Текст книги "Страсти ума, или Жизнь Фрейда"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 72 страниц)

9

Было легко давать совет другу, но не так–то просто дать совет самому себе. Он вернулся от Марты посвежевший. Он вновь заставлял себя работать так же интенсивно, как прежде, но исчезло вдохновение.

Помогло, когда группа американских врачей – Кемп–белл, Дарлинг, Джиле, Грин, Лесли и Монтгомери – попросила его прочитать им курс клинической неврологии… на английском. Доктор Лесли собрал гонорар и вел учет занятий. Раз в день в течение пяти недель Зигмунд читал часовую лекцию. Хотя он чувствовал ограниченность своего разговорного английского, американцы были довольны, достаточно полно понимая содержание лекций и демонстраций.

Он получил причитающийся ему гонорар в двадцать гульденов от каждого из врачей и отложил внушительную сумму в сорок долларов в старинную шкатулку, которую купила для него Марта в районе старого Гамбурга. Сделав значительный вклад в бюджет семьи, он послал несколько гульденов в Вандсбек: «Отныне Марти и Минна смогут пить портвейн». А остальные деньги употребил на покупку так нужных ему зимних брюк.

Курс оказался успешным, и поступило предложение повторить его. На сей раз Зигмунда слушали одиннадцать человек, что было неплохо для молодого лектора, не имеющего звания университетского доцента. Хотя американцы не были тонкими лингвистами, их подготовка в неврологии была хорошей, и порой они ловили «учителя» на обмолвках в диагнозе вроде той, что он допустил, описывая постоянные головные боли как «хронический локализованный менингит», тогда как у пациента ке было серьезного заболевания, а был всего лишь невроз! Это было крещение огнем, оно доставило ему полное удовлетворение.

Он продолжал обходы палат Шольца, его заинтересовали два новых больных. Первым был пекарь, принятый в больницу с диагнозом эндокардита, воспаления легких и поражения головного и спинного мозга. Никто в отделении не знал, как помочь пациенту. Зигмунд внимательно наблюдал за ходом болезни. Пекарь умер в середине декабря, и вскрытие подтвердило правильность диагноза. Он вновь опубликовал подробный отчет; обозреватель «Центрального неврологического журнала» писал: «Это очень ценный вклад в наши знания об остром полиневрите».

Вторым больным был ткач. Зигмунд поставил диагноз сирингомьелии, редкого заболевания спинного мозга; мужчина не ощущал боль и температуру в обеих руках, но ощущал боль в ногах. Зигмунд наблюдал за ним шесть недель. Больной никак не реагировал и был отправлен домой. Об этом случае он написал в «Венский медицинский еженедельник». Через несколько месяцев сообщение было перепечатано «Центральным неврологическим журналом».

Но и этот успех не мог развеять мучительное чувство тупика. Он был недоволен собой. Все стало ясным в воскресенье утром, когда он вместе с Йозефом и Матильдой Брейерами уплетал за завтраком гуляш. Он рассказал Йозефу о растущем недовольстве, об ощущении, что не принадлежит больнице.

– Я знаю, что не готов принять роды и, разумеется, есть заболевания костей и крови, которые не были мною изучены. Но думаю, что обучение я закончил, и тем не менее расстроен.

Йозеф улыбался. Зигмунд настаивал на своем:

– Я становлюсь слишком старым, чтобы оставаться на положении младшего «второго врача». Я знаю, что от заявки на звание доцента до получения такого звания может пройти год. Я начинаю чувствовать себя нагим без звания. Став доцентом, я могу повесить свою вывеску где угодно.

Звание приват–доцента, без которого никто не мог получить первоклассную практику в Австрии, давало привилегию на чтение курса лекций в университете, хотя и не по всем дисциплинам учебного плана. Доцентура не гарантировала оплату, доценты не допускались на заседания профессуры факультета. Тем не менее, официальное признание со стороны медицинского факультета обеспечивало общее признание публики. Венец никогда не говорил: «Я иду к доктору»; он говорил: «Я иду к профессору».

