Текст книги "Страсти ума, или Жизнь Фрейда"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 72 страниц)

– Буду польщена.

– Само здание великолепно. Другие наши музеи располагают прекрасными коллекциями, однако каждый музей приобретает их за свой счет. У нас сильное желание представить картины Бёклина. Я знаю, что ваша тетя обладает одной из лучших картин Бёклина, «Руины замка», висящей в ее доме. Можете ли вы убедить ее отдать эту картину новому музею?

– Я помню картину очень хорошо, вместе с ней я выросла. Это действительно прекрасное полотно. С вашего позволения попытаюсь убедить тетушку, чтобы она предоставила музею эту картину для вернисажа. Если бы я была хозяйкой, ваше превосходительство, то, заверяю вас, вы ушли бы отсюда с картиной в руках.

В следующее воскресенье баронесса появилась в квартире Фрейда на кофе. Во время беседы Зигмунд поставил ключевой вопрос:

– Возможно ли, чтобы ваша тетушка рассталась с Бёклином?

– Не знаю. Уверена, что смогу убедить ее завещать картину музею, но она крепкая старушка и протянет еще уйму лет.

Тетушка не поддалась уговорам племянницы, но баронесса не прерывала контактов с министром. Она сообщила Фрейду:

– Каждый раз, когда он приходит ко мне, я сажаю его напротив моих любимых полотен Эмиля Орлика, изображающих церквушку в моравской деревне. Этот пейзаж все время стоит перед глазами министра.

Через несколько недель, в промозглый мартовский день, она выпрыгнула из своего семейного экипажа и ворвалась в кабинет, размахивая срочным письмом от министра.

– Господин профессор Фрейд! Сделано! Хочу первой поздравить вас!

Волна разноречивых чувств – радости, облегчения и разочарования – охватила Зигмунда.

– Ваша тетушка отдала ему Бёклина?

– Нет. Моя тетушка не расстанется с картиной. Я сказала об этом сегодня министру, когда мы любовались картиной Орлика. Это действительно достойное полотно и явится хорошим дополнением на выставке. Я просто сказала:

– Ваше превосходительство, еще слишком рано ждать Беклина от моей тетушки. Могу ли я предложить вам моего прекрасного Эмиля Орлика?

Хертель вытаращил глаза; он был явно разочарован, но принял поражение, сделав хорошую мину. Некоторое время он рассматривал полотно, а затем сказал:

– Баронесса, я принимаю Орлика для музея. Зигмунд провел баронессу наверх, чтобы сообщить семье приятную новость. Минна открыла бутылку вина, и они выпили за профессора Зигмунда Фрейда и фрау профессоршу Марту Фрейд. В этот вечер, сидя у себя в кабинете, Зигмунд описывал не без сарказма Флису случившееся: «Винер Цайтунг» еще не поместила публикации, но новость быстро распространилась из министерства. Энтузиазм публики огромный! Сыплются поздравления и букеты, как если бы сексуальность была вдруг признана его величеством, толкование сновидений подтверждено советом министров, а необходимость психоаналитической терапии утверждена большинством парламента в две трети голосов. Меня вновь зауважали, и мои самые трусливые поклонники ныне приветствуют меня издалека на улицах».

Первым появился Вильгельм Штекель. Его лицо сияло от возбуждения и гордости. Зигмунд был тронут.

– Ваше превосходительство! Теперь, когда вы из скромного доцента превратились в профессора Зигмунда Фрейда, не пришло ли время осуществить ваши планы и основать собственную группу? Я полагаю, что вы назовете ее семинаром, кружком людей, заинтересованных в психоанализе…

Зигмунд встал из–за стола навстречу Штекелю, чтобы поблагодарить его за добрые пожелания, и почувствовал, что его волнует услышанное.

