Текст книги "Повести"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

XXVI

Перед тем как уехать в райцентр, Зыков договорился с леспромхозовским начальством, чтобы для поездки на лесопункт Мише дали автомашину. Миша собрался ехать один, не хотелось, чтобы Соня присутствовала при беседе с Ефимом Константиновичем. Но она отказалась оставаться в поселке.

– Там ничего интересного нет, – пытался он урезонить Соню. – И дорога плохая.

– Не морочь мне голову! Что для меня интересно, а что нет – сама знаю.

«Уазик» был новенький, в нем еще пахло краской и синтетической кожей. Сели рядом на заднее сиденье, и машина покатилась по улице. За последними домами поселка на обочине дороги «голосовал» человек. Машина остановилась. В приоткрытую дверцу просунулась голова Константина Данилыча.

– Далеко, ребята, едете?

– На лесопункт, дедок.

– Вот добро-то. И я туда же путь держу.

Он кинул под ноги рюкзак, сел на переднее сиденье, расстегнул пуговицы телогрейки и принялся набивать трубку. А Миша вдруг вспомнил, что разговор о поездке на лесопункт происходил в гостинице, при Агафье Платоновне. Потом она ушла. И вполне возможно, что на дороге старик оказался не случайно. Догадка была неприятной.

– Ты, парень, почему копать-то перестал?

– Отложил на время, дед. Соню вот привлечь хочу.

– Пустое дело. – Старик оценивающе посмотрел на Соню. – Лопата не карандаш…

Соня хотела что-то ответить, но Миша толкнул ее в бок – сиди, не задирайся.

Дорога тянулась в гору. Склон покрывала блеклая трава, из нее торчали черные обугленные пни, и что-то безотрадное было во всем этом. Слева на вершине горы дыбились серые утесы, над ними поднималось одинокое дерево с причудливой, сбитой ветрами в одну сторону кроной.

– Смотри, Миша. Почти как у Лермонтова.

 
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
 

– Как просто. И как прекрасно. – Соня сдержала вздох.

– Это не сосна. Это кедр, – сказал Константин Данилыч.

– Храброе дерево, – проговорил Миша, думая о том, что кедр со сваленной в одну сторону кроной похож на флаг, на зеленое знамя тайги, но вслух об этом не сказал: сравнение это рядом с торжественно-ясными строками Лермонтова не звучало, и он мог нарваться на насмешку чувствительной к слову Сони.

– Это кедр, – уважительно-горделиво повторил Константин Данилыч. – Славное дерево. Царь-дерево.

– Я люблю кедры, – сказала Соня. – Они красивые. Хвоя густая, длинная, мягкая, руками потрепать хочется.

– Каждое растение свою красоту имеет. А тут не одна красота. – Старик прикурил трубку, пыхнул дымом. – Возле кедра пропасть всякой живности кормится. И птица, и серая мышка, и мишка косолапый… Ну и человек, понятно. Только за орехи кедр почитать можно. Но это не все. Древесина у него добренная. Податливая в работе, на цвет приятная. Опять же и легкая, и прочная. Самые ходкие лодки из кедрины делаются. Теперь другое… Вот ты, парень, сказал, что храброе дерево. А ведь верно. Подымитесь в горы. На высоте, где и летом-то прохладно, а о зиме и говорить нечего – камни от мороза лопаются, любое другое дерево гибнет. А кедру лютый холод нипочем. Правда, на верхотуре он уже не тот, что внизу, растет не вверх, а вширь, по земле стелется. Ему за это имя особое дадено – кедровый стланик.

– Кедр здесь рубят? – спросил Миша.

