Текст книги "Ставка на мертвого жокея (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Как-то лежали на песке на пустынном пляже до двух часов, потом искупались. Плавали наперегонки: вода холодная, надо как можно быстрее двигаться, чтобы не замерзнуть. В коротком, ярдов на пятьдесят заплыве Мунни, стараясь не отстать от Марты, совершенно выдохся к финишу. Марта, легко выиграв, безмятежно покачивалась на волнах, лежа на спине. Мунни подплыл к ней, отплевываясь и хватая открытым ртом воздух.

– Показал бы тебе,– он широко улыбался, но чувствовал себя пристыженным,– если бы не моя астма.

– Нечего из-за этого расстраиваться.– Марта слегка болтала ногами.-Женщинам всегда легче держаться на воде.

Встали на дно и теперь следили за Бертом – тот старался вовсю, неистово размахивал руками, приближаясь к ним.

– Берт,– заявила ему Марта, когда он наконец, поравнявшись с ними, встал рядом,– ты единственный из всех моих знакомых ребят плывешь точно как старая леди ведет свой автомобиль.

– Мои таланты,– с достоинством ответил Берт,– лежат в иной сфере.

Шумно, с криками вышли на берег, неистово размахивая руками, чтобы согреться; тела их покраснели от холодной воды. Один за другим, по очереди, снимали с себя мокрую одежду, стыдливо прикрываясь большими полотенцами. На Марте, как всегда, тесные брючки, доходящие только до икр, и рыбацкая рубашка – джерси в бело-голубую полоску. Наблюдая, как она одевается, какие у нее ловкие, небрежные движения, Мунни чувствовал, что никогда не увидит больше такую девушку, как Марта Хольм,– трогательную, веселую, вызывающую у него смутное душевное волнение, когда вот так стоит на солнечном пляже, в рыбацкой рубашке в полоску, вытряхивая из черных волос последние капли морской воды.

Решили сегодня не идти в ресторан, а устроить себе на ланч пикник. С трудом втиснулись в двухместный автомобильчик – его оставил Мунни брат, когда последний раз отдыхал в Европе прошлым летом. Марта устроилась на подушке, на ручном тормозе, между ними; поехали в город, купили там холодного цыпленка, длинный батон и кусок сыра "Груйэр"; одолжили у торговца фруктами корзину, взяли у него несколько крупных виноградных гроздей, две бутылки вина и с покупками вернулись к машине. Поехали, огибая гавань, к старому форту: когда-то, в стародавние времена, он не раз подвергался осаде и был повержен противником, теперь в летнее время становился школой для желающих овладеть искусством управления парусом. Припарковав машину, пошли вдоль широкой, со следами прошедших лет стены, отделявшей форт от моря; несли в руках корзину с вином и тяжелое, мокрое махровое полотенце -заменит им скатерть.

Отсюда, от стены, хорошо просматривался протяженный овал гавани, сейчас пустынной, если не считать легкой рыбачьей плоскодонки под самодельным парусом, которая медленно двигалась к мысу Сент-Барба; обезлюдевший пляж; дома из белого и красного кирпича в Сен-Жан-де-Лус. Двор возле форта был забит маленькими голубыми лодками класса "Кулик", закрепленными на зиму на бетонных блоках, а откуда-то издали доносился стук молотка, такой одинокий и сиротливый в межсезонье,– это рабочий прибивал новые дощечки к корме маленького рыбацкого суденышка. Там, дальше, в открытом море, почти невидимые из-за серо-голубой дымки на горизонте, покачивались на волнах яркие баркасы флотилии, занимающейся ловлей тунца.

Прилива пока не было, но волны с грохотом неслись к берегу: белесые, с пеной на гребне, но не зловещие на вид, они разбивались о кривые, голые скалы, на которых возведена стена – эта рукотворная преграда. Рядом со стеной, со стороны бухты, круглые бастионы, разрушенные беспощадным морским прибоем еще в прошлом столетии, мрачно нависали над тихой водой, никому не нужные, неправильной формы и постоянно осыпались. Похожие на римские сооружения, Мунни они напомнили об акведуках, по которым поступала с гор питьевая вода в города, давным-давно исчезнувшие с лица земли, а еще о страшных темницах, где последние узники умерли лет пятьсот назад.

