Текст книги "Повести"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

XXII

Дорога была неровной, машину било и мотало, грохотали, подпрыгивая, железяки, за мутными оконцами в неистовой пляске метались вершины деревьев. Баторову казалось, что его закатали в железную бочку и пустили под гору. От шума и тряски он совершенно обалдел и потерял счет времени. Вдруг машина остановилась. Распахнулась дверь. Механик заглянул в летучку, весело спросил:

– Живой?

– Как будто живой. Но как будто и нет.

Земля под ногами качалась, как палуба юркого байкальского катера. Он пошел, придерживаясь за борт летучки. Впереди стоял огромный, пышущий жаром лесовоз. Из его кабины выглядывал шофер – молодой парень в синем берете.

– Вот он, Вася Дымов, – сказал механик. – Дальше с нами не поедешь?

– Спасибо. Здравствуйте, Дымов.

– Привет. Для чего понадобился?

– Хочу покататься с вами. Можно?

– Вполне.

В кабине лесовоза неожиданно оказалось просторно и чисто, даже уютно, мягкое сиденье ласково облегало усталое, побитое об углы верстака тело. Мотор гудел ровно, деловито-успокоительно. Перед ветровым стеклом болтался косматый, пучеглазый чертик. Только сейчас Баторов в полной мере понял, как измотала его летучка. Во рту пересохло, к горлу подкатывала тошнота. Осторожно приспустил боковое стекло, прильнул к щели, ловя ртом свежий воздух. На время забыл и цель своей поездки, и Дымова. Услышал странное пофыркивание, повернул голову. Дымов косил в его сторону серым глазом, тонкие ноздри подрагивали от сдержанного смеха.

– Укачало, что ли?

– Вроде бы да… – признался Миша.

Левой рукой придерживая руль, правую Дымов протянул куда-то за спину, достал термос в сером войлочном чехле.

– Выпей. Укачивает обычно женщин. Страдают – смотреть жалко. – Спохватился: – Ну да ты в душегубке ехал. В ней кого хочешь уморить можно. Пей, не стесняйся.

В термосе был крепкий, густо-коричневого цвета, горячий чай. Миша наполнил крышечку-стаканчик до половины, выпил, наполнил еще раз – хорошо. Выпил бы и еще столько же, но сдержался, навернул стаканчик на горло термоса, подал Дымову, тот, не глядя, поставил его на место, спросил:

– Полегчало?

– Вроде бы…

Стыдно было за свою слабость, не хотелось, чтобы Дымов – хозяин машины, стал и хозяином положения. Запоздало подумал: не следовало бы признаваться, что ему худо. И чай пить не следовало.

Но шофер больше не косился в его сторону, смотрел прямо перед собой, на выбитое полотно дороги, неторопливо бегущее под брюхом машины.

– Чай в нашем деле – первая вещь. В ночь работаешь, например, и спать захочется, например, чай тебя выручит. С ним не заснешь.

Давно замечено: водители рейсовых машин много и охотно разговаривают со своими случайными пассажирами. Намолчатся за долгие часы одиночества и рады отвести душу. Дымов не был исключением. Ему хотелось поговорить.

– А что, за рулем заснуть можно? – спросил Миша, чтобы поддержать разговор.

– Заснуть-то можно. А вот проснуться… – Дымов показал пальцем себе за спину.

За задним стеклом кабины в угрожающей близости шевелились, поскрипывали огромные круги срезов сосны в неровной кайме красноватой коры, с прозрачно-желтыми слезами живой смолы. За каждым срезом – литой, тяжело-сырой ствол, и если вся эта многотонная тяжесть надвинется на кабину… н-да, тут, пожалуй, и без чая не задремлешь.

Дорога, рассекая плотную тайгу, выбиралась на крутяки, облегала косогоры, падала вниз и снова взбиралась на подъемы. Работенки у Дымова было достаточно. Тормозил, переключал скорости, сбавлял, прибавлял обороты двигателя. Но все это он делал без малейшего напряжения, как бы автоматически. Так оно, видимо, и есть. Ведь когда мы двигаемся на своих двоих и обходим лужи, перешагиваем камни, выбоины, делаем это зачастую тоже без раздумий. Профессионал, что тут скажешь. А на вид – ничего особенного.

