Текст книги "Повести"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Миша рассказал о своем разговоре с Куприяном Гавриловичем.

– Так, – сказал Зыков, опуская фотоаппарат. – Вот как. – Повернулся к Алексею Антоновичу: – А ведь вы, помню, говорили, что опрашивали Куприяна Гавриловича.

Алексей Антонович молча пожал плечами.

С бледнеющего неба сочился рассвет, и вспышки блица становились все более тусклыми. Закончив фотографирование, Зыков попросил Мишу упаковать ружье и жилку, сам полез в дупло, достал сверток.

– Вот и шкурки.

– А вы говорили! – чему-то обрадовался Алексей Антонович. – Думаю, что прав я, не вы, Зыков.

Володя и Дымов развели огонь. Сидели возле него, покуривали, вели разговор о своих шоферских делах.

Над вершинами деревьев показался край багрового солнца.

– Ну, все, – сказал Зыков. – Поехали.

Вышли из леса и сели в газик.

– Куда? – спросил Володя, выруливая на дорогу.

– В больницу, – распорядился Зыков.

Алексей Антонович сутулился на переднем сиденье. Ни разу не обернулся. Только возле больницы выпрямился.

– Вы идите. А я поеду к Минькову. Там вас подожду.

Машина ушла.

Они втроем – Зыков, Миша и Дымов – тщательно вытерли на крыльце ноги. Зыков открыл дверь. В коридоре встретила Марийка. Строго глянув на них, прижала палец к губам.

– Не приходил в себя? – тихо спросил Зыков.

– Какое там! Всю грудь разворотило. Хирург только руками развел. Не жилец Тимоха.

– Пошли, Миша, к Минькову, – сказал Зыков.

На улице он громко, во всю грудь вздохнул, стиснул плечо Миши:

– Такие-то, брат, дела…

Мише захотелось закурить. Полез в карман. Пачка была пустая.

– Ты иди, а я в чайную забегу. Сигарет куплю.

XXXVII

Ночевать Степан остался у Клавы. И опять почти не спал.

На рассвете встал, оделся, вышел на улицу. Увидев над домом Константина Данилыча дымок, постучал в окно. Раздвинулись тюлевые занавески, показалось широкое лицо Агафьи Платоновны.

– Чего тебе?

– Спичек бы мне, – нашелся он. – Собрался печку затопить, а огня нету.

Она открыла створку, подала коробок спичек.

– Ты и вечером, кажись, брал у меня спички…

– Брал. Да потерял, кажется, – не оплошал он и тут.

– Тут не спички, голову потеряешь, – Агафья Платоновна хлюпнула носом. – Сначала Веру Михайловну, теперь Тимофея. Сроду такой страсти не было. Говорят, доктор приехал, бог даст, спасет Тимофея.

Он что-то сказал ей, пошел. Каленым железом прожгла мысль: жив Тимоха. Заговорить может. Тогда – конец. К стенке поставят. И леденящий холод страха, еще не изведанного им, холод смертного страха разлился по жилам. Не помня себя, дошел до дома. Что делать? Что делать? Конечно, бежать. Как можно скорее и как можно дальше. Потом видно будет.

И он стал собирать чемодан. Тяжелый. Придется бросить. Все бросить. Ради чего же тогда?

Присел на чемодан, потряс головой, приказал себе: не паникуй. Думай, Тимоха пока жив. Пока… Кепка? Кепка – ерунда. Оставил ее у Тимохи. Вот и все… Что еще? Это случилось вечером. А сейчас уже утро. Если бы Тимоха что-то сказал, о н и  явились бы давным-давно. Уж они бы выжидать не стали.

Глянул на улицу.

Возле дома остановилась милицейская машина. Из нее вылез Алексей Антонович. Все, конец… Но почему Алексей Антонович один? Где те двое? А может быть… Надежда была невелика. Но она придала ему сил. Встретил Алексея Антоновича так, будто обрадовался его приходу. Провел на кухню, подвинул стул.