– Я мечтал о таком кружке с тех времен, когда политические демонстрации привели к закрытию университета и я проводил у себя занятия с одиннадцатью студентами. Спасибо за напоминание. Я выжидал чего–то… несомненно, профессорства… Теперь оно есть. Мы наберем, разумеется, только врачей, чтобы наши дискуссии проходили на сугубо научном уровне. Макс Кахане и Рудольф Рейтлер слушали мой курс в прошлом году и иногда заходят на кофе для беседы. Думаю, что, возможно, они захотят участвовать. А как вы, Вильгельм? Скажем, каждую среду вечером в течение медицинского сезона?

– Ни за что в мире не упущу.

– Итак, нас четверо. Можете ли вы назвать кого–нибудь еще?

– Ну… посмотрим… Да, есть еще один, доктор Альфред Адлер. Мой постоянный стол в кафе «Дом» был соседним с его, когда мы были еще неоперившимися интеллектуалами и начинающими врачами. Теперь, когда мы оба имеем практику, мы перебрались в кафе «Центральное», где политические споры более волнующие. Адлер известен в Вене своим живым умом и интуицией.

– Что побуждает вас думать, что он может проявить интерес к нашим дискуссиям?

– В этом суть дела: он узнал о ваших работах раньше меня. Он прочитал «Толкование сновидений», как только оно вышло. Это рассказал мне не сам Адлер, а его близкий друг Фуртмюллер. Кажется, когда Адлер кончил чтение, он, как описывал Фуртмюллер, воскликнул со всей искренностью: «У этого человека есть что сказать нам!»

– Хорошо! Адлер представляется интересной фигурой. Я пошлю четыре почтовых карточки, но не сейчас, когда близки Пасха и ежегодные походы в горы. Я направлю их осенью, после того как все возвратятся, и в нашем распоряжении будет целый сезон для встреч.

Когда Штекель ушел, Зигмунд взял со стола почтовую карточку и набросал на ней:

«Уважаемый коллега!

Есть предложение встречаться для научных дискуссий. Можно ли просить Вас прийти ко мне на Берггассе, 19

…в восемь тридцать?

С наилучшими пожеланиями искренне Ваш

д–р Зигм. Фрейд».

Книга двенадцатая: Мужи науки

1

Он дважды повернул ключ в замке своего кабинета, открыл дверь и, отойдя в сторону, пропустил вперед молодого компаньона Отто Ранка. Двадцатидвухлетний Отто, невысокого роста, смуглый, гладковыбритый, с черными волосами, зачесанными назад, глядел грустными глазами сквозь толстые линзы очков. Очаровательная улыбка озарила его непримечательное лицо, и выражение грусти сразу же исчезло. Так было год назад, когда он, объятый страхом, пришел на встречу с профессором Фрейдом. Его направил доктор Альфред Адлер, на лекции которого присутствовал Отто, намеревавшийся представить свою рукопись «Художник», написанную под влиянием тяги к литературе, театру, живописи, скульптуре.

– Когда я вошел в эту комнату, профессор Фрейд, мое смущение исчезло и я понял, что мир и жизнь имеют смысл.

– По меньшей мере они имеют продолжение. Взгляни на эту греческую вазу с узким горлом, я приобрел ее у торговца древностями на этой улице. Внимательно вглядись в фигуры, головные уборы и одежду; они могут относиться ко времени Кносса, к культуре Крита, существовавшей более чем за тысячу лет до нашей эры. Возьми ее в свои руки; так мы должны держать историю.

Сама комната была хранительницей истории, пробуждая много воспоминаний и ярких моментов. Из парии Зигмунд превратился в человека с кружком друзей и учеников. Он вспомнил о первой встрече четыре года назад, состоявшейся благодаря разосланному им по почте приглашению. Марта приготовила кофе и печенье.

Мужчины проверяли друг друга: не подключает ли их профессор к своим исследованиям ради испытания. Рудольф Рейтлер и Макс Кахане уже прослушали в университете его курс о сновидениях. Альфред Адлер и Вильгельм Штекель читали его книги. Пять врачей были готовы к тому, чтобы начать дискуссию.