От струйки свежего, обдающего кисло-хвойным запахом воздуха, от горячего чая Мише стало много легче, лихота прошла, и он все с большей заинтересованностью наблюдал за Дымовым. Наверняка они с ним ровесники. Нет, Дымов, пожалуй, чуть старше. Лицо у него узкое, худощавое, а губы толстые, мягкие. Из-под берета на затылок, закрывая воротник куртки, наползают длинные, растрепанные волосы. Когда длинные волосы стали входить в моду и в районе, Миша тоже перестал подстригать свои кудри. Прическа получилась куда с добром. Но однажды Алексей Антонович так глянул на него и так покачал головой, что он без лишних разговоров побежал в парикмахерскую. Побежать-то побежал, а прическу и сейчас еще жалко. Неправильно это – любой другой может носить волосы какие хочет, а ты не смей.

Миша все больше приходил в себя. Ехать было хорошо и удобно.

– Добрая машина…

– Машина – что надо! – охотно подхватил Дымов. – Работать на ней радость. У меня с детства тяга к технике. Отец со мной когда-то замаялся. Купят игрушку, мне ее разобрать надо. Потом за велосипед взялся. А потом и до отцовского мотоцикла дошло. Разобрать разобрал, а вот собрать – толку не хватило. – Руки Дымова спокойно лежали на черном колесе руля, поворачивая его то в одну, то в другую сторону, взгляд не отрывался от дороги, а на мягких губах блуждала задумчивая улыбка. – После десятилетки сразу же за руль. Сначала бегал на старенькой водовозке. Потом бензовоз доверили. И уж после того пересел на лесовоз. Попервости хватил же лиха! Лезешь в гору – пот прошибает, вниз спускаешься – мороз по коже. Каждый рейс – холодный душ и жаркая баня. Смешно и вспоминать.

Сдержанно посмеялся. Тонкие ноздри его носа при смехе забавно подрагивали.

– А мандраж был от незнания. Возможностей машины не знал, не доверял ей. Машина, конечно, железо, предмет неодушевленный. Но, когда мне случается ехать рядом с водителем, как вы сейчас, и вижу, что он рвет, дергает, – грубости душа не выносит. Машину надо чувствовать, понимать. Поймешь, она тебя никогда, нигде не подведет.

– А не надоедает?

– Что?

– Работа. Сегодня лес везешь. Завтра то же самое.

– Водовозка мне быстро надоела. А тут пока ничего. Мне тут интересно.

– Что тут интересного?

Миша тянул время, хотя и понимал, что чем дальше, тем труднее будет переключиться на тот разговор, ради которого он и выехал на трассу.

– Интересного не мало, – продолжал Дымов. – Не всё в нашем деле, например, я понял до дна. Узнал основное, а тонкости еще уловить надо. С каждым рейсом не только кубики на счету, но и тут, – постучал по лбу пальцем, – кое-что прибавляется.

– И все же, думаю, придет время, лесовоз тоже надоест, как надоела водовозка.

– Тогда пересяду на другую машину. У меня программа: всю технику, какая в лесу работает, знать как свои пять пальцев.

– Интересная программа. Хотя… На мой взгляд куда лучше поступить в техникум или институт. Все изучить можно полнее и глубже.

– В институт я пойду, конечно. Но потом. Когда тут, на месте, в деле изучу все машины и когда у меня будет много вопросов, я пойду в институт.

– Чтобы разрешить эти вопросы?

– Ну конечно.

– А вдруг их не будет?

– Будут, – уверенно проговорил Дымов. – Вопросы всегда будут. У нас есть умный старик, лесник здешний. Люблю с ним ездить, его рассуждения слушать. Старикан этот, например, доказывает, что если бы мы научились брать из тайги только спелые деревья, тайга оставалась бы в первоначальном виде. И лесу бы на всех хватило. Но гвоздь в том, что с нынешними нашими механизмами одно дерево не возьмешь без того, чтобы не покалечить два десятка соседних. Стало быть, техника нужна совсем другая, какую никто и не видывал. Разве это не вопрос?

Баторов все отчетливее понимал, почему оттягивает разговор. Претит, кажется унизительным всякое хитроумие, подлавливание собеседника на вроде бы невинных вопросиках.

– Почему вы не спросите, кто я и зачем еду с вами?

– Так я знаю. Из милиции… – сказал Дымов как о чем-то само собой разумеющемся. – Я ходил смотреть Веру Михайловну, когда вы из района приехали.

– Вы знаете, для чего я сел в вашу машину?

Дымов ответил не сразу. Подумал. И словно извиняясь за свою недогадливость, сказал:

– Нет, не знаю.

– Есть предположение, что стреляли не в Веру Михайловну, – неуверенно начал Миша, сомневался, правильно ли сделает, если поведет разговор в открытую.