– Я завтрак готовлю. Буду рад, если не откажетесь от чашечки чая. Или кофе желаете?

– Спасибо, я ничего не хочу.

Это уже плохо. Если бы запросто пришел, не отказался бы.

– Что Тимофей? Есть надежда?

– Не знаю. – Алексей Антонович потирал колени, болезненно морщился, исподлобья смотрел на него, и этот взгляд словно бы ощупывал, словно бы искал что-то.

– Что же произошло, Алексей Антонович?

В ответ он криво усмехнулся.

– У меня, Степан Васильевич, есть к вам два-три вопроса. – Выжидательно глянул на него. – Кое-что выяснить нужно.

Вот оно, начинается…

– Я готов ответить на все ваши вопросы.

Алексей Антонович медлил, собирался с мыслями – или боль в коленях досаждала, тер их и морщился. Степан подошел к окну, прижался лбом к холодной стеклине. По улице, явно направляясь к его дому, шагал Зыков, а дальше, метрах в ста от него, угадывалась фигура кудрявенького – Баторова…

Через топи

I

Притихла в знойной истоме тайга. Где-то попрятались птицы и звери. Вялые листья кустарников висели безжизненно; по коре сосен сползала тягучая смола и беззвучно падала на землю чистыми каплями. Голову дурманил запах багульника и трав. Жарко, ох и жарко! Лешка часто останавливался, смахивал пот с разгоряченного лица, поправлял ремни рюкзака. В тех местах, где тропа поворачивала, сквозь кусты и деревья Лешка видел своих спутников. Первым шел Мартын Семенович, человек уже немолодой, лысый. Узкоплечий, некрупной фигурой он напоминал подростка. За Мартыном Семеновичем отмерял широкие шаги Макар Иванов, здоровый и сильный парень. Прямо перед Лешкой горбатился под тяжестью рюкзака Антон Воронцов. Изредка Антон оборачивался, и тогда Лешка видел его профиль с чуть крючковатым носом и черной ретушью небритой щетины на подбородке.

– Ну как ты? – спрашивал Антон и кричал Мартыну Семеновичу: – Отдохнуть пора!

Придержав шаг, Мартын Семенович поворачивал блестевшую, как кочан капусты, голову, недовольно ворчал:

– Когда успели устать?

Сам-то он, видать, нисколько не уставал. Без отдыха, неторопливым спорым шагом дошел бы до самого зимовья. Посмотреть – какая в нем сила? А вот шагает и шагает: жарища, духота, груз на спине – все ему нипочем. Не человек – машина какая-то. И, как у машины, нет в нем нисколько жалости. Уж он не остановится, не спросит, как Антон: «Тяжело тебе?» Скорей из камня выжмешь воду, чем из него сочувствие. Подумав так, Лешка вздохнул, сказал себе: «Будешь знать, дурак, куда проситься! Гнали тебя сюда?»

Если бы гнали… Начитался о тайге, наслушался и покоя не давал отцу, начальнику партии: «Возьми с собой! Возьми!» Взял. Радовался этому, будто первоклассник пятерке, ребятам в школе на все лады расписывал, как будет охотиться на зверей, ловить рыбу, а словам отца о том, что в тайге придется работать наравне со всеми, не придал значения. Вот чем эти слова обернулись: в плечи врезаются лямки рюкзака, ноет спина, заплетаются ноги, но ты иди и не останавливайся. Пролезай сквозь чащи, тащись болотами по колено в прокисшей воде. Вот что такое «наравне со всеми». За день до того умаешься, что ни охота, ни рыбалка в голову не идут, скорее бы до постели…

Перед подъемом на гору Мартын Семенович разрешил передохнуть. Сели на скинутые рюкзаки. Антон спросил:

– Мартын Семенович, а много еще идти?

– Перевалим – будет зимовье.

– Пообедаем – и обратно?

