Текст книги "Каббалист с Восточного Бродвея"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Вдруг я осознал, что совершил не одну, а две кражи. На радостях я забыл заплатить за обед. Чек все еще был у меня в руке. Несомненно, это были происки Сатаны. Небеса искушали меня. Я решил вернуться и заплатить шестьдесят центов. Я ускорил шаг, почти побежал. Когда я вошел в кафетерий, рядом с кассиром стоял какой-то человек в белом форменном кителе. Они разговаривали друг с другом по-английски. Я ждал, когда они закончат, но они все говорили и говорили. Наконец кассир заметил меня и спросил:

– Чего вам угодно?

– Я забыл заплатить за обед, – сказал я на идише.

Кассир скривился и пробормотал:

__ Не важно. Уходите.

– Но…

– Уходите, – буркнул он и подмигнул мне.

Только теперь я понял, в чем дело. Очевидно, человек в форме был владельцем или менеджером кафетерия, и кассир не хотел, чтобы он узнал о том, что произошло. Высшие Силы посылали мне одну удачу за другой. Я вышел и сквозь стеклянную дверь увидел, что кассир и мужчина в белом кителе смеются. Наверное, они смеялись над моим идишем и надо мной, неопытным иммигрантом. Я чувствовал, что Небеса проверяют меня, взвешивая на весах мои достоинства и недостатки, чтобы решить, достоин ли я остаться в Америке или должен отправиться в Польшу, на верную гибель. Мне стало стыдно, что я так часто взываю к Небесам после своих многократных заявлений, что я агностик, и мысленно я парировал упреки своих невидимых критиков: «В конце концов, даже Спиноза признавал предопределение. Во Вселенной не бывает важных и неважных событий. С точки зрения вечности песчинка и галактика равноценны».

Я не знал, что делать с чеком: сохранить его до завтра или выбросить. Потом решил, что верну кассиру деньги без чека. Разорвал бумажку на клочки и выбросил в урну.

Дома я рухнул на кровать и сразу же уснул. Во сне я раскрыл тайну времени, пространства и причинности. Разгадка оказалась на удивление простой. Но когда я открыл глаза, я ничего не помнил. Осталось только какое-то смутное чувство чудесного.

Во сне я нашел имя, всеохватывающее философское определение. Это, кажется, было латинское ивритское или арамейское слово, а может быть комбинация всех трех. Я вспомнил начало своей фразы: «Бытие не что иное, как…» – и далее шло слово, отвечавшее на все вопросы. За окном смеркалось. Купальщики разошлись. Солнце утонуло в океане, оставив огненную дорожку. Пахло гниющими водорослями. Невесть откуда появилось облако, похожее на гигантскую рыбину, сквозь которую просвечивала луна. Погода менялась. На маяке резко звонил колокол. Показался буксир, тянувший за собой три темных баржи. Казалось, что он стоит на месте, как будто Антлантический океан превратился в Слюдяное море, о котором я когда-то читал в книжках.

Мне больше не нужно было экономить, и я отправился в кафе в Си-Гейтс. Взял творожный пудинг и кофе. Ко мне за столик подсел еврейский журналист, сотрудничавший с той же газетой, в которой я печатал свои рассказы. У него было румяное лицо и седые волосы.

– Где вы пропадали все эти дни? Вас совсем не видно. Я слышал, вы живете где-то поблизости.

– Да.

– Я снимаю комнату у Эстер. Вы должны ее знать. Бывшая жена этого сумасшедшего поэта. Почему вы никогда к ней не заходите? Там собирается вся еврейская пишущая братия. Между прочим, и вас вспоминали несколько раз.

– Правда? Кто?

– Разные писатели. Даже Эстер вас хвалила.

– Мне тоже кажется, что у вас, есть талант. Вам бы только следовало сменить тему. Кто сейчас верит в демонов? Бога нет.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно.

– А кто же в таком случае сотворил мир?

– А… Старая песня. Это все природа. Эволюция. А кто сотворил Бога? Вы религиозны?

– Иногда да.

– Тогда, может быть, вы скажете, почему Бог позволяет Гитлеру отправлять невинных людей в Дахау? А что у вас с визой? Вы что-нибудь делаете по этому поводу? Учтите, если вас депортируют, ваш Бог этого и не заметит.