Конца стены, отделенной от средней части волнореза широким каналом (по нему и осуществлялось судоходство – суда входили в гавань и выходили из нее), не достигли. Даже в самый спокойный день, казалось Мунни, здесь, на этом плоском камне, находиться опасно, ибо на нем как на оселке испытывал всю свою мощь неукротимый океан, пусть даже его воды вели себя не столь бурно, сталкиваясь со спокойными водами гавани и берегом за ней. Мунни началось легкое головокружение, когда он поглядел с отвесного края стены вниз, на метнувшиеся зеленые глубины, с пенным гребнем набегающих одна на другую грозных волн. Представил себе такую безотрадную картину: вдруг падает с этой вершины вниз, и там, внизу, борется с наступающим приливом, с острыми камнями и волнами, с их пенящимися верхушками. Конечно, никому не признался в своих страхах, но был очень благодарен Марте, когда она решительно сказала:

– Ну хватит, пошли отсюда!

Довольно далеко от этого мрачного места Мунни помог расстелить на земле, как раз посередине длинной стены, тяжелое, намокшее полотенце – их скатерть-самобранку.

Задувал время от времени капризный, холодный ветерок, но Берт все же снял рубашку, не желая терять ни одного солнечного лучика для загара. Мунни, подумав о целых зарослях густых рыжих волос у себя на груди, смутился и на предложение Берта последовать его примеру заявил, что ему и без того холодно на пронизывающем ветру. Берт бросил на него иронический взгляд: он-то знал, что творится у Мунни на груди, но, конечно, не проговорился.

Марта разрезала на части цыпленка, возилась с сыром и хлебом, раскладывая еду, с виноградными гроздями, на кусках бумаги посередине "скатерти", чтобы каждый легко дотянулся до своей порции. Берт, вскинув голову, прислушивался к далеким, гулким звукам молотка, доносившимся до них со стороны форта, где стояли лодки.

– Когда вот в таком печальном месте слышу подобные звуки,– заговорил он,– они напоминают мне финальную сцену в "Вишневом саде". Все пронизано такой удивительной меланхолией, все заколочено, готово к гибели, и наступает осень...

– А когда я их слышу,– Марта, раскладывала виноградные грозди,– мне чудится: "Развод! Развод!"

– В том-то и отличие России от Америки,– определил Берт.

Подошел к краю стены, постоял немного там (пальцы ног оказались над самой бездной), пристально глядя на горизонт – высокий, спокойный, подвижный. Вдруг, словно повинуясь какому-то религиозному ритуалу, протянул к морю руки:

– Бейся, бейся, бейся о свои холодные серые скалы, о море! А я стану говорить то, что диктует мне сердце, к чему зовут бродящие во мне высокие мысли...

– Ланч готов! – провозгласила Марта.

Уселась, скрестив ноги, закатала по локоть рукава рубашки джерси, обнажив загорелые руки – полные, пожалуй, слишком мощные для такой тоненькой, стройной девушки. Взяла кусок цыпленка, вонзила в него зубы.

– Вот такой пикник, как наш, оправдывает все другие. И никаких тебе муравьев!

Мунни выпил немного вина прямо из бутылки – стаканов не захватили,-оторвал от батона большой кусок и взялся за свою порцию мяса. Берт сидел напротив Марты, протянув вперед длинные ноги. Дотянулся до куска цыпленка, подцепил, отправил в рот; старательно пережевывая курятину, поинтересовался:

– Как вы думаете, может трезвомыслящий молодой американец нажить состояние, если построит во Франции завод по производству картонных тарелочек и чашечек?

– Это испортит неподражаемый средневековый шарм,– констатировала Марта.

– Вот именно, этот старинный, скверный, неподражаемый средневековый шарм, исходящий от грязной оберточной бумаги! – поддержал ее Берт.-Женщина, умеющая замечать такое, заслуживает доверия,– как ты думаешь, Мунни?

Изогнул бровь в преувеличенно театральной манере, помолчал немного.

