Текст книги "Итоги № 9 (2012)"

Автор книги: Итоги Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Одиннадцатилетнее образование, правда, тогда все-таки похоронили, и учиться стали 10 лет. Спустя годы 11-летки возродились, и я считаю, что это правильно. Чем раньше мы заставляем маленького человека трудиться интеллектуально, тем лучше.

– После падения Хрущева что стало с вашим советом?

– Хорошо помню, как Лаврентьев вызвал меня в свой кабинет и сказал: «Гурий Иванович, в Москве что-то случилось, надо немедленно лететь на пленум. Тебе тоже там надо быть». Из аэропорта Лаврентьев сразу отправился на пленум в Кремль, я же поехал ночевать на квартиру. Утром позвонил в диспетчерскую гаража Совмина, чтобы попросить прислать за мной машину, и мне ответили, что с сегодняшнего дня машина меня обслуживать не будет. Это удивило. Я спустился вниз и купил свежие газеты, откуда и узнал, что прошедший накануне пленум отстранил Хрущева от руководства страной. Новым генсеком избран Брежнев. Я поспешил в Кремль своим ходом. Происходящее там меня поразило. Большая группа хозяйственных служащих и рабочих входила во все кабинеты и, если там были портреты Хрущева, срывала их граблями и швыряла на тележку. Смотреть на это было просто противно. На следующий день новый председатель Совета министров Косыгин на заседании Совмина поставил вопрос о ликвидации нашего Совета по науке. Это было первое постановление нового состава Совмина.

– Говорят, вы были одним из первых, кто попытался совершенно легально привить в СССР рыночную экономику.

– Дело было в 1964 году, когда о таком и помышлять было нельзя. Меня пригласили в американский Боудлер на первый симпозиум по проблемам долгосрочного прогноза погоды и климата. Эта наука во всем мире только зарождалась, а я как раз занимался методами изучения задач динамики атмосферы, еще неизвестными американцам. Конференция закончилась, и мы пошли прогуляться по магазинам. В ту пору в моду входили портативные 8-миллиметровые кинокамеры, и я очень хотел купить такую жене. Захожу в один из магазинов и вижу, что самая дешевая стоит 60 долларов. Это была японская камера. А у меня в кармане – 45. Продавец спрашивает, что я хотел бы купить. Показываю на камеру, и он начинает ее усиленно расхваливать. Я демонстрирую свои 45 долларов и собираюсь уходить. Тогда он предлагает мне сбавить цену до 55 долларов. Я опять показываю 45. Тогда он назначает новую цену: 50 долларов. Это мне надоело, и я решительно направляюсь к двери: для нас такой торг был делом непривычным. Продавец догоняет меня и, всячески заискивая, соглашается на мои 45 долларов. Но я уже не хочу покупать камеру, потому что у меня испортилось настроение. Тогда он вытаскивает чистую кассету и прикладывает к камере со словами: «Презент!» Я снова отказываюсь. Тогда продавец достает из кармана ручку и присовокупляет ко всему этому добру. Тут уж я психологически сломался и выложил свои 45 долларов. Камера жене очень понравилась, она наснимала ею много фильмов о сибирском житье-бытье, которые мы иногда смотрим и сейчас. Так я впервые столкнулся с рыночной экономикой, и этот опыт мне вскоре пригодился.

Во время моего отсутствия руководитель отдела вычислительной техники Макаров решил усовершенствовать ЭВМ М-20. Когда я вернулся, ахнул: единственная в ту пору вычислительная машина была разобрана, около нее колдовали оптимистичные юные исследователи, а все Сибирское отделение лишилось возможности решать сложные математические задачи. Положение было катастрофическим. Каждое утро академик Лаврентьев спрашивал меня, работает ли машина. Я отвечал: да, работает. Но задач не решает. Уж не помню, сколько дней и ночей я проторчал возле нее, пытаясь восстановить утраченные функции.

