Текст книги "Помпеи нон грата"

Автор книги: Иржи Грошек

Перво-наперво с большим удовольствием я разоблачился, то есть выкарабкался из тоги, куда меня занесло по гражданской необходимости, и остался в одной тунике. После чего напялил растоптанные сандалии и решил, что достаточно распоясался. А посему выбрал в триклинии место хозяина и возлег, как на пиру Тримальхиона – мордой к столу, облокотившись на локоть. За неимением слуг, самостоятельно разбодяжил в пропорции три к одному кратер вина и выпил полкилика, чтоб ему пусто было! И наконец, вспомнив о музах, сочинил три моралии, по числу граций, в духе Сенеки и следующего содержания:

 
1. Если припрешься ко мне невзначай отобедать,
Смирно лежи за столом и никого не лягай!
2. Взгляд на чужую жену не кидай похотливый!
Не задирай на бедняжке подол, чтобы лучше ее рассмотреть!
3. Если в триклинии гость задремал ненароком,
Выброси сволочь такую к собакам во двор!
 

Как это видно из вышесказанного, повседневная жизнь в Помпеях подчинялась своим определенным правилам. К примеру, нельзя было сказать «гостиная», но обязательно – «триклиний». Или «бокал» вместо «килика». И хуже того – «рубашка» взамен «туники». А значит, судьба грамматика – подчиняться этим неписаным законам, в отличие от кесаря, который волен разговаривать с Клеопатрой, как Ваня с Маней, только в античных апартаментах. Я веду к тому, что «высокая» литература значительно превосходит кесаря по всем биометрическим характеристикам, потому что ее кладут на самую верхнюю полку и ни в коем случае не читают, а хранят тридцать лет, как весталку, после чего выбрасывают на свалку истории. Где уже роются археологи и судят о кесаре по обнаруженной литературе.

То есть я достаточно покочевряжился, прежде чем выйти из дома. И теперь, накинув короткий паллиум, а попросту – легкий плащ, я отправился на поиски приключений, предполагая, что поздно вечером, когда мне посчастливится перейти все границы дозволенного, грянет гром и прольется дождь. Что будет означать успешное завершение последнего дня.

– Куда это ты собрался?! – окликнула меня Юлия Феликс, когда я спускался по лестнице.

Как рачительная домовладелица Юлия Феликс не имела ко мне притязаний, но как трепетная любовница могла бы запросто уничтожить лестницу и запереть меня на втором этаже.

– Я отправляюсь в баню! – как можно непринужденнее ответил я. – Вернусь чистым и просветленным! То есть облагороженным!

– Когда? – уточнила Юлия Феликс.

– Как только почувствую себя таковым! – сообщил я.

– Что-то в последнее время совсем не видно молоденьких девушек в женском отделении, – с угрозой заявила мне Юлия Феликс. – Все только старые грымзы да почтенные матроны!

– Спасибо, что предупредила, – поблагодарил я. – Даже не буду туда заглядывать!

– Я говорю к тому, – продолжала рассуждать Юлия Феликс, – что если девушек нет в женском отделении, то, может быть, они находятся в мужском?

– И кто только придумал раздельное омовение?! – поддакнул я. – Наверное, грязные эстеты!

– Ты не ответил на мой вопрос! – напомнила Юлия Феликс.

– В отличие от диалогов Платона относительно Атлантиды, которые повествуют неизвестно о чем, – охотно ответил я, – письма Плиния Младшего являются неоспоримым свидетельством нашего упадка!

– Что за хрень? – удивилась Юлия Феликс. – Я спрашиваю: ты решил прошвырнуться по девкам?!

– Просто меня сегодня все укоряют, что я игнорирую некоторые вопросы, – пояснил я. – А по поводу девок есть замечательная комедия Аристофана «Женщины на празднике Фесмофорий»! Хочешь, продекламирую два или три фрагмента?

– Лучше проваливай! – от чистого сердца посоветовала Юлия Феликс, чем я не преминул воспользоваться.