– Ты на мелководье, именуемом «административной заводью», – сказал Йозеф. – Ты должен убедить медицинский факультет, что созрел для продвижения, и получить субсидию на поездку.

Матильда склонилась над столом:

– У меня уже есть для Зиги макет вывески на улице: стекло с черной подложкой и надпись золотом. Внутренняя вывеска, на двери, должна быть эмалированной.

21 января 1885 года Зигмунд написал прошение о предоставлении ему доцентуры:

«Если уважаемая коллегия профессоров предоставит мне право на чтение лекций о нервных болезнях, то в таком случае я намерен содействовать обучению в этой области человеческой патологии по двум направлениям…»

Медицинский факультет назначил комиссию для рассмотрения заявления доктора Фрейда и оценки его квалификации на предмет получения доцентуры по невропатологии. Комиссия состояла из профессоров Брюкке, Нотнагеля и Мейнерта. Флейшль шутил:

– Господин доктор Фрейд, вы завалите стол бумагами! Профессор Брюкке вызвался просмотреть работы

Зигмунда и написать предложение о его назначении. Ему пришлось проанализировать материалы Зигмунда Фрейда по гистологии: «Задние нервные корешки в позвоночнике миног» и «Нервные клетки раков», которые Брюкке назвал «весьма важными». В кратком отзыве о методах Фрейда Брюкке писал:

«Доклады по микроскопической анатомии, написанные доктором Фрейдом, были приняты при общем признании достигнутых им результатов… [Он] имеет хорошее общее образование, прекрасный работник в области невроанатомии, обладает спокойным, серьезным характером, большой сноровкой, ясным видением, обширным знанием литературы, осторожным методом дедукции и даром хорошо организованного письменного изложения…»

Профессора Нотнагель и Мейнерт с энтузиазмом подписали рекомендацию профессора Брюкке.

В конкурсе на получение субсидии для поездки участвовали помимо Зигмунда Фрейда доктор Фридрих Диммер, приват–доцент и ассистент Второй глазной клиники, и доктор Юлиус Хохенег из хирургической клиники.

Удивительно, как могут быстро бежать недели, когда так мало делаешь помимо защиты просьбы перед членами медицинского факультета. Профессора, с которыми он работал, относились к нему тепло, они писали письма своим коллегам и договаривались поддержать его. Зигмунд маневрировал, чтобы получить новые одобрительные отзывы, вел таблицу распределения голосов, терял надежду, когда после изложения его дела какой–нибудь профессор бормотал: «К вашим услугам», воздерживаясь от твердого обещания.

Небольшая группа друзей вела кампанию в его пользу, следуя, как они говорили, «военной стратегии». Йозеф Брейер взял на себя задачу убедить профессора Бильрота и добиться обязательства с его стороны. Доктор Люстгартен обещал обратиться к профессору Людвигу. Отец молодого доктора Генриха Оберштейнера владел вместе с профессором Лейдесдорфом психиатрическим санаторием в Обердеблинге. Оберштейнер рассчитывал через Лейдесдорфа добиться голоса профессора Политцера.

К концу апреля Зигмунд и его друзья полагали, что могут рассчитывать на восемь голосов. Он опасался, что некоторые голоса будут поданы против него, поскольку он еврей. Если, однако, два других кандидата, католики, разделят между собой голоса поровну, то Зигмунд может получить наибольшее число. Затем доктор Хохенег снял свою кандидатуру на том основании, что слишком молод. Это свело конкурс к борьбе сторонников доктора Фрейда и сторонников доктора Диммера. Зигмунд писал Марте: «Это был плохой, пустой месяц… Я целыми днями ничего не делал».

Затем он заболел, правда в легкой форме, ветрянкой. Лечащий профессор решил, что случай настолько тривиальный, что нет нужды изолировать Зигмунда в отделении инфекционных болезней, однако друзья не должны навещать больного несколько дней. Его хорошо обслуживали сестры, принося пищу и чистое белье.

После поправки он посетил родителей, чтобы их успокоить. У входа в дом он заметил Эли. Быстро повернувшись, Зигмунд отправился к своей сестре Анне, чтобы поздравить ее и посмотреть на свою маленькую племянницу. Анна была слишком счастлива и не сердилась на брата за невнимание. Зигмунд с трудом припоминал, из–за чего он поссорился с Эли.

