не от тех ли далеких морей,
Где жених первый раз капитаном?
12. IX.15
Глотово
В окно пустое ветер дул,
В нем лунное белело небо;
Тюремщик кинул корку хлеба,
Захлопнул дверь, замок замкнул
И удалился. Шум и гул
Стоял в его холодной келье.
К окну, к решетке он прильнул:
Под ней, в безжизненном веселье,
Кипел, теснясь меж черных скал,
Ходил, ярился пенный вал,
Его справляя новоселье.
А там, вдали, морская ширь
В просторе светлой ночи млела,
И огоньком краснел несмело
На диких скалах монастырь.
2. IX.1915
Ночь ледяная и немая,
Пески и скалы берегов.
Тяжелый парус поднимая,
Рыбак идет на дальний лов.
Зачем ему дан ловчий жребий?
Зачем в глухую ночь, зимой,
Простер и ты свой невод в небе,
Рыбак нещадный и немой?
Свет серебристый, тихий, вечный.
Кресты погибших. И в туман
Уходит плащаницей млечной
Под звездной сетью океан.
22. I.16
По раскаленному ущелью,
Долиной Смерти и Огня,
В нагую каменную келью
Пустынный Ангел ввел меня.
Он повелел зажечь лампаду,
Иссечь на камне знак Креста —
И тихо положил преграду
На буйные мои уста.
Так, господи! Ничтожным словом
Не оскверню души моей.
Я знаю: ты в огне громовом
Уже не снидешь на людей!
Ты не рассеешь по вселенной,
Как прах пустынь, как некий тлен,
Род кровожадный и презренный
В грызне скатавшихся гиен!
6. II.1916
«Девушка, что ты чертила
Зонтиком в светлой реке?»
Девушка зонтик раскрыла
И прилегла в челноке.
«Любит – не любит…» Но просит
Сердце любви, как цветок…
Тихо теченье уносит
Зонтик и белый челнок.
11. II.16
Она черна, и блещет скат
Ее плечей, и блещут груди:
Так два тугих плода лежат
На крепко выкованном блюде.
Пылит песок, дымит котел,
Кричат купцы, теснятся в давке
Верблюды, нищие, ослы —
Они с утра стоят у лавки.
Жует медлительно тростник,
Косясь на груды пестрых тканей,
Зубами светит… А язык —
Лилово-бледный, обезьяний.
13. II.16
Колокола переводили,
Кадили на открытый гроб —
И венчик розовый лепили
На костяной лимонный лоб.
И лишь пристал он и с поклоном
Назад священник отступил,
Труп приобщился вдруг иконам,
Святым и холоду могил.
В тлетворной сладости, смердящей
От гроба, дыма и цветов,
Пышнее стал сухой, блестящий
Из золотой парчи покров —
И пала тень ресниц чернее,
И обострилися черты:
Несть часа на земле страшнее
И несть грознее красоты.
3. VI.16
Никогда вы не воскреснете, не встанете
Из гнилых своих гробов,
Никогда на божий лик не глянете,
Ибо нет восстанья для рабов,
Темных слуг корысти, злобы, ярости,
Мести, страха, похоти и лжи,
Тучных тел и скучной, грязной старости:
Закопали – и лежи!
21. VI.1916
По древнему унывному распеву
Поет собор. Злаченые столпы
Блестят из тьмы. Бог, пригвожденный к Древу,
Почил – и се, в огнях, среди толпы.
И дьявол тут. Теперь он входит смело
И смело зрит простертое пред ним
Нагое зеленеющее тело,
Костры свечей и погребальный дым.
Он радостен, он шепчет, торжествуя:
На долгий срок ваш бог покинул вас,
Притворное рыданье ваше вскуе,
Далек воскресный час!
27. VI.16
И шли века, и стены Рая пали,
И Сад его заглох и одичал,
И по ночам зверей уж не пугали
Блистания небесного Меча,
И Человек вернулся к Раю, – вскуе
Хотел забыть свой золотой он сон —
И Сатана, злорадно торжествуя,
Воздвиг на месте Рая – Вавилон.