– Всё у нас рубят. Не шибко разбираются. И кедр, и осину в одну кучу валят. Беда… Видите голые склоны? Хорошая тайга была когда-то. Подчистую срезали. Запустошили землю. Сейчас, конечно, такой дурости нету. Но и сейчас… Возьмите для сравнения хлеборобство. Дана колхозу, к примеру, тысяча га земли. Ну и смекай, что можно получить с каждого гектара. Нынче урожай получи и о будущем годе подумай, иначе без штанов останешься. С лесом все иначе. Отводим леспромхозам лесосеки. Начинается заготовка древесины. Стволы взяли, а вершину, сучья, хвою, пни-коренья бросили. Говорят, что сил не хватает, техники и все такое. Ну ладно, не хватает, потерпеть можно. Только, по моему разумению, не тут собака зарыта. Выпластал леспромхоз одну лесосеку – перебрался на другую, потом на третью. Землю исковыряли, подстилку содрали, подрост вытоптали. И горя мало. А дали бы леспромхозу ту же тысячу гектаров – вот, голубчики, ваша земля, и все, что на ней есть, тоже ваше, другого не ждите. Тут поневоле мозгами шевелить начнешь. Где-то дерево срубишь, а где-то обождешь. И орехи, грибы, ягоды соберешь, и зверя привечать станешь, чтобы плодился и множился, увеличивал доходность гектара.

– Не думаю, что есть смысл так вести дело, когда не тысячи, миллионы гектаров тайги остаются неосвоенными, – возразила Соня.

– Вот-вот, – подхватил старик. – Так же многие другие думают. Нам бы только осваивать. Считается, что если в тайгу не запахался трактором, то она и пользы не дает. Вы будто не знаете, что в мире делается. Люди изгадили землю. Клюнул жареный петух, за голову схватились. У нас, слава богу, есть еще леса, человеком не тронутые, реки, отбросами не отравленные. Есть. И быть должны. Иначе нас проклянут внуки.

– Возможно, вы и правы, – сказала Соня. – О будущем, безусловно, думать надо. Но не слишком ли часто мы произносим это слово – будущее. Чем хуже идут дела в настоящем, тем охотнее мы толкуем о будущем. На мой взгляд, чем строить воздушные замки где-то там, в туманном далеке́, лучше внимательнее присмотреться к тому, что мы делаем сегодня. И тогда, думаю, не трудно будет обнаружить, что корень сущего не в технологии лесоразработок.

– А в чем? – насупился старик.

– В нашей психологии. В характере наших взаимоотношений с природой. С одной стороны, леса и реки, озера и лужайки вроде бы ничьи. Даже чужие. Чихать на все это. И вот вокруг городов образуются пояса из ржавых консервных банок, битых бутылок, пластиковых мешочков. С другой стороны, каждый, кому не лень, волен возомнить себя хозяином реки, озера, леса – не смей встать на дороге. Кто-то хотел убить Минькова. За что? Только за то, что он не позволял грабить природу. Мы должны человека переделывать, воспитывать в нем уважение к природе. Чтобы и помыслить не мог о посягательстве на нее, чтобы благоговел перед нею. Но мы эту работу делаем плохо, неумно. Тут у нас тотальное недомыслие. – Она повернулась к Мише. – Приносишь в редакцию стихи. Ах, опять веточки-цветочки, бабочки-пташечки. Несовременно это. – Она передразнила кого-то гнусавым голосом, скорчила гримасу. – Ты понимаешь, несовременно! Какая-нибудь дылда-труба, торчащая над городом и плюющая на него сажей, – это современность. А я все-таки хочу, чтобы люди любили не трубу, не железные фермы, а траву и цветы, птиц и бабочек.

– Человека голыми словами не переделаешь. Говорите, банки, бутылки бросают… Это полбеды. Вы посмотрите, сколько леса валяется обочь дороги. – Константин Данилыч поднял палец, потыкал им вправо и влево. – Не пустые банки – наше добро.

На обочине, и верно, то здесь то там лежали и отдельные хлысты, и целые пачки. Случилось что-то с машиной – лес на землю. Огромные стволы лежат тут немало времени. На многих кора облупилась, древесина почернела.

– Вы видели, к примеру, чтобы под ногами булка валялась? – строго спросил Константин Данилыч. – Каждый знает, что хлеб даром не дается, что землю надо вспахать, засеять. Потом зерно собрать, смолоть. Трудов уходит много. Но, чтобы вырастить хлеб, нужен один год. А деревьям, которые тут валяются, – пятьдесят, восемьдесят, Даже и сто лет. Настоящей цены тому, что у нас есть, мы не знаем. А вы говорите – цветочки.

На въезде в поселок лесопункта Константин Данилыч спросил у Миши:

– Тебе, должно, мой Ефимша нужен?

– Д-да, – с запинкой признался он.

