Текст книги "Страсти ума, или Жизнь Фрейда"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 72 страниц)

– Прежде всего, Отто, работа завершена.

Отто улыбнулся своей доброжелательной, скромной мальчишеской улыбкой:

– Профессор Фрейд, мои раны зарубцевались, моя психика выправилась.

– Именно так! Давай отметим некоторые моменты. Прежде всего, думаю, надо более отчетливо очертить тему и держаться в ее рамках. Во–вторых, ты не доказываешь читателю спорный вопрос, который тебе кажется очевидным. Думаю, что ты должен особо выделить наиболее важные результаты исследований. Будь внимателен! Вопрос вкуса и умения остановиться в надлежащем месте и отказаться от мало относящихся к теме свидетельств из поэзии или мифологии, которые затемняют главную мысль…

Щеки Отто пылали от волнения; Зигмунд знал, что тщательный разбор не повредит молодому человеку. Когда Зигмунд изложил свои критические замечания, заседание было закрыто. Но участники любили слушать сообщения Зигмунда о новых пациентах и их симптомах. Десять дней он занимался истеричкой, которая рассказала, что в четыре года она разделась перед своим братом, возмутившимся этим. Однако, когда ей исполнилось одиннадцать, они раздевались и демонстрировали друг другу свои половые органы. Между одиннадцатью и четырнадцатью годами они имели интимные контакты. С наступлением зрелости такие игры прекратились, и вроде бы все обошлось без последствий. Но пациентка повзрослела, и мужчины стали ухаживать за ней. Перед перспективой супружества ее охватило чувство вины, она не знала почему. Как лучше всего подвести ее к этому «почему»?

3

К десяти часам следующего утра Зигмунд лишился одного из наиболее интересных пациентов – высокого, плотного, самоуверенного сорокапятилетнего холостяка, страдавшего такой навязчивой боязнью бактерий и грязи, что он мыл, а затем разглаживал банкноты, которыми расплачивался за каждый сеанс. Потребовались месяцы, прежде чем он рассказал о своем сексуальном поведении: его не увлекали «интрижки» или венские проститутки, вместо них он предпочитал маленьких девочек. Он выступал в роли внимательного «дядюшки» нескольких семейств в городе, каждая из которых имела двенадцати– или тринадцатилетнюю дочь. Завоевав доверие семьи, он вывозил девочку на загородный пикник, затем умудрялся опоздать на последний поезд. Комната в комфортабельной гостинице резервировалась заранее; там они ужинали и ложились спать в единственную кровать. В постели «дядюшка» осторожно пододвигался и начинал гладить рукой интимные места девочки.

Зигмунд сказал:

– У вас страх перед бактериями, но почему вы не боитесь в таком случае трогать своими грязными пальцами интимные места девочек?

Пациент вскочил с кушетки, его лицо побагровело от возмущения.

– Как вы осмеливаетесь говорить таким образом?! Вы прекрасно знаете, что я не позволю себе грязными пальцами притрагиваться к этим чистым, невинным местам девочек!

С этими словами он выскочил из кабинета и больше не вернулся, забыв отдать простиранные и выглаженные банкноты, аккуратно уложенные в его бумажнике, и оставив Зигмунда в недоумении, какие особые обстоятельства в детстве «дядюшки» привели его к такой форме извращения.

В одиннадцать часов пришла замужняя женщина тридцати двух лет, аристократка по происхождению, которая решила, что выйдет замуж только за бедного. В двадцать восемь лет, несмотря на уговоры родителей, она вышла замуж за красивого образованного мужчину тридцати лет без средств к существованию. Первые годы супружеской жизни были счастливыми: женщина родила двух детей. Однако при третьей беременности появились некоторые сдвиги в ее характере. Она убедила себя, будто муж ей изменяет, стала ревнивой, нападала на няню. Подозрения она объясняла тем, что муж красив и способен привлечь любую, а няня так хороша, что должна казаться желанной мужу.