– Люди говорят: стреляли в Минькова. Я тоже думаю: в него.

– Кто мог стрелять в него?

– Не знаю. Наверное, кто-то из тех, кому он крепко насолил.

– Наверно. Но и вам он тоже, насколько я знаю, насолил.

– Правильно, было такое. Давно уже. О том случае я и думать перестал. А вы на меня подумали? – Дымов глянул на Мишу со спокойным недоумением.

– Не совсем так. Мы должны установить, что вы не стреляли, не могли стрелять. А это не так просто, как кажется. Понимаете?

– Понимаю. Это я понимаю. Иной раз с машиной… Задребезжит что-нибудь, и дребезг на нервы действует. Думаешь, вон те болтики. Подтянул – опять дребезжит. Бывает, десятка три болтов прощупаешь, пока доберешься до прослабшего. Но то – машина… – Дымов задумчиво помолчал, вдруг оживился: – Зачем я, глупый, голову ломаю? Из чего бы я стрелял, если ружья с собой не вожу? Его у меня вообще нет, и все это знают.

Миша поморщился.

– Раньше вы ружье возили.

– И раньше не возил.

– Как это – не возил? – неприятно был удивлен Миша.

– Честное слово – нет. Дело было так. Мой сосед работал на лесопункте трактористом, я ему из дома всегда привозил продукты, то, другое. Однажды он попросил привезти карабин. Наказал: никому не показывай, разрешения на оружие пока нет. Еду я по лесу, карабин лежит на сиденье. Вдруг вижу, на дороге стоит гуран, рогатой головой водит. Все остальное само собой получилось. Остановил машину, высунул карабин в окно и шарахнул. Смотрю, гуран упал. Бегу к нему. Из шеи кровища хлещет. Гуран силится поднять голову, а не может. А глаза круглые, черные, на меня смотрят. И было в этих глазах что-то такое, от чего мне вдруг гадко стало. Отошел в сторону, сел. Нехорошо на душе. Смотрю, «газик» подкатывает. В нем наше начальство и Степан Миньков. Без лишних разговоров он заполнил какую-то бумагу, дал мне подписать, забрал карабин и патроны, сказал, что за самовольную охоту буду строго наказан. Я тогда, честное слово, вроде бы даже обрадовался, что накажут. «Так тебе, дурак, и надо», – сам себе думаю. А то в голову не пришло, что карабин чужой. Сосед меня, понятно, был готов съесть. Ему как раз выдали разрешение на оружие, и он договорился об отпуске на сезон охоты. Все как есть ему испортил. Иду к Минькову. Прошу, умоляю – верни карабин. Лучше возьми штраф в двойном размере. Миньков и говорит: ты, дескать, сначала привези мне дровишек, потом уж будем толковать о карабине. Тайком от начальства привез ему целый лесовоз сушняка. Казенного горючего центнер сжег. Ночь не спал. Ну, свалил дрова возле дома. Выходит он и руками разводит. Ружье, говорит, сдал – и взять обратно нет возможности. Так что, говорит, извини. А дровишки забирай и увози. Легко сказать – увози. Хлысты на земле лежат, их без крана не погрузишь. Говорю ему об этом. Смеется. Сует мне денег на поллитровку. Я, конечно, не взял. Уехал. Мой сосед сам за хлопоты принялся. И вот тогда открылось, что Миньков карабин сдал сразу же и, когда просил меня привезти дрова, знал: вернуть его не может. Сильно это меня обидело.

Дорога спустилась в топкую низину. Через нее тянулись слани – бревна, схваченные скобами. Дымов замолчал, осторожно, на малой скорости, провел машину по сланям. На твердой земле прибавил газу.

День угасал. В кабине уже накапливался сумрак, редкие среди низкорослого кустарника ели казались черными, лишь острые вершины просвечивали зеленью.

– И все? – спросил Миша.

– Да нет. Позднее я сам поступил с Миньковым не совсем хорошо. Через месяц-полтора еду из лесу. Снег уже выпал, холода наступили. Километрах в двадцати от поселка на дороге голосуют двое – Миньков и еще кто-то. С охоты возвращаются. Просят подвезти. Незнакомому я говорю: садись. А вас, говорю, Степан Васильевич, не возьму. Он и то и се – я стою на своем. И незнакомый тоже со мной не поехал. А случилось так, что на верхнем складе кран сломался и машины больше не шли. Минькову с его товарищем пришлось пёхом добираться до дома. Миньков пожаловался начальству. Меня начали стыдить, сказали, чтобы я извинился. И я согласился. Но тут пришел сам Миньков и покатил на меня бочку с дегтем. Послушать его, так я не только браконьер. Дескать, я пытался его подкупить. Потому и дрова привез и свалил возле дома без его ведома.