Машина остановилась у приземистого, рубленного из бруса здания конторы. Старик вылез первым, потоптался, разминая ноги.

– Пойду узнаю, где он сейчас, Ефимша. А вы пока вон там посмотрите. – Указал рукой на доску Почета – застекленное сооружение под кокетливой крышей из белой жести.

Под стеклом среди прочих фотографий Миша увидел и фотографию Ефима Константиновича. В белой рубашке, в неумело повязанном галстуке он горделиво и важно взирал на мир небольшими, глубоко посаженными, как у отца, глазами.

Возвратившись из конторы, Константин Данилыч сказал, что сын сейчас на лесосеке, надо ехать туда. И сел на свое место в машине. Теперь Миша уже не сомневался, что старик, увязавшись с ними, преследует какие-то свои цели.

На лесосеке гудели тракторы, трещали бензопилы, с шумом падали срезанные деревья. Машину оставили внизу, к лесорубам пошли по волоку. Константин Данилыч, сухой, легкий, не по-стариковски прямой, шагал впереди. Шаг у него был ровный, рюкзачок, висевший на плече на одной лямке, не болтался, не колыхался. Неожиданно он остановился, прислушался, свернул в сторону. Из леса выползал трелевочный трактор, волоча за собой хлысты. Гусеницы, железно взблескивая, с хрустом подминали под себя густой подлесок. Старик замахал руками. Трактор остановился. Сбавив обороты двигателя, тракторист высунулся из кабины.

– Куда прешь, собачий сын?! – закричал Константин Данилыч, потрясая над головой кулаком.

– Что такое? – растерянно спросил тракторист.

– Как что?! Что ни воз, то новая дорога! Кто тебя, окаянного, учил так работать?

– У меня трос короткий, – смущенно оправдывался тракторист.

– Не трос – ум у тебя пока что короткий!

Что-то бормоча себе под нос, Константин Данилыч обогнул трактор, резво двинулся по вырубленному, захламленному сучьями, обломками стволов косогору. Дальше вповалку лежали деревья, лесорубы очищали их от сучьев.

– Ефим! – позвал старик сына и сел на пенек.

Тот, в широкой брезентовой куртке, обсыпанной рыжими опилками и зелеными иглами хвои, приблизился к ним, искоса глянул на Мишу и Соню, поздоровался.

– Вот, гостей к тебе привел, – буркнул старик.

– Вы меня не узнаете? – спросил Миша.

– Где узнает, когда глаза налитые были!

– Будет тебе, батя, – смущенно-виновато улыбаясь Мише и Соне, попросил Ефим Константинович отца. – Без того вспоминать тошно.

Не хотелось Мише затевать этот разговор при старике, втайне надеялся, что тот уйдет куда-нибудь по своим делам, но Константин Данилыч достал из кармана кисет, положил его на пень рядом с собой, вынул из него трубку и принялся чистить ее острой щепкой. Можно было отвести Ефима Константиновича в сторону, но что-то мешало сделать это. Будь как будет.

– Давайте присядем. Разговор у нас не короткий.

Ефим Константинович и Соня сели на ствол сосны. Миша, чтобы видеть всех, пристроился на кучу ветвей.

Ефим Константинович отвечал охотно, весело. Сейчас он был совсем не таким, каким запомнился по первой встрече. Как все-таки алкоголь меняет людей.

А может быть, вовсе не меняет, но отключает некую систему самоконтроля, и человек предстает в своем натуральном виде, выявляется его голая, ничем не прикрытая сущность…

– Отпуск вы всегда берете в одно и то же время? В сезон охоты?

– То-то и оно-то, что не всегда получается как хочешь. Работа же. А теперь, когда я стал бригадиром, и вовсе туго… Из-за этого в прошлом году в историю втюрился.

– Ну, прямо из-за этого? – исподлобья глянул на сына старик.