Я рассказал ему о своих трудностях, и он заявил:

– У вас есть только один выход: жениться на американской гражданке. Только так вы сможете легализоваться. Потом и гражданство получите.

– Я ни за что этого не сделаю, – сказал я.

– Почему?

– Это унизительно для обоих: и для женщины и для мужчины.

– А попасть в лапы Гитлеру лучше, по-вашему? Это все гордыня. Вы пишете, как зрелый мужчина, а ведете себя, как мальчишка. Сколько вам лет?

Я сказал ему.

– В вашем возрасте меня сослали в Сибирь за революционную деятельность.

К нашему столику подошел официант. Я полез за кошельком, но журналист меня опередил. Что – то мне слишком везет сегодня, подумал я.

Я бросил взгляд на дверь и вдруг увидел Эстер. Она часто заглядывала сюда по вечерам. Именно поэтому я и старался пореже здесь появляться. Во-первых, мы с Эстер условились держать наши отношения в тайне, а во-вторых, я сделался патологически робким в Америке. Ко мне вернулись моя мальчишеская застенчивость и способность краснеть. В Польше я никогда не считал себя низкорослым, но тут, по сравнению с американскими гигантами, казался себе коротышкой. Мой варшавский костюм с его широкими лацканами и подбитыми ватой плечами выглядел чудовищно старомодно. К тому же он был чересчур теплым для Нью-Йорка. Эстер много раз просила меня перестать носить жесткий воротничок, жилетку и шляпу в такую жару. Увидев меня, она смутилась, как девушка из польской провинции. Мы никогда не бывали вместе на людях. Мы общались в темноте, как две летучие мыши. Она хотела уйти, но мой сосед-журналист окликнул ее. Она подошла к нам неуверенной походкой. На ней были белое платье и соломенная шляпа с зеленой лентой. Ее черные глаза сияли, как у девочки. Загоревшая, стройная и юная, она была совсем не похожа на женщину, приближавшуюся к сорока. Она поздоровалась со мной, как с дальним знакомым. Пожала мне руку на европейский манер и, виновато улыбнувшись, обратилась ко мне не на «ты», а на «вы».

– Как вы живете? Сто лет вас не видела, – сказала она.

– Он прячется, – наябедничал журналист, не занимается своей визой. Дождется, что его вышлют обратно в Польшу. Скоро будет война. Я посоветовал ему жениться на американке, чтобы получить визу, но он и слушать об этом не хочет.

– А почему? – спросила Эстер. Ее щеки вспыхнули. Она улыбнулась, бросив на меня мечтательно-нежный взгляд, и присела на краешек стула.

Надо было сказать что-то остроумное, но я не придумал ничего лучше глуповатого «я не буду жениться ради визы». Журналист ухмыльнулся и подмигнул:

– Я не сват, но вы двое неплохо смотритесь вместе.

Эстер взглянула на меня. Я прочитал в ее взгляде вопрос, мольбу и осуждение. Я понимал, что мне нужно как-то отреагировать, сказать что – то серьезное или шуточное, но ничего не приходило в голову. Я вспотел. Рубашка намокла и прилипла к спине. Мне показалось, что стул накренился, пол качнулся, а лампы на потолке вытянулись и потускнели. Кафе завертелось, как карусель. Эстер резко встала.

– Мне нужно встретиться с одним человеком, – сказала она и направилась к двери.

Я молча наблюдал за ней. Журналист понимающе улыбнулся, кивнул и перешел к другому столику поболтать с очередным знакомым. Я остался сидеть. Я не мог поверить, что удача так внезапно отвернулась от меня. Я выгреб монеты из кармана и начал не глядя пересчитывать их, стараясь на ощупь определить, сколько у меня денег. Каждый раз результат получался разным. В своем поединке с Высшими Силами я в тот день выиграл доллар с небольшим, но проиграл любимую женщину и возможность остаться в Америке.