Дымов включил свет. Сумрак сразу уплотнился, густая тьма придвинулась к обочине дороги.

– Что было дальше? – спросил Миша.

– Намылили мне шею, за горючее высчитали. И все. Было это почти год назад. Тогда, вгорячах, я мог бы набить ему морду. Но убивать…

– Что случилось с машиной в пятницу вечером?

– Подача забарахлила. Возился, возился – ничего найти не мог. Дождь хлещет, ветер до костей пробирает. Залез в кабину. Подожду, думаю, ребят. Кто-нибудь подъедет и поможет завести мотор. А нет – буксирнет до гаража. Ждать-подождать – нету. Пригрелся и заснул.

– Вы с грузом шли?

– Нет, порожняком. Часов в восемь выехал из гаража. Только выбрался из поселка – мотор зачихал, потом совсем заглох.

«Неудобное ты время выбрал для выезда из гаража, Дымов, – подумал Миша. – И мотор у тебя заглох не вовремя».

– Кто же вас разбудил?

– Сам проснулся. Машины в тот вечер не шли. Дороги поразвезло. Сообразив это, я пошел в гараж за механиком. Возвратился вместе с ним на летучке. Неисправность устранили. Мне можно было ехать. Но к этому времени я промок до нитки, попросил механика, чтобы на летучке свозил меня домой переодеться в сухое. Дома узнал, что Веру Михайловну убили.

– Во сколько вы пошли в гараж за механиком?

– На часы я не смотрел.

– По дороге видели кого-нибудь?

– Нет, ни одной живой души не встретил.

В кабине мягко светились приборы. Перед ветровым стеклом болтался мохнатый чертик. Его выпученные глаза бесовски взблескивали. Чертик был как живой. Чертик веселился.

XXIII

Ощущение, что он возвращается домой, охватило его, когда он вошел в гостиницу. С кухни доносился запах чего-то вкусного. Зыков с ложкой в руке стоял у плиты, Соня сидела у стола, резала лук и лила горькие слезы.

– Ого! Кашеварим-поварим. С чего бы это?

– А ты поужинал? – спросил Зыков.

– Нет, конечно.

– Ну вот. А чайная уже закрыта. Проявляя заботу о твоем здоровье, мы с Соней и занялись благороднейшим из человеческих дел – приготовлением пищи.

– Я только подсобная рабочая сила, – сказала Соня.

На ужин было мясо, приготовленное во вкусе Зыкова. Оно терпко пахло какими-то приправами, обжигало рот перцем. И молоко. Чудесное деревенское молоко с полынной горчинкой. Соня пила его с нескрываемым удовольствием.

– С вами, мастера сыска, не пропадешь. Во всяком случае, с голоду.

– Мы такие. Мы все можем, – сказал Зыков.

– Теперь я от вас не отстану. Не отвяжетесь.

– И не подумаем. Больше того – советую: бросайте все – и к нам. Заведете с Мишей корову. Свое молочко всегда будет. И писать есть о чем. После дойки будете сочинять репортажи о том, как Миша искореняет преступность.

– А что, это – идея. – Глаза Сони смеялись.

И Миша улыбался, хотя и чувствовал, что краснеет. Улыбаясь, думал о том, какая это прекрасная вещь – простая жизнь, такие вот разговоры с близкими друзьями, когда не надо тщательно взвешивать ни своих слов, ни слов своих собеседников. Мише было бы совсем хорошо, если бы Зыков не балагурил так много. Давно заметил, что чрезмерное балагурство Ивана ничего хорошего не сулит – шутит больше всего как раз тогда, когда надо хвататься за голову. Чтобы не мучить себя догадками, предположениями, не стал ждать разговора наедине с Иваном, спросил:

– Ну, и сколько винтовок у тебя на примете?

– Ни одной. – Сокрушенно вздохнув, Зыков хотел было почесать затылок, но, глянув на Соню, просто пригладил свои пушистые, шелковистые волосы. – Ни одной трехлинейки здесь не числится. И вообще, ни в промхозе, ни охотники не помнят, чтобы у кого-то была винтовка. Исключая, конечно, годы войны. Ну, а у тебя?

– Думаю – не он. Нет, не он.

– Есть какие-то факты?

– Фактов мало. Можно сказать: совсем нет. Но я печенкой чую – не он.

– Хорошо человеку, у которого такая печенка.

