Текст книги "Страсти ума, или Жизнь Фрейда"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 72 страниц)

5

Он брел, как слепой, по Верингерштрассе, мимо бокового входа на территорию больницы, которым пользовались студенты, врачи и прислуга. За арочными воротами маячила пятиэтажная каменная Башня глупцов.

– Вот где мне следует быть, – прошептал он, – в одной из камер прикованным цепями к стене. Лунатиков нельзя выпускать на волю.

Бродить по Вене перестало быть удовольствием. Каждый камень и булыжник отзывались болью в ногах, а бессвязные мысли и самобичевание травмировали центральную нервную систему, которую он так успешно обнажал у животных в лаборатории. Он думал: «Нам известно, что зрение контролируется задней долей мозга, а слух – височной. Не мне ли открыть, какая доля мозга контролирует глупость?»

Он инстинктивно направился к Хиршенгассе и аллее Гринцингер, по пути к Венскому лесу, где поколения венцев, прогуливаясь в чаще, радовались жизни или предавались своему горю. Домики деревни Гринцинг, по которой сновали домашние хозяйки с корзинками в руках, взбирались на гору к виноградникам, перемежавшимся с персиковыми и абрикосовыми посадками. Над входом в кабачки висели зеленые венки, они указывали на то, что там есть молодое вино, которое подают под каштанами, вино из винограда, культивируемого в окрестностях Венского леса уже две тысячи лет, еще до того, как римские легионеры захватили здесь селение, называвшееся Вин–добона. Зигмунд шел не останавливаясь.

Извилистая тропа, карабкавшаяся вверх, была тенистой, но и ее тишина не умеряла страданий Зигмунда. Его охватывали, оставляя свою горечь, приступы то стыда и ярости, то крушения надежд и смущения, то страха, отчаяния и тревоги.

Он сошел с тропы и углубился в чащу столетних берез и сосен. Там царили глубокая тишина и спокойствие, лишь изредка прерываемые пением птиц и доносившимися издали ударами топора. Хлорофилл лесных листьев – лучший поглотитель, он способен вобрать в себя любую человеческую печаль, и при этом ни одна ветка не шелохнется. Но сегодня даже эти величавые деревья не приносили ему облегчения. Всегда в прошлом освежавшие его душу, сочная весенняя листва, чувство возврата в благотворное лоно зелени, которая укрывает от враждебного мира, не помогали ему: он метался от ярости к отчаянию и наоборот.

Зигмунд поднялся на вершину, в сад–ресторан Каленберга. Посетители ели завтраки, принесенные с собой в рюкзаках, и пили пиво, которое разносили официанты в кружках на больших подносах. После восьмимильной прогулки он устал, у него пересохло в горле, но он не стал задерживаться и пошел по тропе к Леопольдсбергу, к руинам стоявшего там некогда замка. Внизу лежала Вена, зажатая между Венским лесом и Дунаем, на юге возвышались Альпы, разделяющие Австрию и Италию, к востоку простирался склон, спускавшийся к Венгрии. Отсюда наступали и временами покоряли императорский город пришельцы из Азии: гунны, авары, мадьяры и турки. Но это была история, в собственной же душе он ощущал лишь страдание, поддавшись безысходной жалости к самому себе.

Как он осмелится сказать Марте о помолвке, если его будущее столь мрачно? Как он может объяснить ей непредвиденный провал строившихся им планов стать ученым? Каким образом он будет добывать себе на жизнь, не говоря уже о помощи семье? Как он сумеет выдержать четыре года хирургических операций, с которыми он так плохо справляется; занятий дерматологией, которая казалась ему скучной; внутренними болезнями, не обладая диагностическим даром; нервными расстройствами, о которых знает только то, чему научил его друг, Доктор Йозеф Брейер? Психиатрия, связанная с анатомией мозга, которую он осваивал под руководством профессора Мейнерта, интересна. Он уже прошел подготовку по клинической психиатрии под началом Мейнерта, благоволившего ему, и тот мог бы научить его всему тому, что известно о «локализации» центров мозга. Однако поскольку его вероятные пациенты не позволят лазить им в мозг для исследования их извилин, то какая польза в таком обучении?