Наконец машина стала считать. Правда, обещанного усовершенствования она не дала, но все равно мы испытывали чувство, какое, наверное, испытывают родственники здорового человека, когда в процессе лечения его сделали совсем больным, а потом путем неимоверных усилий все-таки избавили от приобретенных в больнице недугов. Мы-то ликовали, но на каждом заседании президиума Сибирского отделения АН меня подвергали резкой критике за то, что наш Вычислительный центр не дает им достаточно «машинного» времени, из-за чего проваливаются их проекты. Мне это порядком надоело. При этом стоит добавить, что за обслуживание институтов «машинным» временем президиум добавлял к нашему бюджету два миллиона рублей. Однажды на очередном заседании я выступил с ошарашившим всех предложением: эти деньги из нашего бюджета передать всем институтам – пользователям ЭВМ в сложившейся пропорции. А потом, дескать, мы будем у этих институтов зарабатывать. У членов президиума возник шок: как можно «свои» деньги отдавать другим! Академик Будкер сказал по этому поводу: «Марчук своим предложением как будто через голову перевернулся». Тем не менее в порядке эксперимента систему решили на год утвердить. Уже через месяц я не услышал привычных замечаний. Если кто-то из сотрудников института жаловался на нехватку денег, директор вызывал его к себе и объяснял, что он безобразно плохо сформулировал задачу. Вот когда, дескать, сформулируешь хорошо, тогда и приходи, и решим, давать тебе денег или нет. В конце года мы получили прибыль в 500 тысяч рублей. Так заинтересованность, ответственность и свободная экономика сделали хорошее дело.

– На фоне замечательного житья-бытья в Сибири как вы восприняли назначение на крупный академический пост в Москве?

– Для меня это было неприятной неожиданностью. Нисколько не лукавлю. Зимой 1979-го, буквально на следующий день после возвращения из отпуска, у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Президент АН СССР академик Александров просил срочно прилететь в Москву первым авиарейсом. На все мои вопросы ответил: «Когда прибудете, введу в курс дела». По дороге я пытался перебрать в голове все возможные варианты, но истинного положения дел даже предположить не мог...

В Москве мне был предложен пост заместителя председателя Совета министров и председателя Государственного комитета по науке и технике. Нельзя сказать, чтобы я обрадовался. Из Новосибирска уезжать совсем не хотелось. Суслов, принявший меня в своем кабинете, на все возражения ответил: «На этом посту вы сможете больше сделать для Сибирского отделения». Я умолк...

– Наверное, совсем непросто было двигать вперед науку в столь сложный экономический и политический период...

– К трудностям мне не привыкать. Угнетало другое – то, что все дела по сути буксовали. Чем дальше, тем больше было заметно, что страна движется к пропасти. Мы пытались спасти ситуацию, искали выход. Скажем, состоялся семинар крупнейших экономистов, по результатам которого мы подготовили доклад председателю Совмина Тихонову, где был сделан подробный анализ экономики страны и сформулированы важнейшие предложения. В качестве показателя деятельности предприятия мы предлагали взять прибыль и в зависимости от нее делать все полагающиеся начисления: в фонд развития, в фонд поощрений, социальные платежи... А исключить из показателей плана такую позицию, как уровень рентабельности. На основе субъективных оценок чиновников он уравновешивал прибыльные и убыточные предприятия и таким образом подтачивал экономику. Мы настаивали на восстановлении фонда амортизационных отчислений. В результате его ликвидации предприятия лишались средств на приобретение новой техники. Все эти мероприятия могли дать толчок экономическим преобразованиям в области новой техники, а прибыль положила бы начало рыночным отношениям. Но вышло иначе. Тихонов на нашем докладе написал резолюцию членам президиума Совмина внимательно его изучить и рассмотреть, однако ничего этого сделано не было. Между правительством и Политбюро существовали большие противоречия. Последнее слово было за Политбюро, и это вызывало раздражение в правительстве. Система управления Совмином не была замкнута. Например, сельским хозяйством напрямую руководил секретарь ЦК, а Совмин был фактически отстранен от руководства сельским хозяйством. Правительство мало влияло и на валютную политику, хотя формально какие-то постановления принимались. Недаром ведь время называли застойным...

– Но наконец пришел энергичный Горбачев...