Новая дружба была особенно ценна, ибо Вильгельм Флис вновь исчез с горизонта. После того как Флис направил к нему фрау Добльхоф из Берлина, Зигмунд думал, что их дружба возродится; так и случилось бы, не будь ссоры из–за «приоритетов». Зигмунд описал теорию Вильгельма о бисексуальности пациенту по имени Свобода. Тот передал сказанное малощепетильному другу по имени Вейнигер, который быстренько состряпал книжку на эту тему и издал ее. Флис был вне себя от ярости. Произошел обмен письмами; Зигмунд был вынужден признаться, что смотрел часть рукописи Вейнигера, счел материал слишком слабым, чтобы делать замечания. После этого Флис опубликовал свою собственную книгу, обвинив Свободу и Вейнигера в плагиате и косвенно осудив Зигмунда за помощь им. Зигмунд не получал больше весточек от Флиса.

Небольшая группа, как понимал Зигмунд, была довольно скромной, но он не старался завербовать новых членов. Приходили добровольно те, кто был наслышан о дискуссиях или знаком с публикациями Зигмунда. К концу первого года к четверке, которой он первоначально послал свое приглашение, присоединилось двое: доктор философии Макс Граф, преподававший в консерватории, и издатель–книготорговец Гуго Геллер. В 1903 году добавились два новых члена – доктор Поль Федерн, направленный в группу профессором Нотнагелем, и доктор Альфред Мейзль, терапевт, практиковавший в пригороде Вены. В 1904 году никто не присоединился к группе; в 1905 году регулярными членами стали доктор Эдуард Хичман, обладавший широкой эрудицией и острым искрящимся умом, Отто Ранк, доктор Адольф Дейч, физиотерапевт в традициях Макса Кахане, которого привел Поль Федерн, и Филипп Фрей, учитель частной гимназии, опубликовавший книгу «Битва полов». На первой встрече осенью 1906 года появился еще один член – доктор Исидор Задгер, сдержанный, одаренный человек, который показал Зигмунду весьма проницательную рукопись об извращениях и гомосексуализме.

В целом к Психиатрическому обществу, собиравшемуся по средам и не имевшему должностных лиц, предписаний и взносов, принадлежало семнадцать человек. Более половины участвовало во встречах по средам; члены общества готовили поочередно к этому дню исследования и доклады по вопросам психоанализа, которые зачитывались, а затем обсуждались. Зигмунд гордился тем, что несколько докладов увидели свет, а другие воплотились в монографиях. Ему доставляло удовольствие и то, что за четыре года никто не покинул группу, хотя реакция на доклады была в ряде случаев весьма критической. Это было лучшим свидетельством жизненности его идеи.

Он был доволен и тем, как распространялись в мире медицины и в сфере образования его собственные работы. До создания группы он чувствовал себя счастливым, если получал в неделю пару писем с вопросами о его работах. Ныне же, несмотря на то, что лишь пара его статей была переведена на другие языки, он получал в день по нескольку писем из России, Италии, Испании, Австралии, Индии, Южной Африки с просьбами о дополнительной информации. Зигмунд рассматривал всех присылавших письма как потенциальных учеников и взял за правило в тот же день отвечать на письма. Увеличение числа членов группы, встречавшихся вечерами по средам, и расширение его переписки предметно убеждали в том, что идеи психоанализа начали распространяться. Его уверенность и смелость возрастали.

Люди становились его верными друзьями; он был благодарен каждому, кто помог ему преодолеть изоляцию, длившуюся целых восемь лет. Многое изменилось сейчас, когда он стал профессором Зигмундом Фрейдом. Он приобрел титул, уважаемый в Центральной Европе, и его практика расширилась. Публику не волновало, что титул был всего лишь почетным.

Нападки медицинского колледжа на него прекратились. Исключение составил одержимый ассистент Вагнер–Яурега в психиатрической клинике профессор Рейман, который усердно фиксировал все неудачи Зигмунда с пациентами, для того чтобы предать их гласности и таким образом положить конец ненавистному ему психоанализу. И все же отношение медицинского факультета, пригласившего Зигмунда читать лекции по неврологии в Медицинском обществе, по прошествии девяти лет выражалось просто: «Мы не плюем в лицо членам нашей семьи».

