Текст книги "Повести"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Григорьев длинно, затейливо выругался и замолчал. Он ни разу не взглянул на Зыкова, казалось, нисколько не заботился, слушает он его или нет. Но это было не так. Чувствовалось, что Григорьев хочет, чтобы Зыков понял его, поверил ему. Когда рассказывать стало нечего, Григорьев словно бы что-то потерял, снял руки с колена, провел ими по карманам, поправил старую измятую шляпу. Он, конечно, ждал, что ему скажет Зыков. А Зыкову трудно было что-либо сказать. Слишком часто сталкивался с правдой, похожей на неправду, и ложью, почти неотличимой от правды, чтобы поддаваться первому впечатлению.

– Здорово, – сказал он.

– Что – здорово? – медленно поднял голову Григорьев.

– Ругаетесь здорово. Художественно.

– А-а… И вы бы научились. Тут и не так будешь ругаться.

– Возможно, – согласился Зыков. – Вы говорите, что у Тимофея Павзина в самом начале сезона охоты было четырнадцать соболей. Мог он добыть еще несколько?

– Конечно. Может быть, еще столько же.

– А сдал всего десять. Куда же ему деваться с остальными?

– Вы посмотрите на городских дамочек. Зимой на каждой четвертой-пятой – соболья шапка. А вы видели, чтобы в каком-нибудь магазине продавали мех соболей?

– И вы думаете, что Тимофей Павзин сбывает мех на сторону?

– Да нет! Тимоха на такое дело негодный. Вахлак он и губошлеп. Тут Степкина изворотливость нужна.

– Скажем, все так, – согласился Зыков. – Но с той же вероятностью можно сказать и другое. Павзин добыл вместо десяти четырнадцать соболей. И лишние четыре шкурки никуда не продал. Они у него дома лежат. Говорят же, у соболевщиков год на год не сходится. Бывает, что и норму не вытягивают. Добавит Павзин в такой год из запаса – и все будет в порядке.

– Павзин-то, может быть, так бы и сделал. Но не Миньков.

– Это все предположения. А они, как видите, могут исключать друг друга.

Григорьев достал папиросы, повертел пачку в руках, словно видел впервые и не мог понять, что это такое, засунул ее в карман, перевел взгляд на Зыкова.

– Степка пихнул меня в лужу и думает: дальше сам по уши в грязи увязну. Не на того напал… В прошлом году я несколько дней потерял, а проследил, чем занимается в своих владениях этот охранитель. И видел: вместе с Тимохой ставит капканы на соболей в самом заповеднике. Козел капусту караулит.

– Кому вы сказали об этом?

– Зачем? – слабо удивился Григорьев. – Чтобы еще раз в клеветниках оказаться? Нет уж. Степку так просто не возьмешь. За него есть кому постоять. Начальству он угоден. Умеет себя показать. И пятки лизать не стесняется – тому, кто это любит. Вот и возле вашего начальства крутился, присудыркивал.

– Даже так? – насмешливо шевельнул бровью Зыков. – Но мне вот что непонятно. Для чего вы следили за Миньковым, если о том, что видели, – никому ни слова?

Григорьев промолчал. Зыков не стал повторять вопроса, видно было: отвечать не хочет. И как бы соглашаясь с его правом не отвечать, уважая это право, сказал:

– Ну, хорошо… – Чуть помедлив, повторил: – Хорошо. Мне еще вот что непонятно. Всех, кто так или иначе соприкасается с Миньковым, вы, скажем так, не очень уважаете. А Вера Михайловна? Что скажете о ней?

– Про нее говорить сейчас нечего.

Зыков поднялся, подошел к мотоциклу, потрогал руль, надавил на сиденье, и оно, мягко скрипнув пружинами, осело. На спидометре была довольно приличная цифра пробега, но машина, помытая, почищенная, выглядела как новенькая.

– На нем на охоту ездили?

– На нем.

– Далеко?

– Да нет. По сухой дороге за тридцать минут добегаю.

– Вам проще было возвратиться и ночевать дома.

