Текст книги "Каббалист с Восточного Бродвея"

Автор книги: Исаак Башевис-Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

В течение всех этих лет меня много переводили на разные языки. Издавали в Париже, Милане, Лиссабоне. Во время очередной поездки в Европу после недели в Лиссабоне и двух недель в Швейцарии я заехал в Париж, чтобы встретиться там с моим французским редактором. Услышав об этом, еврейские писатели устроили маленький прием в мою честь. Однажды утром телефонный оператор гостиницы, где я остановился, сообщил мне, что в холле меня ждет некий мсье Каплан. Я попросил, чтобы он поднялся в мой номер. Вскоре появился молодой человек с кудрявыми волосами и живыми выразительными глазами. Хотя я никогда не слышал ни о нем самом, ни о его писаниях, он сказал, что он не только журналист и штатный корреспондент идишской газеты, но еще и поэт. Прошел через Холокост, сообщил он. Так что на самом деле ему больше лет, чем кажется. У него были манеры и жестикуляция парижанина. Он сел, закурил сигарету и начал задавать мне вопросы, делая записи в блокноте.

– Как поживает Зейнвел Гардинер? – спросил я.

Его взгляд посерьезнел.

– Разве вы не читали сегодняшних еврейских газет?

– Нет.

– Сегодня похороны Зейнвела Гардинера.

После долгого молчания я спросил:

– Он болел?

– Нет. Это довольно странная история. Его смерть была чем-то вроде самоубийства.

– Что произошло?

– Какая-то удивительная вещь. Они с женой держали большой магазин дамского белья и были очень богаты. Время от времени он что-то публиковал в идишской прессе. Вдруг ему в голову пришла сумасшедшая мысль – издавать журнал на французском. Я говорю «сумасшедшая», потому что он, в сущности, не владел французским – только-только чтобы объясниться. Я не знаю подробностей, но говорят, что он, не предупредив жену, продал магазин, снял офис и нанял сотрудников. В результате жена выгнала его из дома. Потом какой-то жулик продал ему несуществующую типографию. Зейнвел никогда не был практичным человеком. Зачем ему понадобился журнал на французском? Он в буквальном смысле умер под забором. И вот сегодня его хоронят.

После того как молодой человек закончил меня интервьюировать, я спросил, когда и где состоится погребение. В три часа дня, сообщил он и добавил, что идет на похороны. Я предложил пойти вместе и пригласил его на ленч. За ленчем он сказал:

– Положение еврейских писателей в Париже настолько чудовищное, что кладбище – почти единственное место, где они видятся. Многие из них старые и больные, а город разросся! Они уже не сидят в кафе на Монпарнасе или Монмартре. После похорон все заходят перекусить в какое – нибудь кафе, и для большинства из них – это единственная возможность с кем-то встретиться. Я слышал, что в Нью-Йорке ситуация немногим лучше.

– В Нью-Йорке они даже на похороны не ходят.

Парижское кладбище не было таким голым и удаленным от центра, как кладбища в Нью-Йорке. Оно походило не столько на кладбище, сколько на огромный сад. У ворот стояла небольшая группка людей, большинство из которых я сразу же узнал. Другие сначала показались мне незнакомыми, но, когда они представились, я тут же их вспомнил.

Все они пережили Катастрофу. Разговор был обрывочным, как обычно и бывает на похоронах. Я узнал новые подробности о Зейнвеле и его семье. Да, журнал был его навязчивой идеей; его дочь, Жаннетт, изучает литературу в Сорбонне и публикует стихи во французских журналах; она обручена с французом. Один писатель рассказал мне о моей бывшей любовнице, которую он встретил в Средней Азии, где она работала портнихой. Ее первым мужем был адвокат из Лодзи, он умер от авитаминоза. Сейчас она опять замужем и живет в Израиле. Ее дочь преподает в Еврейском университете в Иерусалиме.