Домашний врач посоветовал мужу и жене жить отдельно. В отсутствие мужа пациентка принялась писать любовные письма знакомым молодым людям, приглашая их на тайные встречи. Она заговаривала с незнакомыми мужчинами на улице. Когда родители увидели ее за таким занятием, она принялась кричать: «Если муж не верен мне, я имею право быть неверной ему». Она восстановила отношения с мужем, и вскоре после этого домашний врач направил ее к Зигмунду.

После нескольких сеансов Зигмунд попросил мужа прийти на консультацию. Муж заверил его, что в ее обвинениях нет правды. Ее отец утверждал, что, будучи ребенком, она вела себя ненормально. Муж признался, что во время помолвки его жена вела себя странно, часто, как бы ненамеренно, толкала мужчин на улице. На третьем месяце третьей беременности он заметил у нее безудержное сексуальное влечение… а в последнее время появились извращенные желания. Она потеряла всякую сдержанность даже перед слугами, вела себя без тени стыда…

Зигмунд пришел к выводу, что имеет дело с нимфоманией, начавшейся в детстве и развившейся в молодости. В ранние годы супружества красивый сильный мужчина до поры до времени удовлетворял ее. Затем наступило регрессивное развитие либидо, энергия полового стремления сместилась от мужа к самовозбуждению. Ревность, обвинения в неверности, голоса, обвиняющие мужа, – все это было сотворено ее подсознанием, чтобы преодолеть психические ограничения и дать полную свободу ее нимфомании.

Зигмунд описал это как случай необычной паранойи, которую нельзя излечить с помощью психотерапии, поскольку мания имела тенденцию распространяться на все новые зоны ума и становилась постоянной.

Пациент, явившийся в полдень, также озадачил; это был одержимый желанием умереть молодой человек, рассказавший об эпизоде, случившемся, когда ему было шесть лет.

– Случай… Я спал в одной постели с мамой… злоупотребил возможностью… ввел палец в… когда она спала…

Зигмунд никак не мог увязать навязчивую мысль молодого человека о смерти с этим инцидентом; другие проявления вины не были достаточно сильными, чтобы внушить желание самоубийства. Молодой человек рассказывал о сновидении:

– Я дважды посещал дом, в котором бывал до этого. Что это могло бы означать, профессор? При чем тут исполнение желания?

– Подумаем в плане символов. В каком символическом доме вы побывали дважды до сновидения, выражающего желание вернуться туда?

Молодой человек уставился на него с ужасом в глазах.

– Да, матка вашей матери, где вы провели девять месяцев до рождения и куда вас потянуло на шестом году. Ваша навязчивая мысль связана не со смертью, а с рождением, с желанием вернуться в матку матери… различными путями. Теперь, когда мы уяснили проблему, давайте посмотрим, можем ли мы вывести вас на прямую дорогу – к желанию попасть в матку любимой. У взрослых мать заменяют возлюбленная или жена. Тогда исчезнет навязчивая мысль о смерти, вы начнете думать о созидании жизни.

Хотя он вел семинар и по субботам вечером читал факультативные лекции двадцати восьми студентам, его связи с университетом оставались строго почетными. Ни Вагнер–Яурег, ни советник, отвечавший за неврологию, не приглашали профессора Фрейда читать студентам обязательный курс. Не интересовалась этим курсом и никакая другая клиническая школа, за исключением Бургхёльцли – госпиталя и санатория при Цюрихском университете. Там Зигмунд Фрейд быстро нашел поддержку в лице доктора Блейлера, который четырнадцать лет назад, в 1892 году, написал положительный отзыв о работе «Об афазии», похвалив Зигмунда за то, что он первым ввел в афазию психологический фактор. Даже Йозеф Брейер, которому Зигмунд посвятил книгу, разошелся с ним именно в этом вопросе. Зигмунд посылал Блейлеру свои книги по мере их выхода в свет, и профессор Блейлер стал сторонником психоанализа, применяя его в ограниченных пределах к пациентам с преждевременным слабоумием, и, что более важно, преподавал психоанализ своим студентам. Теория Фрейда высоко ценилась в Цюрихе.