ПЛЕННИК

В двадцатые годы, в период расцвета экспрессионизма, кубизма и прочих авангардных течений в живописи, Зорах Крейтер оставался убежденным импрессионистом. Он принадлежал к тем уроженцам Лодзи, которые предпочитали жить в Варшаве, где Зораха Крейтера уважали за преданность своему делу и впечатляющую художническую плодовитость. Он работал даже за едой. В Писательском клубе Зорах Крейтер мог жевать бутерброд и одновременно делать наброски на бумажных салфетках или на скатерти. Он был высокий, смуглый, абсолютно лысый, с желто – зелеными глазами и большим ртом, который редко оставался закрытым. Обычно Зорах хвастался своим успехом у женщин или рассказывал всякие небылицы о Лодзи и Париже, куда часто наведывался. Где-то в Лодзи у него была жена, но, похоже, они жили отдельно. По словам Зораха, его отца ограбил деловой партнер, вытянув у него обманом целое состояние. Слушая Зораха, трудно было разобраться, когда он врет, а когда говорит правду. Например, я так и не понял, была ли у него в Варшаве собственная мастерская, как он утверждал, или он работал в чужой мастерской, был ли он богат или беден. Мне он запомнился всегда в одном и том же коричневом костюме с карманами, набитыми блокнотами для рисования угольными карандашами и газетами. Он не ходил, а бегал на своих длинных ногах; с вечной сигаретой, прилипшей к нижней губе. Крейтер не умел разговаривать спокойно – он кричал, гоготал, колотил кулаком по столу и кипятился из-за пустяков, до которых, как правило, никому не было дела. Я приобрел у него парочку своих портретов, по пять злотых каждый. И всякий раз он произносил одну и ту же сакраментальную фразу:

– Если бы я хотел, то мог бы продать их за тысячу злотых.

– Почему же вы не продаете?

– Зачем мне столько денег? Берите, берите. Через пятьдесят лет эти рисунки будут стоить целое состояние.

Однажды в начале тридцатых годов мы договорились, что я буду позировать ему для портрета маслом, но в последний момент он куда-то исчез. Как выяснилось, уехал во Францию. Вскоре в Писательском клубе пошли слухи, что Зорах Крейтер «покорил Париж». О нем писали во французской прессе. Музеи покупали его работы. Мне рассказали, что его жена, которой он не посылал ни гроша, в какой-то момент нагрянула в Париж и закатила ему грандиозный скандал. А я между тем уехал в Америку, оставив крейтеровские рисунки в своей польской меблирашке.

Началась Вторая мировая война. В 1945 году мне сказали, что, Зорах Крейтер погиб. Хотя у него была возможность сбежать в Марокко, он почему-то остался в Париже, и нацисты отправили его в концлагерь. Его жена смогла добраться до Палестины и выжила. Эти новости сообщил мне другой художник, Товия Анфанг, иммигрировавший из Парижа в Нью-Йорк в 1940 году. Товия Анфанг был тихий маленький человечек с круглым лицом светлыми курчавыми волосами и розовыми глазами альбиноса. Он много лет жил в Германии, где женился на немке, родившей ему двоих сыновей. Когда Гитлер пришел к власти, немка поклялась в суде, что дети не от Анфанга и что их настоящий отец – ариец. Брак был расторгнут. Товия Анфанг бежал в Париж, где какое-то время они с Зорахом Крейтером снимали одну мастерскую на двоих. Анфанг считал Зораха Крейтера гением. Он знал и жену Зораха – Соню. Когда я спросил, что она за человек, он ответил: «Стерва та еще».

Этот разговор происходил на Бродвее; Товия Анфанг увидел мою фотографию в еврейской газете, позвонил и предложил встретиться. На Товие были бежевый вельветовый пиджак и широкий черный галстук. Показывая мне свои рисунки в альбоме, он рассказывал о Зорахе Крейтере. Крейтер мог съесть двадцать булочек зараз, а потом три дня поститься. Еще он мог лечь на скамейку в парке и проспать десять часов. Однажды на глазах у Товии Анфанга Крейтер переспал с полдюжиной проституток подряд – одной за другой. По словам Анфанга, жена Зораха, Соня, представляла из себя уродливую истеричную нимфоманку с деловой хваткой. После того как мы прикончили по две порции рисового пудинга и выпили невесть сколько чашек кофе, Товия Анфанг пригласил меня к себе. Он снимал маленькую комнатку в пансионе Гринвич-Виллидж. Из мебели были только сломанный стул и железная кровать, доверху заваленная холстами, палитрами, кистями, рамами и тряпками. Пол был усыпан окурками. Окно выходило на кирпичную стену соседнего дома. Он показал мне картины, которые меня озадачили – я никогда еще не видел таких цветов и форм. Горячо поблагодарив меня за похвалы, он неожиданно заявил:

– Все это никому не нужно.