Мы пришли в еврейскую часть кладбища, к открытой могиле Зейнвела Гардинера. Краснощекий раби с реденькой козлиной бородкой, проглатывая половину слов, пробубнил молитвы на французском и на иврите. Я ждал, что кто-то произнесет надгробное слово, но, очевидно, никто его не приготовил. Даже кадиш никто не прочитал. Затем – вероятно, по французскому обычаю – родственники выстроились друг за другом, и все мы по очереди подходили к ним, пожимали руки, целовали и говорили слова утешения. Я увидел мадам Гардинер, ее дочь с женихом и еще какую-то женщину, все – в черном. Я сразу же узнал Фриделе – она изменилась, но выглядела еще довольно неплохо. С годами в ее глазах появилось суровое выражение человека, взявшего на себя ответственность за дом и семейное благополучие. Я пожал ей руку, и она подставила мне щеку для поцелуя. Я посмотрел на ее дочь и увидел Зейнвела Гардинера, каким он предстал передо мной сорок лет назад в бесплатной столовой в Варшаве – те же высокие скулы, та же бледность, те же широко посаженные глаза. Даже ее коротко стриженные волосы напомнили мне непослушную шевелюру Зейнвела. Фриделе шепнула:

– Она писательница…Надеется изменить мир… Хочет продолжать дело Зейнвела: издавать журнал. Заходите к нам, пожалуйста.

Дочь обратилась ко мне на смеси идиша и французского:

– Qui, Monsieur, приходите к нам… Я перевела на французский ваш рассказ… Mon Papa порекомендовал мне… Я собираюсь писать диссертацию о Менделе Мойхере Сфориме… [21]21
  Менделе Мойхер-Сфорим (Шолем Яков Абрамович) (1836–1917) – еврейский писатель, один из родоначальников современной литературы на идише и иврите.


[Закрыть]

– Спасибо, приду.

– Честный журнал мог бы вывести литературу на новый уровень… Современная словесность потеряла всякое представление о добре и зле. Моn professeur сказал, что…

Она оборвала себя на полуслове. За мной уже образовалась очередь. Ее жених сунул мне в карман визитку. Кто-то подтолкнул меня к группке еврейских писателей. Все собирались зайти выпить в «Купол».

Прислонясь спиной к дереву, стоял мой старый знакомый, юморист из Варшавы Фейвл Мешелес. Его рыжие волосы стали теперь желтовато – седыми. Некий трагик увел у него жену, когда они, все вместе бежали от нацистов. Он наморщил лоб и насупил брови. Я знал, что он не сдвинется с места, пока не разродится какой-нибудь шуткой.

– Фейвл, – позвал я его, – нельзя вымучивать остроты. Пошли.

Он потряс головой и улыбнулся, сверкнув вставными зубами.

– Стоит ли уходить? – сказал он. – Все равно скоро возвращаться.

ПОТЕРЯННАЯ

Когда я работал консультантом в редакции нашей идишской газеты, с кем мне только не приходилось встречаться и чего только не доводилось обсуждать. Ко мне приходили обманутые жены и мужья; обиженные родственники, поссорившиеся друг с другом еще по ту сторону океана; эмигранты, прибывшие в Америку много лет назад и решившие наконец оформить гражданство, но не помнившие ни точной даты приезда, ни названия корабля. В большинстве случаев моя помощь сводилась к тому, что я их выслушивал и говорил слова утешения. Иногда давал им адрес ХИАСа [22]22
  ХИАС – Еврейское агентство помощи иммигрантам, основано в 1881 году, штаб-квартира в Нью – Йорке.


[Закрыть]или какой-нибудь юридической организации. Как правило, эти жаждавшие совета люди приходили в середине недели, практически никогда – в пятницу. За годы моего консультантства я понял, что даже те евреи, которым приходится работать по субботам, воспринимают пятницу как время подготовки к шабату. Было ли это связано с традицией или являлось неким метафизическим атавизмом, в сущности, не имеет значения.