Благоприятная обстановка в Швейцарии способствовала появлению психиатра доктора Карла Юнга, сына швейцарского пастора, а теперь главного ассистента Блейлера. Доктор Юнг прочитал «Толкование сновидений» и стал новообращенным. Еще в 1906 году Юнг послал Зигмунду экземпляр своей новой книги «Исследования в области словесной ассоциации», положившей начало психологическим исследованиям в Цюрихе. Юнг посвятил свой очерк «Психоанализ и опыт словесной ассоциации» доктору Зигмунду Фрейду. Так началась переписка между ними, обмен идеями и знаниями. Карл Юнг взял на себя роль защитника исследований Зигмунда.

На конгрессе неврологов и психиатров в Баден–Бадене в мае профессор Густав Ашаффенбург посвятил свое выступление нападкам на недавнюю публикацию Зигмунда «Фрагмент анализа истерии», описывавшую случай Доры.

Профессор Ашаффенбург декларативно заявил на конгрессе:

– Метод Фрейда ошибочен в большинстве случаев, сомнителен во многих и вообще излишен.

Карл Юнг немедля написал Ашаффенбургу ответ, который был опубликован в мюнхенском «Медицинском еженедельнике», в том же журнале, что и выпад Ашаф–фенбурга. Это была первая открытая, публичная защита Зигмунда Фрейда. Юнг подчеркивал, что критика Ашаф–фенбурга «касалась исключительно роли, которую, согласно Фрейду, играет сексуальность в формировании психоневрозов». Утверждавшееся им относится не к широкому диапазону психологии Фрейда, а именно к психологии сновидений, остроумия и нарушения обычного мышления… Он высоко отозвался о достижениях Зигмунда, которые способен отрицать лишь тот, кто не удосужился проверить экспериментально «процесс мышления Фрейда».

«Я говорю «достижения», – продолжал Юнг, – хотя это не означает, что подписываюсь безоговорочно под всеми теориями Фрейда. Но это – достижение, и притом немалое, в выдвижении оригинальных проблем».

И все же первым энтузиастом из Цюриха, встретившимся с Зигмундом Фрейдом, был не Блейлер, не Юнг, а молодой образованный человек двадцати пяти лет по имени Макс Эйтингон, проходивший обучение под руководством Блейлера и Юнга, но не получивший еще ученой степени. Блейлер просил его сопроводить к Фрейду пациента, с которым в Бургхёльцли ничего не могли сделать. Два часа консультаций, и доктор Фрейд убедился, что его метод бессилен в отношении несчастного, который видел внешний мир как отражение его внутренней хаотической психики.

Макс Эйтингон оказался чудесным человеком. Выходец из богатой русской семьи, состоятельный, он учился в Лейпциге, где осела его семья, но вскоре, в раннем возрасте, покинул школу из–за заикания. Работая с микроскопом и горелкой Бунзена, он обрел свое место в жизни, поняв, что исследования не требуют много слов. Из медицинской школы Марбурга он перевелся в Цюрих под начало Блейлера. За последние два года с подсказки Карла Юнга он прочитал все шесть книг Зигмунда и двадцать четыре статьи о психоанализе.

Несмотря на чудовищную помеху – заикание, Макс Эйтингон сделал для себя выбор, как он признался Зигмунду во время прогулки вокруг Обетовой церкви в холодный, но необычайно ясный январский вечер. Он хочет научиться у Зигмунда Фрейда психоанализу, но не хочет оставаться в Вене.

– У ме… ня… есть дру… друг в Цюрихе, пре… преданный вам… К… Карл Абра… хам, его го… готовил Юнг, он хо… хочет пра… практиковать в Берлине. Я… я также.

