Текст книги "Повести"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

IV

Пока Агафья Платоновна варила-кипятила, плита на кухне раскалилась докрасна, и теперь в доме было жарко.

За столом в белых нательных рубашках, распаренные баней, подогретые горькой настойкой, сидели Константин Данилыч, сын Ефим – жилистый, бровастый, с годами все больше похожий на отца, сосед и давний приятель Данилыча Куприян Гаврилович. Он тоже в бане попарился, и на его лысой, синеватой голове, как роса на кочане капусты, блестел пот. Невестка Маруся с полотенцем, навернутым на голову, пила чай с блюдечка и все посматривала на Ефима строгим, предупреждающим взглядом. Но Ефим уже перевалил черту, до которой остерегался прогневить жену, взглядов ее попросту не замечал. Сама Агафья Платоновна за столом почти не сидела, медленно проплывала на кухню, из кухни в комнату, добавляла в тарелки янтарных рыжиков, белых, с восковым отливом, груздочков – особого, никому, кроме нее, не ведомого посола, соленых огурчиков – хрустких, еще хранящих первозданный цвет зелени, заливного, с кружочками лука, окуня – добавляла и радовалась, что гости едят хорошо и много, что у них со стариком, слава богу, есть чем встретить-приветить. Она уже и притомилась от хождения, ослабела от жары, могла бы Марусю к делу приставить, но больно уж самой хотелось привечать-потчевать.

Открыв духовку, Агафья Платоновна вынула лист со шкворчащим, шипящим жарким, переложила его в большую тарелку, присыпала укропом, сушеной черемшой, полила соусом и бережно поставила на середину круглого стола.

Константин Данилыч наполнил рюмки настойкой, чокнулись. Агафья Платоновна сама пить не стала, только приложилась губами к рюмке, сказала:

– Пейте, на меня не смотрите. Под такое мясо грех не выпить. Ефимша привез гостинец. Спасибо, сынок, стариков не забываешь.

Жаркое – видела – всем понравилось. Только Константин Данилыч все что-то принюхивался, наконец спросил у сына:

– Уж не бычка ли забил?

Ефим сказал что-то невнятное: рот занят был.

– А мне сдается, не бычок. Изюбрятина. А-а, Куприян Гаврилович?

– Изюбрятина и есть, – подтвердил Куприян Гаврилович. – Уж я ее вкус с другими не спутаю.

– Что, мужики, еще по одной пропустим? – Ефим потянулся к бутылке… – Чтобы, значит, лучше различить вкус мяса.

Агафья Платоновна тихо вздохнула. Сынок-то, кажется, перевалил и другую черту. За нею он уже не только своей Маруси, но и никого другого не боится, становится задиристым, вредным.

– Постой, Ефимша! – Константин Данилыч взял у него из рук бутылку, поставил в сторону. – Ты, погляжу, опять за свое взялся. Сызнова ружьишком балуешься, а?

– Нельзя? – насмешливо прижмурился Ефим.

«Боже ты мой», – про себя охнула Агафья Платоновна. Старик – кипяток. Молчать бы надо Ефимше, а он выставляется.

– Мало тебя штрафовали, оболтус ты этакий! – Сухим, твердым кулаком старик стукнул по столу. – Неймется! Ты шкодничаешь, а я моргать должен?

– Будет тебе, батя. Изюбра добыл – это так. Но по лицензии. И вообще… Твое дело – елочки-сосеночки. Их оберегай. О живности есть другой печальник – Степка Миньков. Ни дна бы ему, ни покрышки!

– Ты чего это несешь, малоумный?!

– Не напирай на парня, Данилыч, – вступился за Ефима Куприян Гаврилович. – Ты сам от промысла давно отошел, и тебе судить проще. А как быть тем, для кого тайга, охота – жизнь? Тесно в тайте-то стало, Данилыч. Леспромхоз на полсотни верст вокруг леса высек, под корень свел. Птице сесть не на что. Еще на пятьдесят верст живность отогнали гулом, шумом, треском. Мало и этого! Из остатних охотничьих угодий самую лучшую часть под заказник отвели и охранять этому самому Степке препоручили. Что же мне делать, если я – сызмальства охотник?

– Леспромхоз закрыть, Степку Минькова уволить, – сказал Константин Данилыч. – Чтобы вы с Ефимшей без помех душу свою тешили.