– Послушайте, – не говорите загадками! – возмутилась Соня. – Я себя дурой чувствую, когда вы так говорите. Или секрет? Если нет – просветите.

– Ну какие могут быть от вас секреты, Соня! – обиженно сказал Зыков. – А просветить вас пока невозможно. Сами во мраке пребываем.

– Эх вы, мастера сыска! Трудитесь от зари до зари…

– Намек, Соня, понят и принят – не гении. – Зыков допил молоко, на верхней губе осталась белая полоска, слизнул ее языком.

– Вы не дали мне договорить. Трудитесь от зари до зари, делаете таинственное лицо, говорите загадками. Зачем? Я бы на вашем месте поступила иначе.

– Как? – заинтересованно подался к ней Зыков.

– Будь я на вашем месте, взяла бы в оборот Сысоева. Винтовки здесь нет, значит, ее кто-то привез. Из приезжих был здесь один Сысоев. И он один в тот вечер хотел увидеться с Миньковой.

– Откуда вы взяли, что он хотел увидеться?

Соня засмеялась.

– Боже мой! Не будьте хотя бы наивными! От Агафьи Платоновны я узнала столько, сколько от вас не вытянула бы за месяц.

– Нет, ты посмотри, Миша! – просиял Зыков. – Почему человек с такими задатками находится вне рядов советской милиции?

– Может быть, поставим вопрос?

– Поставим и добьемся!

– Я просто счастлива! Только мне и журналистики во-от так хватает. – Она провела пальцем по длинной шее, перехваченной ниткой темного ожерелья. – Именно с этой точки зрения меня интересует ваше дело. В ваши тайны я проникать не собираюсь. И секретов разглашать не буду.

Зыкову этот разговор продолжать, видимо, не хотелось. Положил руки на затылок, потянулся.

– Эх, ребятушки, старость не радость. На боковую так и тянет.

– Что будем делать завтра? – спросил Миша.

– Утро вечера мудренее. На лесопункт надо бы съездить.

– Меня, надеюсь, возьмете?

– Конечно, Соня. Мы без вас – ни шагу. Мы без вас – мотор без бензина, лампа без керосина. Ну, я пойду.

– А мы с Мишей еще покурим. Правда, Миша?

– Покурите, ребятушки, покурите. Авось до чего-то докуритесь. – Зыков поднялся, задумчиво и добро улыбнулся, пошел в комнату, прогибая скрипучие половицы.

XXIV

Сон уходил медленно, и дремотным сознанием Зыков не сразу усвоил, где он. Затуманенный взгляд скользнул по серому потолку, по синим в рассветной рани стеклам окон, по соседней кровати, на которой спал Миша, согнувшись, как бегун перед стартом. Скуластенькое лицо его было нахмуренным, брови строго сдвинуты. «Расследование продолжается», – подумал с усмешкой Зыков, заложил руки за голову, потянулся, дрыгнул ногами, сбрасывая одеяло и остатки дремоты. Сознание было еще ленивым и вялым, но уже цеплялось за куделю забот. Крепло тревожное ощущение: что-то они делают не так, что-то упустили или не учли. Он перебрал в уме все, что знал о преступлении, мысленно проследил за своими действиями и каких-либо упущений, промахов обнаружить не мог. Все как будто предусмотрено, рассчитано; четко очерчен и наглухо замкнут круг, и он, этот круг, все больше суживается, однако ощущение такое, что в круге пусто. Конечно, ощущение – шутка ненадежная, положиться на него никак нельзя, оно может и обмануть, и запутать, но и сбрасывать его со счета тоже, видимо, не годится.

Опустив на прохладный пол босые ноги, он сел на край кровати, похлопал себя по груди, ребром ладони постучал по затылку. Миша, видимо, сквозь сон слышал его шлепки – беспокойно зашевелился.

– Не пора ли, не пора делать то же, что вчера? – нараспев спросил Зыков.

Миша сразу открыл свои миндалины-глаза, по-ребячьи протер их кулаками, перевернулся на спину, готовый вскочить, в одну минуту одеться. Сам тяжеловатый на подъем, чуждый любой торопливости, Зыков ценил в Мише вот эту всегдашнюю готовность к действию, пожалуй, даже слегка завидовал ему.

– Чем, Миша, закончился допрос?

– Что? Допрос? – недоуменно заморгал он глазами.

– Во сне никого не допрашивал?

– С чего ты взял?

– Жаль, Миша. А я сижу над тобой и жду результатов.

– Посиди еще часика два, авось будут результаты.