Антону и так все известно: в зимовье освободят рюкзаки от образцов, нагрузятся продуктами и снова, сгибаясь в три погибели, потянутся с перевала на перевал – туда, где стоят палатки партии. Снова горький пот будет выедать глаза… Все это знает Антон, но хочет заговорить зубы Мартыну Семеновичу и таким путем затянуть передышку. Кого захотел перехитрить! Лешка досадует, что хитрость Антона не удалась, с отвращением отрывает от тела мокрую рубаху.

– А-а, черт вреднучий, чтоб тебе!.. – процедил сквозь зубы Антон, поднимая рюкзак. В его глубоко сидящих глазах всплеснулся злой огонек.

Не раз уже замечал Лешка в глазах Антона этот недобрый огонек. Ясно, что не может он терпеть Мартына Семеновича. Но почему не скажет прямо всего, что он о нем думает? Боится? Все может быть… Но как бы там ни было, противно Лешке: когда Антон разговаривает с Мартыном Семеновичем, голос у него становится густой и тянется, будто мед с ложки. Сам Мартын Семенович сколько раз обрывал Антона: «Не лебези!»

Едва заметная тропка потянулась в гору, петляя среди камней и деревьев. Из-под ног Антона вылетали мелкие камешки, скатывались вниз, щелкали по голенищам Лешкиных сапог. Идти становилось все труднее, просто невозможно было идти. Лешка задыхался, останавливался.

– Подтянись, ребята! – покрикивал сверху Мартын Семенович.

Лешка нарочно не откликался. Покричи, покричи… Одичал тут, только и знает покрикивать, подгонять. Не видит разницы между человеком и вьючной скотиной. Будь ты дурак дураком, но, если хребтина крепкая, хорошо. Из него тоже думает сделать крепкогорбого осла. Не выйдет. Не получится. Покричи, покричи!

Его подождал Антон.

– Замучился ты, Лешенька. А батька твой, понимаешь, того… Можно ли так сына родного? Мало ему своих заработков?

От этих слов, от усталости, оттого, что все получилось хуже некуда, на глаза навертывались непрошеные слезы, и Лешка еле сдерживался, чтобы не заплакать.

За подъемом – крутой спуск. Тропа исчезла в бурых камнях.

Пошли тихо, осторожно, но Лешка поскользнулся на россыпи камней, упал и, обдирая плечо, проехал на боку метра три. Все, что он сдерживал, вырвалось наружу с криком злости и боли:

– Хватит! – Он сбросил рюкзак, пнул его сапогом. – Не понесу!

Мартын Семенович вернулся, с минуту постоял, покусывая губы, молча снял свой рюкзак и переложил в него половину Лешкиного груза; так же молча пошел дальше. Антон тихо засмеялся:

– Во, давно бы так!

Осталось пройти немного. Под горой в зелени леса уже чернела крыша зимовья. Но идти становилось все труднее. Слева – осыпь, справа – крутизна обрыва, а битый камень под ногами шатается, того и гляди, загремишь вниз. Лешка опасливо косился на обрыв, осторожно, будто шел босиком по колючкам, переставлял ноги. Испуганный вскрик Макара заставил его вздрогнуть, поднять голову. На краю обрыва Мартын Семенович отчаянно махал руками, пытаясь сохранить равновесие, но рюкзак мешал ему. Не переставая махать руками, он полетел под обрыв.

Когда они спустились, Мартын Семенович лежал на камнях с посеревшим лицом и стискивал руками странно подвернутую ногу.

– Сломал… – просипел он.

Антон и Макар наложили на перелом бересты, лучин, перетянули ногу полотенцем и понесли Мартына Семеновича в зимовье. А через полчаса Макар налегке пошел обратно – сообщить о несчастье.

II

Мартын Семенович лежал на широких нарах, пил из железной кружки воду маленькими глотками.

– Вот беда-то! – Антон пощипывал щетину бороденки, смотрел на засиженное мухами оконце. – Вот беда-то. Больно? А?