– А я Степше ноги все равно повыдергаю! – Ефим стукнул кулаком по столу.

Агафья Платоновна подсела к нему, тихо сказала:

– Ефимша, ты бы охолонул малость. Разгорелся весь. Поди в сени, покури. Только пальто накинь, а то прохватит.

– Хитра ты, мать. Ну ладно, пойду. Проветриться мне, кажется, надо.

Он вышел. Агафья Платоновна распахнула настежь створки окна, выходящего на улицу. В дом хлынул шум дождя, потекла сырая прохлада. Прицепив парусившие занавески, вернулась к столу. Мужики выпили еще по одной, закусили, спор как-то увял. Маруся разлила чай. Стали разговаривать о том о сем. Агафья Платоновна хотела сказать Марусе, чтобы она позвала Ефима. Неровен час, простудится. В это самое время громкий отрывистый звук заставил ее вздрогнуть. Ей показалось: что-то упало в сенях. Но мужики повернули головы к окну. И там, за шумом дождя, послышался крик.

V

«Газик», захлюстанный грязью от колес до брезентового верха, выполз с проселочной дороги на шоссе и резво покатил к райцентру.

– Скоро будем дома. – Шофер, не отрывая взгляда от дороги, толкнул в зубы сигарету, щелкнул зажигалкой, удовлетворенно пророкотал: – Пор-р-рядок.

Алексей Антонович помахал перед своим лицом ладонью, отводя дым.

– Терпенья не хватает? Курил бы дома на здоровье.

– Так ведь особый случай, товарищ начальник. Я уже думал: засядем на этом объезде. Думал – и ночевать придется. Это под субботу-то! Теперь порядок. Сейчас в баньку сбегаю, попарюсь, кружечку пивка выпью. А потом к теще в гости.

– Легкие у тебя, Володя, мысли. О другом думай. Учился бы, пока молодой, пока забот мало.

– Все так говорят. Чуть что – учился бы. Все выучимся, кто вас возить будет? С другой стороны, мне интересно баранку крутить, вот и кручу. А вот если, например, потянет в артисты, придется учиться.

– Смотри, как все просто! Захотел – выучился. На артиста, положим, не выучишься. Кроме хотения талант нужен.

– Талант, как я понимаю, в любом деле не лишний. Потому-то лучше быть хорошим шофером, чем, к примеру, никудышным механиком.

– Сразил! – Алексей Антонович насмешливо покосился на Володю и замолчал.

Ему больше не хотелось говорить на эту тему. Слишком уж очевидно, что Володя не прав. Человеку иногда может показаться, что он достиг всего, чего желал, можно жить, не заботясь о будущем. Это самообман. И за него, бывает, приходится горько расплачиваться. Володя об этом пока еще не знает. Думает: то, что интересно сегодня, будет таким же всю жизнь. Так не бывает. Человеческие желания слишком изменчивы. Вот он когда-то очень любил охоту. В лесу, на озерах проводил выходные, отпуска. А в последнее время стал все чаще ощущать равнодушие к охоте. В этот раз, выбрав свободный день, поехал пострелять уток скорее по привычке. Сидел в камышах, слушал сухой неумолчный шум камышей, бил по налетающим стайкам гоголей и не испытывал былой радости, все почему-то казалось, что праздно, бесполезно проводит время. А тут еще и дождь. Едва дождался Володю.

Не сбавляя скорости, машина промчалась по слабо освещенной улице, остановилась у деревянного двухэтажного дома. Алексей Антонович закинул за одно плечо рюкзак со скудной добычей, на другое – зачехленное ружье.

– До понедельника, Алексей Антонович?

– До понедельника.

В окнах квартиры света не было, и это не удивило Алексея Антоновича. Жена работает в вечерней школе, сейчас там идут занятия, а сын, должно быть, где-то носится с друзьями. Приструнить надо, сорванцом растет, того и гляди, от рук отобьется.

Бросив у порога рюкзак и ружье, он снял мокрую верхнюю одежду и сразу же прошел в ванную, пустил воду. Надо бы по примеру Володи сходить в баню, попариться, но идти по дождю, месить сапогами липкую грязь не хотелось. Пока вода заполняла ванну, позвонил в отдел. Дежурный узнал его по голосу, бодро гаркнул:

– Здравия желаю, товарищ капитан.