И не стал выяснять, чем, собственно, комедия Аристофана не приглянулась Юлии Феликс…

Потому что дамы встречаются разные – поэтические и диетические. И тем и другим на мужские комедии ровным счетом наплевать, но первые вынуждены хлопать глазами и восхищаться Аристофаном, а вторые – под настроение, в зависимости от диеты: греческой, римской или голливудской. Чем эти диеты различаются – я расскажу как-нибудь в другой раз, но автор комедии может запросто ориентироваться в своих читательницах по внешнему виду. Поэтические дамы – толстые дуры, а диетические – сами себе на уме. То есть стервы. Вот и приходится выбирать, на кого обрушить данное произведение. Не знаю, как Аристофану, а мне больше по душе стервы. Приятно, когда тебе говорят «Проваливай!» дамы с безупречной конструкцией, в противном случае это выглядит как надругательство над всей античной литературой.

Когда дама со временем укрупняется в бедрах, она заметно падает в моих глазах. Только статуям подобные метаморфозы на пользу – они лучше стоят на своих постаментах. Более обоснованно. А сентенции вдруг раздобревшей дамы воспринимаются как от задней части, в которой она доминирует. То есть без надлежащего пиетета. Не то что ехидное замечание какой-нибудь козы, читай – химеры, хоть и глупое, но сексуально востребованное. Поэтому, дамы, следите за своими объемами, если хотите, чтобы к вашим словам прислушивались.

Вот раньше я думал, когда злоупотреблял спиртными напитками, что на меня время от времени находит озарение… А теперь понял, что это были проблески сознания. И разогнал старых муз. Из чего несложно догадаться, что в настоящий момент спиртными напитками я не злоупотребляю и поэтому к дамам отношусь избирательно, а не трахаю всех подряд по стечению обстоятельств. Да и годы уже не те, чтобы попрыгать на даме с щенячьим восторгом, а наутро забыть, как звали эту смешную блондинку, брюнетку или рыженькую. И если нынче я пускаюсь во все тяжкие, то рассчитываю на приятные воспоминания.

Хотя есть одна тонкость – я не люблю молоденьких девушек. Во-первых и во-вторых, то есть в любом, извините, случае ты будешь выглядеть рядом с молоденькой девушкой как старый козел. А в-третьих, она то и дело взбрыкивает и ничего не умеет, кроме как оставаться молоденькой, скажем, до тридцати пяти лет. После чего представляет собой разбитое корыто и больше не пляшет топлесс на барной стойке без посторонней помощи. Ее надо туда подсаживать. И тут появляюсь я, чтобы помочь даме в ее безобразиях и разделить с ней досуг. Дайте нам только забраться на эту проклятую стойку, и мы вам покажем, ососки поросячьи, как надо плясать! А преподавать молоденьким девушкам основы сексопатологии у меня не возникает желания.

Разумеется, на том свете своя бухгалтерия и, как я полагаю, ведется строгий учет всех модификаций – блондинок, брюнеток и рыженьких, на которых мне довелось попрыгать или тех, что использовали меня в качестве батута. И остается только надеяться, что мой Страшный суд не будет по-настоящему страшным с эстетической точки зрения и всякая дама, которую я постарался забыть, не припрется на этот форум с перекошенной физиономией, толстой задницей и необоснованными претензиями…

СУДЬЯ. Подсудимый, вы узнаете свидетельницу?

ПОДСУДИМЫЙ. Нет, ваша честь!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Нахал! Когда-то я была блондинкой!

СУДЬЯ. Семнадцатого апреля две тысячи восьмого года в три часа пополудни вы совершили с этой свидетельницей развратные действия, не освященные церковным и гражданским законодательством!

ПОДСУДИМЫЙ. Ошибочка вышла, ваша честь. Как раз в это время я работал над новым романом и никакой блондинкой не злоупотреблял.

СУДЬЯ. Значит, помышлял! Что приравнивается нашим судом к деянию при отягчающих обстоятельствах. Иначе говоря, вы – сексуальный маньяк!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Так точно, ваша честь. Он растлил меня двадцатью двумя способами, устно и письменно. Во-первых…

СУДЬЯ. Мы знаем!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. Во-вторых…

СУДЬЯ. Нам известно!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. И в-третьих, это была оргия! Потому что он сравнивал меня с остальными…

СУДЬЯ. Придется заслушать всех свидетельниц в порядке живой очереди! Начнем с пятисотой!