Начитанный молодой человек понравился Зигмунду. Зигмунд нашел, что Эйтингон необычайно добрый и мягкий. С извиняющейся улыбкой на круглом лице, значительную часть которого прикрывали очки без оправы, он объяснил, что нуждается в добром отношении других, «ко… когда я сам во… вовлечен в раз… разговор». Зигмунд вскоре установил, что Макс Эйтингон пусть и зайка, но может быстро овладеть методикой психоанализа. Когда Макс показал ему список вопросов, составленный Блейлером в расчете, что Зигмунд Фрейд сможет пролить свет на некоторые волнующие его проблемы в психиатрии, Зигмунд сказал:

– Вам следует принять участие во встрече нашего Психиатрического общества в среду и поставить эти вопросы перед группой. Надеюсь, вы не торопитесь покинуть Вену?…

– Нет… нет… я могу… оставаться так… дол… долго, как за… захочу.

– Хорошо. Потребуется две встречи, чтобы уяснить вопросы, а затем оставшаяся часть нашей жизни, чтобы их разрешить. Должен, однако, сказать, с какой радостью я приветствую вас: до сих пор у нас были только венцы. Вы первый иностранный гость, почтивший нас своим присутствием. Мы можем сказать, что становимся международной организацией!

Макс Эйтингон рассмеялся; его шедший из глубины голос не был искажен натугой, ибо не нужно было образовывать слова. Его глаза за стеклами очков светились радостью.

23 января 1907 года, в среду, вечером Зигмунд представил группе Макса Эйтингона. Все члены были довольны присутствием иностранного гостя. Эйтингон взял на себя труд размножить вопросы Блейлера, чтобы его заикание не задерживало дискуссии: «В дополнение к известным нам механизмам, какие другие факторы действуют на развитие невроза? Имеют ли значение социальные компоненты? В чем суть терапии? Направляется ли она против симптома? Происходит ли подмена симптома или же его удаление?»

Последовала оживленная дискуссия. Все говорили одновременно. Отто Ранк записывал в бешеном темпе, дабы успеть. Зигмунд сидел в кресле с довольной улыбкой на лице, слушая своих молодых последователей.

Задгер сказал:

– Истерия – это выражение невроза любви. Федерн прокомментировал:

– Серьезный невроз – следствие несчастливого супружества.

Кахане заметил:

– Психика живет за счет получаемых ею зарядов… Полная ассимиляция этих зарядов – непременное условие здоровья.

Ранк отложил ручку и сказал:

– Между болезнью и выздоровлением, симптомом и его разрешением проходит, можно сказать, нормальная жизнь пациента; в ней проявляются социальные, религиозные, жизненные инстинкты пациента, и с этого надо начинать,…

Альфред Адлер постучал пальцами правой руки по ладони левой, аплодируя Ранку, самому молодому из присутствующих, затем заговорил своим музыкальным голосом:

– Терапия заключается прежде всего в усилении определенных психических зон за счет психической тренировки. У страдающего истерией во время лечения происходит усиление психики. Пациент поражает нас своими идеями и выявлением связей, порой удивляющих врача. Во время и после лечения он овладевает материалом, который до этого был ему совершенно чужд. По мере прогресса в понимании пациент достигает умиротворенности ума, столь ему необходимой. Из безвольного заложника обстоятельств он превращается в сознательного творца своей судьбы.

Вошла горничная с кофе и печеньем. Во время перерыва Макс Эйтингон рассказал о словесной ассоциации, о том, как доктор Юнг применил хронометр для измерения и фиксации времени, нужного пациенту для ответа на заданное слово, и как по этому времени врач может судить о глубине и серьезности подавления. Затем в момент общего молчания он повернулся к Зигмунду:

– Про… профессор Фр… Фрейд, не скажете… что вы… вы думаете?