Тридцатого мая собрался медицинский факультет, чтобы определить, кто же победил в конкурсе на получение субсидии для поездки. Заседание зашло в тупик.

Зигмунд почти пал духом, когда молодой доктор Оберштейнер предложил ему поехать на несколько недель в Обердеблинг для работы в санатории и заменить врача, уходящего в отпуск. Он ухватился за возможность выбраться из больницы, а заодно и немного подзаработать. Получив отпуск «по болезни», Зигмунд упаковал свои вещи.

Совладелец санатория профессор Лейдесдорф был учителем Мейнерта. Он еле двигался из–за острой подагры, носил парик и умел, как вскоре заметил Зигмунд, проницательно диагностировать душевные заболевания. Дочь профессора Лейдесдорфа была замужем за молодым Оберштейнером, бывшим учеником Брюкке, тощим, неприметным, но честным человеком. Оберштейнер провел Зигмунда по санаторию, его большим, красиво обставленным, залитым солнцем комнатам. В санатории находились шестьдесят пациентов с различными симптомами – от незначительного ослабления умственных способностей до серьезных нарушений и раннего слабоумия. Обитатели санатория происходили из богатых семей. Зигмунд был поражен, узнав, что многие из них носили титулы барона или графа. Было два принца, один из них являлся сыном Марии Луизы, жены Наполеона Бонапарта. Эти представители аристократии, думал Зигмунд, выглядят потрепанными и обветшавшими, не по одежде, которая зачастую была красочной, а по выражению лиц, по тому, как они двигались, В отношении некоторых из них он так и не смог определить, где имеет место эксцентричность, а где физическое расстройство. Это было не его делом! Он должен был лишь обеспечивать им комфорт и лечить любые физические недуги, о которых они могут заявить.

Он был удивлен, насколько приятной может быть жизнь в санатории. Пища была превосходной; ему давали обильный второй завтрак в одиннадцать тридцать и очень хороший обед в три часа. Молодой Оберштейнер выделил ему для работы свою собственную библиотеку – приятную прохладную комнату с видом на горы и Вену.

Там находился микроскоп Оберштейнера и прекрасная литература по нервной системе человека, собиравшаяся уже в течение двух поколений.

С восьми тридцати до десяти утра он совершал обход комнат, затем удалялся в свой кабинет, где должен был находиться до трех часов пополудни. Он хорошо ладил с пациентами, распознавал их болезни благодаря долгим месяцам работы в психиатрических палатах Мейнерта. Богатство и аристократизм усиливали эксцентризм внешних форм, но все остальное почти не выходило за пределы обычной практики лечения. Обитатели санатория были явно удовлетворены окружающим, сытно ели и хорошо спали, хотя порой просили успокаивающие или слабительные средства или электромассаж. С трех до семи вечера он вновь обходил комнаты.

Жизнь стала еще более приятной, после того как он провел свой первый обход вместе со старшим Оберштейнером и поставил несколько диагнозов. С этого момента ему стали больше доверять, и он получил дополнительное время для чтения и изучения. Профессор Лейдесдорф сказал:

– Господин доктор, могу ли я дать вам совет? Позвольте мне рекомендовать вам стать специалистом по детским нервным заболеваниям. О них так мало известно.

– Ах, профессор Лейдесдорф, если бы можно было получить официальное предложение на этот счет! В этой области предстоит проделать огромную работу, мне это известно, и я бы хотел приложить к ней руку.

Он подумал: «Я должен написать Марте. Здесь можно идеально жить с женой и детьми. Если я не получу доцентуру и мне не дадут субсидии для поездки, я должен узнать, не хотела ли бы она жить в таком месте».

Медицинский факультет должен был вновь собраться двадцатого июня, чтобы решить вопрос не только о субсидии, ко и о присвоении Зигмунду Фрейду звания приват–доцента. Тянулись недели. Он пытался убить время, которое текло так неохотно. Минуты были сродни мокрым губкам под ногами: чем больше он старался растоптать их, тем больше в них увязал.