СВИДЕТЕЛЬНИЦА. С левого или с правого края?

СУДЬЯ. А вы где лежали? Оттуда и начнем!

ПОДСУДИМЫЙ. Ваша честь! Ваша честь! Меня наглым образом оговорили!

СУДЬЯ. А это мы сейчас выясним… И пригласите сюда пять прокуроров из бывших жен!

ПОДСУДИМЫЙ. Я виновен, ваша честь!

СУДЬЯ. Да мне без разницы! Этот суд не для того, чтобы установить истину, а в наказание за грехи! И будет длиться до второго пришествия!

Поэтому я оставил Юлию Феликс в приятных размышлениях, какую бы кару небесную на меня обрушить, и направился прямиком к флейтисткам. Ведь если пропадать, так с музыкой!

Вдобавок флейта не пилорама, когда с частотой сто сорок ударов в минуту бьют в барабан, не думая о соседях. Я пробовал в подобном же ритме читать, переворачивая страницы, жевать и заниматься сексом. Не скрою, определенные достижения были. По крайней мере, такого изумленного лица, как у моей дамы во время «музыкального марафона», я больше никогда не видел. Однако я до сих пор нахожусь в раздумьях, что еще можно делать под эту музыку с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с восьми утра до-до-до-до-до-до-до-до-до-до двенадцати ночи. Ведь не слушать и мастурбировать? Нет? В противном случае я снимаю шляпу…

И с удовольствием сообщаю, что со своей обычной, крейсерской скоростью я добрался до дома флейтисток за каких-нибудь десять минут. Вначале по виа дель Аббонданца мимо жилища Лорея Тибуртина, а дальше перебрался на другую сторону улицы, возле обители Моралиста свернул в переулок, и – пусть будут прокляты наши дороги! Потому что нежданно-негаданно я поскользнулся на дождевом камне и грохнулся оземь, как раз под рисунком с флейтами на стене дома.

– Здравствуйте, девочки! – констатировал я.

Если понадобится адресок – смело обращайтесь. Я покажу вам, где музы зимуют! Там еще некий юморист пририсовал к перекрещенным флейтам яйца, отчего вся композиция обрела наконец-то смысл.

– Здравствуй-здравствуй, месяц ясный! – ответили мне сандалии.

Конечно, не мои растоптанные шлепанцы, а настоящие гладиаторские калиги, или «калигулы», если брать во внимание небольшой размер, и не «месяц ясный», а кое-что похуже. Еще меня смутило, что пальцы в сандалиях наманикюрены и ноги не волосатые. Поэтому прежде всего я заглянул «гладиатору» под тунику, чтобы во всем разобраться, и, разобравшись, узнал Исиду.

– Ну и долго ты будешь подглядывать? – спросила Исида. – Как юноша, а не муж! Вставай, месяц ясный! И пойдем к флейтисткам! А то валяешься здесь, как уличный вуайерист!

После чего Исида ухватила меня за шиворот и помогла подняться. А лучшего компаньона для последнего дня и желать не стоило. Потому что однажды мне посчастливилось быть на званом обеде в обществе Исиды, и другой такой оргии я не видел…

Еще, безусловно, славились вечера в доме Филениды, о чем дотошный Марциал не забыл упомянуть в седьмой книге своих эпиграмм: «Боги! Разум верните Филениде! Для которой лизать – мужское дело!» Однако там я не присутствовал, не участвовал и родственников на оккупированных территориях не имел. Поэтому мне остается только догадываться, какими пирожными увлекается Филенида наравне с мужчинами.

Что же касается Исиды, то большей матюжницы я не встречал даже среди гладиаторов. И если мы расцениваем данное произведение как римское литературное, то мне придется и впредь заменять ее матюки на что-нибудь нейтральное типа «месяц ясный» и «друг прекрасный».

– Вломимся или войдем? – раздумывала Исида, глядя на дом флейтисток. – Что скажешь, «дитя неприличной женщины»?

– Побережем силы, – предложил я. – Последний день только начинается.