– Действительно, одно из первых его решений – провести всесоюзное совещание по развитию научно-технического прогресса – было, казалось бы, очень верным. На совещании сделали совершенно правильные акценты на развитие машиностроения как фундамента модернизации всей промышленности, на электронику, химическую промышленность и строительство. Но, увы, инерция старого, затратного механизма в экономике оказалась слишком сильной. Вместо реальных дел в высших эшелонах власти плели интриги. Скажем, однажды Тихонов поручил мне рассмотреть проблему окупаемости инвестиционных средств в стране. Я с энтузиазмом взялся за дело, обратился к экономистам, и уже через месяц мы сделали полный расчет и методику определения эффекта и затрат. Поехали в Совмин. Доклад попал, как обычно, к управляющему делами Смиртюкову, который терпеть не мог ученых и по-своему изложил суть вещей председателю Совмина. Тот в негодовании приказал все пересчитать и не морочить ему голову. Мы пересчитали: получилось то же самое. Тихонов, вместо того чтобы вызвать меня и все прояснить, опять выслушал только Смиртюкова, разгневался и опять потребовал пересчитывать. В третий раз делать этого мы не стали. Поняв, что перегнул палку, Смиртюков позвонил мне и сказал: «Можете не пересчитывать – я спихну дело в архив». Порой накатывало отчаяние, хотелось плюнуть и уйти в отставку, но наутро я вставал с решимостью продолжать попытки что-то изменить.

– Значит, Горбачев вас разочаровал? Но ведь именно при нем вы стали президентом Академии наук СССР...

– Горбачев пытался связать научно-технический прогресс и экономическое развитие страны с политическими преобразованиями, думая изменить облик партии и отстранить ее от управления государством. Речь могла идти только о путях, с помощью которых мы пришли бы к новой структуре общества – деполитизированного, деидеологизированного, демократического. И я полностью разделял эти цели. Но в сложной ситуации, в которой оказалась страна, Горбачев прислушался к силам, которые обещали провести необходимые преобразования за 500 дней. Поверив им, Горбачев попал в ловушку. Нам требовался свой, особый подход к смене экономической и политической системы, невозможно было в одночасье отказаться от всего, что народ создал за многие и многие годы. Идея радикального перехода к новой системе за 500 дней погубила хорошее начало.

Когда на Политбюро приняли решение рекомендовать меня на пост президента АН СССР, радости я не испытал. Но меня поддержал замечательный ученый, мой друг и учитель академик Александров – его мнение оказалось решающим. Сам он решил уйти с этого поста в отставку – его буквально подкосила трагедия в Чернобыле. Я понимал, что на этом посту должен буду если не приумножить, то хотя бы сохранить потенциал академии, укрепить международные связи, чтобы предотвратить массовую эмиграцию ученых за рубеж. Догмы, к которым мы привыкли за много лет, как гири на ногах, тянули вниз. Мы должны были научиться летать. Все шесть лет своего президентства я старался решать нелегкие вопросы. Скажем, как обеспечить социально членов академии после достижения ими пенсионного возраста? Было принято решение создать институт советников, куда попадали члены академии после достижения ими 65 лет только при их желании и в обязательном порядке после 70 лет. При этом они должны были оставить руководящие должности, но продолжали работать в академии и сохраняли все прежние права и социальное обеспечение. Горбачев обещал на Политбюро поддержать меня, заметив, что своими трудами эти люди имеют право на социальное обеспечение до конца дней. На Политбюро прозвучали поправки: предельный возраст действительного члена академии – 75 лет, после достижения этого возраста он остается полноправным членом академии, а президиум может объявить вакансию с целью притока молодых, активных академиков. Когда я прочитал это решение на заседании президиума АН, повисла долгая пауза. Никто не ждал, что такое решение пройдет. Очнувшись от шока, проголосовали единогласно. А через неделю 16 академиков подали заявления о переходе в советники по возрасту. 16 молодых членов президиума мы довыбрали на ближайшем общем собрании. Система омоложения академии, а затем и руководства академических институтов была хорошим начинанием. Были и другие планы, однако осуществлять их становилось все труднее. В стране росло политическое напряжение. Вскоре стало ясно, что СССР больше нет.

– Тем не менее вы пытались сохранить Академию наук СССР. Разве это было реально?

– Как только стало ясно, что страны как таковой больше не существует, в академии начался процесс брожения, который вылился в общее желание получить статус российской. Позвонил Горбачеву и предложил созвать совет для обсуждения возникшей ситуации. Было множество академиков и членов правительства. Я сделал доклад о том, что необходимо сохранить Академию наук СССР, поскольку это организация научная, а не политическая, и формировалась в течение 300 лет. Началось обсуждение. Велихов и Макаров были за передачу академии под юрисдикцию России. Александров поддержал меня. Горбачев, Акаев и Назарбаев заняли ту же позицию. Горбачев сказал, что деньги будут найдены за счет планировавшегося уменьшения бюджета Минобороны. Таким образом, было принято решение сохранить Академию наук СССР.