Зигмунд улыбнулся и сказал:

– Ах, я не намерен отмалчиваться! За этим столом каждый выступает по очереди. Я как раз размышлял на манер стареющего профессора, как можно вкратце обобщить изложенное сегодня. Итак, попытаюсь. Сексуальный компонент психической жизни влияет сильнее других факторов на причины неврозов. Через сексуальность устанавливается глубинная связь психики с организмом. Невротик болен в той мере, в какой страдает. Терапия неэффективна там, где нет страдания. Быть может, все мы в той или иной мере невротики. Болен ли индивид, определяется практическими соображениями. Действительное различие между легким заболеванием и серьезной болезнью заключается лишь в локализации, топографии симптома. Если энергия патологического элемента проявляет себя в незначительных отклонениях, человек «здоров». Но если она нарушает необходимые для жизни функции, тогда человек болен. Болезнь развивается в количественном отношении. Что же касается вопроса, какой невроз выберет болезнь, то тут наши знания малы.

4

Книга «Остроумие и его отношение к бессознательному» пользовалась значительным вниманием, потому что в ней раскрывалась особая сторона подсознания. Это не было оригинальной областью исследования. Такие философы, как Липпс, Фишер и Вишер, составили гроссбухи, где описывались классификация и природа комического, однако эти книги, как и восемьдесят томов о снах, опубликованных до «Толкования сновидений», послужили для Зигмунда лишь отправной точкой. Он расчленил шутки и остроты на различные составные части в главах «Механизм удовольствия и психогенез остроумия», «Мотивы остроумия», «Остроумие как социальный процесс», «Отношение остроумия к сновидению и к бессознательному» и пришел к заключению, что остроумие не ограничивается задачей вызвать смех. Наиболее часто оно вызывается подсознанием со специальными мотивами: ревность, злоба, желание унизить, отторгнуть или просто причинить боль. Весьма редка хорошая шутка – та самая, которая помогает всем и у всех вызывает смех.

Он определил, что два главных подраздела относятся к враждебным шуткам, служащим цели нападения или самозащиты, и к непристойным шуткам, позволяющим удовлетворить инстинкт похоти. Он заметил: «Человек, смеющийся над услышанной им непристойностью, смеется, как если бы он был зрителем акта сексуальной агрессии… Непристойность подобна разоблачению лица, в чей адрес она направлена».

Особенно популярны остроты на тему об экскрементах. В детстве не различают, что относится к сексу, а что – к экскрементам, поэтому шутки, относящиеся к экскрементам, – это возврат к удовольствиям детства.

Чтобы проиллюстрировать употребление острот как исполнение желаний, он воспользовался рассказом Гейне о распространителе лотерейных билетов, который сказал: «И как Бог свят, господин доктор, я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обращался со мной, как со своей ровней, совершенно фамильярно».

В своей собственной коллекции Зигмунд нашел примеры употребления шутки в качестве социального оружия или средства мщения. Промывая косточки другу, один человек сказал о нем:

«Тщеславие – одна из его четырех ахиллесовых пят». Другой комментировал: «Я выехал с Чарли те–а–бет (Он глупый осел)». Оппонент заметил о молодом политике: «У него великая будущность позади себя».

Карл Краус писал о знакомом журналисте: «Он едет в одно балканское государство на Ориентерпрессцуг», что на немецком языке звучало как комбинация Восточного экспресса с шантажом. Молодой холостяк, весело поживший за рубежом, возвратился в Вену с обручальным кольцом. «Как?! – воскликнул его приятель. – Разве вы женаты?» – «Да, – был ответ, – венчально, но это так».

Для Зигмунда шутки имели нечто общее со сновидениями: и те и другие содержали как явное или открытое значение, так и скрытую цель. Он вспомнил шутку клинической школы: «Когда молодого пациента спрашивали, занимался ли он рукоблудием, то ответ был всегда таким: «Блудят руки, а я нет».

Большое число шуток высмеивает супружество.

«Врач, вызванный для обследования больной, отвел мужа в сторону и сказал: «Эта женщина мне не нравится». Муж ответил: «Она уже давно мне не нравится».