– Я и хотел. Но в дождь утки почти не летали. За вечер одну всего добыл. Ехать домой, считай, с пустыми руками не по мне. Решил утренней зорьки дождаться.

– Под дождем?

– Зачем? Шалашик у меня там добрый, воду не пропускает.

– Кто-нибудь ночевал вместе с вами?

– Нет.

– А был кто-нибудь поблизости? Мог бы кто-то подтвердить, что вечером вы были действительно в шалаше?

– Нет, никого не видел. Да и зачем это? А-а! – вдруг догадался он. – Вот куда гнете. – Каблуком сапога ожесточенно поскоблил плотно утоптанную землю. – Тоже, поди, фокусник, как Степан Миньков? А? Что вы все привязались ко мне? Что я вам сделал?

– Человек убит…

– Решили – я. Прибежал на мотоцикле, пальнул и – ходу в свой шалашик? Так решили?

– Мы ничего не решили. И не решаем. Мы ищем истину. И если ваша совесть…

– К черту! – Григорьев тяжело поднялся. – Не хочу слушать. О совести говорят больше те, у кого ее нету. Знаю. Ученый.

Зыков уходил, ощущая на себе груз чужой враждебности, угнетаемый невозможностью разом, без сомнений и оглядок, отсечь правду от домыслов и, не исключено, от заведомой, рассчитанной лжи. А из окна вслед ему смотрела большеглазая женщина.

XX

Ночью, возвратясь домой, Алексей Антонович позвонил в отдел. Дежурный доложил, что Сысоев задержан. Его сняли с частной автомашины. Сейчас он находится в КПЗ. Ведет себя беспокойно. От ужина отказался.

– Владельца автомашины опросили?

– Конечно. И владельцев, и двух пассажиров…

– Когда он его подобрал?

– Около четырех часов дня.

– А где?

Дежурный назвал поселок, и Алексей Антонович переспросил еще раз. Поселок этот находился от места преступления в тридцати километрах, в стороне, противоположной от города.

– Ты ничего не напутал?

– Что вы, товарищ капитан! Все зафиксировано и подписи есть – владельца автомашины и пассажиров.

В эту ночь Алексей Антонович спал без сновидений. Поднялся поздно. От напряженности последних суток осталась лишь легкая истома и ломота, но и это ушло, когда умылся по пояс холодной водой. Перед зеркалом растер грудь и спину жестким махровым полотенцем. Живое, приятное тепло прилило к коже. С удовольствием смотрел на себя. Тело упругое, мускулистое, без подкожного жирка, почти неизбежного при малоподвижном образе жизни. Включив электробритву, снял со щек неприятную серую щетину, плеснул на ладони одеколону, растер лицо и сразу стал выглядеть моложе. Довольный собой, натянул нижнюю трикотажную рубашку, ощущая ее свежесть, затем, бережно, стараясь не измять, надел выглаженную женой форменную рубашку, прицепил галстук, еще раз внимательно оглядел себя в зеркале и снова остался доволен собой.

Сын еще спал. Или делал вид, что спит. Наверное, еще сердится за проборку. Пусть посердится. Жена ушла на рынок. На столе под салфеткой оставила ему обычный завтрак – мягкую булочку и бутылку ряженки. Одной булочки ему не хватило, и он, усмехаясь, достал из хлебницы еще одну. Съел и ее.

По дороге в отдел понял, что ему хочется оттянуть встречу с Сысоевым, был уверен: ожидание встречи и есть самое интересное, дальше все будет ординарно и скучно.

В своем кабинете, усевшись за стол, перевернул листок календаря, достал носовой платок и уголком провел по стеклу. Так и есть, уборщица пыль не вытирала. Стоит ему куда-нибудь уехать, и она порога кабинета не переступит. И никто не возьмет на себя труд напомнить ей о ее обязанностях. Но тут, вспомнив, что вчера была суббота, а сегодня – воскресенье, то есть выходные дни для всех граждан, в том числе и для уборщицы, он успокоился, скомкав лист бумаги, тщательно вытер настольное стекло, приготовил папку для протокола допроса, опробовал авторучку. Огляделся. Во всем был строгий порядок. Ну что же, добро пожаловать, гражданин Сысоев.