На полпути назад, к Каленбергу, он пошел по узкой, неровной тропе, по которой гоняли скот к Клостерной–бургу. У подножия горы, ощутив усталость в каждом мускуле, он повернул к дороге на монастырь и зашагал вдоль русла Дуная, иногда останавливаясь, чтобы смочить пылавшее лицо. Ему предстояло еще несколько часов пути, но теперь он знал: пора покончить с самобичеванием и отчаянием, упреками в адрес университета, медицинского факультета, больницы и министерства образования. Мужчины выдерживают испытания даже в том случае, когда их бьют кнутами по голой спине, они скрежещут зубами, но не позволяют себе кричать от боли. Они продолжают жить. Иного выбора нет.

Уже под вечер, эмоционально опустошенный, он добрался до дома доктора Йозефа Брейера, близкого друга, которому он поверял свои мысли и чувства. Известный в Вене как «Брейер – золотая рука», Йозеф был личным врачом большей части персонала медицинского факультета университета, и это создало ему репутацию самого популярного врача в Австро–Венгерской империи. Он славился своим диагностическим искусством и часто добивался успеха там, где другие терпели неудачу. В клинической школе утверждали, будто он «предсказывает» причины скрытых заболеваний. Горожане понимали это буквально и считали, что знания Брейеру даны Богом. Венцев поражало, почему их католический Бог открывает причины их недомоганий еврею, но они не позволяли своей религии мешать лечиться у доктора Брейера.

Йозеф Брейер был скромнейшим человеком. Когда его хвалили за ясновидение, он отвечал:

– Глупости! Все, что я знаю, мне передал мой учитель профессор Оппольцер, специалист по болезням внутренних органов.

Он действительно узнал многое от Оппольцера. Когда Йозеф был еще студентом – ему шел тогда двадцать первый год, Оппольцер взял его в свою клинику и через пять лет назначил ассистентом, готовя молодого человека в качестве своего преемника. Но в 1871 году Оппольцер умер, Брейеру было только двадцать девять лет. Бюро медицинского факультета занялось поисками на стороне более зрелого и известного человека, остановив свой выбор на профессоре Бамбергере. О том, что произошло затем, Брейер никогда не откровенничал: подал ли он в отставку в знак недовольства или же был уволен профессором Бамбергером, пожелавшим иметь ассистента по собственному выбору. Брейер занялся частной практикой, одновременно продолжая в лаборатории профессора Брюкке исследования «полузамкнутых каналов среднего уха», которые, по его мнению, контролировали движения головы. Работая в лаборатории в качестве частного лица, он сделал важные открытия, касающиеся внутреннего уха как органа, чувствительного к гравитации. Он подружился с Флейшлем и Экснером и здесь же встретил Зигмунда, который был моложе его на четырнадцать лет и еще не имел диплома врача. Брейер приглашал Зигмунда к себе на ланч. Его жена Матильда и дети приняли Зигмунда в семью взамен младшего брата Йозефа – Адольфа, преждевременно умершего несколько лет назад.