– А я-то думала, что у тебя он в самом разгаре! – усмехнулась Исида, явно намекая, что обнаружила меня лежащим на тротуаре. – Кстати! Юлия Феликс знает о твоих намерениях?

– Как и всякая благоразумная женщина, только догадывается! – в свою очередь ухмыльнулся я.

И дальше, не сговариваясь, мы вышибли входную дверь, как это было предписано правилами хорошего тона при посещении дома флейтисток. А юные музыкантши отреагировали на наше внезапное появление дружным визгом.

– Значит, еще не разобрали всех девок, – заметила Исида. – Ишь как надрываются, «непотребные труженицы дома композиторов»!

Но тут к нам подскочила мадам и разоралась еще сильнее, чем ее перепуганные воспитанницы.

– Я не позволю из нашего заведения устраивать притон! – верещала она в тональности «бля-бемоль», как отметила Исида. – Здесь вам не Кривой переулок, а приличное место для отдыха и поэтического вдохновения!

– Как раз то, что нам надо, – определила Исида. – Встретить последний день не в обществе африканских носорогов, как бестиарий какой-нибудь, а в компании «благородных девиц».

Тогда мадам несколько поостыла и перешла на октаву пониже, сообразив, что Исида не ищет мужа, загулявшего у флейтисток, а вломилась сюда по доброй воле.

– А ты, милочка, случаем, не ошиблась адресом? – прищурилась на Исиду старая потаскуха. – У нас заведение в основном для мужчин.

– Во-первых, «почтенная женщина», я не милочка, а гладиатор, – достойно ответила Исида. – А во-вторых, куда же идти поэтически настроенному гладиатору, как не в бордель?! Поэтому свистать всех девок наверх! Или как их там называют, флейтисток… Будем выбирать «состав исполнителей»!

– Вам два помещения или одно? – вняла сообразительная мадам доводам рассудка. – А девочки с флейтами или без?

– А какая здесь разница? – уточнил я. – И между чем и чем?

– Ну, если в одном помещении – это оргия, – пояснила «почтенная женщина». – А если с флейтами, то – симпосиум, под музыкальное сопровождение.

– Я так понимаю, что в обоих случаях за культурный досуг придется доплатить? – уяснила Исида. – Тогда нам один триклиний с окнами на Везувий, побольше девок и выпивки и поменьше флейт!

– А нет ли у вас арфы? – за каким-то бесом спросил я.

– Такими извращениями не занимаемся, – брезгливо поморщилась мадам. – Ведь все арфистки полоумные! Последняя, что здесь проживала, вдруг окончательно спятила, настроила свою арфу и стала стрелять из нее, как Геракл из лука! Всех клиентов пораспугала, сволочь такая. Кто расплатился и кто не расплатился… Так что поднимайтесь наверх и выбирайте триклиний, какой понравится. Все свободны. А девочек я сейчас приведу…

– Хай! – согласилась Исида, если мне ничего не послышалось.

И, как было предложено старой вешалкой, мы с Исидой поднялись по лестнице в номера и выбрали самую подходящую комнату для своего симпосиума – с эротическими картинками и стоимостью услуг под каждым изображением. А там, где обычно в триклинии находится стол, стояла сколоченная из досок кровать, больше похожая на борцовский помост.

– Не хочешь ли размяться перед началом соревнований? – спросила Исида.

Но пока я обдумывал данное предложение, приперлись девки с флейтами и выстроились в шеренгу, как на параде. Что привело Исиду в неописуемый восторг…

– Гоплиты, равняйсь! Смирно! – заорала она, как наш дорогой Цезарь в минуту высочайшего подъема своего фаллоса. – Слушай мою команду! Одежду долой! Дудки к бою! На первый-второй рассчитайсь!

Что было исполнено быстро и неукоснительно.

– Первый! Второй! Первый! Второй! Первый! Второй…

– Я извиняюсь, – встряла мадам, – расчет закончен! Тютелька в тютельку двадцать две девочки!

– Это что-то новенькое, – встрепенулась Исида. – А где, говоришь, у них тютельки? В тютельках?

– Должно быть, здесь речь ведется о флейтах, – глубокомысленно заметил я. – Простейшая этимология… Дуют в дудки, а тюкают в тютельки!