«Сводня спросил: «Чего вы хотите от невесты?» – «Она должна быть красивой, богатой и образованной». – «Отлично, – сказал сводня, – но это три брака».

Юмор редко не имеет мотивов; он возмещает то, чего нет в серьезных отношениях, таких, как подвластность гражданина правительству. В подобном случае сатира допускает самую едкую критику: колючки прикрываются легкой вуалью. Эта же сатира служит задаче выражения общественных суждений.

«Глухой пришел к врачу, и тот поставил диагноз, что причина потери слуха в чрезмерном увлечении пациента алкоголем. Он посоветовал не пить, и больной обещал следовать рекомендации. Через некоторое время врач встретил пациента на улице и громко спросил, как тот себя чувствует. «Вам не нужно так кричать, доктор. Я отказался от пьянства и опять слышу хорошо». Немного погодя они вновь встретились. Врач спросил обычным голосом о состоянии его здоровья, но заметил, что его не понимают. «Мне кажется, что вы опять пьете водку, – закричал врач, – и поэтому опять не слышите». – «Быть может, вы правы, – ответил мужчина, – я опять начал пить водку и хочу подтвердить вам, что, покуда я не пил, я слышал, но все, что я слышал, было не так хорошо, как водка».

«Говорят, что Гейне, лежа на смертном одре, богохульно пошутил. Когда близкий ему священник напомнил ему, что Бог милостив, и выразил надежду, что он простит его грехи, Гейне якобы ответил: «Конечно, он простит меня, это же его ремесло».

В годы изоляции Зигмунд увлекся собиранием еврейских шуток, которые столетиями помогали поддерживать народный характер, высмеивая недостатки и в то же время утонченно утверждая его достоинства. Он использовал многие из них в главе «Тенденция остроумия»: «Невыгодно быть богатым евреем. Нищета других мешает наслаждаться собственным счастьем».

Другая шутка отражала отношения между бедным и богатым евреями, поскольку Тора предписывает заботиться о бедном и относиться к нему как к равному.

«Проситель, приходивший в гости по воскресеньям в один и тот же дом, появился однажды в сопровождении неизвестного молодого человека, который тоже намеревался сесть за стол. «Кто это?» – спросил хозяин. «Он мой зять с прошлой недели, – был ответ, – я обещал содержать его в течение первого года».

«Проситель обратился к барону за деньгами для поездки в Остенде, поскольку врач рекомендовал ему морские ванны для поправки. Барон считал Остенде дорогим курортом и высказал мнение, что дешевый будет не менее хорош. Проситель отверг, однако, предложение, сказав: «Господин барон, для моего здоровья нет ничего, что было бы дорого».

Он обращал внимание на фасад, за которым внешне бессмысленные шутки скрывают свое содержание, на жесткость насмешки, которая может содержаться в комических рассказах. Шутка, остроумное замечание или ответ могут вывести наружу подавленные чувства, бурлящие в глубине ума недели, а возможно, и месяцы. Они часто вылетают, потрясая слушателя и выступая как откровение и облегчение для того, чье подлинное состояние ума они выражают. Шекспир сказал в «Бесплодных усилиях любви»:

 
Успех острот нимало не зависит
От языка, слагающего их:
Он весь в ушах того, кто их внимает.
 

Ах, но удовольствие, которое получает рассказчик от высвобождения накопленной психической энергии, позволяет ему громко смеяться над преходящим триумфом!

Читатели книги «Остроумие и его отношение к бессознательному» соглашались с обоснованностью доводов Зигмунда Фрейда, ведь они либо были стороной, страдающей от юмора других, либо сами высказывали затаившееся в их подсознании. Если его теория сексуальной этиологии невроза не имела успеха, не считая появления нескольких последователей, то этой книгой он начал убеждать в том, что существует подсознание, влияющее на характер и на ход жизни. Некоторые его коллеги – Зигмунд узнал об этом благодаря переписке, особенно с Карлом Юнгом, – считали, что он может удовлетвориться достигнутым и что исследование подсознания вселяет больше надежд на разрешение проблем нормальной и болезненной психики, чем психоанализ.