– А то нет? – слегка повысил голос Ефим Константинович, пересел ближе к Мише. – Взял я лицензию на изюбра. А с отпуском не выходит. План дожать надо было, чтобы ребята без премии не остались. Вышел в тайгу, когда срок лицензии заканчивался. Охота дело такое, когда повезет, а когда и нет. Проходил я за изюбром больше недели. Добыл его через пять дней после окончания срока. Рассудил так. Пять дней ничего не значит. Я же целый год ждал. Без всякой утайки привез мясо домой. И что вы думаете? Как-то прослышал про все это Степан Миньков. Заявляется ко мне, да не один, с понятыми и вашим милицейским товарищем. Говорит: обыск будем делать. Какой, такой обыск, говорю, все у меня на виду. Сроду ничего не прячу. Они вытащили из кладовой мясо и кожу, акт составили. Ну, спросы-допросы… Где убил? Когда убил? Мне бы, дураку, схитрить малость – и был бы порядок. Никто бы и не сумел доказать, что я сроки нарушил. Но я все выложил, как было. А меня за ушко да на солнышко. Оштрафовали. Карабин отобрали.

– Карабин вам вернули?

– Ну да, вернут… Долго ждать придется. – Ефим Константинович коротко хохотнул и сразу же оборвал себя. – Принес же черт на мою голову этого самого Степана Минькова!

– Давно было сказано: бросай ты это баловство! – сердито сверкнул глазами из-под насупленных бровей Константин Данилыч. – Я вот двадцать лет ружья в руки не беру.

– Придет, батя, время, и я, может, как ты, с ружьем расстанусь. Сам по себе, а не потому, что Степан его отобрал.

– Ефим Константинович, после того, как у вас отобрали карабин, вы с Миньковым ссорились? – спросил Миша.

– После того мы, можно сказать, и не виделись. Правда, сказал ему однажды: ты, Степан, не защитник природы, а маленький, злопамятный человек.

Соня съязвила:

– Своеобразная у вас логика!

– Язык у него длинный, – сказал старик. – Где из другого слова не выдавишь, там у него само выскакивает.

– Да ведь и ты такой же, батя. В кого мне иным-то быть?

– А у других отношение к Минькову такое же, как у вас? – спросила Соня, кивнув головой на лесорубов.

– Охотников среди них, можно сказать, нету. Еще двое. Если есть желание – их и спросите.

Разговаривая с Ефимом Константиновичем, Миша держал в руках сосновую ветку, иголку по иголке обирал хвою. Через ветку незаметно посматривал на старика. Он сидел на пне, слегка согнувшись, сжав в зубах погасшую трубку, глаза его были полуприкрыты. Угловатый, морщинистый, он напоминал языческого бога, неумело вырубленного из свилеватой древесины. Можно было подумать, что разговор почти не занимает его. Но это было не так, глаза из-под полуприкрытых век зорко следили за сыном и за Мишей. Понемногу, однако, его внимание стало ослабевать, а когда заговорила Соня, он распрямился, стал осматриваться по сторонам.

Вдруг он поднялся, засунул трубку в карман.

– Посидите тут. Я пройду, посмотрю…

Ефим Константинович проводил его взглядом, чему-то усмехнулся.

– Во сколько приехали вы в поселок в пятницу? – спросил Миша, бросив ощипанную ветку.

– А кто его знает?.. К вечеру дело было. Я сходил в баню, попарился и сразу же за стол.

– В поселке ни к кому не заходили? Ни с кем не виделись?

– Нет. Машина у ворот нашего дома остановилась, Наш лесопунктовский шофер подвез.

– Вы, кажется, привозили матери мясо изюбра?

– Привозил.

– Как же вы его добыли? Карабина у вас нет.

– Карабин-то я мог и у ребят взять. А вот лицензию мне, проштрафовавшемуся, черта с два дадут. Мясом со мной поделился Максим Степной. Он по закону добыл. А дома я не смог сказать, что достукался – для матери у ребят мясо одалживаю…

Когда закончили разговор, старик, подойдя, положил на плечо Мише неожиданно тяжелую и сильную руку, пронзил острым взглядом.

– Не там копаешь, парень. О Ефимше можно думать всяко-разно, только не то, что вам мерещится.

Миша невольно отвел глаза.

– Мы ничего дурного не думаем.

– Будет брехать-то. Я сюда приехал, чтобы увериться… Но Ефимша на такое дело неспособный. Возьми в соображение и то, что ружья у меня дома давным-давно нету. Не держу. Это тебе кто хочешь подтвердит. Эх вы… Я-то было подумал: какие старательные ребята. А вы совсем не там стараетесь.

Резко снял с плеча руку и ушел, не оглянувшись.