– Хорошо, Миша. Вечером уложу пораньше и постерегу твой сон. А теперь – на зарядку стано-овись! И буди прессу.

Пока умывались, собирались и завтракали, Зыков снова и снова перебирал в своей памяти детали расследования. Желанной уверенности в себе не было. Им, собственно, остается опросить Ефима Константиновича. И все. Что дальше? Сысоев? Надо позвонить Алексею Антоновичу…

По дороге в поселковый Совет Зыкову пришло в голову завернуть к Тимофею Павзину. Миша было воспротивился: нечего время тратить, надо на лесопункт ехать. Но Соня, тут же выяснив, что Тимофей Павзин близкий друг Степана Минькова, решительно сказала:

– Это как раз то, что мне нужно. Где он живет?

Небольшой дом Тимофея Павзина был срублен в незапамятные времена, бревна окаменели до сердцевины, крыша взялась зеленым мхом, сруб ушел в землю почти до подоконников маленьких окон, подслеповато и грустно глядящих на Байкал. Двор был тесный, с полусгнившими сараюшками, по углам заросший непроходимым бурьяном, посредине захламленный щепьем, какими-то палками, сучьями. Заброшенность выпирала отовсюду.

Зыков толкнул дверь. Она открылась с каким-то старческим кряхтеньем. В доме было сумрачно. На грязном полу валялись окурки, единственный стол был застлан газетами с черными кругами сажи, на растрескавшейся плите пыхтел задымленный до блеска чайник. Тимофей стоял посредине дома, нагнув голову, словно опасаясь стукнуться макушкой о неровный потолок, маленькие глаза угрюмо глядели из-под выпирающих надбровных дуг. Не дожидаясь приглашения, Зыков сел на длинную, во всю стену, лавку, знаком показал Мише и Соне, чтобы они сели, весело удивился:

– Ну и берлога у тебя! А говорят, что ты лучший охотник, зарабатываешь кучу денег.

– Зарабатываю, – туго выдавил из себя Тимофей.

– Так жить надо по-человечески!

– Буду. Не все разом. – Тимофей засунул руки в карманы, тут же вынул их, завел за спину, сцепил пальцы, от этого ссутулился еще больше. – Вам чего?

– Просто так зашли. Ты же друг Минькова – верно?

Тимофей наклонил голову.

– Возможно, вы сумеете нам помочь?

– Чем?

– Пока я и сам не знаю, – сознался Зыков. – Минькова здесь многие не любят?

– Многие.

– Почему?

– Спуску не давал.

Лицо Тимофея с плитами скул, зачерненных жесткой щетиной, было неприветливо и темно, в глазах туманилась мука, и Зыков понял, что Тимофей мается с похмелья, ему сейчас белый свет не мил.

– Вы бы садились…

– Постою, – он переступил с ноги на ногу, облизал запекшиеся губы.

– В поселке говорят, что вы, Тимофей, в свое время браконьерили. Так ли это?

– Было дело.

– А сейчас?

– Не стал.

– Хотелось бы знать – почему?

– Нельзя. Степан разъяснил.

– А раньше что, не разъясняли?

– Не. Ругали, штрафовали.

– Послушайте, – вмешалась в разговор Соня. – Вы уважаете Степана Минькова? Да?

– Уважаю.

– Он хороший человек. Да?

– Не для всех. – Тимофей тоскливо посмотрел в угол, где стояла деревянная кадка.

– Для вас, я поняла, он был хороший?

– Ага.

– Что хорошего он сделал для вас? Вы для него? На чем держится ваша дружба? – торопливо сыпала вопросы Соня.

– Он мне помогает.

– Как? Чем? Мне очень важно знать это.

– Всем. – На лбу Тимофея заблестела испарина. – Я плохо жил. Не понимал. Теперь понял.

– То есть вы теперь знаете, что жить можно иначе, чем жили раньше? И этому научил вас Степан Миньков? Это вы хотели сказать?

– Это. Я в другом доме жить буду. Как люди. И все у меня будет. – Он шагнул к деревянной кадке, зачерпнул железным ковшом воды, стал жадно пить, все выше поднимая голову, его горло, заросшее, как и щеки, щетиной, судорожно подергивалось.

Толкнув Зыкова локтем, Миша щелкнув пальцем по своему кадыку, покрутил головой. Соня, увидев это, недовольно повела бровью. Повесив ковшик на гвоздь, Тимофей сел на край лавки, положил на стол тяжелые руки.

– Вчера, кажется, лишку выпили? – спросил Зыков, опережая Соню, снова готовую засыпать Тимофея вопросами.