– Чаю вскипятите…

– Это мы сейчас. Это мы мигом…

Суетясь, Антон выдернул из ножен большой нож, кивнул Лешке: пошли.

Зимовье стояло на поляне, наискось перерезанной ручейком. Рядом возвышался лабаз, в котором хранились продукты. Антон сел в тень, падающую от лабаза, принялся строгать сухую палку. Тонкие стружки свивались на светлом лезвии ножа в крутые кольца и падали под ноги.

– А ты, Лешенька, принеси водички. Вот там чайничек.

Лешка принес воды, растопырил над огнищем черную треногу тагана, повесил чайник. Облупленный Лешкин нос с крапинками синеватой новой кожи был наморщен, в потемневших глазах смешались страх и жалость. Он видел себя на нарах вместо Мартына Семеновича. Могло ведь случиться, что и он…

– Теперь, Лешенька, принеси дровишек. – Антон положил под чайник куделю стружек, чиркнул спичку. В ярком солнечном свете огонек был совсем не виден, только струйка дыма показывала, что спичка горит.

Насобирав поблизости тонких, просушенных до звона сучьев, Лешка сел у огня, стянул с распаренных ног сапоги, снял рубашку.

– Пойду к нему, – кивнул он в сторону зимовья. – Может быть, что-нибудь нужно.

– Сиди, ничего ему не нужно.

Тут Антон говорил совсем иначе, чем в зимовье. Лешке даже показалось, что Антон радуется.

– Что так смотришь? – Антон тоже разулся, лег на траву, устало потянулся. – Нам повезло, Лешенька. Обратно-то, понимаешь, не пойдем.

– Нехорошо. – Лешка осуждающе качнул головой. – Зачем же так говорить?

– Мал ты еще, Лешенька, голубчик. Жизни не нюхал.

Над горой, через которую они недавно перевалили, дрожал нагретый воздух. Линия горизонта была нетвердой, текучей: все плыло, поминутно меняя очертания, и невозможно было понять, где зыбится дерево, где – клык камня. Снова мерять таежную тропу усталыми ногами Лешке тоже не хочется, но и радоваться этому сейчас он не может. Какая уж тут радость!

Антон встал, прислонил к лабазу лесенку – две жерди с глубокими зарубками-ступенями, поднялся вверх, сдвинул на крыше кусок бересты. Пошуршав там бумагой, он цокнул языком, бросил короткий взгляд на зимовье и показал Лешке бутылку с жестяной пробкой.

– Во, видал! Спиртишко, понимаешь?

В лабазе он взял колбасы, банку консервов. Сорвав зубами пробку, налил немного спирта в кружку, понес в зимовье.

– Примите, Мартын Семенович, полегчает, – донесся оттуда его воркующий говорок. – Тяжесть с души снимет.

– Пронюхал уже? Самому заложить хочется?

– Мартын Семенович!.. Все еще худо обо мне думаете? При вас, сам чувствую, другим становлюсь. Вот колбасочка, закусите.

Чуть погодя Антон заговорил снова:

– Лечить вас дома придется. Так я вас не оставлю, даже не думайте.

Вернулся он с пустой кружкой, задумчиво помурлыкал себе под нос, тронул Лешку за плечо:

– А тебе может нагореть за это дело.

– Мне? Как так?

– Рюкзачок-то был тяжеленький. А почему?

– Он сам взял! Сам!

– Ну-ну, не спеши. Все это так, но, понимаешь, иной раз повернется… Ты не бойся, я-то на что? Увезу его отсюда, и все будет шито-крыто. Ты только бате своему, если запоперечит, словечко кинь: пусть меня не держит. – Антон опять налил в кружку спирту, сунул в карман колбасы. – Не кисни, Лешенька! Пойдем умоемся.

На берегу ручья Антон сел, показал рукой Лешке, чтобы он садился рядом, протянул кружку:

– Дерни немного.

– Я не пью. Не могу.