Сысоев вошел, сильно сутулясь. Жесткие волосы беспорядочно торчали на голове, свисали на лоб. Добротный костюм, сильно помятый, выглядел на нем так, будто был с чужого плеча. Из рукавов выглядывали несвежие, а попросту говоря грязные манжеты рубашки, и на них нелепо блестели дорогие запонки.

– Садитесь, – Алексей Антонович указал на стул. – Имя? Фамилия? Отчество?

Отвечал Сысоев машинально и блуждал взглядом по кабинету, ни на чем не задерживаясь, пожалуй, даже ничего и не видя. Руки на коленях не находили покоя, пальцы все время двигались, сплетаясь и расплетаясь. На стуле Сысоев сидел так, будто собирался торопливо вскочить и бежать куда-то. Вглядываясь в его худощавое, небритое, серое от усталости лицо, Алексей Антонович подумал, что воля этого человека скорее всего парализована, сопротивляться он, видимо, не в состоянии, потому тщательно продуманный план допроса целесообразно несколько упростить.

– Вы знали Веру Михайловну Минькову?

– Да. То есть я знал Веру Золину.

– Вы ее знали до замужества – верно я понял?

– Верно.

И на эти вопросы Сысоев отвечал с автоматической незамедлительностью, не вдумываясь. Видимо, совсем иные думы владели его сознанием.

– Какие у вас были взаимоотношения?

Впервые взгляд его перестал скользить по кабинету, остановился на лице Алексея Антоновича.

– Зачем вам это?

– Чтобы нам было легче разговаривать, Сысоев, запомните: вы находитесь в учреждении, где не вы, а вам задают вопросы.

Сысоев кивнул, то ли соглашаясь с этим, то ли подтверждая, что все понял.

– Мы любили друг друга, – медленно, словно вслушиваясь в звучание своего голоса, проговорил он, но тут же торопливо поправился: – То есть мне так казалось когда-то.

Быстро пошарил по своим карманам, достал сигареты, снова пошарил. Спичек у него, кажется, не было. Но попросить у Алексея Антоновича не решился или не захотел, стал вертеть пачку сигарет, сосредоточенно ее разглядывая.

– Почему вы расстались? – спросил Алексей Антонович.

– Она была Золиной, стала Миньковой. Этого, по-моему, достаточно, чтобы уяснить ситуацию.

В его голосе послышалось что-то похожее на раздражение. И сам он подобрался, словно освободился от угнетающих его дум.

– Вы женаты?

– Нет.

– И не были?

– Нет.

– Из-за Веры Михайловны?

– Не имеет значения!

Раздражение в голосе Сысоева стало явственным. Алексей Антонович почувствовал, что приблизился к незримой границе, за которую Сысоев сейчас не пустит – или откажется отвечать, или станет говорить неправду. Ну что же, на время можно и отступиться, тем более, что сказанного Сысоевым хватает, чтобы утвердиться в первоначальных предположениях.

– А Степана Минькова вы хорошо знаете?

– Да. Мы были друзьями. Давними.

– Были? Вы поссорились?

– Нет. Просто в последние годы мы не встречались.

– У вас не было возможности видеться?

– Не в этом дело. Неужели непонятно?

– Понятно-то, Сысоев, понятно. Но… Вы любите девушку. Она выходит замуж за вашего друга. Бывает такое. И нередко бывает. Однако…

Сысоев бесцеремонно перебил:

– Нельзя ли без комментариев?

– Я не комментирую. Нам необходимо выяснить одну вещь. Девушка вышла за друга. Для одних это лишь эпизод в жизни, для других – драма, для третьих – трагедия. А для вас? Чем это было для вас?

Сысоев усмехнулся, криво, одними губами.

– Говорить с вами об этом у меня нет желания.

– Не всегда, Сысоев, можно и нужно руководствоваться своими желаниями. Но об этом – потом. Скажите, вы поддерживали какую-нибудь связь с Верой Михайловной?