Еще не пробило восемь тридцать, еще оставалось время до встречи Психиатрического общества, первой в этом октябре, открывающей новый медицинский сезон. Отто Ранк, по обыкновению, ужинал с семьей наверху; год назад Марта приняла его, словно младшего брата Зигмунда. Отто нуждался в опеке: сын отца–алкоголика и индифферентной матери, он был послан в техническое училище, затем работал подмастерьем на фабрике, не имея для этого ни сил, ни склонности. Испытывая нужду, Отто обратился к книгам, затем к театру и, обладая восприимчивым умом, в такой мере сформировался, что Зигмунд был потрясен оригинальностью Полученной им рукописи Отто, написанной в двадцать лет. Они подружились и, прогуливаясь поздними вечерами по улицам Вены, обсуждали, как переделать рукопись, с тем чтобы ее принял и напечатал издатель. Тем временем Зигмунд внес плату за обучение Отто Ранка в гимназии, дабы тот получил документы об академическом образовании, после чего Отто был принят в Венский университет. Не желая ставить молодого человека в положение должника, Зигмунд назначил Ранка секретарем Психиатрического общества и оплачивал его труд из собственного кармана.

Отто Ранк осторожно поставил греческую вазу на письменный стол рядом со стоявшими там древнеегипетскими, ассирийскими и другими восточными фигурками. В центре, между этими античными предметами, лежал медальон, преподнесенный Зигмунду группой по случаю его пятидесятилетия. Медальон был выполнен скульптором Швердтнером: на одной стороне был портрет Зигмунда, на другой – царя Эдипа, отвечающего сфинксу. Ниже была начертана строка из Софокла: «Кто отгадал знаменитую загадку и стал самым могущественным?»

Ранк сортировал бумаги, извлекая их из потрепанного портфеля.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я взял сегодня на себя роль секретаря? – спросил Зигмунд.

– Почему, господин профессор?

– Тебе потребуется час на твой доклад. Быть может, после этого не будет настроения записывать выступления в дискуссии?

– Ну нет, это работа, к которой я всегда готов.

– Но помни, что участники дискуссии тебе пощады не дадут.

Зигмунд окинул взглядом комнату. Между окнами, выходившими в сад, стояла горка с прекрасными произведениями искусства, часть из них датировалась третьим тысячелетием до Рождества Христова. В верхней части горки красовались финикийская лодка с гребцами, Пегас, индийский Будда, китайский верблюд, египетский сфинкс и маска доколумбовых времен. На противоположной стене висел персидский ковер, а над ним – полки с книгами по толкованию сновидений, психиатрии и психологии, каждая серия книг отделялась от другой обломком мраморного саркофага или барельефа. Археологические находки стали неотъемлемой частью его жизни, придавая ему силы в те часы, когда он занимался пациентами и писал книги, опубликованные в истекшем году: «Остроумие и его отношение к бессознательному» и «Три очерка к введению в теорию сексуальности». Окружив себя древностями из–за удовольствия находиться среди дюжины цивилизаций, он обнаружил, что их воздействие на пациентов было также благотворным, помогало им понять его теорию подсознания и подсказывало больным, что ни они, ни их тревоги не рождены с ними, а пришли, как доказал Чарлз Дарвин, из глубин веков.

Услышав голоса за дверью, Зигмунд встал, чтобы приветствовать коллег. Первыми вошли редко пропускавшие встречи Рудольф Рейтлер, худой блондин, не подвластный годам, если не считать слегка отступившую от лба кромку волос, и Макс Кахане, чье изрезанное морщинами лицо преждевременно придало ему облик человека среднего возраста.