– Разве вы больше не верите в искусство? – спросил я.

– Я ни во что больше не верю.

– И что же, по-вашему, нужно делать?

– Ничего. Все кончено. Очевидно, все было обречено с самого начала.

Мне нравился Товия Анфанг, и, хотя у меня самого было мало денег, я попросил его написать мой портрет, но он отмахнулся.

– Зачем он вам? – сказал он. – В мире, где людей сжигают в газовых печах, нет места искусству. Пора положить конец всей этой чепухе.

Однажды я пригласил его поужинать, и мы зашли в то же самое кафе. Разговор снова свернул на Зораха Крейтера.

– Что он сейчас? Кучка пепла. Вы верите в бессмертие души? Судя по вашим книгам, да. А ведь душа – тоже пепел и больше ничего.

– Кто же, по-вашему, создал мир?

– Где-то в космосе существовал сгусток материи. Лежал и смердел. Это зловоние и было началом жизни.

– А откуда взялась материя?

– Какая разница? Главное, это то, что всем на все наплевать – и на других, и на самих себя. Основное свойство Вселенной – безразличие. И земля, и солнце, и камни абсолютно равнодушны. И в этом их сила. Не исключено, что равнодушие и гравитация – одно и то же.

Он говорил и зевал, ел и курил.

– Почему вы так много курите? – спросил я.

– Это помогает мне оставаться равнодушным.

Мы несколько раз встречались в кафе и в публичной библиотеке. В конце концов он согласился писать мой портрет и испортил несколько холстов. Я предложил ему аванс, но Товия от него отказался. Рисуя, он постоянно говорил о Зорахе Крейтере. Оказалось, что у Зораха до Сони была жена-швея, покончившая с собой. В Париже Зорах жил с какой-то художницей. Она сошла с ума, и ее забрали в психиатрическую лечебницу.

Товия Анфанг сказал:

– Я знаю, что никакой души не существует, но я чувствую присутствие Крейтера. Особенно ночью, когда выключаю свет.

– Вы его видите?

– Нет. Если бы я его увидел, я бы, наверное, тоже угодил в психушку. Это просто мое ощущение. У Крейтера была очень сильная энергетика.

– А почему же он не использовал ее, чтобы исправить свою судьбу?

– Люди, обладающие такими способностями, обычно не ищут своей выгоды. Они всегда как будто бегут от самих себя и начинают жить только после смерти.

После многочисленных неудачных попыток Товия Анфанг отказался от идеи меня нарисовать. Как ни старался, он не мог достичь сходства.

– У вас каждый день разное лицо, – оправдывался он. – Оно меняется в течение одного сеанса. Чтобы написать ваш портрет, нужен талант Зораха.

Однажды Товия Анфанг сообщил мне, что возвращается в Париж. Потому что, как он выразился, там ему легче пребывать в состоянии полного безразличия.

В пятидесятые годы я побывал в Израиле. О моем приезде писали в газетах. Однажды в гостиничном номере, где я остановился, зазвонил телефон. В трубке раздалось какое-то невнятное бормотание.

– Кто это? – спросил я. – Пожалуйста, говорите громче.

– Это Товия Анфанг. Наверное, вы меня уже не помните.

– Я прекрасно вас помню.

– В таком случае у вас замечательная память.

– Вы давно живете в этой благословенной земле?

Повисла пауза. Наконец он сказал:

– Я здесь уже пять лет. Но об этом никто не знает. Это долгая история.

– Вы скрываетесь?

– Можно и так сказать.

– Что случилось?

– В двух словах не расскажешь. Тем-более что мне нужно быть очень осторожным в том месте, откуда я сейчас звоню. Мне бы очень хотелось повидаться с вами. Фактически я в ловушке и…

Товия Анфанг оборвал себя на полуслове.