Однако один посетитель пришел ко мне именно в пятницу, в конце дня, когда я уже собирался домой. На вид ему было хорошо за семьдесят. Сутулый, с седой бородкой и мешками под глазами. На нем было долгополое черное пальто, и я подумал, что он только недавно приехал в Америку. Но, усевшись передо мной, он сказал:

– Посмотрите на меня! Я начал читать вашу газету больше шестидесяти лет назад, в самый первый день приезда.

Оказалось, что родом он из маленького польского местечка. Учился в иешиве, потом пробовал поступить в университет. Здесь, в Америке, работал учителем в Талмуд-Тора, а позже, окончив специальные курсы, зубным техником. Конечно, сейчас он был уже на пенсии.

– Я знаю, что вам по должности положено давать советы, – сказал он. – Но я пришел не за этим. Что можно посоветовать восьмидесятитрехлетнему старику? У меня есть все, что надо, и даже место на кладбище, выкупленное общиной моих земляков. Я пришел к вам потому, что, мне кажется, вас может заинтересовать моя история. Вы много пишете о всяких загадочных вещах. Вы верите в демонов и домовых. Я не собираюсь спорить с вами по этому поводу – ни вы их не видели, ни я. Даже если демоны и существуют, то, уж во всяком случае, не в Нью-Йорке. Что демону делать в Нью-Йорке? Здесь он либо угодит под машину, либо заблудится в метро. Демону нужна синагога, микве, дом для бедняков, чердак со старыми потрепанными молитвенниками – вся та обстановка, которую вы рисуете в своих книгах. Но какие-то непонятные силы действуют всюду. Для меня это не просто слова. Я убедился на собственном опыте. Когда-то об этой истории писали и в еврейских, и в английских газетах. Но, как говорится, поболтали и перестали. Иногда думаешь, что даже если бы Небеса отверзлись и архангел Гавриил спустился на землю и прошелся по Бродвею, об этом посудачили бы пару дней и забыли… Если вы спешите домой зажечь свечи и благословить наступающий шабат, я зайду в другой раз, – сказал он, моргая и улыбаясь. – Правда, в моем возрасте уже нельзя быть ни в чем уверенным.

– Я не спешу, – сказал я. – Пожалуйста, расскажите мне вашу историю.

– Даже не знаю, с чего начать. Поэтому начну с самого начала – с корабля. В отличие от большинства других новоиспеченных эмигрантов, я плыл в Америку не с пустыми карманами. Мой отец был обеспеченным человеком, а я был его старшим сыном. Он хотел, чтобы я стал раввином, но просвещение к тому времени докатилось и до Польши. Тайком от отца я читал «Утреннюю звезду» Соколова, и новые идеи захватили меня. Когда пришло время моего призыва в армию, отец предложил, чтобы я нанес себе какое-нибудь увечье отрезал палец или, извините, устроил себе грыжу. Но я был здоровым парнем – высоким и сильным – наотрез отказался себя калечить. «Так что же ты намереваешься делать? – спросил отец. – Служить царю и сидеть на солдатском пайке?» И я ответил: «Поеду в Америку».

В те годы считалось, что если сын уезжает в Америку – это позор. Как будто в семье выкрест или самоубийца. Но я настоял на своем, и моим родителям пришлось уступить. Отец дал мне на дорогу пятьсот долларов – целое состояние по тем временам. Большинство иммигрантов были нищими. Они ехали третьим классом. Я же ехал вторым, на немецком корабле. Свой лапсердак я скинул еще в Европе. У меня был с собой учебник «Вы говорите по-английски?». По сравнению с остальными я, можно сказать, путешествовал, как король.

На корабле был отдельный стол для соблюдающих кашрут, [23]23
  Религиозные предписания, касающиеся приготовления пищи и правил питания.