– Нет.

– И не пытались?

– Нет.

– Ни разу ей не писали?

– Не писал…

– Хорошо. Теперь скажите: как вы оказались в поселке?

– У меня отпуск.

– Вы приехали на Байкал отдохнуть, подышать свежим воздухом, полюбоваться природой? Сейчас стало модно проводить отпуск на Байкале. В поселке остановились случайно. Могли остановиться в любом другом, но случайно выбрали этот – так?

– Все на свете случайно и все предопределено, – философски заметил Сысоев, вновь погружаясь в свои раздумья.

– К вопросу о случайности мы еще вернемся, – пообещал ему Алексей Антонович, вкладывая в слова свой, потайной смысл. – Поселок вам не понравился?

– Почему же… – Сысоев пожал плечами, провел ладонью по лицу, потер лоб, вдруг попросил: – Освободите меня от этих разговоров. Я не могу. Вера мертва. Непостижимо. Вера… Ее нет. Все остальное для меня ничего не значит.

– Как сказать, Сысоев… – Алексей Антонович достал из тумбочки стола портфель, поставил его на стол. – Узнаете?

– Да. Я его в гостинице оставил.

– Конечно, случайно? – Алексей Антонович разрешил себе слегка улыбнуться, с рассчитанной медлительностью открыл папку, извлек из нее записку, взял обеими руками, показал Сысоеву: – А это вам знакомо?

– Вы нашли ее у Веры?

Сысоев потянулся к записке, но Алексей Антонович убрал ее в папку.

– Вы писали, Сысоев?

– Да.

– Вот видите! – Алексей Антонович с укоризной покачал головой. – А теперь вернемся к случайностям. Можно допустить, что в поселке вы, Сысоев, оказались случайно. Но совсем не случайно появилась на свет эта записка. Свидание случайно не состоялось – помешал Миньков. Но не случайно тут же гремит выстрел. А вот то, что убита Вера Михайловна, – чистая случайность, пуля предназначалась ее мужу. Роковая ошибка тут же обнаружена. Убийца в ужасе. Им владеет одна-единственная мысль – бежать. Это его первая ошибка. Вторая заключается в том, что забыл прихватить свои вещи. Третья в том, что бежит он не домой, а в противоположную сторону – наивная попытка запутать следы. Наивная, Сысоев!

Слушал его Сысоев с напряженным вниманием. Руками вцепился в край стола. Пальцы побелели.

– Вы с ума сошли! – выдохнул он. – Я убил Веру? Я?

– Хотите совет? В вашем положении лишь чистосердечное признание пойдет на пользу, все остальное будет во вред. Во вред, Сысоев!

Сысоев опустил взгляд, покачал головой.

– Невероятно…

Алексей Антонович нажал кнопку звонка.

– Даю вам, Сысоев, время на размышление. Если надумаете что-то сообщить, попросите бумагу и ручку. – Вошел милиционер, приказал ему: – Уведите.

Допрос порядком измотал Алексея Антоновича. Он налил из графина воды, отпил глоток, поставил стакан на стол. Закралось сомнение – верно ли сделал, дав Сысоеву время на раздумье? Не изобретет он какой-нибудь ход для своего оправдания? Вряд ли! Во-первых, никакой ход ему уже не поможет, во-вторых, притиснул его к стенке так, что ему остается одно – признаться. Однако к такому выводу он придет лишь после размышления. Потому – пусть сидит и думает.

Задребезжал звонок телефона. Звонил из города начальник угрозыска.

– Где вы пропадаете? – недовольным голосом спросил он.

– Ночью вернулся из поселка, товарищ полковник.

– Как двигается дело?

– Нормально.

– Что значит нормально? Убийца задержан?

Вопросы задавать всегда легче, чем отвечать. Скажи задержан – подавай улики, доказательства. Спокойно работать не дадут, будут тормошить беспрестанно. Уклонился от ответа.

– Есть кое-что на примете. Разрешите доложить об этом позднее.

– Хорошо, – помолчав, полковник спросил: – Может быть, нужна помощь? Мы готовы направить людей.