– Что нового?

– Ничего, товарищ капитан.

– Совсем ничего?

– Так, кое-что по мелочишке. Уборщица райпотребсоюза поколотила своего мужа. – По придыханию в голосе Алексей Антонович понял, что дежурный посмеивается. – Крепко поколотила.

– Что же тут смешного?

– Ничего, товарищ капитан. Муж, протрезвев, сказал: давно бы так. Со мной иначе нельзя. Я, дескать, только сильных женщин уважаю.

Пока говорил, по ногам, от ступней к коленным чашечкам медленно поднималось тягостное томление – предшественник изматывающей боли. На охоте же, черт бы ее побрал, обзавелся ревматизмом, и теперь, стоит чуть застудить ноги, начинает изводить нудная, неотвязная боль. Все-таки зря не пошел в баню.

Вода в ванне была чуть тепленькой, не согрелся, и томление в ногах явственно переросло в боль. Теперь будет свербить, ни ночью, ни днем ее не избудешь.

Едва возникнув, еще не набрав силы, боль уже раздражала его. Вылез из ванны, ругая кочегаров котельной. Захотелось горячего чая, направился на кухню, но вспомнил, что жены дома нет, чай кипятить и ужин варить надо самому. Тоже мне, не нашла ничего лучше вечерней школы. И сын… Большой уже. Вместо того чтобы ждать отца, по улицам шляется. Уроки, конечно, не приготовил…

Включив телевизор, сел в кресло. Нарастающее раздражение мешало смотреть передачу, улавливал из нее немногое, и мелькание людей на экране казалось бессмысленным. Запоздало вспомнил, что дежурный по отделу не докладывал, как полагается, а разговаривал, будто с приятелем. Одернуть следовало.

Думал так и понимал, что мелкие эти мысли никчемны, но отдавался им, чтобы не думать в таком состоянии о более серьезном. Он не Володя, ему нельзя о главном в жизни судить с ребяческой легкостью. К сорока подкатило. Сверстники, если не все, то многие, стали майорами, полковниками, заворачивают большими делами. Встретишься, и стыдно признаться, что он сидит все в том же районе. Конечно, сам виноват. Вовремя не заботился о продвижении по службе, считал, что сами заметят, оценят его старательность и прилежание. Где там! Если дальше так дело пойдет, придется торчать в этом районе до пенсии. Место тихое, громких дел не бывает, показать себя не на чем. Получается замкнутый круг: чтобы тебе дали большое дело, нужно показать себя, а чтобы показать себя, нужно опять же стоящее дело. Все это он уяснил не сегодня, не вчера. Но что с того, что уяснил?

Чувствуя, что трудные мысли начинают засасывать его, Алексей Антонович вытряхнул из рюкзака две пары увесистых уток, решил приготовить хороший ужин. Но уток надо отеребливать, опаливать на огне паяльной лампы, потрошить, мыть. Засунул их в холодильник, снова сел в кресло. Пришел сын, весело поздоровался. Куртка мокрая, туфли облеплены грязью.

– Та-ак… Бегаем? Веселимся? – Потребовал: – Дневник!

Посмотрел на оценки и почувствовал что-то похожее на разочарование: ни двоек, ни троек в дневнике не было. Великодушно признал:

– Ничего. Сносно. – Захлопнул дневник. – Но это свидетельствует против тебя. Ты можешь учиться на одни пятерки. Меньше бегай и больше занимайся.

– Я занимаюсь.

– Молчи! Вижу, как занимаешься. Между тем, твои знания не мне, тебе нужны. Они основа твоего будущего.

Зазвонил телефон. Алексей Антонович резко сорвал трубку.

– Слушаю.

– Это я, лейтенант Баторов. Извините, товарищ капитан, за беспокойство. Но мне очень нужно. Я проработал ровно год.

– Что из этого следует?

– Я хотел бы, Алексей Антонович, с завтрашнего дня пойти в отпуск.

– Вечно у тебя, Баторов, закидоны! Ты что, порядка не знаешь? Должен быть твой письменный рапорт.

– Рапорт написан, у вас под стеклом лежит. Еще вчера написал.