Тревога усилилась, когда стало известно, что Игнац Шёнберг отказался от поста в Оксфорде и приехал в Вандсбек измученный, с впалыми щеками и в лихорадке. Фрау Бернейс и Минна уложили его в постель, Марта побежала за семейным врачом. Диагноз был печальным: одно легкое разрушено, другое, вероятно, поражено болезнью. Нигде, кроме, видимо, пустыни Сахары с ее сухим климатом, не мог бы он продолжать жизнь с оставшимся легким. Игнац, очевидно, потерял надежду. Он встал с постели, несмотря на повышенную температуру, упаковал свой чемодан, сообщил Минне, что их помолвка разорвана и он возвращается в Вену. Зигмунд решил, что добьется, чтобы Игнаца осмотрел доктор Мюллер, опытный специалист по легочным болезням. Сидя в своей комнате в ожидании сообщения от медицинского факультета, которое определит его собственную судьбу, он думал о годах дружбы, которая связывала его с Игнацем со времени учебы в гимназии. Он рассуждал: «Мы не можем превратить человека, который должен работать, в того, кто может просто наслаждаться жизнью и думать только о своем здоровье. Неизлечима не болезнь, а социальное положение человека и его обязательства».

Посыльный из университета принес хорошее известие после полудня. Господин доктор Фрейд получил доцентуру девятнадцатью голосами против трех. Ему также тринадцатью голосами против девяти предоставлена субсидия для поездки.

Это был момент величайшей радости.

После того как его тепло поздравили профессор Лей–десдорф и оба Оберштейнера, он пошел в свой кабинет, написал письмо Марте, нанял извозчика до Вены, отослал письмо и после этого посетил родителей. Затем отправился к Брейерам, чтобы поблагодарить их за большую помощь, и, наконец, вечером посетил Эрнста Флейшля. Флейшль открыл бутылку шампанского.

– Зиг, я слышал большую часть того, что происходило. Что касается твоей доцентуры, то спора по сути дела не было. Почему трое проголосовали против, я не могу понять. Но борьба по поводу субсидии была острой. Профессор фон Штельваг выступил первоклассно в пользу Диммера. В твою пользу склонило страстное выступление профессора Брюкке. Он описал тебя как самого блестящего молодого ученого, вышедшего из стен университета за последние годы. Он вызвал всеобщую сенсацию. Никогда никто не видел доктора Брюкке столь разгоряченным, столь убежденным в том, что факультет должен поддержать тебя этой субсидией, ибо от твоей работы с Шарко в Париже будут получены важные результаты.

Зигмунд долго молчал, отпив глоток шампанского. Ясные, суровые голубые глаза Брюкке мерещились ему в стекле бокала.

– Как благодарить человека за такие дела? – задумчиво сказал он.

– Работать, – сказал Флейшль. – Добиться результатов, какие предсказал тебе профессор Брюкке. Твоя первая лекция состоится двадцать седьмого июня в двенадцать тридцать.

Он вдруг осознал все.

– Эрнст, не могу поверить. Теперь я могу поехать в Париж и стать видным ученым, вернуться в Вену со славой, а затем Марта и я поженимся, и я вылечу все неизлечимые нервные болезни.

– За здоровье! – воскликнул Флейшль, поднимая свой бокал.

Книга четвертая: Провинциал в Париже

1

Он приехал в Париж в начале октября 1885 года и снял на втором этаже отеля «Де ля Пэ» уютный номер, окна которого выходили на улицу Роейр–Коллар и на сады многоквартирного дома на этой улице, заканчивавшейся тупиком. Это была тихая улица близ Люксембургского сада, в получасе ходьбы от больницы Сальпетриер. У отеля с фасадной стороны было всего три окна, и он имел куда более скромный вид, чем частные дома, расположенные напротив. Около кровати на дощатом полу лежал коврик, а гардероб был непомерно вместительным для его скромной верхней одежды, стены оклеены веселыми обоями с розами на золотом фоне, напротив кровати стоял простенький столик, где он разместил свои книги и фотографию Марты.