«Еще чего! – подумал Алексей Антонович. – Все вывезешь на своем горбу, они явятся на готовенькое…»

– Управимся сами.

– Смотри, Алексей Антонович. По стылым следам идти всегда труднее, – предупредил полковник.

Его предупреждение показалось Алексею Антоновичу не очень тактичным. Не первый день на этой работе, о таких элементарных вещах сам знает не хуже кого-либо.

XXI

Баторов нашел два ржавых гвоздя и ржавую же гайку. Пули не было. И надежды найти ее становилось все меньше. Старикам-помощникам все это надоело, и они ушли на похороны.

Звуки музыки заставили его распрямиться. Видимо, местный леспромхозовский самодеятельный духовой оркестр неумело, неслаженно заиграл траурный марш. И эта неслаженность воспринималась как выражение неизбывной боли и безутешного горя. Звуки труб ударили в синеву неба, разрывая его, звон оркестровых тарелок рассыпался по земле. Баторов поднялся на вершину бугра. Отсюда хорошо была видна пронзительно пустая, с желтой песчаной дорогой улица; там, где она заворачивалась, пятью широкими окнами смотрел на Байкал дом Миньковых; солнце, теплое и ласковое, светило сквозь кружевную резьбу наличников и карниза, кудрявые тени ложились на стены, матово поблескивала шиферная, на четыре ската крыша, ослепительно белела труба. У дома зеленым утесом высился тополь. Человек уходил. А все оставалось таким, каким было, возможно, и в дни его счастливого детства.

Широкие ворота были настежь распахнуты, в их темном провале долго никто не показывался, из двора лишь накатывалась, рвалась и мучалась в плаче музыка. Но вот из ворот вереницей потянулись женщины с венками, вызывающе красочными на ярком солнце. Баторов оцепенело смотрел на процессию, тоскуя от сопричастности к чужой, нелепо оборванной жизни. Отвернулся, сел на камень, где утром курил Константин Данилыч, достал сигареты и тоже закурил.

Неслышно подошла Соня. Сумочка через плечо, рука лежит на сумочке – ремень натянулся туго, сдавил складки жакета. Он уступил ей место на камне, сам сел на землю, подтянул колени к подбородку.

– Поговорила со стариком?

– Поговорила. – Соня разминала сигарету – перламутрово сияли ее длинные ногти. – Зануда твой старик.

– Мой он не больше, чем твой.

– Ты тоже зануда. – Она наклонилась прикурить от его сигареты, заглянула в лицо: – Скажи честно – осточертело тебе все это? – Повела рукой вокруг себя.

– Осточертело, – сознался Миша.

– Но копать все равно будешь?

– Придется… А что?

Она тихо, невесело как-то, пожалуй, даже грустно, засмеялась.

– Слушай, Миша, пойдем на похороны. Говорить ни с кем не буду, только посмотрю.

– Не могу. Извини, Соня.

– Зануда ты и есть зануда. Но я и одна схожу. Тебе бы там побывать тоже не мешало. Слышал, есть поверие: убийцу кровь тянет к могиле жертвы?

– Слышал. Даже, говорят, бывает, что прямо на лбу написано: «Я убийца». Погляди там… В случае чего – шепни Зыкову. Он там будет.

– А ты не совсем конченый зануда, – улыбнулась Соня.

Мише не хотелось оставаться одному. Он был бы рад, если бы Соня с часок молча посидела здесь. Но она, опершись рукой на его плечо, поднялась, пошла. Длинноногая, тонкая и легкая, высоко подняв гладко зачесанную голову, она шагала уверенно и свободно, с упругой стремительностью. Такие, когда уходят, обычно не оглядываются. Но Соня оглянулась. На солнце сверкнули очки и зубы. Помахала рукой. Вздохнув, Миша снова взялся за лопату.

Лениво попирая землю своими огромными ботинками, подошел Зыков, оглядел вскопанный косогор, восхищенно присвистнул:

– Способный ты парень, Миша.

Миша промолчал.