«Ты посмотри, «еще вчера написал». Чернила высохнуть не успели, а он уже сгорает от нетерпения. Ему и в голову не придет, что личные желания должны согласовываться с интересами дела, с обстановкой. А обстановка… Начальника угрозыска направили на учебу, пока нового не прислали, Баторов исполняет его обязанности. Уйдет в отпуск – работу на себя надо взваливать».

– Поговорим в понедельник.

– Алексей Антонович! – взмолился Баторов. – Поездка намечается. Нельзя, ну никак нельзя, чтобы сорвалась!

По-доброму следовало внушить Баторову, что ведет он себя по меньшей мере несерьезно. Но сейчас он ничего не поймет. Что Баторов! Люди, которым такие вещи понимать положено по должности, зачастую к начальникам отделов милиции маленьких, «тихих» районов относятся снисходительно-иронично, считая их чуть ли не бездельниками. Им невдомек, что людей у такого начальника – раз-два и обчелся, что всю работу, можно сказать, надо тащить на собственном горбу. Такое не каждому по силам…

Его молчание затягивалось, и Баторов напомнил о себе:

– Алексей Антонович…

– Хорошо, я тебя отпускаю. Но запомни, Баторов, ты служишь не в каком-нибудь сельпо… И в следующий раз, прежде чем собираться куда-то ехать, получи разрешение. Понял?

– Так точно! – восторженно закричал Баторов. – Спасибо, товарищ капитан!

В голосе Баторова было столько мальчишеской радости, что он невольно усмехнулся и подумал: «Пусть отдыхает. Управлюсь и без него».

Сидел у телефонного столика, растирая колени. Вставать не хотелось. Въедливая ноющая боль не уходила, не становилась слабее, она коренилась в самой сердцевине костей. Привязалась, проклятая! А ужин варить все-таки надо. Сказал сыну:

– Иди чисти картошку. Я ружье протру.

Лучше бы самому почистить картошку, а сыну дать ружье. Как все ребята, он любит возиться с оружием и ненавидит кухонную работу. Но пусть это ему будет наказанием. А чтобы сын понял, что это именно наказание, спросил:

– Надеюсь, не считаешь, что заслужил благодарность, болтаясь под дождем?

– Я не болтался. Я к Сашке ходил. А он живет в другом конце улицы. Надо было помочь уроки сделать.

– В школе поручение дали?

– Сашка попросил. Он мой друг.

– Друзьям помогать надо. А сам-то он что же, без подпорок не может? Лодырь, небось?

– Он болел. Две недели в школу не ходил.

Опять зазвонил телефон.

– Товарищ капитан! – голос дежурного по отделу был напряженным, от него дребезжало в трубке. – Убийство, товарищ капитан.

– Что-о!

– Убийство. Только что позвонили из поселка. Кто-то застрелил врача Минькову.

VI

Лейтенант милиции Миша Баторов после разговора с начальником вышел на середину комнаты, весело тряхнул кудрявой головой. Его распирало от радости, хотелось сейчас же сделать что-то необыкновенное, самому себе на удивление. Огляделся. Все вокруг было обычное, привычное: продолговатая комнатка с разнокалиберными стульями, полка для книг из некрашенных досок, железная кровать, застланная казенного вида одеялом, окно без штор и занавесок – отовсюду так и веет холостяцкой неуютностью. Улыбчивый взгляд Баторова ни на чем не остановился. Подмигнув самому себе, Баторов вдруг встал на руки, сделал по комнате круг, похлопывая ногами в милицейских ботинках. Для Баторова это не было подвигом, но выход распиравшему его чувству радости он дал, и к нему возвратилась способность мыслить более или менее спокойно. И оказалось, что обрадовался раньше времени. Отпуск получен – это хорошо. Но вот-вот должна позвонить Соня Дарова. Вдруг да у нее что-то изменилось. Куда потом деваться с отпуском?