В поселок приехали засветло. Мише надо было связаться с Зыковым, и он остановил машину у поселкового Совета. Соня с ним не пошла, сказала, что поедет к Минькову, что ей пора составить о нем свое – нажала на это слово – мнение, а не полагаться на всякие разговорчики о нем.

Дежурный по отделу сказал Мише, что Зыков был у начальника, но давно уже ушел и с тех пор не показывался.

Начальника тоже нет.

Из Совета Миша вышел слегка расстроенным. Что же делать? У него было задание – поговорить с Ефимом Константиновичем. Поговорил. А дальше? Все эти дни он куда-то торопился, что-то делал, над чем-то ломал голову. И вдруг – делать нечего. Точила неприятная мысль; самостоятельно он, оказывается, делать ничего не может. Поводырь нужен. Вот Зыкову не нужен…

XXVII

Рано утром в гостиницу пришел Миньков. В строгом черном костюме, в черной же трикотажной рубашке, застегнутой наглухо, он был мало похож на того, взлохмаченного, с блуждающим взглядом, каким увидел его Миша у изголовья убитой жены. Правда, говорил он тихим, каким-то вроде придавленным голосом, взгляд серых глаз был неспокойный, словно бы что-то ищущий, но вообще Миньков держался, можно сказать, молодцом. Он не расспрашивал, как идет расследование. Стало быть, человек выдержанный, понимающий. Именно так отзывалась о нем Соня. Она вернулась от Минькова поздно вечером, была радостно-возбужденной, говорила, что не ошиблась в своих предположениях, что Миньков именно такой, каким она его представляла, что она будет последней дурехой, если не сумеет как следует использовать исключительно интересный материал. Сейчас Соня говорила с Миньковым мягко, даже ласково, за этим угадывалось ее искреннее сочувствие и нежелание ненароком причинить боль. Оказывается, она могла быть и такой – ненавязчиво предупредительной, деликатной.

– У вас какие планы на сегодняшний день? – спросила она Минькова.

– Какие у меня могут быть планы, – тусклым голосом ответил он. – Все из рук валится. Тоскливо…

– Мне хотелось продолжить беседу с вами. Если это, конечно, не очень обременительно.

– Напротив. Сидеть одному дома тошно. Может быть, пойду в тайгу.

Миньков вопросительно посмотрел на Зыкова. Видимо, ему хотелось знать, может ли он, не дожидаясь конца расследования, отлучиться из поселка. Зыков промолчал.

– В тайге бы побывать! – мечтательно проговорила Соня. – В самой глуши. Посмотреть настоящие охотничьи избушки, своими ногами промерить ваши тропы. Можно это сделать?

– Идти очень далеко. Но уголок настоящей тайги я мог бы показать хоть сегодня. На моторке до Утесов ходу часа полтора. Там тайга нетронутая…

– Чудесно! Послушайте, следопыты, отложите на денек свою деятельность, составьте нам компанию.

Миша покосился на Зыкова – не смеется ли? Легкомыслие Сони тоже должно иметь пределы. Вроде бы и умный человек, а вот сморозит же такую глупость… А Зыков с задумчивым видом почесал затылок.

– Что, Миша, может, и в самом деле?..

– Ну конечно!..

– Чайку на костерке сварим. Шашлычок… – Зыков почмокал губами. – Вкусно! Я – за!

Миньков сходил домой, переоделся. На нем были резиновые сапоги, тяжелый дождевик, перепоясанный патронташем. Эта одежда, великоватая, нескладная, не шла ему, делала его неуклюжим, неповоротливым.

Уселись в лодку. Миньков оттолкнулся шестом от берега, крутанул подвесной мотор. Почихав, он набрал обороты, разорвал тишину торжествующим ревом. Винт вспенил под кормой воду, и лодка пошла, постепенно набирая скорость. Нос вспарывал пологие волны, отваливая на обе стороны прозрачно-зеленые пласты воды. Брызги, взлетая, секли по спине. Соня, зябко поеживаясь, придвинулась ближе к Мише. Он развернул предусмотрительно прихваченный Миньковым брезент, набросил его на себя и на Соню, обнял ее за плечи. Она что-то сказала – не разобрал из-за треска мотора, – засмеялась.