Но он не был доволен: ему словно предлагали быть машинистом поезда, пересекающего шестнадцать виадуков и проходящего через семнадцать туннелей к Земмерингу на одном рельсе. Поезд может двигаться лишь по двум рельсам, не говоря уже о том, что надо подниматься в гору. Сексуальная этиология неврозов была не только вторым рельсом, но и вторым локомотивом, способным вытянуть человека на вершину самопознания, тогда как раньше он ползал внизу, в лесной чащобе.

«Три очерка к введению в теорию сексуальности», почти одновременно изданные Дойтике, родились не под столь счастливой звездой, да Зигмунд и не ожидал такого, поскольку эти три очерка касались «сексуальных отклонений», «инфантильной сексуальности» и «преобразований при половом созревании». Последний очерк он начал с научного заградительного огня, способного вызвать на него артиллерийский залп противника.

«С наступлением половой зрелости начинаются изменения, которым предстоит перевести инфантильную сексуальную жизнь в ее окончательные нормальные формы. Сексуальное влечение [человека] до этого было преимущественно автоэротично, теперь оно находит сексуальный объект. До того его действия исходили из отдельных влечений и эрогенных зон, не зависевших друг от друга и искавших определенное наслаждение как единственную сексуальную цель. Теперь дается новая сексуальная цель, для достижения которой действуют совместно все частичные влечения, между тем как эрогенные зоны подчиняются примату генитальной зоны».

Его оппонентам все труднее становилось искать новые доводы против его сексуальной «ереси», но неврологи и психиатры, разъезжавшие по Европе с конгресса на конгресс, не оставляли надежды расправиться с ним. Его обвиняли в том, что он проповедует психиатрию выживших из ума старух, некую форму мистицизма и театральности, заимствованную у Антона Месмера. Работы Фрейда ни один психиатр не мог читать без чувства ужаса.

– Чему тут удивляться! – воскликнул возбужденный Вильгельм Штекель, ужинавший у Фрейдов, а сейчас в верхнем кабинете Зигмунда перелистывавший экземпляр книги, купленной им в полдень в лавке Дойтике. – В ней вы провозглашаете намерение разрушить привычные представления о нашей природе. Послушайте, что вы пишете вот здесь: «Общепринятый взгляд содержит определенные представления о природе и свойствах полового влечения. В детстве его будто бы нет, оно появляется приблизительно во время и в связи с процессом созревания, в период возмужалости, выражается проявлениями непреодолимой притягательности, которую один пол оказывает на другой, и цель его состоит в половом соединении или, по крайней мере, в таких действиях, которые находятся на пути к нему.

Но у нас имеется основание видеть в этих данных неправильное отражение действительности; если присмотреться к ним ближе, то они оказываются полными ошибок, неточностей и поверхностных заключений».

Штекель захохотал. Зигмунд взял сигарный нож, прикрепленный к золотой цепочке от часов, обрезал конец сигары.

– Чем ближе вы режете к кости, именуемой инстинктом, – воскликнул Штекель, – тем громче вопит пациент; им в данном случае является ваш приятель невролог или психиатр, оперируемый вами без анестезии. Недостойно и не по–рыцарски с вашей стороны расстраивать безопасный, удобный образ мышления. Пусть существует широкий набор неврозов, которые они не в состоянии ослабить, не говоря уже об излечении; это лишь невезение пациентов. Вы же осмеливаетесь заявить им, что открыли дверь в мир новых знаний, в который придется войти голыми ногами по горящим углям. Они прикуют вас к горной скале, как Зевс приковал Прометея за то, что он дал человечеству огонь.

Зигмунд слегка улыбнулся.

– Вильгельм, у меня и так болит бок! – Приходя в хорошее настроение, он добавил: – Успокойся, это лучше, чем забвение. Таков уж обычай – яростно нападать на того, кого боятся больше всех.