– Как хочешь. С устатку хлебнуть такой благодати – эх-эх, слов не найдешь обсказать… – Он зажмурился, запрокинул голову и одним большим глотком опорожнил кружку, запил водой из ручья. – Крепкий, черт! Переборщил малость, на двоих рассчитывал. А тебе пить надо, посмотри на себя, Лешенька. Хилый ты, тонкий, продолговатый. Тебе бы, понимаешь, не по тайге шататься, а сидеть где-нибудь в холодке и бренчать на балалайке. Легко, не жарко, и звуки приятные.

Лешка черпал ладонями воду, плескал себе в лицо. Прохладные струи сбегали по щекам, падали обратно в ручей, на траву, на запыленные брюки. В сознании ржавым гвоздем засело: «Рюкзачок-то был тяжеленький». Ну и что из того? Просил его Лешка наваливать груз на себя?

– Тебе про рюкзак он говорил? – спросил Лешка.

– Да нет. У него сейчас вся память отшибленная. Отойдет, тогда припомнит. – Антон содрал кожуру с колбасы, откусил, прожевал. – Ты не тревожься… Увезу его отсюда. И сам попутно смотаюсь. Эх, Лешенька, жизни ты совсем не понимаешь. А я-то ее давно раскусил и на язык попробовал. Воротит меня от того, что́ в рот суют. А бывает, ничего не сделаешь: лихо, горько – глотай.

Закатав до колен штаны, Лешка опустил ноги в прохладную воду ручья. Эх, на Селенгу бы сейчас, бултыхнуться с крутого яра вниз головой, поплавать, полежать на песочке, опять поплавать. И спина не гудит, и о Мартыне Семеновиче не надо думать.

Лешка вздохнул.

– Во, вздыхаешь, а жизни еще не видел, принуждения тебе не было. А вот меня… Такая складная жизнь была у меня, Лешенька! Сам над собой начальник. Иду, бывало, в тайгу, бью шишку – деньги. Собираю грибы, ягоды – деньги. Потрудился – год живем, не тужим, понимаешь, на полную свободу. Мешал я кому-нибудь? Скажи, Лешенька, мешал?

– Я не знаю.

– Мешал! В тунеядцы зачислили – вот что выкинули. А кто тунеядец? Тот, кто чужой хлеб ест. Таких в городе надо искать. По тротуарам лбы – ого-го! – а я не тунеядец. Они на родительских хлебах отъедаются, а меня – в тунеядцы. Дураки вы: добро-то в тайге пропадает. Не понимают. А самая горькая обида мне, Лешенька, что свои же родственники яму под меня подкопали. Этот лысый – брат моей жены. Сознательности в обоих – на полдеревни хватит. И черт догадал жениться на ней! Бестолочь она, понимаешь, каких свет не видывал. В колхозе за копейку горбатится и довольнехонька. Медаль ей на грудь повесили, так она совсем умишком тронулась. Ей, с ее медалью, совестно стало иметь такого мужа. Наябедничала раз, два. Схватил я ее за космы, оттаскал, как положено. Она, понимаешь, в суд подала – во до чего зловредная бабенка. Упросил вот его, братца ее, взять меня на исправление. А теперь расплююсь и с ним, и с его сеструхой, по тайге буду ходить, на глаза им не покажусь. Он мне, когда на поруки брал, говорил: чуть чего – к прокурору. На одной ноге пущай скачет жаловаться, не скоро доскачет.

«Хитер бобер», – подумал Лешка. Ему почему-то вдруг стало тоскливо, так тоскливо, что пешком бы ушел домой. И пьяная откровенность Антона раздражала, хотелось возражать ему, злить его. А Антон, растягивая слова, с шепелявинкой жаловался:

– Такая у меня проклятая жизнь, Лешенька. Но теперь я с себя этот хомут сниму. Я никого не трогаю, не ворую, меня тоже не трогайте. Такая у меня линия жизни, понимаешь. Да и у других такая же, но они втихую к себе добро прискребают.