Зыков лег на носу лодки, заложил руки за голову, смотрел на белые пушистые облака. Миньков в нескладном своем дождевике топорщился на кормовом сиденье, цепко держался за рукоятку мотора, курил сигарету.

Мимо скользил берег. У воды возвышался вал разноцветных окатанных камней, за ними был желтый глинистый обрыв, из него торчали черные корни деревьев. От обрыва лес уходил в горы, к далеким вершинам, тронутым ранней снежной сединой. С другой стороны лодки стлалась пустынная гладь Байкала. Вдали синели, почти сливаясь с небом, очертания острова Ольхон. Треск мотора, отражаясь от берега, дробью рассыпался над водой. Он мешал говорить, и Миша был рад этому. Сидел притихший, вбирая в себя бодрящую свежесть воздуха, смотрел на огромный, просторный мир, отмечая его удивительную необъяснимую особенность – молчаливые зеленые горы, светлая ширь Байкала не подавляют, а словно бы приподнимают человека над суетной обыденностью, рождают желание быть щедрым, добрым, великодушным. Просто не верится, что здесь могло вызреть в чьей-то голове преступное намерение. Или внутренний мир таких людей иной? Наверное, да, наверное, он наглухо заперт в себе самом, изъеден, как загнивающее дерево древоточцем, злобой, ненавистью, завистью…

Лодка легко неслась по пологим волнам, под тонким днищем журчала и хлюпала вода, за кормой оставался беловатый след от винта. Берег становился выше и круче, местами из него выпирали каменные глыбы. Вскоре подошли к скалистому прижиму. Серый иссеченный щелями утес вздымался ввысь прямо из воды, закрывал солнце. Ни дерева, ни травинки не было на нем, лишь зеленели пятна лишаев. И каменным холодом веяло от него. Обогнув утес, лодка вошла в глубокую губу. Здесь гладь воды была без единой морщинки, в ней, как в зеркале, отражались березы и сосны. Мотор заглох, и лодка ткнулась в низкий берег. Миньков привязал ее к стволу березы, скинул дождевик и стал молча выгружаться. Выбросил топор, задымленный котел, повесил на одно плечо двустволку, на другое рюкзак, пошел к черному кругу старого огнища.

– Осмотритесь отдохните, а я костер разведу. – Он сгреб в кучу головни и обгоревшие сучья.

– Нет, – сказал Зыков. – Встречное предложение будет таким: вы с Мишей и Соней прогуляетесь по лесу, а я займусь чаеварением. Колдовать у огня – моя страсть.

– Как хотите. – Миньков зарядил двустволку, перекинул через плечо.

Вдоль берега, постепенно забирая влево, в глубину леса, тянулась малоприметная тропинка. Под ногами мягко пружинили листья и усохшая трава. Ветви деревьев смыкались над головой, сквозь них струился солнечный свет, ложился на землю желтыми пятнами. Лес хранил царственное безмолвие, здесь даже шуршание шагов казалось слишком громким, посторонним. Вышли к тихому ручейку. На его берегах густо росла смородина. Ветви гнулись к земле, огрузнев от тяжести перезревших ягод.

Соня сорвала крупную, глянцево поблескивающую ягоду, положила в рот, изумилась:

– Ой, вкусно! И много. Я такого и в жизни не видела.

Лес раздвинулся, блеснуло небольшое озеро. На его берегах сочно зеленела осока, кое-где возвышались метелки камыша. На зеркале озера, залитом светом, плавали гоголи. Почуяв людей, они взлетели, закружились над водой, с посвистом разрезая воздух короткими крыльями. Миньков сорвал с плеча ружье, вскинул, повел стволами, ловя на мушку уток. Уныние слетело с его лица, взгляд прищуренных глаз стал жестким. Соня дернула его за рукав.

– Не надо. Пожалуйста.

– Почему? Суп сварим. – Миньков повернулся к Мише, молча прося поддержки.

Но Миша, ничего не сказав, пошел дальше.

Возвращались по берегу Байкала. Шли у самой кромки воды. Хорошо было видно дно, выложенное разноцветными окатанными камнями. На пестрой мозаике играли солнечные всплески.

– Я, кажется, начинаю понимать, что влечет человека к первозданной природе, – сказала Соня и неожиданно спросила у Минькова: – А вам не бывает одиноко в тайге?