Фотография Марты… Он продолжал смотреть на нее, выключив свет и открыв окно, через которое струился прохладный осенний воздух. Занавес окна слегка колебался от ветра. С бульвара Сен–Мишель доносился слабый шум. Какой чудесный месяц провели они вместе в Вандсбеке! Он был спокоен, чувствовал себя отдохнувшим, уверенно счастливым в любви.

Зигмунд проснулся рано и прошелся пешком до кафе у входа в Люксембургский сад. Столы были уже заняты спешившими на работу и студентами Сорбонны, до которой оставалось пройти всего один квартал. Когда гарсон в белом фартуке подошел с кофейником и молочником, Зигмунд позволил ему налить себе кофе в чашку, а затем сказал на точном французском языке, выученном им с наставником, которому он платил гульден за каждый урок в Вене:

– Пожалуйста, хлеба.

Гарсон кивнул головой и переспросил:

– Что?

Зигмунд рассердился на самого себя, подумав: «Неужели, читая по–французски со времен гимназии, я не умею попросить хлеба?» Затем он вспомнил название популярного во Франции рогалика. Когда он торжественно произнес это слово, гарсон облегченно вздохнул и принес ему в плетеной корзиночке круассаны – рогалики.

Потягивая кофе, Зигмунд прислушивался к разговорам за соседними столиками и не мог схватить ни одной фразы, ни единого слова. Он простонал: «Как я смогу понимать, а тем более произносить эти окаянные звуки? Что случилось с гласными, которые я выговаривал так отчетливо, читая вслух Мольера и Виктора Гюго? Французы глотают их быстрее, чем свой вкусный горячий кофе».

Зигмунд вышел на свежий октябрьский воздух, вознамерившись завоевать Париж единственным оружием, которым располагал, – ногами. Он думал: «Кто обошел город, тот побеждает его, овладевает им столь же полно, как мужчина женщиной. Я хочу овладеть Парижем так же, как осваивал новую книгу, осмотреть каждую улицу, лавку, толпу, как если бы это был осажденный город, а я – ворвавшийся в него».

Он прошел к Сене, побродил вдоль набережной, восхищаясь архитектурой министерств на Кэ д'Орсэ, перешел реку по мосту Александра III и оказался на широких, окаймленных деревьями Елисейских полях. Бульвар был залит светом и усыпан листвой, пестревшей разноцветьем красок.

Он знал, что Париж в два–три раза больше Вены, но был поражен тем, что улицы тянулись на километры и, казалось, им нет конца. Дойдя до площади Этуаль, откуда начинаются Елисейские поля, он перешел на другую сторону холма, на котором стояла арка, и начал спускаться к Булонскому лесу. Проезжавшие в экипажах женщины были элегантно одеты. По дороге к зверинцу, в Акклиматизационном саду, ему встретились кормилицы с грудными детьми, дети постарше катались в двуколках, запряженных козами, или же смотрели кукольный театр, няни в белых накрахмаленных чепцах разнимали драчунов.

Лишь во второй половине дня он отправился к бульвару Сен–Мишель, восхищаясь потоком янтарного света, заливавшего город. Все в Париже казалось новым, иным, поразительным и в то же время… цельным. В отличие от Вены Париж был городом, не пытавшимся подражать различным стилям и цивилизациям. Париж, как почувствовал Зигмунд, был сам собой, был французским. Ему стало понятно, почему венцы говорили: «Быть в Париже – значит быть в Европе», осознавая, что Вена еще не Европа. Австро–Венгерская империя была территорией, династией и культурой в себе, уникальной, несравненной. А Париж был «отцом городов». Зигмунд устал, но чувствовал себя победителем, ибо каждый пройденный им квартал стал его кварталом, каждое осмотренное им здание не было архитектурно чуждым; Сена, мосты, парки стали близкими ему.