Семья Брейер проживала в центре города, на Бранд–штете, 8, в двух кварталах от площади Святого Стефана и фешенебельных лавок Кертнерштрассе и Ротентурм–штрассе. Из окон дома Брейеры могли любоваться благородными шпилями собора Святого Стефана, двумя романтическими башнями перед фронтоном и крутой мозаичной крышей, гигантским колоколом Пуммерин, гудевшим, когда жителей города призывали тушить пожар или звали на молебен. Заложенный в 1144 году за пределами первоначальной средневековой городской стены, собор, как и столица, которой он служил, воплотил в себе семь веков архитектуры. Его внутреннее устройство было величественным, внешнее – намного более прагматичным. Здесь на открытом воздухе высилась кафедра, с которой священники призывали венцев отогнать от осажденной Вены турок. Здесь было распятие Христа с таким выражением боли на лице, что верующие независимо от своей конфессии, проходя мимо, крестились и называли его «Христом с больными зубами». Здесь же находились молитвенная скамья для тех, кто торопился присоединиться к своим собутыльникам в ближайшем кафе, а также важные экономические эталоны империи: высеченный в камне круг, дабы венский покупатель смог измерить только что купленный каравай хлеба; отчетливо различимый метр для тех, кто хотел бы проверить отрез купленной ткани и получить уверенность, что не обманут ни на миллиметр.

Привратник открыл маленькое окошко своей каморки на первом этаже и подал сигнал Зигмунду, приглашая его пройти. Зигмунд вбежал по лестнице и нажал кнопку звонка прямо над бронзовой пластинкой с надписью: «Доктор Йозеф Брейер». Дверь открыла горничная. В прихожей он заметил, к своему удивлению, саквояж и чемодан. Жена Брейера Матильда, услышав его голос, вышла навстречу. Ей было тридцать шесть лет, ее открытое лицо с серыми глазами обрамляли пышные каштановые волосы. Три месяца назад Матильда родила пятого ребенка, однако была по–прежнему хрупкой и изящной.

Правда, был период, когда она утратила заразительную веселость. Еще до рождения ребенка Зигмунд заметил, что Матильда стала угрюмой и молчаливой, а атмосфера в семье – натянутой. Он объяснял это физическим недомоганием, связанным с пятой беременностью, и поэтому полагал, что не следует столь часто навещать Брейеров. Ему пришлось выслушать упреки Йозефа и Матильды: они дали понять, что не следует забывать о них в час испытаний.

Сегодня все, похоже, изменилось. Глаза Матильды сверкали, она встретила его с обычной радостью и энергией.

– Зиги, мы едем в Венецию. Йозеф организовал месячный отдых. Разве это не чудесно?

– Рад за вас. Когда вы уезжаете?

– Через несколько дней…– Она сделала паузу. – Что с тобой? Твоя одежда в пыли, а лицо в пятнах. Ты запыхался?!

– Я истязаю себя. Это мой день искупления.

– В чем твой грех?

– В самообмане.

– Первое, что сделал бы Йозеф, посадил бы тебя в ванну – лучшее место для отмывания грехов. У нас как раз есть горячая вода.

Вместительная ванна прочно упиралась в пол четырьмя ножками. Горничная внесла в ванную комнату широкие приземистые жбаны с горячей водой, поставив их в ряд около насоса. Когда она ушла, Зигмунд присоединил первый жбан к насосу, пока вода перекачивалась в ванну, разделся и положил белье на стул у двери. Ему дадут комплект белья Йозефа. Подключив последний жбан, он улегся в ванну, и вода из крана полилась ему на голову.

Намыливаясь, он почувствовал, что горячая вода снимает не только усталость тела, но и нервное напряжение. Ему пришла на ум мысль: а нельзя ли добрую половину мировых проблем решать в горячей ванне? У семьи Фрейд никогда не было ванны. Когда Зигмунд, его пять сестер и брат Александр были маленькими, каждую пятницу в полдень мускулистые возчики привозили огромную деревянную ванну и жбаны горячей и холодной воды из бани по соседству. Ванна ставилась на пол в кухне. Мать намыливала детей, а затем окунала их в ванну. На следующий день возчики забирали ванну со жбанами и получали деньги. В теплые дни Зигмунд купался с друзьями в Дунае, а зимой ходил в дешевую баню, где за пять крейцеров, то бишь за два цента, принимал душ, в то время как его мать снимала кабину в соседней бане с ванной и печкой в углу. Сестры брали с собой яблоки и, пока мылись, пекли их на печке.