– Это как-то связано с правительством? Вы здесь нелегально?

– Нелегально? Еврей в Израиле?

– Так что же тогда произошло?

– Это не телефонный разговор. Если бы мы могли где-то встретиться. Я редко выхожу из дома, но до вас доехал бы… Я, конечно, в плену, но все-таки…

Он невесело хмыкнул.

– Приезжайте ко мне в гостиницу.

– Это довольно далеко от того места, где я сейчас нахожусь. Дорога займет какое-то время.

– Ничего. Я вас подожду.

– Только умоляю, никому не говорите о моем звонке. Меня здесь как бы не существует. Я – призрак, хотя, может быть, и несколько в другом смысле, чем о них пишете вы в ваших книгах. Вы приехали один?

– Да.

– Хорошо. Спасибо. До встречи.

Я был заинтригован. Что же такое могло с ним произойти? Может быть, объявилась его немецкая жена и это от нее он теперь прячется? Я спустился вниз позавтракать, купил газету на иврите и уселся за столик под зеленым тентом. Потягивая через соломинку кофе со льдом, я наблюдал, как на другой стороне улицы арабский торговец продает с повозки инжир, финики и виноград. До меня доносилась его речь – смесь иврита, идиша и арабского. Запряженный в повозку осел стоял как вкопанный, только изредка переступая с ноги на ногу. Солнце жгло, как огонь. Бабочка, помелькав в воздухе, опустилась на жестяную чашу весов. Из переулка показался нищий. У него была кривая негнущаяся рука и странно изогнутая шея – голова смотрела в одну сторону. Он подошел ко мне, и я протянул ему несколько пиастров. В газете писали о кражах, автокатастрофах и перестрелках на границе. Одна страница была полностью отведена под некрологи. Сомнений быть не могло – Мессия еще не пришел. Люди умирали, как и прежде. В витрине соседнего магазина были выставлены ортопедические башмаки.

Позавтракав, я вернулся в номер, надеясь немного подремать, так как прошлой ночью почти не спал. Но телефон звонил без умолку, и в конце концов – меньше чем через час – я встал, распахнул ставни и впустил в комнату солнечный свет. На балконе дома напротив под солнечным зонтиком в шезлонге, обложившись подушками, лежал болезненного вида старик. На нем были черный шелковый халат и кипа в тон. Какая-то молодая женщина, наверное дочь, принесла ему попить, и я заметил, что прежде, чем взять бокал, он зашевелил губами очевидно, молился. Я поглядел вверх, на бледно-голубое небо без единого облачка. Где же Бог Израиля? Чего Он так долго ждет?

В начале четвертого в мой номер постучали. Я открыл дверь и увидел Товию Анфанга. Мне показалось, что он стал еще ниже, чем когда-то в Нью-Йорке: бледный, постаревший, сгорбившийся. Волосы, вернее, то, что от них осталось, поседели. Взглянув на меня из-под соломенных бровей, он моргнул своими розовыми глазами и сказал:

– Вы совсем не изменились.

Я предложил посидеть не в номере, а на террасе. Потом позвонил и заказал закуски. Товия Анфанг озирался по сторонам с таким видом, словно боялся слежки.

– Вы уверены, что эти стены достаточно толстые и нас никто не услышит? – спросил он.

– Абсолютно уверен.

Мы поболтали об Израиле и Америке. Затем Анфанг сказал;

– То, что со мной случилось, конечно, странно, но чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую, что во всем этом была какая-то неизбежность. Может быть, это даже скорее смешно, чем трагично.

– Так что же все-таки произошло? Ваша немецкая жена вернулась? – спросил я, чтобы показать, что я в курсе его жизненных перипетий.

Он посерьезнел и насупился.

– Я не имею никаких известий ни от жены, ни от детей. Если дети живы, они уже совсем взрослые. Они как испарились.

– А вы пытались их разыскать?

– Нет.