– Было. Такое дело – Вера Михайловна… – Его лицо вдруг сморщилось, будто он собрался чихнуть, глаза влажно заблестели, чугунные кулаки слепо и бесцельно проскользили по столу. – Жалко. – Громко потянул носом, достал папиросы и долго не мог прикурить – хрупкие спички ломались в неловких пальцах.

Лицо у Сони вытянулось. Она часто заморгала глазами, села ближе к Тимофею, просительно сказала:

– Не оставляйте в эти дни своего друга одного. Тяжело ему.

Тимофей угрюмо-сосредоточенно смотрел на кончик папиросы, зажатой в прокуренных до желтизны пальцах, молчал. Заботливость Сони не произвела на него никакого впечатления. Видимо, следовало оставить его одного, но, поколебавшись, Зыков все же решил продолжать разговор.

– В поселке говорят, что вы в свое время часто пили, – верно это?

Соня резко повернулась, с нескрываемым возмущением посмотрела на Зыкова.

– Было, – коротко и равнодушно ответил Тимофей.

– А сейчас? – невозмутимо гнул свое Зыков, не желая замечать возмущения Сони.

А Миша наклонился и, пряча усмешку, закрыл ладонью подбородок. Должно быть, очень уж забавным показался ему этот вопрос.

– Выпиваю, – уныло проговорил Тимофей. – Но редко. Степану слово дал.

– Какое слово?

– Без него в рот не брать.

– И держите свое слово? – ввязалась-таки в разговор Соня.

– Держу.

– Послушайте, да вы же молодец! И Миньков молодец. Именно такой и должна быть настоящая дружба! – Она свысока глянула на Зыкова и Мишу. – Потатчик не друг, а недруг. Если бы все понимали это!

– Тимофей, еще один вопрос. – Зыков помедлил. – Такой вопрос… Есть слухи, что вы с Миньковым незаконно, как браконьеры, добывали соболей. Что вы на это скажете?

– Брехня. Самих пощупайте, кто так говорит.

Кивком головы Соня одобрила его ответ – так, Тимофей, верно, Тимофей, – им же язвительно улыбнулась, не улыбнулась, сказала: ну что, съели? Мише, кажется, все это сильно не понравилось, он беспокойно поерзал на лавке и взглядом попросил у Зыкова разрешения задать Тимофею вопрос, и Зыков, давая понять, что разрешает, слегка наклонил голову.

– Вы здесь родились и здесь живете, – начал Миша издалека. – С детства охотой занимаетесь. Я хотел бы узнать, какое оружие охотники больше всего ценят?

«Пулю нашел, не терпится найти и винтовку», – подумал Зыков.

– По охоте и оружие. На белку – мелкашка. На птицу – дробовик. На зверя – карабин, – охотнее, чем прежде, ответил Тимофей.

– А винтовка лучше карабина? – напролом ломился к цели Миша.

– Не имел. Не знаю.

– Но у кого-то, наверное, есть?

– Не видел.

Стоило Мише на секунду замешкаться – и нить разговора перехватила Соня.

– Послушайте, Тимофей, вам надо бы самому как следует подумать, кто мог стрелять в вашего друга. Или на милицию надеетесь? На них?

– Что милиция… Что думать… Концы в воду. Никто не найдет, – пробубнил Тимофей, не поднимая опущенной головы.

Разговор этот ничего к тому, что было уже известно, не прибавил. И, выходя из неуютной избенки Тимофея, Зыков отчетливее, чем раньше, почувствовал: все придется начинать заново.

Едва они отошли от дома, как Соня с возмущением накинулась на них:

– Не хотела бы я попасть к вам на допрос! Какие деликатные вопросы задаете! Ты пьяница, да? Ты браконьер, да?

– А ты нам не попадайся, – шутливо посоветовал Миша и уже более серьезно добавил: – Впредь, пожалуйста, старайся не вмешиваться в наши разговоры.

«Вот так Миша! Молодец, ну молодец! – весело подумал Зыков. – Уж чего-чего, но того, что Миша может так сказать Соне, не ожидал. Есть характер у парня, есть».

– Подумать только – не вмешивайся! – Соня передернула ремень сумочки, перекинутой через плечо. – Мне что, сидеть и молча удивляться вашему следовательскому искусству? Какая, например, филигранная тонкость в таком намеке: винтовка, из которой убита Минькова, случайно не у тебя?