[Закрыть]и я сел за него. Нас было всего человек пять-шесть: раввин из Германии и богатый купец, тоже из Германии. А напротив меня сидела девушка примерно моего возраста, которая, как и я, путешествовала одна. Она была родом из Ковно. Я был застенчивым юношей, но, когда сидишь за одним столом семнадцать дней подряд, поневоле познакомишься. Она окончила гимназию – невероятная редкость для еврейской девушки в те времена, – и я смотрел на нее как на принцессу. Она и держалась соответственно – сохраняла дистанцию, говорила мало.

Светловолосая, стройная, довольно высокая, она одевалась весьма элегантно, знала русский и немецкий. Постепенно мы начали здороваться и даже вместе прогуливаться по палубе. По ее словам, сама она не верила во все эти пищевые ограничения, но пообещала деду, что будет есть только кошерную пищу. Я узнал, что она сирота. Ее покойный отец был богатым лесоторговцем, а дед владел несколькими домами в Ковно. Я спросил о причине ее эмиграции, и сначала она не хотела отвечать, но потом призналась, что в Америке у нее жених, студент, принимавший активное участие в революционной деятельности и вынужденный из-за этого бежать от полиции. Ее жених жил в Нью-Йорке и вроде бы учился там в университете.

– Как ее звали? – поинтересовался я.

– Анна Давидовна Барзель. Однажды она вышла к завтраку с большим опозданием, и, едва взглянув на нее, я понял, что случилось что-то ужасное. На ней лица не было. Она ничего не ела. Соседи по столу тоже заметили, что с ней что-то не так, и начали ее расспрашивать. Но она бормотала что-то невразумительное. Вот такая она была – гордячка. Вскоре после завтрака я увидел, что она стоит у поручней, перегнувшись так низко, что я испугался, уж не собирается ли она чего-нибудь над собой сделать. Поколебавшись, я подошел к ней и сказал: «Анна Давидовна, что вы там увидели?» Она вздрогнула и чуть не свалилась за борт. Она была явно раздосадована, что я ей помешал, рассердилась. Но потом успокоилась. Ее было просто не узнать – несчастная, растерянная, подавленная. Я набрался храбрости и сказал: «Анна Давидовна, заклинаю вас всем святым, объясните мне, пожалуйста, что произошло. Может быть, я смогу вам помочь».

«Не сможете», – отрезала она.

Но потом поведала мне вот такую историю: в Ковно, прощаясь с ней, дед дал ей тысячу рублей. Она обменяла их в банке на доллары и вместе с записной книжкой с адресом жениха положила в кошелек на шнурке, а кошелек повесила на шею. У ее жениха было необычное имя: Владимир Мачтей. Раздевшись перед сном, она обнаружила, что и деньги, и записная книжка пропали. Вместо них в кошельке лежал билет на корабль и еще какие – то документы, которые она сунула в чемодан. Соседей в каюте у нее не было, она плыла одна. Она точно помнила, что утром того дня и деньги, и записная книжка были на месте. Кроме того, она была абсолютно уверена в том, что не вынимала никаких бумаг из чемодана. Зачем?

В мыслях мы все немного циничны, и, честно говоря, у меня мелькнуло подозрение, что у нее роман с каким-нибудь молодым человеком, который, возможно, и украл деньги. И я в мягкой форме намекнул Анне на это. Она стала бледнее прежнего. «Вы хам, – сказала она, – после таких слов я не желаю иметь с вами ничего общего!» Мне стало очень стыдно. И вправду во втором классе не было ни одного молодого человека, с которым у нее даже теоретически могли возникнуть какие-то особенные отношения. Я ни разу не видел, чтобы она с кем-то разговаривала, у нее не было своего шезлонга на палубе. Если она и выходила подышать, то всегда с книгой. Она была воспитанной скромной барышней, каких сейчас уже не встретишь.