Но главные сюрпризы возникли впереди. На президиуме АН СССР выступили Велихов и Макаров и сказали, что Горбачев не дал однозначной оценки создавшейся ситуации и не гарантировал финансирования. Зал, как бывает в такие моменты, забурлил, началось спонтанное обсуждение без всякой аргументации. Как ни печально, все члены президиума поддержали Велихова и Макарова. Я оказался в оппозиции. Впору было подавать в отставку. Но я этого не сделал – боялся, что к власти тут же придут люди, которые все доломают. В прессе уже всерьез обсуждался вопрос о том, что время Академии наук прошло. И я решил держаться до конца, до общего собрания академии. Пусть она будет российской – главное, ее сохранить.

– Вашу речь на общем собрании РАН многие назвали реквиемом советской науке – так это было печально...

– Это и был реквием. Я говорил тогда, что наука во всех суверенных государствах бывшего СССР, включая Россию, становится структурно ущербной. Нельзя было потерять важный элемент общества – науку, без которой страна превратится в сырьевой придаток. Я сошел с трибуны с тяжелым чувством, понимая – сделал все, что мог. Но этого явно было мало...

– Правда ли, что вы были дружны с «железными леди» Индирой Ганди и Маргарет Тэтчер?

– Еще в начале 50-х, когда я работал в Обнинске, судьба впервые свела меня с Джавахарлалом Неру – первым премьер-министром Индии и его дочерью Индирой Ганди, молодой красивой женщиной. Впоследствии мы стали настоящими друзьями. Я был уже членом правительства, когда Индира Ганди вновь приехала в Москву, и мне было поручено сопровождать ее в поездке в Звездный городок. Оказалось, она хорошо помнит нашу первую встречу, хотя прошло много лет и юная красавица превратилась в убеленную сединами и наделенную высшими полномочиями премьер-министра страны. По дороге Индира с живым интересом расспрашивала меня о нашей жизни, о науке, откровенно рассказывала о своих детях и внуках, проблемах с невесткой – вдовой погибшего сына Санджая, поделилась воспоминаниями о том, как была в тюрьме и как друзья ее спасали. Ей показалось интересным, что и у меня, и у нее сыновья. Вечером мы посетили Большой театр, а назавтра улетели в Таллин. В салоне самолета я познакомился с Радживом Ганди, сыном Индиры. Мы тоже поговорили о житье-бытье. Оказалось, что Раджив очень любит авиацию и, налетав уже более миллиона километров, собирается посвятить этому делу всю свою жизнь. Но мать после гибели Санджая просила его не летать, и любовь к матери пересилила... Потом мы с женой не раз бывали в Индии, посещали Индиру и Раджива.

А с Маргарет Тэтчер совсем другая история. С ней я познакомился в аэропорту Шереметьево, когда она прилетала на похороны Брежнева. С первых же слов меня поразило то, что она, бесспорно, была активным ученым, а не просто политиком. Как рыбак рыбака, ученый всегда узнает ученого – по складу ума, по манере задавать вопросы. В молодости она училась у будущего нобелевского лауреата Дороти Ходжкин, разрабатывала и исследовала классы некоторых полимеров, поэтому к обсуждению научных проблем всегда относилась с большим интересом. Поговорив какое-то время в аэропорту, мы начали прощаться. Я был удивлен, когда Тэтчер вдруг пригласила меня в Лондон. Однако тогда у меня времени не нашлось.