29. VI.16
И снова вечер, степь и четко
Бьет перепел в росе полей.
Равнина к югу в дымке кроткой,
Как море дальнее, а в ней, —
Что в ней томит? Воспоминанья
О том, чему возврата нет,
Призыв на новые скитанья
Иль прошлого туманный след?
– Ты, молодость моя, вы, годы
Надежд, сердечной простоты,
Беспечной воли и свободы,
Счастливой грусти и мечты,—
Какой-то край обетованный,
Какой-то вечер в той стране,
«Где кипарис благоуханный
Внимает плещущей волне»,—
И ты, заветный и неясный
Неверный друг, кого опять
В тоске вечерней жду напрасно
И буду до могилы ждать.
3. VII.1916.
Вечером, в поле
Снег дымился в раскрытой могиле,
Белой вьюгой несло по плечам,
Гроб в дымящийся снег опустили,
Полотенца пошли копачам,
И сугроб над могилою вырос,
И погост опустел – и гремел
В полумраке невидимый клирос
О тщете всех желаний и дел,
О великой, о белой, о древней,
О безлюдной пустыне и ввысь
Улетал над стемневшей деревней,
И огни закраснелись, зажглись,
И собаки попрятались в сенцы,
И в сторожке, за штофом, в дыму,
Копачи, поделив полотенца,
Аллилую кричали – Ему.
7. VII.1916
Ни пустоты, ни тьмы нам не дано:
Есть всюду свет, предвечный и безликий…
Вот полночь. Мрак. Молчанье базилики,
Ты приглядись: там не совсем темно,
В бездонном, черном своде над тобою,
Там на стене есть узкое окно,
Далекое, чуть видное, слепое,
Мерцающее тайною во храм
Из ночи в ночь одиннадцать столетий…
А вкруг тебя? Ты чувствуешь ли эти
Кресты по скользким каменным полам, —
Гробы святых, почиющих под спудом,
И страшное молчание тех мест,
Исполненных неизреченным чудом,
Где черный запрестольный крест
Воздвиг свои тяжелые объятья, —
Где таинство Сыновьего Распятья
Сам бог-отец незримо сторожит?
Есть некий свет, что тьма не сокрушит.
7. VII.1916
Иконку, черную дощечку
Нашли в земле, – пахали новь…
Кто перед ней затеплил свечку,
Свою и горесть и любовь?
Кто освятил ее своею
Молитвой нищего, раба —
И посох взял и вышел с нею
На степь, в шумящие хлеба —
И, поклоняясь вихрям знойным,
Стрибожьим внукам, водрузил
Над полем пыльным, беспокойным
Ее щитом небесных сил?
Во сне, 21.VII.1916
Луна и Нил. По берегу, к пещерам,
Идет народ, краснеют фонари.
На берегу, в песке сухом и сером,
Ряды гробниц – и все цари, цари.
Иной как был – под крышкой золоченой,
Иной открыт – в тугую пелену,
В пахучий кокон тесно заключенный,
Пять тысяч лет не видевший луну.
Что в коконе? Костяк в землистой коже,
Крест тонких рук, иссохший узкий таз,
Чернеет лик – еще важней и строже,
Чем в оны дни, – чернеют щели глаз.
Подкрашенные (желтые) седины
Страшней всего. О да, он в мире жил,
И был он стар, дикарь и царь, единый
Царь дикарей, боготворивших Нил.
И полдень был, и светел в знойном свете
Был сад царя, и к югу, в блеске дня,
Терялся Нил… И пять тысячелетий
Прошли с тех пор… Прошли и для меня:
Луна и ночь, но все на том же Ниле,
И вновь царю сияет лунный Нил —
И разве мы в тот полдень с ним не жили,
И разве я тот полдень позабыл?
22. VII.16
Бледна приморская страна,
Луною озаренная.
Низка луна, ярка волна,
По гребням позлащенная.
Волна сияет вдалеке
Чеканною кольчугою.
Моряк печальный на песке
Сидит с своей подругою.
Часы последние для них! —
Все ярче дюны светятся.
Они невеста и жених,
А вновь когда-то встретятся?