Зигмунд тепло приветствовал друзей; они не виделись с июня. Рейтлер проводил психоанализ с теми пациентами, которые соглашались, и в то же время занимался обычной практикой терапевта. Зигмунд был доволен тем, что первый человек, последовавший ему в проведении психоанализа, Рейтлер, был католиком и лечил пациентов–католиков.

Макс Кахане все еще отказывался применять психоанализ в своем процветающем санатории.

– Я понимаю психоанализ все лучше, профессор, – говорил он, – средства, заимствованные из вашей терапии, дают хорошие результаты.

Из соседней комнаты, где собирались члены общества, Зигмунд услышал голоса: голос Филиппа Фрея, школьного учителя, который за год до этого написал благоприятный отзыв на книгу Зигмунда «Остроумие и его отношение к бессознательному» для «Австрийского обозрения». В данный момент он работал над первым вариантом статьи «К разъяснению проблемы пола в школах», над темой, которую никто не осмеливался затрагивать. Он беседовал с другим членом группы, Гуго Геллером, который занимался продажей книг и издательской деятельностью, а также распространением концертных и театральных билетов. В его лавке на Бауернмаркт собирались на кофе и беседы молодые артисты и писатели Вены. Это был лохматый, в темных завитушках, со светлыми усами, в пенсне мужчина, кутавшийся в просторное пальто. Он принадлежал к числу интересных, но слишком возбудимых ораторов, склонных к приступам гнева, и тех, кого в Австрии именовали атеистами, хотя он воспитывал своих сыновей в лютеранской вере.

В дверях маячила самая яркая личность, присоединившаяся к группе, – доктор Альфред Адлер. Давний протеже профессора Нотнагеля, Адлер сочетал быстрые и уверенные суждения с крайней осторожностью. Еще до получения приглашения Зигмунда и своего согласия участвовать в обсуждениях он стал психологом, интересовавшимся вопросами, которые, как он полагал, далеки от медицины. Он был постоянным участником вечерних встреч по средам, но, как думал Зигмунд, пожимая руку Адлеру и бормоча «здравствуйте», в иной плоскости.

Все остальные члены, как врачи, так и люди других профессий, считали себя учениками, слушателями, последователями профессора Зигмунда Фрейда. Только не Альфред Адлер, с самого начала давший понять, что в психологии неврозов он коллега, сотрудник, находящийся на равной ноге, хотя и моложе Зигмунда на четырнадцать лет. В ранние годы он примкнул к группе студентов Венского университета для обсуждения «Капитала» Маркса. Он не стал марксистом, его отвращение к доктринерству ограждало его от полного принятия системы, но годы чтения и изучения привлекли его к вопросам социальной справедливости и политических реформ. Выросший в состоятельной семье зерноторговцев, он сознательно связал свою судьбу с «обычными» гражданами, открыв свой кабинет на Пратерштрассе для обслуживания бедняков и служащих Пратера. При первых встречах с Зигмундом он пытался навязать ему книги Маркса, Энгельса, Сореля, но Зигмунд сухо ответил:

– Доктор Адлер, классовой борьбой заниматься не могу. Нужна вся жизнь, чтобы выиграть борьбу полов.

Только когда Адлер направил к нему для лечения Штекеля, Зигмунд узнал, что Адлер был энтузиастом, испытавшим методы Фрейда на некоторых своих пациентах.

– Иногда с обнадеживающими результатами, – признался он Зигмунду.

– В той же мере успешно, как у меня, – ответил доверительно Зигмунд, – но мы не станем доказывать статистически безупречность метода психоанализа. Более важно уделить внимание сложным случаям, чтобы расширить наши знания. Именно этим я занимался весь прошлый год, пытаясь лечить шизофреников и других замкнувшихся в себе пациентов, с которыми, казалось, невозможно установить личностный контакт. Я не могу их вылечить, но они неизлечимы даже для профессора Блейлера из Бургхёльцли в Цюрихе.

Доктор Альфред Адлер прятал свой взгляд за тяжелыми веками и пенсне. Признавая, что исследования Зигмунда открыли новые пути, он в то же время по–своему толковал психоанализ и подсознание, отказываясь принять теорию Зигмунда полностью.