Соню он почти не знает. Прошлой зимой в районном Доме культуры готовились к республиканскому смотру художественной самодеятельности. Соня – корреспондент молодежной газеты – приехала, чтобы написать о доморощенных артистах. Беседовала со многими, в том числе и с ним, – прима-гимнастом районной сцены. Тогда он плохо запомнил ее лицо. Запомнились резко очерченные губы, внимательные и, пожалуй, чуть насмешливые глаза за квадратными стеклами очков. Ее статья, напечатанная в газете, разочаровала. Все было правильно, но как-то уж очень деловито. Возможно, он был тогда и не прав. Он всегда благоговел перед людьми пишущими (сам тайком от всего света сочинял стихи), поэтому и от Сони Даровой ждал чего-то особенного…

Весной поехал в город. Управив дела, пошел побродить по улицам. В этот день на площади Революции проводили праздник книги. У длинных прилавков было тесно от народа. В отдалении, за легкими столиками сидели писатели, местные знаменитости и, мило улыбаясь направо и налево раздавали автографы. Среди писателей Баторов неожиданно увидел Соню Дарову. Она подписывала маленькую – в ладонь – тоненькую книжечку в ситцево-цветастой обложке. Баторов потолкался у прилавков и нашел эту книжечку. На ней значилось: «С. Дарова. Роса на траве». Завернул в скверик, присел на скамейку, начал читать, придирчиво ощупывая взглядом каждую строчку, будто хотел обнаружить подлог. Почему-то ожидал, что и стихи, как статья, будут суховато-деловитые, холодновато-правильные. Но вскоре забыл о придирчивости. На него пахнуло запахами хвои и набухших почек: зазвенели ручьи, пробивающие дорогу в ноздреватом мартовском снегу, зашелестели под ветром тугие колосья пшеницы. Все краски, звуки, запахи были знакомы ему с детства и никаких особых чувств не вызывали, они были как бы подернуты пеленой обыденности. Строки стихов вернули им первозданную волнующую свежесть. Прочитав книжку, он со смятением и печалью подумал: «А ты, Мишка, балбес, никогда так не напишешь».

Дождался, когда у писательских столиков народ поубавился, приблизился к Соне Даровой, молча положил перед нею книжку. Мельком взглянув на него, Соня быстро вывела кудреватую подпись, поставила дату, подтолкнула книжку розовым ногтем – берите.

– Вы меня не узнаете? – с огорчением спросил он.

Она подняла голову. Взгляд серых с голубизной глаз за стеклами очков был недоуменно-внимательный.

– Не узнаете, – чувствуя себя обиженным, сказал он и взял книжку.

– Постойте. – Она положила ручку, слегка откинулась, чтобы лучше видеть его. – Постойте, я что-то припоминаю. Пожалуйста, не подсказывайте. Вы… милиционер? Акробат?

Он кивнул.

– Вот видите! Видите! – обрадовалась она. – Я бы вас сразу узнала, если бы вы были в своей форме. В гражданском вы другой.

В нем еще звучала мелодия ее стихов, болело сердце от сознания своей творческой несостоятельности, и простые, обыкновенные слова Сони Даровой как бы сокращали расстояние между ними, расстояние, которое несколько минут назад казалось немыслимо огромным. Он почувствовал себя увереннее.

Фургоны увозили книги, пустела площадь, на ней оставались клочья оберточной бумаги, обрывки шпагата, и эта обыденность тоже помогала обрести обычное состояние духа.

Писатели сбились в кружок, о чем-то оживленно толкуя. Кто-то из них спросил:

– Сонечка, ты обедаешь с нами?

Миша не дал ей ответить, торопливо сказал:

– Я тоже иду обедать. Вас приглашаю.

Она посмотрела на писателей, на него – явно колебалась.

– Не раздумывайте, – попросил он. – Когда милиция просит, ей отказывать не полагается.

– Да? – серьезно спросила она, но тут же засмеялась, помахала рукой писателям: – Идите.

Обедали в «Селенге». Все еще немного робея, Миша вертелся на стуле, говорил много и бестолково, пока не вспомнил о книжке. Достал ее из кармана, полистал.

– Хорошая книжка.

– Да-а? – недоверчиво-ждуще и вместе с тем насмешливо спросила она.

– Да, – подтвердил он. – Хорошая. Даже не верится, что вы могли написать такое.

– Вот это комплимент! – изумилась она.

– Я читал и статью. Никакого сравнения.

– Э, с тобой, как говорится, не соскучишься. Я-то думала – поклонник, а меня заманил критик. Но сравнивать не надо, дорогой критик. – Она доверительно притронулась к его рукаву. – Журналистика и поэзия – вещи разные, часто несовместимые. Поэт в журналистике – краснодеревщик, колющий дрова.