– Врешь ты!

Антон споткнулся, глянул на него косо, потом хмыкнул.

– Хм! Тоже вроде что-то смыслишь. – Посидел молча, босой пяткой разворотил муравьиную кучу, встал. – Гляди, вот он, колхоз. Мурашам иначе никак невозможно, мелкие твари потому что. А если у меня котелок исправно варит и руки крепкие – зачем мне вся эта лавочка? Пальцы, Лешенька, у каждого к себе гнутся. Природой так определено.

Лешка вытянул руки, сжал и разжал кулаки, рассматривая пальцы с подковками грязи под ногтями. И верно, к себе…

III

Жиденький свет из оконца падал на лицо Мартына Семеновича. За одну ночь он заметно похудел. Под глазами обозначились темные полукружья; кожа одрябла, слеглась у рта глубокими складками. Лешкин отец наклонился над ним, тихо спросил:

– Ну, как ты?

– Пока ничего, терпимо.

– Садитесь, Иван Петрович. – Антон придвинул Лешкиному отцу скамейку. – Может, чайку желаете?

– Я самолет вызвал, Мартын Семенович. Неисправный он у них, но обещали.

– Какой самолет придет, сколько в нем мест?

– Самолет трехместный, а что?

– Антона хочу с собой забрать.

Антон придвинулся к Лешкиному отцу, рассудительно заговорил:

– Одного нельзя отправлять. Тяжело ему будет без присмотра и помощи. А кому другому за ним присматривать, если не мне?

– М-да-а, – неопределенно протянул Иван Петрович. – С одной стороны, все так, с другой… Мы тут посадим, там снимут. Выходит, можно обойтись без сопровождающего.

– Не то, нет, – отрицательно качнул головой Мартын Семенович. – С женой ему помириться надо, пока начисто все не расклеилось.

– Да-да, с женой… – Антон вздохнул. – Камень на сердце давит. Свижусь с ней, покаюсь – и сразу же сюда. Другой дороги у меня нет: полюбил, прикипел душой к нашему коллективу…

Во время этого разговора Лешка стоял у распахнутых дверей зимовья. При последних словах Антона брезгливо дернул губы, пошел к лабазу. Под ним двое парней складывали в рюкзаки продукты. Рюкзаков Лешка насчитал пять. Значит, для отца, для него, для Антона и этих парней. Но Антон, видать, улизнет. Отпустит его отец: не может он не отпустить, если сам Мартын Семенович того хочет. А в самолете еще одно место останется свободным.

– Ленька! – Отец вышел из зимовья. – Ты бы письмо матери написал. – Он остановился рядом, положил руку на Лешкино плечо. – Ты чего такой?

– Так, ничего… – Лешка смотрел вниз, сколупывал с подола рубахи кусочки коры.

– А все-таки? – Отец слегка сжал плечо.

– Хочу… домой, – через силу выдавил Лешка.

– Вот тебе раз! Это почему же так?

– Мне… у меня… – замялся Лешка. – С математикой слабо. Заниматься надо. – У него огнем вспыхнули уши. Не умеет он врать, как Антон, не получается. От злости и стыда он стал решительнее, торопливо добавил: – Нет, не с математикой…

– С химией… – усмехаясь, подсказал отец.

– Нет, не хочу тут жить. Не люблю, ненавижу тайгу.

– Даже ненавидишь? – Отец убрал с плеча руку. – Не успел разглядеть, а уже ненавидишь. Как же это? Эх, Ленька, Ленька… Я думал, ты у меня орел, а ты – сорока. Стрекотал, стрекотал, но дошло до дела – к маменьке потянуло. Что же это получается? Разъясни.

– Не знал, что тут… в книжках написано…

– Ага, книжечки обманули. Не то говоришь. Ленька. К нянькам привык. В школе – учителя, в лагере – воспитатели, дома – мать. А тут полное самообслуживание: ни нянек, ни мамок. Лучше бы ты лень свою, свое безволье ненавидел.