Полночная луна глядит
И думает со скукою:
«В который раз он тут сидит,—
Целует пред разлукою?»
И впрямь: идут, бегут века,
Сменяют поколения —
Моряк сидит! В глазах тоска,
Восторг и восхищение…
Жизнь промелькнула как во сне.
И вот уж утро раннее
Виски посеребрило мне
И стала даль туманнее.
А все в душе восторг и боль
И все-то вспоминается,
Как горьких слез тепло и соль
Со зноем уст мешается!
22. VII.16
«Ты ль повинна, Майя, что презрел
Сын родной твое земное лоно, —
Рощи, реки, радость небосклона,
Красоту и сладость женских тел?
Ты ль повинна, Майя, что один
Человек отраву слез роняет?»
Майя очи долу преклоняет:
«Может быть, мудрей меня мой Сын?»
23. VII.16
Нет Колеса на свете, Господин:
Нет Колеса: есть обод, втулок, спицы,
Есть лошадь, путь, желание возницы,
Есть грохот, стук и блеск железных шин.
А мир, а мы? Мы разве не похожи
На Колесо? Похож и ты – как все.
Но есть и то, что всех Колес дороже:
Есть Мысль о Колесе.
25. VII.16
Сомкнулась степь синеющим кольцом,
И нет конца ее цветущей нови.
Вот впереди старуха на корове,
Скуластая и желтая лицом.
Равняемся. Халат на вате, шапка
С собачьим острым верхом, сапоги…
– Как неуклюж кривой постав ноги,
Как ты стара и узкоглаза, бабка!
– Хозяин, я не бабка, я старик,
Я с виду дряхл от скуки и печали,
Я узкоглаз затем, что я привык
Смотреть в обманчивые дали.
9. VIII.1916
Качаюсь, плескаюсь – и с шумом встаю
Прозрачно-зеленой громадою —
В лазурь бы плеснуть моему острию,
До солнца! – Но я уже падаю.
И снова расту и, качаясь, бегу —
Зачем? Чтобы радостно вскинуться,
Блеснуть, вознестись на пустом берегу —
И в смертную бездну низринуться!
14. VIII.1916
На всякой высоте прельщает Сатана.
Вот всё внизу, все царства мира —
И я преображен. Душе моей дана
Как бы незримая порфира.
Не я ли царь и бог? Не мне ли честь и дань?
– Каким великим кругозором
Синеет даль окрест! И где меж ними грань —
Горой Соблазна и Фавором?
26. VIII.16
Ночь и алые зарницы.
Вот опять:
Блеск – и черной плащаницы
Ширь и гладь.
Поминутно камни, скалы,
Их отвес
Озаряет быстрый, алый
Свет небес,
Озаряет он, слепящий,
На морском
Побережье вал, кипящий
Молоком.
Озаряет, краткий, зыбкий,
Лица нам
И неловкие улыбки
Наших дам.
А над легкой, своенравной
Сей игрой
Дьявол катит гул державный
За горой.
<1916>
Ты высоко, ты в розовом свете зари,
А внизу, в глубине, где сырей и темней,
В узкой улице – бледная зелень огней,
В два ряда неподвижно блестят фонари.
В узкой улице – сумерки, сизо, темно,
А вверху – свет зари – и открыто окно:
Ты глядишь из окна, как смешал Петроград
С мутью дыма и крыш мглисто-алый закат.
<1914–1917>
Под луной на дальнем юге,
Как вода, пески блестят.
Позабудь своей подруги
Полудетский грустный взгляд.
Под луной текут, струятся
Золотой водой пески.
Хорошо в седле качаться
Сердцу, полному тоски.
Под луной, блестя, чернеет
Каждый камень, каждый куст.
Знойный ветер с юга веет,
Как дыханье милых уст
28. VIII.17
Дует ветер, море хлеба,
Где тону я, всё в волненье,
Меж колосьев смотрит с неба
Полнолунье в изумленье:
Я пою, а ветер носит
Песню глупую, что смело
По лицу луны колосья
Задевает то и дело.
Ночь, лето 17 г.