По этой причине, рассуждал Зигмунд, Адлер сторонится приятельских отношений в отличие от других, которые часто заходят выпить кофе, пройтись вместе по вечерам и в воскресенье в Винервальд, обсуждая методику. На встрече в среду Адлер дал понять, что, хотя хозяином является доктор Фрейд, он, доктор Адлер, намерен следовать собственным путем. Со своей стороны Зигмунд заверил, что взгляды каждого будут уважаться. Глава из рукописи Адлера «Об исследовании органической недостаточности», намеченная к публикации в следующем, году, смещала объяснение человеческого характера от рассудка к отдельным органам человеческого тела. Зигмунд восхищался докладом, хотя речь шла больше о физиологии, чем о психологии, и часть выдвигавшейся в нем теории требовала пересмотра. Тем не менее, Адлер оказывал помощь и был щедр по отношению к более молодым в группе, большинство которых мечтало стать психоаналитиками.

2

Участники встречи уселись в кресла вокруг овального стола: Зигмунд – в головной части, Отто Ранк – слева от него, другие заняли свободные места… кроме Альфреда Адлера, который всегда сидел на одном и том же месте, в центре стола, не ради тщеславия – он не был эгоцентричным, – а потому, что ясность и смелость его публикаций и опыт выдвигали его на первый план в дискуссии. Зигмунду нравилось вести себя именно так: оставаться в тени, не читать больше, чем другие, докладов, не злоупотреблять временем в дискуссиях.

Приемная комната, где Зигмунд беседовал с пациентами, находилась между его рабочим кабинетом и прихожей; это было тихое помещение с восточным ковром на полу, с репродукциями картин итальянских мастеров, изображавших статуи трех фараонов в Луксорской долине.

Зигмунд обвел взглядом присутствующих. Их было вместе с ним девять. Он откинулся в кресле и мысленно попытался воспроизвести прошедшее за четыре года, которые истекли с того памятного вечера в октябре 1902 года, когда Адлер, Штекель, Рейтлер, Кахане и он впервые встретились за этим столом. Сразу же сложилась дружественная атмосфера, когда, казалось, мысли переходят от одного к другому. Он избегал наставлений и попросту изложил все, что знал о подсознании и вырисовывавшейся структуре человеческой психики как отправной точке дальнейших исследований. В роли хозяина он умел мягким словом или жестом не дать дискуссии уклониться в сторону или приобрести личностный характер. Благодаря тому что он не выступал как профессор, а предпочитал опираться на возраст, опыт и умение, чтобы поддерживать гармонию, в небольшой группе крепла дружба и росло взаимное уважение. Они считали себя первопроходцами в новой науке.

В первые два года встречи стали местом размышления, Зигмунд собирал мысли и энергию для продвижения вперед. Сохраняя под замком рукопись о Доре, он написал в 1903 году главу «Психоаналитическая процедура» для учебника Левенфельда «Навязчивые неврозы», в 1904 году отредактировал свою лекцию «О психотерапии», прочитанную в коллегии докторов, а затем опубликовал ее, составил также главу «Лечение психики (или рассудка)» для популярной книги о медицине, выпущенной в Германии.

Два года выдержки привели к новому творческому рывку. С бьющей через край энергией и радостью он начал жадно работать над двумя рукописями, которые держал в различных ящиках, занимаясь ими поочередно, когда появлялись новые мысли и идеи: «Остроумие и его отношение к бессознательному» и «Три очерка к введению в теорию сексуальности». Он закончил обе рукописи почти одновременно и послал их в издательство. Затем, готовясь к шквалу, который должен обрушиться на него из–за содержания «Трех очерков к введению в теорию сексуальности», он вытащил рукопись о Доре, перечитал ее вдумчиво и пришел к выводу, что она поможет подкрепить его теорию, подошло время для новой схватки с учеными мира.