Раздался стук в дверь – горничная-йеменка принесла чай и печенье. Товия Анфанг проводил ее недоверчивым взглядом и покачал головой:

– Нет, это не имеет к моей бывшей жене никакого отношения. Мне говорили, что она вышла замуж за нациста и что он, кажется, потом пропал без вести где-то в России. Но поскольку она поклялась, что дети не от меня, с какой стати мне ее разыскивать? Их для меня больше не существует. Сюда я приехал, во-первых, для того, чтобы быть с моим народом, а во-вторых, чтобы понять, что такое еврейское искусство. А куда бы еще я мог приехать без гроша в кармане? И представляете, кого я здесь встретил? Соню, вдову Зораха Крейтера. Она сказала, что сохранила и привезла сюда картины Крейтера и теперь их продает. Мне это показалось подозрительным: сохранить холсты в этом хаосе и безумии. То, что я сейчас говорю, должно остаться между нами. Не дай Бог, кто-то еще об этом узнает. Как вы понимаете, мне ужасно захотелось взглянуть на последние работы Крейтера, и я попросил у Сони разрешения зайти. Она долго не пускала меня под разными предлогами и в конце концов призналась, что картины написаны не Крейтером.

– А кем же?

– Она познакомилась здесь с каким-то мазилой-копировальщиком, и он по ее заказу намалевал подделок. Странно, конечно, что критики и так называемые эксперты-искусствоведы ничего не заметили. Но с другой стороны, чему удивляться, если большинство из них полные кретины.

– А Соня – мошенница, – заметил я.

– Я тоже мошенник.

– Что вы хотите этим сказать?

– После того как этот шарлатан уехал, не то в Австралию, не то еще куда-то, я занял его место.

– Зачем вы это сделали?

– Я себя не оправдываю, но я голодал и болел, и мне была нужна женщина. В Нью-Йорке еще можно быть аскетом, но в этом климате это невозможно. Она взяла меня к себе и дала мне то чего я хотел. Я человек без амбиций, а теперь, похоже, и без характера.

– И все думают, что картины подлинные?

– Фактически я стал реинкарнацией Зораха Крейтера.

Мы помолчали. Потом Товия Анфанг сказал:

– Когда я прочитал в «Хаарец» о вашем приезде, я решил все вам рассказать. Эта история очень меня тяготит. Мы с Соней превратились в настоящих подпольщиков. Я приношу ей готовые холсты ночью. Если бы кто-то захотел, нас легко вывели бы на чистую воду. Она уже продала столько картин, сколько просто физически невозможно написать за одну жизнь. Но похоже, ни продавцам, ни покупателям недосуг заниматься расследованиями. Может, у хозяина галереи и есть какие-то подозрения, но он держит их при себе. В конце концов, он тоже имеет свой процент от сделок. Я слышал, что в Америке существуют так называемые «литературные негры». Но, насколько я знаю, среди художников такого еще не водилось. Это Сонино изобретение. Извините, что я вам все это рассказываю. Я утешаюсь тем, что не халтурю. Пусть подпись поддельная, но сами картины все-таки определенного качества. Словарь называет это не подделкой, а мистификацией. Ведь и раби Моше де Леон написал книгу «Зогар» под именем раби Шимона бар Йохая.

– Это правда.

– Вам еще не надоело меня слушать?

– Ни капельки.