– Но…

– Помалкивай! – Отец хмуро смотрел на Лешку. – Не по вкусу тебе наше дело – ладно. Не это меня в первую голову беспокоит. Жизнь, как я понимаю, сплошные переходы через горы. Не научишься ходить, на пустяковый холмик не подымешься. Огорчил ты меня, сынок, огорчил…

Он отошел к ребятам, сказал:

– Собирайте три рюкзака, – и, слегка сутуля плечи, вернулся в зимовье.

Суровые слова отца смутили Лешку. Он растерялся и не знал, что ему делать. Может быть, остаться, промучиться до осени?

– Иди-ка сюда. – Антон поманил его за угол зимовья, зашептал: – Ты на уговоры не сдавайся. Он тебе наговорит.

– Не знаю как… – уныло проговорил Лешка.

– Останешься – дураком будешь, попомни мои слова.

Самолет прилетел под вечер. Сделав круг над поляной, он сел за ручейком. Из него вышел летчик в темно-синем форменном костюме. У летчика было скуластое, монгольского типа лицо, узкие, как бы прищуренные глаза.

– У вас все готово? – спросил он.

– Да, – ответил Иван Петрович. – Но пойдем, Жаргал, перекусим на дорогу.

– Не могу, надо спешить. – Летчик показал на северо-восток.

Оттуда наплывали, затягивая линялую синь неба, густые, с черными подпалинами облака. Но воздух был по-прежнему неподвижен, зноен; в тайге стояла глухая, густая тишина. Эта тишина была подозрительной, казалось, в ней что-то назревает.

Иван Петрович усадил Мартына Семеновича, положил под ноги рюкзак с нехитрым походным имуществом.

– Ружье-то свое взял бы…

– Зачем взад-вперед таскать?

– Думаешь вернуться до осени?

– Вернусь обязательно, Иван Петрович.

– Дай-то бог… А ты, Антон, зачем тащишь свою двустволку?

– Я? – Антон для чего-то погладил спрятанное в чехол ружье. – Вы меня спрашиваете? Я без ружья, Иван Петрович, никуда…

Прощаясь с Лешкой, Иван Петрович подал, как взрослому, руку.

– Ну, будь здоров! – Ему хотелось сказать еще что-то, может быть, попросить, чтобы он не улетал, остался, но сын нетерпеливо переминался с ноги на ногу, беспокойно оглядывался, и, вздохнув, Иван Петрович повторил: – Будь здоров!

Пока собирались, усаживались, тайга очухалась от усыпляющего зноя, сдержанно зашумела. Порыв ветра пробежал по поляне, причесывая жесткую траву, запутался в кустах черемухи, угас.

Подпрыгивая на неровностях, самолет пробежал немного, оторвался от земли и пошел низко над лесом. Иван Петрович постоял на месте, провожая взглядом самолет, снова вздохнул. Неловко получилось с Ленькой, ох и неловко!

Немного погодя он и двое его товарищей пошли друг за другом, как обычно ходят таежники, к палаткам партии. Дорогой их застала гроза. С быстро потемневшего неба хлестнул крупный дождь, зеленое жало молнии впилось в горб хребта, и мощные раскаты грома прокатились по падям. Они быстро сделали шалаш, укрылись под ним. Иван Петрович взглянул на часы. Смог ли летчик увести самолет от грозы?

Дождь шел всю ночь. К палаткам они пришли на другой день. Иван Петрович сразу же связался по рации с базой. Говорил он недолго. Вышел из палатки, сел на пенек, попросил закурить, чего с ним никогда не случалось..

– Самолет пропал, – сказал он, разминая папиросу непослушными пальцами. – Где он, пока ничего не известно.

Последующие дни не принесли ничего нового. Над тайгой кружили самолеты и вертолеты, две группы охотников отправились по земле, держа путь к зимовью, но самолет с летчиком и пассажирами как в воду канул.