С этого момента и до самого конца плавания Анна не сказала мне ни слова. Когда я с ней здоровался, она отворачивалась. Дошло до того, что я через официанта передал ей записку, в которой извинялся за свою неучтивость. Официант потом рассказал мне, что, увидев мое имя, она немедленно порвала записку в клочки… Да, простите, я, кажется, забыл представиться. В Польше меня звали Шмуль Опаловский, здесь я Сэм Опал. После этой истории с запиской я вообще старался не попадаться ей на глаза. Приходил в столовую уже после того, как она поест, или даже не приходил вовсе. Мне было слишком тяжело видеть ее презрение.

И вот наконец мы приплыли в эту благословенную землю, «где улицы вымощены золотом». Новоприбывших, как правило, отправляли на Эллис-Айленд, но, когда я показал им свои деньги, меня пропустили без лишней волокиты. Я уже собирался сойти с корабля, как вдруг заметил Анну. Она пыталась что-то объяснить иммиграционным чиновникам сперва по-русски, потом по-немецки, но те ее не понимали. Анна расплакалась. Я подошел к ней, и ее лицо просветлело. Оказалось, что Владимир Мачтей ее не встретил. Я уже не помню, почему, собственно, она впала в такое отчаяние – из-за того ли, что ее хотели отправить на Эллис-Айленд, или из-за того, что у нее не было денег и некуда было идти. Так или иначе, она попала в беду, и у меня появилась возможность искупить свою вину. Я помог ей пройти таможенную проверку, нанял извозчика – тогда в Америке еще не было машин – и отвез ее в гостиницу. Мы сразу же начали разыскивать Владимира Мачтея, но без всякого результата. Доподлинно нам удалось выяснить только одно: в США не было человека с таким именем.

Должен признаться, что во время поисков меня не раз посещало подозрение, что она все это выдумала – и жениха, и всю эту историю с деньгами и записной книжкой. Но позднее я убедился, что это чистая правда, – она показала мне письма Владимира Мачтея, хоть и без конвертов которые она уже выкинула к тому времени. Владимир родился в Полтаве. Анна написала его тетке, и та ответила, что давно уже не имеет никаких известий от своего племянника и что его нового адреса у нее нет… Дорогой мой, я понимаю, что вы очень занятый человек, поэтому ограничусь голыми фактами. Мы поженились. У нас родилась дочь. У меня есть внуки и правнуки. Ребенок родился через два года после свадьбы.

Но история, которую я хотел рассказать, только сейчас и начинается. Мы прожили с Анной шесть лет. Я очень скоро понял, что моя жена не от мира сего. Во-первых, я никогда в жизни не встречал таких молчаливых людей. Она даже «да» и «нет» не говорила – просто кивала головой. Она делалась разговорчивой, только когда что-то теряла. Впрочем, это случалось так часто, что даже сейчас, когда я об этом рассказываю, меня начинает бить дрожь. Много лет спустя, когда я разговаривал об этом с психиатрами, они засыпали меня разными теориями: Фрейд-Шмейд, комплекс-шмоплекс. Но поймите: вещи исчезали прямо у нее на глазах, часто в моем присутствии. Допустим, я приносил ей какую-нибудь книгу из библиотеки, на русском, потому что английский она так и не выучила, и вдруг – бац – книги нет. Однажды я купил ей кольцо с бриллиантом – уже на следующий день кольца не было. Я давал ей деньги на хозяйство, и она при мне клала десять долларов в кошелек. Через полчаса деньги исчезали. Всякий раз, когда она что-то теряла, с ней начиналась истерика. Она буквально переворачивала все вверх дном. Как-то она даже разрезала матрас. По характеру я человек общительный, но пока мы жили вместе, я оказался в полной изоляции. Я не мог никого пригласить в гости. На идише она говорить не хотела, а может, и в самом деле разучилась. Вокруг нас было немало молодых людей, говоривших по-русски, но, когда они заходили к нам, она их просто игнорировала. Мы жили в состоянии непрекращающегося кризиса. Потому что Анна все время что-нибудь теряла. «Какой-то демон преследует меня. Злой дух», – говорила она.