Миньков неопределенно пожал плечами.

Под старой сосной на разостланном брезенте, подвернув под себя ноги, как Будда, сидел Зыков. Перед ним на газете лежали нарезанный хлеб, колбаса.

– Садитесь, – сказал он. – Сейчас шашлыки поспеют.

Огонь прогорел. Над кучей алых углей струился синеватый жар. Нанизанное на прутья мясо шипело и слегка дымилось, с него срывались тяжелые капли, падали на угли, вспыхивали ярким оранжевым пламенем. Аппетитный запах жаркого смешивался с горьковатым запахом смолистого дерева, сладковатым тленом отжившей растительности и терпким духом багула.

Под берегом плескалась вода, и плеск этот был похож на торопливый, взахлеб, ребячий лепет. На зеркале воды колебались отражения деревьев – темно-зеленые кедры, более светлые сосны, желтые с белым, полураздетые березы; цвета эти гармонично переходили один в другой, оттеняли друг друга; зеркало воды, гладкое у берега, чем дальше, тем больше морщилось, и на морщинах вспыхивали, гасли белые искры; еще дальше зелень леса, блеск воды вбирала, растворяла в себе холодноватая синь неба.

Соня сидела на брезенте, подтянув колени к подбородку. Стекла очков отражали свет, глаз ее было не видно, лицо казалось незрячим, оттого – незнакомым Мише.

– Знаешь, о чем я сейчас подумала? – спросила она. – Человека мы считаем венцом творения природы. Так ли это? Очень непросто ответить на этот вопрос. Вдумайся, Миша, все живое на земле – трава и деревья, рыбы и птицы, звери и гады уживаются друг с другом, составляют единое целое. А человек… Какое это ненасытное создание!

– Ну ты и загнула! – изумился Миша.

Зыков благодушно улыбнулся.

– Соня, – сказал он, – не впадайте во греховную страсть к обобщениям. Истина всегда конкретна.

– Скажите, пожалуйста! Я этого и не знала! – мгновенно «завелась» Соня. – Кто же, по-вашему, из века в век с упорством одержимого уничтожает вокруг себя все живое? Акула? Лев? Тигр? Крокодил? Как бы не так! Это дело рук гомо сапиенса, человека разумного. До всего дотянулся. Почти опустошил планету и теперь в затылке чешет – как же так, куда что подевалось?

– Значит, он все-таки человек разумный, раз в затылке чешет, – сказал Миша. Почешет и что-нибудь придумает.

– Придумать, Миша, как раз не очень сложно. И мудрых мыслей, и добрых намерений во все времена хватало. Но их неизменно отбрасывало воинственное потребительство, неутолимая алчность. Самодержавная власть человека над природой изуродовала его психологию, до невероятности раздула уважение к собственной персоне. Каждый, ступив на эту землю, мнит себя ее владыкой…

Заметив снисходительно-лукавую усмешку Зыкова, Соня замолчала, потом сказала:

– Вы с Мишей – несносные люди, говорить серьезно с вами невозможно. – Она сбросила туфли, вытянула ноги, позвала: – Степан Васильевич!

Минькову не сиделось без дела – он копался в моторе, бродил по лесу, собирая сухие сучья. Подойдя к огню, сел на землю, по-бурятски подвернув под себя ноги, вопросительно посмотрел на Соню.

– Степан Васильевич, я хотела вас спросить вот о чем. Если бы все люди в поселке помнили, что охота перестала быть тем, чем она была раньше, у вас остались бы причины для разногласий?

– Нет, конечно. Собственно, и должность моя была бы ни к чему. Но пока приходится охранять. И так, наверно, будет всегда.

– Почему? – насторожилась Соня.

Миньков покашлял в кулак.

– Свойство человека. Каждый в свое время осознает, что на земле живет один раз. С какой же стати ему отказывать себе? И ради кого отказывать? Ради неизвестных, которые пойдут следом?..

– Неверно это! – возразила Соня. – Человек никогда бы не стал человеком, если бы не думал о идущих следом.

Зыков подошел к огню, снял кусочек шашлыка, остужая, перекинул с руки на руку, забросил в рот. Разжевав, закрыл от удовольствия глаза.

– Что-то божественное! Прошу к столу.