– Зная ваши книги, я решил, что вы меня поймете, – сказал Товия Анфанг. – Иногда я чувствую, что в меня вошла душа Крейтера. Вы помните те картины, которые я писал в Нью-Йорке, когда еще был самим собой? Они не имели к Зораху Крейтеру ни малейшего отношения. Но здесь случилось чудо: я стал Крейтером. Мои нынешние картины не подделки, а оригиналы. Я не занимаюсь имитацией. Скажу больше – когда я как художник пытаюсь вернуться к себе прежнему, у меня ничего не получается. Я пробовал рисовать в двух манерах, чтобы передать и свой собственный опыт, но из этого ничего не вышло. Товии Анфанга больше не существует. Случаи вроде моего описаны в книгах по оккультизму и в статьях по психологии о раздвоении личности. Поверьте, было непросто пережить такую метаморфозу. Я всегда восхищался Крейтером, но мы были совсем разными. Он по природе был экстравертом, я – интроверт. Он был недюжинным человеком во всех отношениях. Поскольку я живу с его вдовой, она много о нем рассказывает. Иногда приходится слышать такое, что просто не знаешь, что и думать. А иной раз я сам не понимаю, с кем провожу ночь – с ней или с ним. Стыдно признаться, но я попал к ней в плен, в буквальном смысле этого слова. Она не позволяет мне никуда ходить, ни с кем встречаться. Даже с художниками. Мы живем в Яффе. У нее большой дом, когда-то принадлежавший одному сбежавшему арабу – не то шейху, не то еще кому-то в этом роде. А у меня жалкая конура в бедном районе. Вокруг сплошные йеменцы и нищие. Ни одного кафе поблизости. До меня в этой развалюхе жил арабский сапожник. Можете себе представить, в каких условиях живут простые арабы?! В моей комнате даже окон нет, вместо двери – занавеска. На улице солнце, а у меня тьма египетская. Я пишу без света, практически на ощупь. Когда я кладу холст на подрамник, то еще не знаю ни темы, ни сюжета своей будущей картины. И часто понимаю это уже ближе к концу. Самое поразительное, что стиль Зораха тоже изменился. Если помните, он всегда работал в более или менее реалистической манере. И вдруг стал чем-то вроде абстракциониста. Не вполне, но этот сдвиг очень заметен. Я пишу с такой легкостью, что даже самому страшно. Наверное, если бы я верил в бессмертие души и во все, что из этого следует, мне было бы проще объяснить то, что со мной происходит.

– Полагаю, что это ваше подсознание.

На губах Товии заиграла ироническая усмешка:

– Я боялся, что вы это скажете. Вам должно быть стыдно. Это же пустые слова.

– Не более пустые, чем все прочие, например «сознание», «воля», «чувство».

– Это просто красивая фраза. Что такое подсознание?

Какое-то время мы молчали, прихлебывая чай и пощипывая печенье. Затем я спросил:

– Что за бес сидит в этой Соне?

Товия Анфанг отставил свою чашку.

– Она ведьма. В Париже я боялся ее, как огня. Зорах, тот вообще от нее сбежал. Бывало, сидим мы в каком-нибудь кафе – «Купол» или «Дом», – а она врывается и устраивает сцену. Я много раз видел, как он отвешивает ей хорошенькие оплеухи. Я сам время от времени ее поколачиваю. Внешне она настолько отвратительна, что я просто не понимаю, как Зорах мог на нее клюнуть. Здесь она переменилась. В нее тоже вселился дибук. Она, как и я, стала реинкарнацией Зораха Крейтера. Вообще, я ей не слишком нужен. Она бы и сама вполне могла писать за Зораха, но ей лень. Днем она редко бывает дома. Обычно уезжает в Тель-Авив и шляется по тамошним кафе. У нее полно подружек. Еще она ездит в Хайфу и Иерусалим встречаться с разными профессорами, писателями, политиками. Здесь, в Израиле, есть особая каста эдаких титулованных вдов. Так вот, она их предводительница. Тут, конечно, никто раньше не слышал о Зорахе Крейтере, но теперь, благодаря ей, он – знаменитость. Она тоже. О ней даже пишут в газетах: на странице юмора по пятницам. А вот Товия Анфанг кончился.

– Неужели у вас здесь нет никаких родственников?

– Никого. Живет тут несколько человек, с которыми я когда-то дружил в Париже и в Америке, но они не знают о моем приезде. Мне бы и с вами не удалось встретиться, если бы Соня не уехала в Цфат. Там обитает целая колония художников, и она пытается ими руководить. Смешно, да?

– Пейте чай! Остынет.

– Да-да.

– Зачем вы спите с такой стервой?

Товия Анфанг принялся размешивать сахар.

– Это отдельная история. В действительности я сплю не с ней, а с Зорахом. Как будто я превратился в гомосексуалиста на старости лет. Все наши разговоры крутятся вокруг него. Без этого я не могу возбудиться. Вот вы упомянули подсознание. Я читал и Фрейда, и многих других. Мне известны все эти теории, но объяснить еще не значит вылечить. Да и вообще, лежание на кушетке у психоаналитика не по мне. Весь Израиль – одна маленькая деревня. Все всё про всех знают. Соня действует довольно осторожно, Скажем, она никогда не посылает картины на выставки, чтобы не вызвать подозрение какого-нибудь обозревателя. У нее поразительный нюх на коммерцию. Все продает по максимальной цене. При этом мне она платит гроши. Я для нее что-то вроде кошки или морской свинки. Вот так!