Я прочитал уйму всяких светских книг и был чрезвычайно далек от того, чтобы верить в демонов, чертей, домовых и прочую нечисть. Я, можно сказать, родился рационалистом. И остаюсь им по сей день, несмотря на все случившееся. Давайте не будем морочить друг другу голову. Самолеты летают, поезда ездят, и, если нажмешь нужную кнопку, запоет Карузо. Я что-то не слыхал, чтобы какой-нибудь демон останавливал самолет или поезд. Но жизнь с Анной превратила меня в настоящего невротика: я просыпался среди ночи, чтобы проверить, на месте ли мои часы, деньги и документы. Мы вообще мало в чем совпадали. Молчаливая любовь, возможно, хороша для животных, но люди, по-моему, не должны постоянно молчать. Девять месяцев она вынашивала ребенка, и я ни разу не слышал от нее ни слова по этому поводу. Медсестра из клиники, где она рожала, рассказала мне потом, что Анна не издала ни единого стона. Я надеялся, что с появлением ребенка она изменится. Не тут-то было! Она делала все, что положено делать матери, но в полном молчании. Наша дочь начала лепетать в год. В два с половиной она засыпала мать бесчисленными вопросами. Анна только пожимала плечами. Я тогда еще преподавал в Талмуд-Тора, но, приходя домой, тут же бросался к ребенку. Старался ответить на ее вопросы, играл с ней. Должен вам сказать, что по-своему Анна тоже любила ребенка. Когда терялись игрушки – что часто случалось, – Анна буквально впадала в бешенство. Девочка пугалась. Однажды я принес ей в подарок плюшевого мишку. Мы оглянуться не успели, как он исчез. Квартира была совсем маленькой, и игрушка просто не могла никуда задеваться. Я боялся, что ребенок повторит несчастную судьбу матери, но, слава Богу, этого не случилось.

Я помню случай с мишкой, как будто это было вчера. Я вышел на кухню заварить чай – Анна была не очень хорошей хозяйкой, и многое мне приходилось делать самому. Вдруг раздался крик девочки. Я вбежал в гостиную и увидел Анну, бледную как полотно. «Плюшевый мишка пропал, – сказала она. – Злой дух вырвал его из ее ручек». Я ужасно разозлился и закричал: «Врешь! Ты сама выкинула его в окно!» – «Посмотри», – сказала она. Я выглянул в окно и, конечно, никакого мишки там не было. Мы жили в приличном районе, вещи могли лежать на улице по нескольку дней, и никто бы их не взял. «Значит, ты выбросила его на помойку!» – сказал я. «Пойди проверь», – ответила она. Я обшарил весь дом, но игрушки нигде не было. Даже сегодня я иногда говорю себе, что Анна, скорее всего, его куда-то спрятала, но куда? А главное, зачем? Она редко плакала. Однако в тот раз слезы так и текли у нее по щекам. Я никому еще этого не говорил. Даже после того случая, о котором я вам сейчас расскажу. Меня бы просто сочли сумасшедшим. Какое – то время назад в одной из статей вы упоминали о случае с фермером, который исчез на глазах у жены и детей. Вы помните эту публикацию?

– Да-да. Я читал отчеты об этом происшествии в нескольких журналах.

– Как звали этого фермера? Когда это случилось? – сверкнув глазами, спросил меня Сэм Опал, явно гордясь тем, что помнит написанное лучше самого писателя.

– К сожалению, не помню.

– Я так и думал. А я помню. Его звали Дэвид Ланг. А произошло это в нескольких милях от Галлатина, в штате Теннесси. Я даже дату помню: сентябрь тысяча восемьсот девяностого года.

– У вас замечательная память.