– Только по обоюдной договоренности, – предупредила мадам. – А то девочки будут недовольны. Как они, кстати, вам приглянулись?

– Первый сорт, – одобрительно причмокнула Исида. – Девки все вымуштрованные! Пробы ставить некуда! Разделись за две секунды. Сразу видно, что наши гладиаторы здесь поработали.

– И не вспоминайте, – вздохнула мадам. – Сколько будете брать девочек для симпосиума?

– Сейчас сообразим, – сказала решительная Исида и прошлась перед строем, как Цезарь с инспекцией, время от времени делая замечания: – Живот подтянуть! Грудь вперед! Подбородок повыше! – Но в целом осталась довольна и снова взялась командовать своими «гоплитами»: – На две шеренги разой-дись! Ать-два! Первая шеренга шаг вперед! Ать-два! Остальные напра-во! Ать-два! На месте ша-гом арш! Ать-два! Ать-два! Ать-два! Песню про Цезаря нашего запе-вай!

 
От британских островов до Пантикапея
Девки знают хорошо старого еврея!
Если видишь легион, значит, скоро будет он!
 
 
Если выросли налоги на бордели и мочу,
Значит, писать я не буду и «бодаться» не хочу!
Эх, ать, еще ать! У кого б деньжат занять?!
 

Конечно, деньги не пахнут, но большего идиотизма, чем это «лесби-шоу» с дрессированными «амазонками», я не видел.

– Вторая шеренга, слушай мою команду! – не унималась Исида. – На одного линейного дистанции! Ать-два! На-хрен-с-редькой-шагом-арш! Ать-два! Ать-два! Ать-два!

И вторая шеренга в полной прострации, однако организованно, вышла за дверь под завывание флейт.

– Ну и сколько осталось? – спросила у меня Исида.

– Одиннадцать девок, – пересчитал я. – Если не принимать во внимание «почтенную женщину».

– Пожалуй, я тоже пойду, – заявила мадам. – Подобру-поздорову…

И степенно удалилась, прихватив амуницию «второй шеренги».

– Veni, vidi, bliadi! – крылато выругалась Исида.

– А что случилось? – поинтересовался я.

– Одиннадцать девок надвое ну никак не делятся, – огорчилась Исида. – Давай-ка сделаем вот что, – предложила она. – Разделим девок по-честному. Мне вершки, а тебе корешки…

Я быстро прикинул, как это будет выглядеть, и согласился, что все не только по-честному, но и весьма эротично.

– С чего начнем? – уточнил я.

– Как полагается, с прелюдии, – пояснила Исида. – Выпьем, закусим и послушаем девок… Иначе что это за симпосиум?

И, как оказалось, флейтистки не загорали без дела, а натирались кремами и прихорашивались. Но лишь только заслышали волшебное слово «симпосиум», достали откуда-то свои флейты и захотели испортить нам вечер, точнее, последний день.

– Девки, – строго-настрого предупредила Исида. – Не надо дуть в свои тютельки! И так после вчерашнего голова гудит. Лучше рассказывайте, как здесь оказались…

– О, это очень грустная и поучительная история, – закатила глаза к потолку первая «Шехерезада», в то время как мы с Исидой разлеглись на постели, словно пирующие симплегады с бокалами.

– Надо признаться, – продолжала она, – что родом я из Египта и являюсь единственной дочерью тамошнего фараона. А папенька мой согласно древней традиции, как всякий египетский фараон, должен построить себе пирамиду, чтобы упокоиться с миром в Долине царей, покуда его не отыщут и не откопают, как Тутанхамона. «Что?! – спросите вы. – Зачем ему пирамида?» А я почем знаю, но такова традиция!

И все бы ничего! Папенька мой постепенно загибался, а пирамида строилась, как и положено, но тут на Египет посыпались кары египетские, и все камни превратились в песок. «Что?! – спросите вы. – Как такое могло случиться?» А я почем знаю, но посмотрите на Аравийскую пустыню! Короче говоря, строительство остановилось, а папенька очень расстроился и стал загибаться быстрее обычного.