Через несколько лет, когда я уже был президентом АН СССР, понял, что нужно готовиться к солидной поездке в Великобританию для подписания двустороннего соглашения. Пока переписывались с Лондонским королевским обществом, получаю уведомление, что Маргарет Тэтчер прибывает в страну с официальным визитом. Программа предусматривала посещение Академии наук, точнее, одного из институтов, по профилю близкого к ее работе. Я связался с директором института академиком Вайнштейном и попросил подготовиться к встрече. И вот в теплый солнечный день к институту подъехал кортеж. Почти все сотрудники вышли на улицу, чтобы живьем увидеть премьер-министра. Маргарет, выйдя из авто, всех одарила очаровательной улыбкой, затем подошла ко мне и Вайнштейну и стала нас благодарить за возможность посетить институт. Сотрудники познакомили Тэтчер с уникальными установками, созданными для изучения низкотемпературной сверхпроводимости. Она обошла ряд лабораторий, все время задавая вопросы и участвуя на равных в научных дискуссиях. Потом мы пошли пить чай, и кто-то из сотрудников преподнес высокой гостье ксерокопию одной из ее первых статей, опубликованной в солидном английском журнале. Обычное хладнокровие покинуло «железную леди»: она заметно растрогалась тем, что ее статьи здесь знают и даже читают.

– Ну а в Лондоне-то вы побывали?

– Да, мы приехали для обсуждения проекта двухстороннего соглашения. Выяснилось, что взаимный интерес ученых к совместным обсуждениям и лабораторным работам обеих академий очень велик, но квота бюджетного финансирования для этих целей у английских коллег слишком мала. Назавтра я был приглашен на Даунинг-стрит, в резиденцию Маргарет Тэтчер. Она сама встретила нас у подъезда. На стене вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, были вывешены фотографии премьер-министров Великобритании, и она заметила: «Далее место мое. Когда я оставлю свой пост, моя фотография появится на этом месте – такова традиция дома». Я попросил Тэтчер увеличить квоту финансовой поддержки английских ученых для совместных работ по фундаментальным исследованиям. Она ответила, что, понимая важность международного сотрудничества с АН СССР, принимает решение в два раза увеличить ассигнования на эти цели. Я был откровенно потрясен – у нас такого размаха в науке не наблюдалось и в лучшие годы.

– Уйдя в отставку, вы не вышли на пенсию, а стали директором основанного вами же Института вычислительной математики РАН.

– Создавая институт в 1980 году в Москве, я руководствовался опытом организации Вычислительного центра СО АН. Это уникальное учреждение. В нем нет традиционных отделов и лабораторий, вся работа осуществляется в творческих коллективах по проектам. Проект может предложить любой сотрудник и пригласить для его выполнения любого члена коллектива. Для подготовки молодых ученых мы имеем свою кафедру в Московском физико-техническом институте, где я преподаю много лет. Каждый год 6—8 лучших студентов поступают к нам в аспирантуру, после ее окончания приглашаем к нам на работу самых талантливых молодых ученых. Нам удалось добиться отсутствия проблемы утечки мозгов – во всяком случае в нашем институте. Наоборот, к нам нередко приезжают по контракту талантливые ученые из других стран – США, Франции, Германии...

– Слушая вас, создается впечатление, что все у вас получалось как будто само собой. Медициной занялись тоже случайно?

– Его величество случай, или, как кто-то скажет, судьба, очень многое, если не все, определяет в жизни. Такой же случай подтолкнул меня заняться проблемой иммунологии всерьез, когда 30 лет назад после гриппа я заболел хронической пневмонией. Врачи говорили, что подлатать можно, но полностью вылечиться нельзя. Я начал изучать литературу по пульмонологии и иммунологии и обнаружил много противоречий между тем, что получается при математической обработке данных, и теми процессами, которые происходят в организме человека по представлению врачей. И вот я и мои ученики, которые только что окончили университет, начали развивать математическую иммунологию. О ее эффективности можно судить по мне: я избавился от «неизлечимой» болезни. Кстати, механизмы такие же, как в атомной бомбе. Что бы ни происходило с человеком, его иммунная система работает одинаково: в организме идет своеобразная цепная реакция, которая обеспечивает защиту от заболеваний.

– Складывается впечатление, что ваше главное «средство Макропулоса» – доброжелательность и любопытство. Все-то вам интересно, и плохого слова вы не скажете даже о людях, которые того заслуживают.

– Вероятно, вы правы. Мне интересно жить и, пожалуй, я незлой человек. Но, увы, время нам неподвластно. Оно летит с неумолимой быстротой, сохраняя веру в то, что завтра будет лучше, чем вчера. Однажды академик Трапезников произнес очень понравившуюся мне фразу: «В умирающем обществе последней умирает наука». Это как человек, находящийся при смерти: врачи считают, что его можно спасти, пока функционирует мозг. Очень верное сравнение. Не будет у нас науки – прощай, Россия!