– Но ведь не силком же она вас тут держит? Почему бы вам не уехать в Париж или в Америку?

– Что вы? Я влюбился в Израиль! Восхищаюсь этой страной. Раньше я проповедовал безучастность, но здесь эта философия не работает. Когда ночью я иду по здешним узеньким улочкам и светит луна, меня охватывает настоящий восторг. Мне кажется, я умер бы от тоски, если бы мне пришлось жить где-то еще. Гуляя по берегу моря, я буквально слышу голоса пророков. Я понимаю, это просто игра воображения, но мне и вправду кажется, что меня окружают древние израильтяне, ханаане и прочие племена, с которыми сражался Иисус Навин. Я жил в Алжире и в Марокко. Тамошние призраки – это кровожадные убийцы, разбойники, маньяки. А тут – герои и праведники. Хоть я и не верю в Бога, здесь я как будто слышу Его. Атавизм, с которым мы, евреи, ничего не можем поделать и который значит для нас больше, чем инстинкт самосохранения. Наверное, вы тоже чувствуете что-то подобное?

– Начинаю чувствовать.

– Ради своего же блага бегите, пока не поздно. Если вы просидите здесь полгода, то уже никогда отсюда не выберетесь.

– И вы еще называете себя атеистом? – спросил я.

– Какая разница, как я себя называю? Мне бы хотелось, чтобы вы познакомились с Соней и увидели мои работы. Она читала ваши книги и, когда в газетах поместили сообщение о вашем приезде, ужасно разволновалась. Она и всегда-то спит не больше двух-трех часов, а той ночью вообще не спала – до рассвета говорила о вас.

– Что она обо мне знает?

– То, что ей рассказывал Зорах. Кстати, я тоже часто говорил с ней о вас. Сам не знаю почему.

– Как мне с ней связаться?

– Позвоните ей. Но только, ради Бога, не упоминайте моего имени. Вы не знаете, что я здесь. Если захочет, она сама устроит нашу встречу. Ни в коем случае не ссылайтесь на меня, просто скажите, что вы друг Зораха. Она живет в постоянном страхе разоблачения. Это уже настоящая фобия.

Товия умолк, и я открыл дверь на балкон. В лицо ударила волна раскаленного воздуха. Я стоял и смотрел на крыши, окна, балконы, магазины. Чем все это так уж сильно отличается от Бруклина? – недоумевал я. Но нет, это не обычный хамсин, а огонь с Синая. И небо не просто небо, а небеса с ангелами и серафимами. Этот продавец ортопедической обуви – прямой потомок тех, кто уцелел после вавилонского пленения, а может быть, и тех, кого потом изгнали из Испании. И вот Господь привел его в землю, которую заповедал Аврааму. Он, как и все остальные здесь, тоже пленник, вроде Товии Анфанга.

Я сидел рядом с Соней в ее крошечном автомобиле. Мы ехали в Яффу. Соня вела машину одной рукой, на запястье болталась цепочка с позолоченными подвесками-амулетами. В другой руке она держала сигарету. Я время от времени поглядывал на нее краем глаза. Она была низенькая, худая, смуглая, с высокими скулами и вздернутым носом с широкими вывернутыми ноздрями, как у бульдога. Тяжелый волевой подбородок порос волосами. Губы – мясистые, зубы – крупные и кривые. Она без конца сигналила и на чем свет стоит поносила других водителей, посмевших перегородить ей дорогу.

– Зачем вам эта Америка? – спросила она. – Наше место здесь. Вот увидите, в Америке тоже будет антисемитизм, как в Польше. Собственно, он там уже есть. Конечно, они могут позволить себе парочку евреев-сенаторов, даже какого-нибудь еврея-губернатора, но, как вам прекрасно известно, тысяча евреев при этом подвергается дискриминации. Лучше переезжайте к нам. Вас встретят с распростертыми объятиями.