– Дело в том, что ваша статья очень меня заинтересовала. Я решил, что вы, наверное, не сочтете меня сумасшедшим. Между прочим, я даже попытался провести что-то вроде собственного расследования и написал мэру Галлатина. Но он мне не ответил. Так вот, совершенно такая же история произошла с моей женой. Она исчезла средь бела дня здесь, на Манхеттене. Правда, меня в этот момент рядом не было. Мы расстались незадолго до этого перед витриной обувного магазина. Но с таким же успехом я мог бы стоять рядом – от этого ничего бы не изменилось. Она не вернулась домой. О ее исчезновении писали и в вашей и в других газетах. В нью-йоркской полиции, скорее всего, сохранилось это дело, вместе с тысячей других дел о пропавших без вести. Для них это обыденные вещи. И объяснения у них незатейливые: сбежала, похитили, потом еще появилось это словечко «амнезия». Но ни одна из этих версий тут не годится. Вы не могли бы принести мне стакан воды?

Я принес Сэму воды в бумажном стаканчике. В редакции уже никого не было. Все сотрудники, включая репортеров, разошлись по домам. В пятницу газета закрывалась раньше. Сэм Опал сделал глоток воды и спросил:

– Вам известны какие-нибудь подробности дела Дэвида Ланга?

– Нет, но я читал о похожих случаях в книгах по оккультизму.

– А что психологи говорят по этому поводу?

– Психологи просто не принимают их в расчет. Все, что не соответствует их теориям, объявляется ненаучным.

– Это случилось в июне тысяча восемьсот девяносто восьмого года, – сказал Сэм Опал. – Нашей дочери уже исполнилось три года. Да, я забыл упомянуть одну очень важную вещь: Анна жутко боялась потерять Наташу, нашу дочь. Как вы догадываетесь, не я выбрал это имя. Анна на свой лад была русской патриоткой, хотя особых причин любить царскую Россию у нее не было. В общем, она постоянно боялась, что девочка потеряется. Я тоже этого боялся. Если такое могло произойти с игрушкой, почему не с ребенком? Анна практически никогда не оставляла Наташу одну, а когда ей надо было куда-то идти, брала дочь с собой.

День выдался холодным и дождливым. Анна сказала, что ей нужны летние туфли. Мы собирались поехать отдыхать в Катскилл-Маунтенс. У наших соседей была пятнадцатилетняя дочь, которая очень привязалась к Наташе. Девочку звали Дороти. Анна ей доверяла и иногда оставляла Наташу на нее. В том числе и в тот день. А поскольку Анна не знала английского, я пошел с ней. Обычно если уж она заходила в магазин, то всегда что-нибудь покупала – просто чтобы не огорчать продавца. Но когда покупаешь обувь, чувства продавца все-таки не самое главное. Я хотел проследить, чтобы она не купила туфли, которые будут ей потом жать или какие-нибудь такие, от которых магазин мечтает избавиться. Мы жили в богатом районе, на пересечении Второй авеню и Восемнадцатой улицы. Тогда это считалось окраиной. Я в те времена уже работал зубным техником. Это была новая специальность в Америке, и платили за нее неплохо. В округе было полно обувных магазинов. И мы переходили от одного к другому, разглядывая витрины. Вскоре мне все это надоело. У меня была лаборатория прямо у нас дома, и мне хотелось поскорее вернуться к работе. Анна уже купила носки и штанишки для дочери. Она отдала их мне со словами: «Если не найду ничего здесь, может, схожу на Пятую авеню».