В дверь постучали. Послышался голос Брейера: – Выходи, Зиг. В моем кабинете наверху Матильда накрывает стол. Она говорит, что мы можем поесть без церемоний.

6

Зигмунд вытерся и оделся, вдыхая запах лаванды, которую Матильда держала в марлевых мешочках. Он поднялся в кабинет Брейера. У Брейера была длинная опрятная борода, самая большая в Вене, видимо, таким образом он компенсировал преждевременное облысение.

– Матильда сказала мне, что ты пришел совсем подавленным, «измочаленным», выражаясь ее словами. Что тебя расстроило? Я слушаю.

Зигмунд улыбнулся, впервые за этот день. Йозеф внимательно смотрел на него. Его уши торчали под прямым углом к голове, словно ручки у кувшина. Никто не назвал бы Йозефа красивым, но в очертании его ушей было заключено редкое сочетание силы и нежности.

Верхний кабинет был небольшим, в нем стоял письменный стол, за которым обычно работал Йозеф. Горничная накрыла стол накрахмаленной скатертью и поставила блюдо с холодным цыпленком, оставшимся от обеда, и овощами, бутылку минеральной воды и половину кекса, покрытого сахарной глазурью.

Расправившись с грудкой и ножкой, Зигмунд откинулся на спинку стула и уставился на суховатый нос Йозефа. За многие часы, проведенные с доктором Брейером в фиакре, когда тот разъезжал по Вене и ее окрестностям, посещая своих пациентов, Зигмунд изучил все нюансы его настроения.

– Йозеф, приятно видеть, что Матильда вновь счастлива.

– Мы едем в Венецию на медовый месяц.

– Хорошее лечение. А в чем были неприятности? Или это нескромный вопрос?

– Теперь, когда все позади, могу сказать. Дело в Берте Паппенгейм. Это ее подлинное имя. Той самой, что я звал в прошлом Анна О. Я наблюдаю ее уже два года. Самый удивительный случай, с которым я столкнулся в неврологии.

– Тот случай, который ты описал как лечение уговорами?

– Да. Или, как назвала его фрейлейн Паппенгейм, прочистка дымовой трубы. В течение последних нескольких месяцев Матильда считала, что я уделяю слишком много времени фрейлейн Берте. Дело не во мне, она нуждалась в помощи. Но, очевидно, я слишком много говорил о ней. Видишь ли, я не мог сдержаться, потому что, устраняя симптомы паралича, добился с помощью гипноза фантастических результатов. Но теперь все позади. Я констатировал, что она вылечилась, вернулся домой, чтобы сказать Матильде, что пора укладывать чемоданы. Теперь я хочу выслушать тебя.

Зигмунд спокойно рассказал, что с ним произошло: как Марта «намекнула», что любит его; как он решился просить профессора Брюкке назначить его ассистентом, а профессор сказал ему, что у него нет будущего в академической жизни, что ему следует поступить в больницу, приобрести опыт и затем начать частную практику.

– Марта Бернейс из Гамбурга? Дочь Бермана Бернейса, личного секретаря профессора фон Штейна? – спросил Йозеф.

– Да. Он умер два года назад.

– Знаю. Я изучал историю экономики под руководством фон Штейна в университете.

– Йозеф, признаюсь тебе, это был самый тяжелый день в моей жизни. Я просто не вижу выхода.

Брейер сохранял удивительное спокойствие.

– Выхода нет. Но есть вход. Ты говорил мне, что предпочитаешь вылечивать полностью болезни, а не облегчать сопутствующую боль. Я всегда считал, что в таком желании есть налет мессианства.

– Что плохого в мессианстве, если оно служит стимулом для свершений?

– Ничего. Но оно должно прийти как результат, а не как начало. Знаешь, Зигмунд, я давно увидел под покровом твоей робости крайне отважного и бесстрашного человека.