– А мне казалось, слово, оно, тут ли, – постучал пальцем по книжке, – там ли, словом и остается. И когда его коснется талант…

– А что такое талант? – перебила она. – Можно быть талантливым журналистом, талантливым поэтом, талантливым милиционером, – еле заметно усмехнулась. – Но тем, и другим, и третьим одновременно – вряд ли.

Официантка принесла вино и закуску. Он поднял рюмку.

– За вашу книгу. За то, чтобы вы написали еще много-много.

– За это можно, – согласилась она, посмотрела на книжку. – Первая. Самой не верится. Знаешь, мне жутковато и весело. Будто на качелях. – Вдруг, кажется, застеснявшись признания, спросила: – Почему, любопытно, ты пошел в милицию?

– Из-за пуговиц. С детства люблю блестящие пуговицы.

– А мне мама с детства говорила: «Вот позову милиционера, уж он тебе задаст». – Она глянула на него, словно бы извиняясь, не всерьез, со скрытой, подразнивающей насмешливостью, – А ты действительно милиционер?

– Конечно, – с горделивостью, тоже несерьезной, ответил он. – Самый настоящий. – И без всякого перехода спросил: – Как насчет телефончика? Рабочего, а также и домашнего.

– Господи! И милиция туда же – телефончик! – В ее голосе была неподдельная досада, и она, видимо, поняла, что говорит резковато, добавила: – Если я не ошибаюсь, милиция сама прекрасно находит нужные телефоны.

– Да, только ведь я сельская милиция.

Про телефон тогда, конечно, брякнул сдуру. Разговор после этого как-то не сладился. Позднее он, однако, нашел в справочнике ее рабочий телефон, но, бывая в городе, позвонить долго не решался. Наконец-таки осмелился. Дарова ничуть не удивилась, заговорила, как с хорошим знакомым. Он попросил ее посмотреть стихи своего товарища, который-де сам показывать их стесняется. Стихи Соня прочитала и довольно жестко покритиковала, но отметила и удачные строки. Он был рад и этому. С тех пор, наезжая в город, звонил ей, заходил в редакцию, от имени безымянного стеснительного товарища показывал новые стихи. А недавно она позвонила сюда, сказала, что задумала повесть о взаимоотношении человека и природы, хочет приехать в район дней на десять-пятнадцать, надеется, что он окажет ей помощь в сборе материалов. Если такой возможности нет, она поедет в другой район. Миша закричал в трубку:

– Приезжай, приезжай! – И чтобы у нее не возникло никаких сомнений насчет его возможностей, добавил: – Я в отпуске. Мне время просто девать некуда.

Есть у него не очень хорошая особенность – опережать события. Хорошо бы он выглядел перед Соней, если бы Алексей Антонович заупрямился и в отпуске отказал! Но все обошлось. Вот-вот позвонит Соня, скажет, когда ее встречать. Только бы не передумала!

И он нетерпеливо ходил по комнате, поглядывая на телефон, на часы. Наконец – звонок! Однако вместо голоса Сони в трубке зазвучал басок следователя прокуратуры Зыкова.

– Чем, холостяк, занимаешься?

– Сижу у телефона. Жду звонка. Не от тебя. Потому аппарат не занимай. Тем более, что я – отпускник.

– Ты вот что, ты бросай свой телефон и дуй ко мне. Немедленно! Последние новости такие: дочка у меня родилась. И какая дочка! Три кило шестьсот двадцать граммов.

– О-о, поздравляю! Но прийти не могу. Извини, Иван.

– Да ты что, обалдел?!

– Ладно. Через полчасика притопаю.

Он надеялся, что Соня за эти полчаса все же позвонит. Чтобы скоротать время, решил примерить новый костюм. Переоделся, повязал на шею модный, ярче павлиньего хвоста галстук. Костюм сидел хорошо. Но как и всякая новая одежда – стеснял движения, к нему надо привыкнуть. Повертелся перед зеркалом. Кудри на голове копной, лицо скуластое, глаза узкие, восточного кроя, кожа темная – хор-р-рош гусь…

Звонок! Наконец-то Соня. Она сказала, что выезжает утром, первым автобусом. Только положил трубку, телефон зазвенел снова.

– Лейтенант Баторов, немедленно в отдел. Сию минуту!

Он едва узнал голос Алексея Антоновича. Испуганный, встревоженный, сорвал с вешалки плащ и выскочил на улицу.