– Пойдем в чайную, – сказал Зыков. – Есть хочу – мочи нет.

Пока шли, Зыков рассказал, что ему удалось узнать от охотника Семена Григорьева и о самом Григорьеве. Сведения были, действительно, не ахти какие. Зыков в самом деле пока не нащупал никакой ниточки и, видимо, был очень обеспокоен. Когда в почти пустой чайной сели за столик и склонились над тарелками со свежим борщом, Зыков против обыкновения не почмокал губами, предвкушая хороший обед, рассеянно помешал ложкой борщ, спросил:

– Что ты кумекаешь? О Григорьеве…

– Не видев человека, не поговорив с ним, судить о нем то же, что судить о вкусе пепси-колы по рекламной картинке.

– Поэтесса благотворно влияет на тебя. Тебе стали не чужды изящные сравнения. – Зыков попробовал борщ, потряс в него перцу – на полведра бы хватило, добавил половину ложки горчицы, снова попробовал. – Но я тебя не о личности Григорьева спрашиваю. О фактах. Могли они иметь место? Скажем, история с соболями?

– Тут вряд ли стоит голову ломать. Соболь – одно, убийство – другое. И, скорее всего, они выдуманы, утаенные соболя.

Борщ был отменного вкуса. Миша такого наваристого, душистого борща давно не ел. Но Зыков, кажется, задался целью – не дать ему спокойно пообедать.

– Почему, Миша, так думаешь?

– Ну ясно же! Старинный принцип: попала на тебя капля грязи – вылей на других ушат помоев, не можешь себя обелить – очерни ближних своих, одна масть будет.

Слушал его Зыков внимательно, серьезно, глаза не голубели обычной, слегка насмешливой приветливостью, были синие, глубокие, непроницаемые.

– А у него жена славная, – неожиданно сказал Зыков. – И сын в качалке. Маленький.

– У Минькова тоже была славная жена.

– В том-то и дело, – буркнул Зыков и наконец-то принялся за борщ.

Ход мысли Зыкова стал ясен Мише. Ведь и он недавно думал примерно о том же. Может быть, самое трудное в их работе заключается как раз в том, что ты ищешь преступника, а сам не хочешь, чтобы им оказался и тот и этот. По правде говоря, этих своих мыслей Миша, пожалуй, даже стыдился, они, думалось, лишний раз говорят о его слабости и непригодности к такой работе. Но Зыков не слабый, а мысли те же. Странно все-таки.

После обеда вместе возвратились к ручью. Зыков взял лопату.

– Ты покури, а я чуточку разомнусь.

Он копнул раз, другой. Под лезвием что-то звякнуло. Наверное, снова гвоздь или гайка. Зыков опустился на колени, долго разминал ком земли толстыми короткими пальцами. Медленно распрямился, протянул руку. На широкой, как поднос, ладони лежала тускло поблескивающая коническая пуля. Недоверчивая радость и острая, какая-то детская обида охватила Мишу Баторова.

– Ищи, Миша, понятых, оформим протокол, – сказал Зыков и наставительно добавил: – Надо уметь… извлекать пули из земли, как орех из скорлупы. А пуля-то, Миша, пуля-то какая! Видишь?

– Вижу. Золотая.

– Нет, Миша. Это ты у меня золотой. А пуля-то, Миша, винтовочная. От старой знаменитой трехлинейки. Соображаешь?

– Ни черта я сейчас не соображаю.

Зыков осторожно покатал пулю на ладони.

– Думаю, экспертиза подтвердит мою догадку. А если так… Тут, насколько я успел узнать, в ходу охотничьи карабины. Пуля у них другой конфигурации, более тупая. Но суть не в этом. Винтовки здесь, предполагаю, редкость. Сообразил? Эта штучка нам скажет, из какого она ствола вылетела. Ты, Миша, можно сказать, сделал половину дела.

– И хитрый же ты, Иван.

– Брось. Поколочу. Лучше давай условимся: так держать и дальше. Снова придется распределить свои силы. Я попробую узнать, у кого есть винтовки. А ты разыщи шофера Дымова, поговори.