Зигмунд смотрел на него с удивлением.

– Думаю, что так, Йозеф. Но поможет ли это мне в моем нынешнем затруднительном положении? Я всегда воспринимал университет как свой образ жизни, отдавая все свое время исследованиям и преподаванию. Я чувствую себя в кругу идей, как дома. Я не готовился бороться за свое существование в условиях конкуренции.

– Ты предпочитаешь монастырь?

– Да, с той поправкой, что университет является монастырем, где ищут знания, а не хоронят прошлое. И, откровенно говоря, я не люблю деньги.

– Ты не любишь деньги или не хочешь думать о том, как их зарабатывать?

Лицо Зигмунда зарделось; Брейер часто приходил ему на помощь, когда он отчаянно нуждался, настаивая, что, поскольку его доход большой, а у Зигмунда нет средств, он вправе облегчить ему жизнь. Зигмунд тщательно подсчитывал свой долг Брейерам, достигавший уже нескольких сотен гульденов; пройдут годы, прежде чем он сможет начать их выплачивать.

– Зиг, ты хорошо описал академическую жизнь, но ты не будешь в ней счастлив. Тебе будет не хватать свободы. Тебе придется подчиняться. Тебе будет дозволено выступать с новшествами в строго очерченных рамках: над тобой всегда будут старшие, предписывающие, на что обратить внимание, что надо поспешить с написанием доклада, который они одобрят и из которого заставят выбросить то, что им не нравится.

Йозеф встал из–за стола и принялся ходить взад–вперед по кабинету.

– Зиг, частная практика поможет тебе встать на ноги. Первое дело медицины – обследовать больных, заботиться о них. Такую исходную работу должен выполнять любой врач, это, а не сидение за микроскопом позволит тебе сделать более крупные открытия. Пойдем в лабораторию.

Несколько лет назад Брейер убрал стену, разделявшую две комнаты в мансарде. Под окнами, выходившими в сад позади дома, стоял рабочий стол, а на стенах висели клетки с голубями, кроликами и белыми мышами, над которыми он проводил эксперименты. В помещении стояли аквариумы с рыбами, электрические батареи, машины для электротерапии, банки с химикалиями, ящики с диапозитивами, микроскопы, а стол был завален рукописями научных работ Брейера.

– Йозеф, ты здесь работаешь?

– Разумеется. Эта лаборатория выполняет троякую функцию. То, что я зарабатываю, вкладываю в машины и опыты. То, что узнаю благодаря опытам, использую, чтобы помочь больным. Я двадцать лет занимался исследованиями полукруглых каналов в среднем ухе одних только голубей. Но, молодой друг, вот что важно: у меня полная свобода работать, экспериментировать, делать открытия. Я должен лечить своих пациентов, но все остальное время принадлежит только мне.

В дверь постучали. Это была Матильда. В руках она держала конверт.

– Прислуга Паппенгеймов только что принесла это. Брейер вскрыл конверт, прочитал и побледнел.

– Это фрейлейн Берта. У нее острые боли в желудке. Мне нужно немедленно идти.

– Иозеф, ты же обещал мне, что уже покончил с этим делом.

– Нет, пока я в городе.

В глазах Матильды показались слезы. Она медленно спустилась по лестнице. Брейер проверил свой черный саквояж и сказал:

– Зиг, будь добр, подожди. Попытайся объяснить Матильде…

Матильда уединилась в своей комнате. Зигмунд пошел в библиотеку, сел в кресло Йозефа с высокой спинкой, пробежал глазами названия справочников, стоявших за латунной окантовкой книжного стола. В этом уютном помещении с высокими лепными потолками были размещены черное фортепиано и крестьянский буфет восемнадцатого века, в котором отблескивали серебряные подсвечники, полки с книгами о последних открытиях в археологии.