У Миши вспыхнули уши, меж бровей просеклась морщинка. Кажется, назревала маленькая дружеская ссора, и Зыков, взяв Соню под руку, сказал:

– Не смешивайте две вещи – ни к чему не обязывающий разговор и допрос. Поймите и другое. Тимофею наша дипломатия не нужна. Он бы ее не понял.

– Бесчувственная грубость доходчивее? Да?

– Спорить будем вечером. За чайком с молочком. А сейчас – тиш-и-на. – Зыков засмеялся и повернул к поселковому Совету.

Председатель был на месте. Крюча покалеченную руку, подписывал какие-то бумаги. Увидев их, сразу же отложил ручку, распрямился. На его немой вопрос Зыков ответил:

– Пока ничего. Глухо, Петр Ильич. Позвонить можно?

– Пожалуйста… Как же так – ничего? Народ волнуется, спрашивает. Тут приходится думать не только о преступнике, но и о воспитательных задачах.

– С этим у вас, с воспитательными задачами, кажется, далеко не все в норме, – сказала Соня.

– Ишь ты, прыткая какая! – Глаза председателя, окруженные сетью морщин, моргнули удивленно и обиженно: – Сразу – вывод.

– Не прыткая и не сразу, – воинственно блеснула очками Соня. – Я успела усвоить: Миньков боролся с браконьерами в одиночку. Если не считать Тимофея Павзина.

– В помощи Минькову не отказывали. Это вы напрасно. Он сам не очень нуждался в нашей помощи.

– Он-то нуждался. Но здесь, – Соня постучала пальцем по председательскому столу, – здесь Степана Минькова, уверена, не очень-то понимали.

– Ну-у? Так-таки и не понимали? Не захотели понять? Или другие выводы имеются? – Петр Ильич откинулся на спинку стула, серьезно и заинтересованно разглядывая Соню.

– Выводы сделаете сам. А пока что получается безотрадная картина. У Минькова один помощник, одна опора – Павзин. А кем был до Минькова Тимофей Павзин? Лодырь, пьянчужка, браконьер – не о нем так говорили?

– Что было – то было.

– А воспитательная работа была?

– Подожди, вострячка, прекрати на время атаку. Тут вопрос принципиальный. Мы тут, на мой ум, понапутали черт-те сколько. Подожди, подожди… Раз про это разговор зашел, я до конца все выскажу. – Петр Ильич обвел всех строгим взглядом. – Так вот… Парнишка в школе набедокурил – с кого ответ спрашиваем? С учителя, с пионервожатой, с родителей. Стругаем: вы, такие-сякие, не воспитываете. Ладно. Парнишка стал парнем. Колобродит. Пьет там, хулиганит или от работы отлынивает. Коллектив, комсомол виним. Куда смотрите? Его сверстников-ровесников, хороших ребят и девушек, стыдим. А сам виновник, с детства видя вокруг себя такую карусель, начинает себя пупом земли чувствовать. Безобразие это! Прежде всего сам человек перед всеми должен держать ответ за себя, а уж в последнюю очередь – другие за него. С детства надо приучать к этому. В случае чего – с самого виновника, не с других шкуру драть надо… Тимофей Павзин – статья особая. А все же… Он в малолетстве сиротой остался. Определили его в детдом. Сбежал. Приструнить надо было. Нет, нашлись такие, стали детдом охаивать, что, мол, за жизнь. Проживет и тут. Ну живет. Сирота, все жалеют. В каждом доме привечают. Куском хлеба делятся. И сам Тимоха с ружьишком в лес бегает, понемногу промышляет. Все есть, что человеку в его годы нужно. А вот учится все хуже и хуже. Надо бы его опять же в оборот взять. Так нет. Ребят, которые посильнее, за ним закрепили. Пока то да сё, Тимоха сообразил, что с него спрос невелик. Понемногу отбился от учебы. Чуть что – в тайгу. Удачливым на охоте оказался. Деньги завелись. Попивать стал. На питье, известно, никаких денег не хватит. Продал дом, перебрался в заброшенную избенку. Деньги, конечно, распылил. Стыдишь, говоришь – молчит, а свое делает. Браконьерить стал и на Байкале, и в тайге. Но не попадался. Только ведь от народа не скроешься. Решил я за него взяться. Не стал его убеждать-уговаривать, сказал, что если будет браконьерить – оружие, лодку, сети отберу и принудительно заставлю работать в леспромхозе. А он другой работы боится, как черт ладана. Жму дальше. Ежели, говорю, собачий сын, теперь ты работу бросишь, как бросал раньше, и сбежишь в тайгу – выселю навсегда отсюда. Дошло-таки до него. Стал выправляться.