«Странно, – думал он, – насколько похожа медицинская профессия на моих пациентов. Бесполезно нянчить и нежить их, это ничего не меняет в их умах и поведении. Я должен добраться сначала до подавленного в их сознании, дать выход эмоциям, затем позволить им перенести на меня агонию, ненависть, унижение и проступки детства. Только при таком катарсисе они могут судить о правильности или ошибочности моей работы».

Зигмунд смотрел, как Отто Ранк разложил свои бумаги, поправил очки на переносице перед началом чтения доклада «Драма кровосмешения и ее осложнения». Ранк выглядел мальчишкой среди пожилых. Он говорил в простой, открытой манере, перенятой у Зигмунда после посещения его лекций в университете зимой 1905/06 года. Доклад Отто предстояло выслушать и обсудить в течение трех недель, так что перед начинающим молодым человеком стояла нелегкая задача. Но Зигмунд был уверен в своем протеже; он не пожалел усилий, чтобы удостовериться, что Отто довел до кондиции каждый раздел своей работы. Он много прочитал и обстоятельно документировал тезис о том, что вопрос кровосмешения волновал человечество на протяжении всей его истории.

Отто Ранк кончил выступать ровно в десять. Пришла горничная с кофе и кексами, посыпанными орехами, и поставила поднос в центре стола. Участники встречи встали, добавили в кофе горячее молоко или взбитые сливки. Некоторые прохаживались по комнате, беседуя или перебрасываясь шутками, затем брали из ящичка номер, определяющий очередность выступления, и возвращались на свое место. Из начинающего ученого Отто превратился в секретаря, способного записать всю дискуссию так же точно, как если бы ее фиксировал один из фонографов, изобретенных недавно американцем Томасом А. Эдисоном.

Карточку с первым номером вытянул учитель Филипп Фрей. Все взоры обратились к нему. Он работал над монографией «Самоубийство и привычка», которая, как полагал Зигмунд, положит начало исследованию стремления человека к смерти.

– Ранк, я не вижу ясной структуры в вашем докладе. Вы представили фрагментарные и изолированные факты, истолкованные по методу Фрейда. Может быть, было бы лучше просто изложить эти факты?

Отто Ранк глотнул, но головы не поднял. Рудольф Рейтлер показал карточку с номером два и начал говорить громко, но не спеша:

– Во–первых, Отто, я могу поддержать вашу аргументацию, ведь в студенческих песнях есть намеки на кровосмешение. Вы найдете немало примеров, посетив университет. Полагаю, что вы выиграли бы от более тщательного изучения роли, которую играет покаяние в истории святых. Вот один из примеров отцовской ненависти: Бог–Отец убил не прямо, а косвенно своего сына Иисуса, составляющего вместе с ним и Святым Духом Троицу.

Зигмунд подумал озадаченно: «Лишь католик может счесть себя свободным выступить с такой еретической концепцией!»

Следующим взял слово доктор Эдуард Хичман. Это был тридцатипятилетний, успешно практикующий врач–терапевт. Гладковыбритый, с коротко подстриженными усами, он выглядел привлекательно, несмотря на преждевременное облысение и лукавые, с прищуром глаза… Он обычно начинал с фраз, которые Зигмунд вспоминал на следующее утро, вроде: «Соитие есть ужин бедняков», «Хочется соития, чтобы не чувствовать себя несчастным». Когда его представили группе, он заявил:

– Профессор Фрейд, мой основной интерес к вашей работе касается скорее прошлого, чем будущего. Думаю, что метод психоанализа применим не только к живущим, но и к мертвым. Я имею в виду великих мертвых. Мне пришла в голову мысль, что эти люди оставили превосходные свидетельства в письмах, дневниках, журналах, речах, которые могут раскрыть опытному психоаналитику столь же много относительно их мотиваций, как свободная ассоциация раскрывает мотивацию подсознания пациента на кушетке. Я хотел бы написать такие психоаналитические биографии, когда достаточно овладею методикой.