Стоит, трепещет Стрекоза
В палящем мраке надо мною,
Стоцветной бисерной росою
Кипят несметные глаза
В ее головке раздвоенной,
В короне млечно-голубой —
И шепчет, шепчет сон бессонный
Во тьме палящей и слепой.
13. VII.18
Ты странствуешь, ты любишь, ты счастлива…
Где ты теперь? – Дивуешься волнам
Зеленого Бискайского залива
Меж белых платьев и панам.
Кровь древняя течет в тебе недаром.
Ты весела, свободна и проста…
Блеск темных глаз, румянец под загаром,
Худые милые уста…
Скажи поклоны князю и княгине.
Целую руку детскую твою
За ту любовь, которую отныне
Ни от кого я не таю.
IX.1918
Возьмет господь у вас
Всю вашу мощь, – отнимет трость и посох,
Питье и хлеб, пророка и судью,
Вельможу и советника. Возьмет
Господь у вас ученых и мудрейших,
Художников и искушенных в слове.
В начальники над городом поставит
Он отроков, и дети ваши будут
Главенствовать над вами. И народы
Восстанут друг на друга, дабы каждый
Был нищ и угнетаем. И над старцем
Глумиться будет юноша, а смерд —
Над прежним царедворцем.
И падет Сион во прах, зане язык его
И всякое деянье – срам и мерзость
Пред господом, и выраженье лиц
Свидетельствует против них, и смело,
Как некогда в Содоме, величают
Они свой грех. – Народ мой! На погибель
Вели тебя твои поводыри!
<1918>
– Дай мне, бабка, зелий приворотных,
Сердцу песен прежних, беззаботных,
Отдыха глазам.
– Милый внучек, рада б, да не в силах:
Зелья те цветут не по лесам,
А в сырых могилах.
<1918>
В сосудах тонких и прозрачных
Сквозит елей, огни горят.
Жених идет в одеждах брачных.
Невесты долу клонят взгляд.
И льется трепет серебристый
На лица радостные их: —
Благословенный и пречистый!
Взойди в приют рабынь твоих!
Не много нас, елей хранивших
Для тьмы, обещанной тобой.
Не много верных, не забывших,
Что встанет день над этой тьмой!
<2 сентября 1914 – сентябрь 1919>
Высокий белый зал, где черная рояль
Дневной холодный свет, блистая, отражает,
Княжна то жалобой, то громом оглашает,
Ломая туфелькой педаль.
Сестра стоит в диванной полукруглой,
Глядит с улыбкою насмешливо-живой,
Как пишет лицеист, с кудрявой головой
И с краской на лице, горячею и смуглой.
Глаза княжны не сходят с бурных нот,
Но что гремит рояль – она давно не слышит, —
Весь мир в одном: «Он ей в альбомы пишет!» —
И жалко искривлен дрожащий, сжатый рот.
Стой со сжатыми скулами:
Как чугун, тяжелы,
Ходят жадно, акулами
Под тобою валы.
Правь рукою железною:
Из-за шатких снастей
Небо высится звездное
В грозной славе своей.
<Январь 1920>
Гор сиреневых кручи встают,
Гаснет сумерек алых сиянье,
В тихом море сирены поют,
В мире счастье, покой и молчанье.
В мире только старик рыболов,
Да сиреневый остров Капрея,
Да заморская синь облаков,
Где закат потухает, алея.
<Январь 1920>
На диких берегах Бретани
Бушуют зимние ветры.
Пустуют в ветре и тумане
Рыбачьи черные дворы.
Печально поднят лик Мадонны
В часовне старой. Дождь сечет.
С ее заржавленной короны
На ризу белую течет.
Единая, земному горю
Причастная! Ты, что дала
Свое святое имя Морю!
Ночь тяжела для нас была.
Огнями звездными над нами
Пылал морозный ураган.
Крутыми черными волнами
Ходил гудящий океан.
Рукой, от стужи онемелой,
Я правил парус корабля.
Но ты сама, в одежде белой,
Сошла и стала у руля.
И креп я духом, маловерный,
И в блеске звездной синевы
Туманный нимб, как отблеск серный,
Сиял округ твоей главы.
<1920>