Миньков достал из своего рюкзака кусок сала, соленых окуней, расставил пластмассовые стаканчики. Вынув бутылку водки, желтоватыми, прокуренными зубами сорвал жестяную пробку, налил всем поровну, опустив голову, глухо проговорил:

– Помяните вместе со мной Веру.

Ни на кого не взглянув, выпил. Соня, жалостливо моргая глазами, смотрела на него, потом перевела взгляд на свой стаканчик, набрала полную грудь воздуха, выпила водку до дна. Миньков зачерпнул в Байкале воды, подал ей.

– Запейте. Не догадался взять для вас вина. Извините.

– Спасибо. – Соня отпила воды. – Жене с вами, думаю, жилось хорошо.

– Не знаю. – Миньков отрезал кусочек сала, положил его на хлеб, сверх того – кружок луковицы, задумчиво пожевал. – Не знаю. Скорее всего не очень.

– Так я вам и поверила!

– У нас все было не очень просто. – Миньков снова наполнил стаканчики. – Теперь давайте выпьем за знакомство. Спасибо, что поехали со мной. Дома сидеть одному – невыносимо.

Снова выпил, никого не дожидаясь. Стал торопливо есть. Лицо его порозовело, на носу заблестели бисеринки пота. Закусив, принялся разминать сигарету.

– Веру мне жалко вдвойне. Виноват я перед нею. Очень виноват.

– Вина у вас невольная. Не казните себя. – Голос Сони был полон сочувствия.

– Вина моя тоже двойная. Не любил я ее…

– Что-о? – ошарашенно дернулась Соня. – На себя наговариваете!

– Нет, не наговариваю. – Миньков зажег спичку, долго смотрел на нее, прикурил, когда огонь стал подбираться к пальцам. – Вера тоже любила другого человека. Моего друга. Виктора. После института друг уехал в другой город. А на Веру посыпались беды. Умер единственный родной человек – ее отец. Потом и сама простудилась, с воспалением легких легла в больницу. Я навещал ее почти каждый день. Письма Виктора приходили в общежитие. Я забирал их и относил в больницу. Однажды она прочла письмо и ей стало худо. Оказывается, мой друг дал ей понять, что она ему больше не нужна.

– Вы это письмо читали? – спросил Зыков.

– Вера от меня ничего не скрывала… Для нее это был гром с ясного неба. Представьте положение Веры. Больная, слабая, одинокая. Не мог я оставить ее одну. Она бы погибла. Так вот все и случилось…

– Ужасно! Это ужасно! – Глаза у Сони без очков были большими, взгляд испуганно-беспомощный. – Вы поступили благородно. – Подумав, растерянно развела руками. – Хотя, не знаю…

В вершинах деревьев прошумел ветерок. Качнулись ветви. На землю посыпалась сухая хвоя. Вылавливая палочкой из ведра с чаем хвоинки, Зыков спросил:

– Вы не пробовали созвониться, списаться с вашим другом?

– Зачем? В таких делах, как говорится, третий – лишний.

– Пожалуй, – согласился Зыков. – Видимо, ваш друг был человеком не очень серьезным?

– Не сказал бы. Он был удачливым. Во всем. А удачливость иногда хуже порока.

– Не поняла, – сказала Соня и торопливо надела очки. – Впервые слышу, что быть удачливым – плохо. Почему?

– Такие люди найденному не радуются, о потерянном не плачут.

– Тут что-то не так. Когда у меня случаются неудачи, я злюсь, становлюсь не очень справедливой. А от удач добреешь, хочется, чтобы всем было хорошо.

Зыков ел с таким удовольствием, что, глядя на него, захотел бы есть и самый пресыщенный человек, ел и лениво поглядывал на гладь губы, где изредка всплескивалась рыба, на рыжие языки огня, лизавшие черные обрубки валежины. Казалось, исповедь Минькова не коснулась его души, прошла мимо, и Соня смотрела на него с вызовом, явно ждала случая выразить ему свое неудовольствие. Но такого случая не представилось, ибо Зыков помалкивал. Соня спросила у Минькова:

– Послушайте, вы никогда не раскаивались, что взялись за эту работу? Не сейчас, раньше.

– Работа сама по себе интересная. Но люди тут. Такие люди…