Он сказал, обращаясь к Отто Ранку:

– Вы ошибаетесь, предполагая, что любовь между родственниками всегда в своей основе кровосмесительная. Она может быть просто отеческой любовью. Не скажете же вы, что причина, по которой поэты пишут так много о кровосмешении, заключается в их влечении к патологической теме? Думаю, что вы крайне ограничите себя, если будете думать только в рамках эдипова комплекса профессора Фрейда.

Зигмунда слегка раздражало то, что Хичман все еще не убежден в эдиповом комплексе как центральном в психоанализе. Он рассуждал: «Как можно сохранить второй этаж здания, если разрушен нижний? Однако – терпение; зерно созревает в поле с наступлением лета».

Доктор Поль Федерн был удивительно невзрачным человеком, когда–либо встречавшимся Зигмунду: с лысой приплюснутой головой, крючковатым носом, сближавшим его со злокозненной антисемитской карикатурой в «Дейчес Фольксблатт». Тем не менее уродство не испортило жизнь тридцатипятилетнему Полю Федерну; он был на редкость приятным, верным другом, твердо стоящим на стороне Зигмунда Фрейда с момента прихода в группу в 1903 году. Его считали одним из лучших врачей–терапевтов Вены.

– Дорогой Хичман, не согласен с вашей критикой. Доклад Отто содержит важный вклад. Я был удивлен, узнав, насколько часты импульсы к кровосмешению. Согласен с тем, что доклад был бы более ценным, если бы в нем прослеживалось историческое развитие кровосмешения от первобытного человека до индивидуальной семьи. Разве не интересен тот факт, что сношение между отцом и дочерью запрещалось не так строго, как сношение между матерью и сыном? Думаю, что именно поэтому такое кровосмешение реже встречается в литературе. На мой взгляд, Отто, следовало бы больше остановиться на теме кастрации начиная с первобытных времен, когда кастрации подвергался любой презираемый человек или смертельный противник.

Зигмунд внимательно выслушал выступление Альфреда Адлера, поскольку его замечания всегда были к месту. У Адлера был настолько красивый голос, что друзья советовали ему попробовать себя в опере; его немецкий язык выдавал венский говор, но речь была выдержанной, почти литературной. Он вырос в богатом пригороде Вены, и все его приятели и друзья были христианами. Поэтому ему не доводилось сталкиваться с размолвками между евреями и аристократами. В раннем возрасте он принял протестантскую веру. Его глаза сверкали, когда он обращался непосредственно к Отто Ранку. У него были небольшие усы, волосы гладко зачесаны назад с высокого лба, на лице, слегка одутловатом, с раздваивающимся подбородком, отражались все его чувства.

– Считаю ваш доклад важным, потому что он подтверждает мой собственный опыт лечения психоневрозов. Касаясь сексуального истолкования вами жеста Эдипа, снявшего пояс с отца, могу сказать, что у меня была пациентка, развязывавшая при истерии свой пояс, и мы добрались до сексуального значения этого жеста. Относительно вашего замечания об Оресте, грызущем пальцы: другая моя пациентка обнаружила, что во сне она искусала до крови свой палец. В ее сновидении палец подменял пенис; ее акт был защитой против орального извращения. Что касается вашей теории о сексуальном символизме змеи, то одна моя пациентка сообщила мне: «Есть связь между мною и отцом, она выглядит отчасти как змея, а отчасти как птица». Когда я попросил ее нарисовать это связующее звено, то из–под ее пера вышел пенис.

Зигмунд знал, что в отличие от быстро говорящего Вильгельма Штекеля, выдумывающего случаи под влиянием момента, чтобы сделать дискуссию более интересной, Адлер говорил о реальных случаях. Зигмунд сказал, что на средневековых картинах, изображающих дьявола, он часто фигурирует с пенисом в виде змеи.

После этого он переключил внимание слушавших на Отто Ранка. Его задача как наставника заключалась в том, чтобы довести рукопись до надлежащего состояния, незаметно перевоплотиться в профессора Фрейда, опекающего подававшего большие надежды студента.