Зигмунд знал, что не время говорить с Матильдой. Она слишком расстроена. Однако воспитание не позволяло Йозефу поступить иначе. Дед Брейера был сельским хирургом в местечке около венского Нейштадта и умер в сравнительно молодом возрасте. Отцу Йозефа пришлось самому добиваться образования. В тринадцать лет он прошел пешком пятьдесят миль до Прессбурга, чтобы поступить в духовную семинарию, а в семнадцать прошагал почти двести миль до Праги, чтобы завершить курс обучения. Он стал выдающимся педагогом: в Праге, Будапеште и Вене он обучал еврейскому языку, истории и культуре. Брейер с гордостью рассказывал Зигмунду о своем отце, который, по его словам, помог ему заменить «еврейский жаргон литературным немецким, а неряшливость гетто – культурными привычками западного мира». Отец воспитал Йозефа на учении Талмуда, и он не мог переступить принятых нравственных норм.

Мысли Зигмунда обратились к Анне О., которую теперь он знал под настоящим именем, Паппенгейм. Она была школьной подругой Марты. Ее родители приехали из Франкфурта. Случившееся с ней за истекшие два года было необычным и поразительным. Берта Паппенгейм была щупленькой двадцатитрехлетней красоткой, блиставшей своим интеллектом. Процветающая, но истинно пуританская семья не позволила ей продолжить образование после окончания лицея; ей запретили читать книги и посещать театры из–за ложной тревоги за ее невинность. Добрая по натуре, Берта восстала против бесплодной монотонной жизни, создав свой «личный театр» и увлекшись фантазиями, построенными на сказках Ганса Христиана Андерсена.

В июле 1880 года заболел ее отец. Берта терпеливо ухаживала за ним, не зная ни сна, ни отдыха, и поэтому никто не удивился, когда ее здоровье пошатнулось. Первыми признаками недомогания стали слабость, малокровие, потеря аппетита. Она слегла. Семейного врача – Брейера – пригласили по поводу сильного кашля, а он обнаружил более серьезное заболевание: фрейлейн Берта страдала провалами памяти, ее интеллект ослаб. Вместе е тем у нее появились галлюцинации; она видела черепа и скелеты в своей комнате, ленты на голове казались ей змеями. Она находилась то в состоянии возбуждения, то глубокой тревоги, жаловалась на полное затмение в голове, боялась оглохнуть и ослепнуть. За сильнейшими головными болями последовал частичный паралич одной стороны лица, затем руки и ноги. Нарушилась речь, она забывала слова, не могла правильно строить фразы. Ее речь стала нечленораздельной.

Проболев год, ее отец умер. Фрейлейн Берта не узнавала близких, впала в глубокую меланхолию, бессознательно обрывала пуговицы, отказывалась принимать пищу. Доктор Брейер был вне себя от отчаяния и самоосуждения: его золотое качество диагностика превратилось в ничто, он не находил никакого физического порока у Берты, и тем не менее эта умная, поэтичная и приятная девушка чахла на его глазах.

Так было, пока он не обнаружил первый ключ к разгадке. Берта жила не текущими событиями, а прошлым, когда ухаживала за отцом. Брейер понял, что ее болезненное состояние возникло в результате самогипноза. Он смог проследить такой возврат памяти в прошлое, обратившись к дневнику фрейлейн Паппенгейм, который помог Брейеру сделать несколько выводов: Берта страдает истерией; если она поддалась самогипнозу, то и он может прибегнуть к гипнозу, чтобы заставить ее рассказать, как начиналась болезнь. После этого появится возможность обсудить причины ее заболевания и предложить способ исцеления.

Метод сработал, хотя и довольно своеобразно – фрейлейн Берта отвечала Брейеру по–английски. Находясь под гипнозом, она смогла припомнить, как развивалась болезнь. Брейер обсуждал с ней ее проблемы и «предположил», что она может и должна принимать пищу, что ее зрение и слух нормальные, что ее паралич исчезнет, если она того захочет, что, хотя ее отец умер – ведь умирают все родители, – она может жить без тоски и без всхлипываний во сне «мучительно! мучительно!».