Тогда, как верная дочь и единственная наследница, я отправилась в Помпеи, чтобы добыть камень. «Что?! – спросите вы. – Почему не на Парос за мрамором?» А я почем знаю, из каких материалов сложены пирамиды! Вдобавок в Помпеях публичных домов больше, чем булочных, и поэтому легче добывается камень. «Что? – спросите вы. – Откуда в Помпеях каменоломни?» А я почем знаю, но каждого посетителя я просила расплатиться со мной булыжниками! Может, они из мостовой их выковыривали, а может, из римского акведука… И так продолжалось до той поры, покуда средняя из трех величайших египетских пирамид не была наконец-то достроена. Теперь вот беру деньгами, – закончила мнимая Шехерезада свою грустную и поучительную историю.

«Что?!» – спросите вы.

Тогда мне надо перезарядить музу…

Книга V
Терпсихора

Как передают, Аристей был родом из самых знатных граждан Проконнеса. Однажды он пришел в сукновальную мастерскую и там умер. Валяльщик запер свою мастерскую и пошел сообщить родственникам усопшего… Но когда они открыли двери мастерской, то там не оказалось Аристея ни мертвого, ни живого. Через семь лет Аристей, однако, снова появился в Проконнесе и сложил свою эпическую поэму, которая теперь у эллинов называется «Эпос об аримаспах». Сочинив эту поэму, он исчез вторично.

Геродот

Особой любви к городу Эйску я никогда не испытывал. Вдобавок мне кажется, что ностальгия – это некая помесь садизма и социал-мазохизма. Когда ты наслаждаешься своими психоделическими воспоминаниями, глядя на современный пейзаж. И получаешь кайф, какого не испытывал в семидесятых, мрачно взирая на «брежневские реалии» с коммунистическим подтекстом. Вы знаете, что такое «сосиски сраные»?! Так Цезарь, у которого плохо с дикцией, произносит – «социалистические страны»! И если у тебя ломки по этому времени, засунь под язык «кремлевскую таблетку», в смысле «подушечку» или «барбариску», и прошвырнись мимо «Макдоналдса» с плакатом «Каждому по гамбургеру, от каждого по рублю!» – все равно ничего не изменится, а тебе полегчает. То есть геморрой не рассосется, но хоть пройдешься по улице с транспарантом, как в старые добрые времена, когда деревья были большими и водка по три шестьдесят две.

Иначе говоря, я сегодня не склонен печатать под копирку на старой машинке марки «Я-дрянь» и пересчитывать, словно Понтий Пилат, тридцать три удара в некогда популярной рок-опере «Иисус Христос – суперзвезда», или «Jesus Christ Superstar», выражаясь «по-нашему». Тихо-тихо! Сейчас будут тридцать три удара! Давайте вместе. Ван! Тым-дыри-па-пам! Ту! Тым-дыри-па-пам! Фри! Тым-дыри-па-пам! Фо!.. Вдобавок у меня теперь шестая, подчеркиваю, жена, и намного моложе всех предыдущих, и можно обратно же схлопотать по шее за такие «тым-дыри-па-пам», если целыми днями предаваться воспоминаниям.

Я пробовал… До восемнадцатого удара нынешняя жена ведет себя индифферентно, после двадцать второго начинает ко мне приглядываться весьма характерным образом, а дальше честно предупреждает, что «любой суд присяжных ее оправдает»! Поэтому я пользуюсь современной компьютерной техникой и, когда на меня нападает ностальгия, тихо перелистываю старые фотографии в каком-нибудь новомодном графическом формате или еду взглянуть своей ностальгии в глаза, отчего неизбежно прихожу в уныние. Поскольку я помню одно, а получаю совсем другое, и никакими «фотожабами» этого не реставрируешь. Да и надо ли так издеваться над старыми приятельницами?

К слову сказать, некая N подсела на губернаторскую программу «Фасады Санкт-Петербурга» и обновила себе наружность. Ну, ради спортивного интереса я вошел и быстренько вышел, потому что ровным счетом ничего не изменилось, а даже наоборот – амортизация ухудшилась в прямом и переносном смысле. Ведь, если слегка перефразировать Марциала: «Хочет Лирида узнать, что с ней? Что и с прежнею – мерзость!» Только об этом эпизоде со старой подругой никому не рассказывайте. В частности, нынешним женам и теперешним губернаторам.