Он дошел до перекрестка улицы Медичи и бульвара Сен–Мишель, до входа в Люксембургский сад, где было около десятка кафе. На открытом воздухе за столиками, тесно прижавшись друг к другу, сидели жены, ожидающие мужей, чтобы выпить рюмку аперитива, молодые люди со своими возлюбленными, студенты университета, художники в беретах и бархатных блузах, оставившие на время свои мастерские, приходили элегантные молодые девушки, они возвращались домой группками или со своими молодыми приятелями, оживленно беседуя и жестикулируя, довольные Парижем, жизнью, друг другом. Он был удивлен, увидев, что парни и девушки пускались в пляс, словно в праздничный день, не замечая окружающих. Он подумал: «Такого не увидишь в Вене. Как чудесно танцевать на улицах, ведь ты молод и находишься в Париже».

Вдруг что–то поразило его, словно удар в солнечное сплетение: он неожиданно почувствовал себя совершенно одиноким, иностранцем в чужой стране, никого не знающим, не способным общаться, отчаянно скучающим по лучистым глазам Марты, ее мягкой улыбке и нежным губам. Как пережить предстоящие пять дней, когда он сможет пойти в Сальпетриер и вручить профессору Шарко рекомендательное письмо?

Он вернулся в гостиницу, в свой номер, опустил жалюзи, задвинул шторы, снял пиджак и прилег на кровать; боль отдавалась в каждой клеточке, каждой складке мозга; мучила тоска по дому, тоска по любимой, отчаяние от мысли, что не удастся сделать что–либо стоящее. Почему профессор Шарко должен принять его и помочь ему? Почему служащие Сальпетриера должны выкладываться ради чужака из зарубежья? Зачем он приехал сюда?

Субсидия для поездки была даром, излишним для бедняка! Он вновь, в сотый раз, перебрал в голове не раз повторявшиеся цифры. Медицинский факультет выдал ему лишь половину присужденной премии – триста гульденов (сто двадцать долларов), вторую половину получит, когда вернется в Вену и представит свой доклад. Прежде чем уехать из дома, он уплатил свои долги: сто гульденов – портному, семьдесят пять – книгопродавцу, тридцать – за чемодан и дорожную сумку, восемь – истопнице в больнице, семь – сапожнику, пять – учителю французского языка, три – полицейскому участку за формуляры, которые надлежало заполнить при оформлении доцентуры. Двадцать гульденов в виде золотых монет он опустил в кофейную кружку Амалии на кухне, купил железнодорожный билет до Гамбурга за тридцать гульденов, отложил двести гульденов, необходимых для посещения Вандсбека, и еще тридцать пять для оплаты проезда от Гамбурга до Парижа… Он оказался в долгах, прежде чем добрался до Сальпетриера! Зигмунд застонал: «Мне следовало бы стать бухгалтером, а не врачом».

Знакомые врачи, обучавшиеся в Париже, уверяли его, что он сможет прожить там, расходуя шестьдесят долларов в месяц, таким образом все пребывание обойдется по меньшей мере в триста долларов. Нужно было иметь еще шестьдесят долларов для месячной стажировки в берлинских больницах при возвращении домой и еще шестьдесят пять гульденов на билеты от Парижа до Гамбурга, затем до Берлина и Вены.

Он осознал, что оказался в невыносимом положении; его могли спасти лишь тысяча пятьсот гульденов, подаренные ему четой Панет. Они оставались нетронутыми; он использовал лишь проценты для оказания помощи родителям и для поездки к Марте в прошлом году. Конец недели он провел с Софией и Иосифом Панет, снявшими виллу в тенистом березовом лесу в горах Земмеринга. София и Иосиф согласились с тем, что лучшим приложением денег была бы оплата всего связанного с учебой под руководством профессора Шарко.

Зигмунд соскочил с постели, вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник и разложил деньги на столе. Как бы он их ни пересчитывал, сумма составляла всего тысячу франков – остаток от «фонда», предоставленного четой Панет. Он открыл блокнот и занялся подсчетами. Двести долларов позволят оставаться три месяца за границей – половину необходимого времени. Чтобы извлечь максимальную пользу из поездки, потребовалось бы еще триста гульденов. Но как их заработать? Дорог каждый час учебы у Шарко.

Он вновь забрался в постель, огорченный и несчастный. Через закрытые жалюзи в комнату не долетал шум Парижа. Спустя некоторое время его охватил беспокойный сон.