Доктор Брейер удалил один за другим все симптомы. Через некоторое время необходимость в гипнозе отпала, Берта предпочитала «выговариваться» без него. Она встала на ноги, выходила на люди, говорила и читала по–немецки. Хотя временами и бывали откаты, к концу второго года Брейер полагал, что его пациентка может вести нормальный образ жизни.

Слушая рассказы Брейера о странном случае «Анны О.», Зигмунд иногда спрашивал:

– Йозеф, после того как ты установил истерию в качестве основы симптомов, что же, на твой взгляд, является ее причиной?

Йозеф отрицательно покачал головой.

– Ты имеешь в виду какие–то причины помимо болезни отца и, возможно, самобичевания за то, что она была плохой сиделкой? Кто знает? Это скрыто в тайниках человеческого ума. Никто не может в них проникнуть. Впрочем, нет и необходимости в этом, если мы можем устранить симптомы и восстановить здоровье пациента.

Брейер вернулся быстрее, чем полагал Зигмунд. Его лицо имело сероватый оттенок, пальцы левой руки были сжаты, словно он старался сдержать дрожь тела. Зигмунд был крайне поражен.

– Йозеф, неужели девушка умерла?

Брейер налил полстакана портвейна и жадно выпил. Затем он плюхнулся в кресло, взял из ящичка сигару, жестом предложив Зигмунду тоже закурить. Сделав несколько затяжек, он склонился над столом.

– Когда я прибыл на место, то увидел, что Берта корчилась от боли. Она не узнала меня. Я спросил ее, чем вызвана боль, она ответила: «Выходит ребенок доктора Брейера».

– Что?!

Брейер вынул из кармана носовой платок и вытер потный лоб. На воротнике проступала влажная полоска от пота. Зигмунд с удивлением уставился на своего друга.

Йозеф выпалил:

– Она девственница и не знает, как делают детей.

– Истерическая беременность! Знают ли об этом ее родственники?

– К счастью, нет. Я загипнотизировал ее и оставил в глубоком сне. Утром, когда проснется, она забудет обо всем.

Брейер вздрогнул.

– Боже мой, Зиг, как это могло случиться? Я изучил душу этой девушки, как книгу, вплоть до последней страницы, и в ней не было ни грана сексуальности…

В библиотеку вошла Матильда. На ее лице были еще следы слез. Йозеф встал и обнял ее.

– Дорогая, хотела бы ты выехать в Венецию завтра утром?

Щеки Матильды порозовели.

– Йозеф, ты серьезно? Конечно. Первым поездом, и я все приготовлю вовремя.

Зигмунд вышел на улицу, закрыл за собой дверь и опустил ключ Йозефа в прорезь с надписью «Смотритель». Его собственные проблемы отступили на задний план. Он размышлял о Берте Паппенгейм. Очевидно, фрейлейн Паппенгейм далеко еще не излечилась. Если прав Брейер, что в ее болезни нет никакого сексуального элемента, то почему же из всех доступных ей галлюцинаций Берта выбрала представление, будто она рожает ребенка, отец которого ее врач? Почему же при этом она не узнала доктора Брейера? По той причине, что только незнакомому ей человеку она осмеливалась сказать: «Выходит ребенок доктора Брейера»? Что толкнуло ее к такой фантазии, ведь она трогала и, следовательно, чувствовала свой совершенно плоский живот?

Поднимаясь по Кайзер–Йозефштрассе к своему дому, он невольно улыбнулся. Зигмунд заплатил смотрителю десять крейцеров за вход, поскольку давно пробило десять часов, пересек внутренний дворик и, поднимаясь к себе, пробормотал:

– Видимо, частная практика сопряжена с большими опасностями, чем раскрыл Йозеф.