[13]13
  Моралия одиннадцатая: «О характере».


[Закрыть] Мои друзья, выезжая летом на дачу, брали с собой кота, которого звали Василий Иванович за чапаевский максимализм. Потому что этот подлец – кот, разумеется, – отличался от ленивых домашних котов охотничьими повадками. Уйдет, как сибирская лайка, в лес на трое суток и без белки не возвращается. Поэтому вся семья была обеспечена меховыми изделиями, образно выражаясь, на вырост, и разве что не экспортировала пушнину за границу. Жена себе сшила шубу, дети ходили в шубах, и все, понимаешь, из белки.

Но в какой-то момент у соседей по даче стали пропадать кролики, и в этих злодеяниях, конечно же, заподозрили нашего кота, хотя кролики иной раз улетучивались вместе с клеткой. Однако на семейном совете решили кастрировать Василия Ивановича, чтобы несколько поумерить его охотничий пыл и уберечь от соседской расправы. Мол, какие-такие кролики, когда наш кот лежит целыми днями на печке и помышляет только о сметане?! Ну, сказано – сделано, закрыли варвары дачный сезон и отвезли Василия Ивановича к ветеринару.

А на следующий год снова выехали на природу в полном убеждении, что пушной вопрос исчерпан. Однако не тут-то было! Василий Иванович моментально исчез на неделю, а в итоге за полсезона добыл всевозможного зверья на две шубы: беличью и лисью.

Я к тому, что характер практически не меняется – обладает писатель потенцией или нет. Просто когда у писателя есть потенция – он знает, как довести произведение до оргазма и поставить точку, а писателю без потенции все равно, сколь долго будет продолжаться это безобразие и как его называть: катавасия или «котовасия».

* * *

А к городу Эйску я никогда не испытывал ностальгических чувств. Раньше на местном базаре там было можно купить «рыбца», используя конспиративные навыки. Потому что город стоял у моря, но промысловую рыбу частному сектору ловить не разрешалось. Ни сетями, ни динамитами, ни подводными лодками. Вот страхолюдных бычков прямо с пирса – тягай сколько хочешь! А хорошую рыбу – только эзотерически, под бой кремлевских курантов, то есть в шесть утра и двенадцать ночи, когда старенький бабушкин громкоговоритель, молчавший целыми днями, как партизан на допросе, неожиданно вздрагивал и патетически хрипел: «Союз нерушимый! Сидим под машиной! И лопаем кашу! За родину нашу!» Вот уже и Союза нет, и машина та развалилась, а мы всё сидим и разводим руками, изображая, как хотели ее починить и как бы она – «у-у-ух!» – поехала. И, что характерно, попробовал я недавно того вожделенного «рыбца» местных промыслов и проплевался. Вместе с пивом эйского розлива.

А вы говорите – ностальгия! Сегодня за письменный стол я, как современный автор, сажусь охотно. Ведь не стоять же рядом, словно баран? Но все остальное, в смысле писательского труда, делаю без энтузиазма. Раньше я размышлял – как между строчками заложить больше смысла, чем в буковки. А теперь механически пересчитываю эти буковки и прикидываю барыши. Потому что за смысл, да еще между строк, не платят нынче авторского гонорара. Конечно, могут подарить «рыбца», но я же не алеутская лайка, чтобы бегать с другими писателями в одной упряжке. Кстати, это называется «Чок-Чок!», или социальный заказ. Надо свернуть хвост бубликом и доставить филькину грамоту «от Москвы до самых до окраин»! Подобный сизифов труд некогда квалифицировался как высшее достижение в писательской карьере. Однако теперь мне мерещатся другие ностальгические картинки, навеянные работами старых, социалистических мастеров. «Раннее утро в заснеженной тундре; десант дружелюбно настроенных писателей сеет разумное, доброе, вечное между ярангами, то есть гоняется за дочерьми оленеводов с определенными настроениями; на лице заслуженного каюра отражается важность текущего момента; подпись под картиной – „Встреча с читателями. Экспедиция“».