Проснувшись утром, Зигмунд чувствовал себя лучше, но был недоволен собой за то, что поддался отчаянию, однако и в последующие дни его раздражали Париж и французы. Он прошел через сад Тюильри в Лувр и начал осмотр с залов греческой и римской скульптуры. Увидев женщин, стоявших перед скульптурами обнаженных мужчин, чьи интимные части тела вызывающе выделялись, он испытал шок: «Разве у них нет чувства стыда?»

Выйдя из музея, он повернул на площадь Согласия, где высился Луксорский обелиск, полюбовался искусно вырезанными на камне фигурами птиц и людей, иероглифами; его внимание привлекли говорливые французы, которые спорили и жестикулировали, забыв обо всем на свете. Проворчал про себя: «Обелиск на три тысячи лет старше этой вульгарной толпы вокруг него».

В Париже проходили дополнительные выборы в Национальное собрание, республиканцы пытались потеснить монархистов. Зигмунд покупал ежедневно две газеты, прочитывая их за кофе, довольный тем, что может следить за событиями, но выкрики и зазывания продавцов газет, распродававших четыре–пять выпусков в день, казались ему не только неприятными, но и неприличными.

На следующий день вечером вместе с Джоном Филиппом, молодым художником, двоюродным братом Марты, он посетил театр, чтобы посмотреть великого Коке–лена в пьесе Мольера. Он заплатил один франк пятьдесят сантимов за место в четвертой ложе сбоку, из которой была видна только часть зала, но не вся сцена и которую он назвал «противной конурой». Его поразило то, что вечерние платья женщин выглядели обыденно и что в отличие от венских театров здесь не было оркестра. Ему показались также странными глухие удары за занавесом, возвещавшие начало спектакля. «Почему они не могут просто приглушить свет?» – спрашивал он себя.

Когда он смотрел «Тартюфа», затем «Брак поневоле» и «Смешных жеманниц» – а эти пьесы он читал и на французском, и на немецком, – то, наклонившись до опасного предела вперед, он обнаружил, что может не только наблюдать за игрой Кокелена, но и понимать фразы и предложения. Его раздражали актрисы, реплики которых он не понимал. Из–за напряжения разболелась голова, и он подумал: «Наверное, не следует часто ходить в театр».

Его беспокоили высокие цены на все. Рестораны были дорогими. Когда он зашел в аптеку за тальком, полосканием и мазью, с него потребовали ошеломляющую плату: три франка пятьдесят сантимов.

Он чувствовал какое–то странное замешательство, глядя на современных французов: трудно было поверить, что этот народ прошел через кровавые революции. Стоя на площади Республики перед монументом, изображавшим в барельефах столетнюю историю гражданских конфликтов и революций, он пришел к выводу: «Французы подвержены психологическим эпидемиям, историческим массовым конвульсиям. А Париж – это огромный разодетый сфинкс, который пожирает любого пришельца, неспособного решить его загадки».

В полдень, последний перед визитом к профессору Шарко, он, направляясь к своей гостинице вдоль бульвара Монпарнас, вдруг увидел в витрине магазина свое отражение в полный рост, К удивлению прохожего, он воскликнул вслух:

– У меня сердце немецкого провинциала, а сейчас оно не со мной!

Впервые с момента приезда на Северный вокзал он внимательно и непредвзято осмотрел сам себя: этот тяжелый, почти траурный австрийский костюм, хомбургскую шляпу, венскую бородку, черный шелковый галстук, по–холостяцки затянутый под тугим белым воротником, суровое, серьезное, отрешенное выражение глаз, сжатые губы – и признался: «Я виноват во всем. Я здесь чужак не только по одежде, бороде и акценту, но и по немецким ценностям и суждениям. Когда я признавался себе, что мое сердце не здесь, это было проявлением моего нежелания приезжать сюда. Я осуждал мое одиночество, мою отчужденность от города и его жителей, а разве можно неуверенному в своем будущем принадлежать Парижу, побродив всего четыре дня по его улицам, не побеседовав ни с одной живой душой?»

Он отвернулся от витрины, смущенно улыбнувшись: «Прости меня, Париж, я, именно я, был варваром».