Это было последнее, что я от нее слышал. Больше я ее никогда не видел. Поздно вечером я сообщил в полицию. Полицейский, ирландец, воспринял все это несерьезно и посоветовал мне подождать до ночи, а еще лучше до утра. Около часу ночи я опять пошел в участок, и полицейский ночной смены предположил, что моя жена у любовника. Тем не менее он записал мои показания и попросил прийти на следующий день, если Анна не вернется. Я ходил туда несколько недель подряд. Анна как в воду канула. Друзья предлагали объяснения, которые нетрудно предугадать. Может быть, у нее был тайный роман. Может быть, она нашла своего бывшего жениха, Владимира Мачтея, и прежняя любовь вспыхнула с новой силой. Может быть, она решила вернуться в Россию и взорвать царя. От полицейских я узнал, что в Америке из дому убегают не только мужчины, но и женщины. Но все эти версии не имели к нам никакого отношения. Никаких тайных дружков у Анны не было, она любила ребенка, а если бы Владимир Мачтей захотел разыскать Анну, он давно бы мог написать ее дедушке и бабушке. Но ни разу за все время нашего пребывания в Америке мы ничего о нем не слышали. В глубине души я знал трагическую и невероятную правду: Анна по своей природе или судьбе – называйте это как хотите – была обречена терять и теряться. Она теряла деньги и вещи. Она потеряла жениха. Возможно, она потеряла бы и дочь, если бы не потерялась сама. Я сказал «в глубине души», потому что мой ум отказывается признавать такие иррациональные вещи. Что это значит? Как материя может превратиться в ничто? Пирамиды стоят уже шесть тысяч лет и, если не случится какого-нибудь небывалого землетрясения, простоят еще столько же, а может, и десять раз по столько. В Британском музее и у нас, в «Метрополитене», хранятся мумии и прочие артефакты, которым Бог знает сколько веков. Если материя может исчезать, Вселенная – просто сплошной кошмар. По-моему, так. В случае с тем фермером из Теннесси некоторые полагали, что земля разверзлась и поглотила его, как библейского Корея и его общество. Но если бы земля разверзлась в тот день на Второй или Пятой авеню, наверное, исчезла бы не одна Анна.

– Вы думаете, ее похитили демоны?

– Нет, я так не думаю.

Мы помолчали. Потом я спросил:

– Вы женились еще раз?

– Нет. Конечно, мне ничего не стоило оформить развод, но я прожил один все эти годы. В том смысле, что я не был женат.

– Почему? Вы были так привязаны к Анне?

– Дело не в этом. Даже самый верный муж женится снова, если его супруга умирает. Но случившееся со мной не давало мне возможности почувствовать себя свободным. Я надеялся, что все – таки смогу когда-нибудь разгадать эту загадку. Но вот я в конце пути, а так ничего и не разгадал. Испытавший то, что испытал я, не может уже строить планы на будущее, заводить семью, связывать свою жизнь с жизнью другого человека. Я сам потерялся, пусть не физически.

– Может быть, она жива? – сказал я.

– Вы думаете? Тогда ей уже за восемьдесят. Может быть. Почему-то я надеялся, что вы дадите мне какое-то объяснение. Я был бы рад любой осмысленной теории.

– В Книге Бытия сказано, что Еноха не стало, «потому что Бог взял его».

– Вы в это верите? – спросил он.

– Я сам не знаю.

– Что ж, не хочу отнимать у вас время. Просто интересно, что сказали бы ученые, если бы услышали эту историю. Ведь им пришлось бы выдвинуть какую-то гипотезу.

– Может быть, они бы предположили, что ваша жена – патологическая лгунья или сумасшедшая.

– Но где же она?

– В Гудзоне, на дне океана, в России, а может, и вправду с Владимиром Мачтеем.

Сэм Опал встал со стула, я поднялся Следом за ним. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом я сказал:

– Поскольку я не ученый, я могу предложить вам свою, совершенно ненаучную разгадку.

– Я вас слушаю.

– Владимир Мачтей – демон. Это он украл у Анны деньги на корабле. Потом – Наташиного плюшевого мишку, а затем похитил и саму Анну. Анна с самого начала была обручена с демоном.

– Но зачем она демону?

– Считается, что демонов привлекают скромные и красивые женщины.

– Подождите, но у него же была тетя в Полтаве!

– Тетя демона – тоже демон.