А город Эйск я вспоминаю без тоски по утраченной родине в стиле шестидесятых. Когда сняли руководителя марки «Хрущев» и заменили на руководителя марки «Брежнев». О чем до сих пор, причмокивая, любят порассуждать зрелые мужики? О государственной политике: прошедшей, настоящей и будущей. Экспедиция! Чтобы потом с чистой совестью завести разговор о бабах и футболе. И все это с важностью заслуженных каюров и соответствующим опытом работы: в области иностранных дел, спорта и гинекологии. Можно сказать, тундрические специалисты во всех отношениях, внешних и внутренних. С ними могут поспорить только мастера эзотерического жанра, где на одного мессию приходится от четырех до семи ипостасей. Во-первых, оне философы, во-вторых – писатели, в-третьих – композиторы, в-четвертых – художники, в-пятых – психотерапевты, в-шестых – профессорa еще каких-то тундрических наук, и прочая, прочая, прочая… Смотришь на них и думаешь: «Лев народился, лев!», и как столько специальностей помещается на визитке?! Написали бы просто: «Господи-Боженька. Прием с 10 до 14 по предварительной записи».

Вот я на своей визитке обозначился как «хомо сапиенс» – и простенько, и без претензий, если чего. Мол, что уродилось, то и получилось. Конечно, я тоже могу порассуждать по пьяной лавочке как большой эзотерический и тундрический специалист в любой поднебесной области, но с похмелья всегда удивляюсь. Ведь, честно говоря, наплевать – что именно я нагородил, но просто поразительно, как много людей мне поверили. Как будто не видят, что человек говорит глупости, будучи «выпимши» и пребывая поэтому в философском настроении. Мне бы еще важности соответствующей – и прямая дорога в мессии. Да вдобавок, как новоявленный «избавитель еврейского народа» незнамо от чего, что, собственно, и переводится как «мессия», я должен уверовать в свою исключительность и в тот бред, что из меня мироточится. Но годы уже, повторяю, не те, и мне столько не выпить для обильного мироточения. А постоянно поддерживать себя в подобном перманентном состоянии и вовсе нет сил. Так что не ждите от меня бестселлеров, любезных восьмидесяти процентам читательской массы. Мне бы сподобиться и набредить что-нибудь для двадцати.

МУЗА. Я НЕ ПРЕТЕНДУЮ, И МОЖЕТЕ МЕНЯ ВЫЧЕРКНУТЬ…

А к городу Эйску я всегда относился спокойно. Помнится, как ликовал народ, когда с конвейера сняли морально устаревшую модель «Никита Сергеевич» и запустили свежего «Ильича». Полный попкорн! Прежняя модель повсеместно сеяла кукурузу, а новая прославилась своими морозоустойчивыми бровями. Других изменений в модификации я не обнаружил. Как и теперь не понимаю, чем бразильский, якобы эзотерический шпендрик отличается от доморощенного, якобы современного детектива на шпильках. И какова природа их воздействия на широкие массы. Это авторский магнетизм или читательское слабоумие?

Только не подумайте, что я, как гоголевский Вий, на кого-то конкретно указываю пальцем: «Во-о-о-от о-о-он!» Попросту ваш покорный слуга, фигурально выражаясь, выпил парочку кружек пива и философски обобщает. А заодно предается ностальгическим воспоминаниям и не испытывает тоски о прошлом, о пережитом, об утраченном. «Об чем вы, папенька, думаете?» – «Об выпить водки, об дать кому-нибудь по морде…» Конечно, в городе Эйске было полно минеральной воды, но грамотные люди предпочитали вино и закапывали бутылки с этой подозрительной жидкостью прямо на нейтральной полосе. Можно сказать, минировали все побережье, однако не в целях отражения агрессора, а ради охлаждения бутылок. Участок, отмеченный шелухой и арбузными корками, считался пляжем; прибрежные воды, где плавала глистоперая рыба и прочее дерьмо, по словарю Ожегова считались морем, а между ними располагалась нейтральная полоса, иначе говоря – полоса прибоя, который не знал, куда ему деться от этого ужаса. И шарахался из стороны в сторону – море-пляж, пляж-море – и охлаждал бутылки.