– Боже, как же нам посчастливилось, когда мы заглянули в эту галерею во Флоренции и нашли там Марту! В противном случае, во что, скажи мне, превратился бы наш летний отдых? Так и не познакомились бы со всеми этими женскими отбросами в Европе: итальянскими кинозвездочками, чьи пышные телеса выпирают из блузок, чуть не разрывая их по швам; с костлявыми французскими моделями; с разведенными американками – бронзовый загар, похотливые глазки...

Тебе не показалось, Мунни, что в тот день в музее на нас взирало с высоты что-то величественное? Скажи честно, толстяк: не чувствовал ты себя тогда, в ту минуту, сверхъестественно умиротворенным?

– Где это ты научился так витиевато разговаривать? – Марта по-прежнему сидела, скрестив ноги, то и дело поднося к губам бутылку с вином.

– Мой дедушка был проповедником-баптистом в Мемфисе, штат Теннесси,-пояснил Берт.– И он научил меня бояться Господа, читать с благоговением Библию, любить кукурузу и говорить четкими, весомыми фразами.– Встал, помахал обглоданной ножкой цыпленка в сторону Атлантического океана и завыл: – Покайтесь, о вы, грешники, ибо плавали вы в теплых водах и бросали влюбленные взгляды на дев...– Сделал глубокий поклон перед Мартой.– А ты, грешница, сидела за игорным столом и не посылала домой почтовых открыток. Покайтесь же, ибо предавались удовольствиям и в результате пропустили пароход.

– Сыру хочешь? – спросила Марта.

– Да, с горчицей...– Берт снова сел на землю; долго, задумчиво глядел на Мунни, наконец поинтересовался:

– Что скажешь, Мунни? Мы в самом деле счастливы или только думаем, что счастливы? Вечные, старые как мир холостяцкие размышления: что вокруг нас -реальность или иллюзии? – вопрошал он как заправский оратор.

– Действительно вот эта девушка красива? Что в наших карманах -настоящие деньги или купоны, выданные нам в качестве призов в Дулуте в двадцать втором году одной табачной компанией, которая разорилась в первый же вторник после всеобщего краха? Что это – настоящее французское вино или мы пьем уксус, смешанный с кровью и морской горькой водой? – И прочитал марку на этикетке: – "Роз де Беарн". Судя по всему, вино это реально, но таково ли оно на самом деле? Являемся ли все мы сверхпривилегированными, белозубыми, великолепными американскими принцами, посещающими нашу самую большую колонию, или мы, не отдавая себе в том отчета, всего лишь жалкие беженцы – бежим прочь, повернувшись спиной к морю? Читали ли вы сегодняшнюю утреннюю газету, известен ли вам ответ? Кто мы – друзья и братья или же предадим друг друга перед восходом солнца? Обыщите эту даму – нет ли у нее за пазухой кинжала.

– Святой отец! – воскликнула Марта.– Ну, понесло-поехало!

Мунни, словно осоловев от еды и от речей, довольно улыбался – ему очень понравилось представление Берта. Сам он всегда был сухим педантом и говорил только то, что имел в виду, больше ничего. Его забавляли фантастические взлеты риторики Берта, и он ценил его как человек бесталанный, но любитель музыки ценит друга – виртуозного пианиста, который всегда сам знает, когда ему ударить по клавишам, не дожидаясь чьего-то приглашения. Все это началось в те далекие времена, когда им было по шестнадцать и они учились в одной школе, а Берт имел обыкновение пускаться в скандальные импровизации "белым стихом" о предполагаемых сексуальных наклонностях пожилой, слегка уже облысевшей химички.

Иногда это заканчивалось для него крупными неприятностями, потому что стоило ему начать, как его заносило и он мог из-за своей безрассудной храбрости сказать что-нибудь просто отвратительное, оскорбительное, не обращая внимания на тех, кто находится среди его слушателей. Только этим летом из-за такого его "выступления" им пришлось подраться с четырьмя молодыми немцами в пивной в Ницце и пришлось удирать от полиции. Берт вдруг ввязался в разговор с этими молодыми людьми и спросил, откуда они родом. После некоторых колебаний те ответили, что из Швейцарии.

– Из какой именно ее части? – настаивал Берт.– Дюссельдорф? Гамбург?

Немцы, крупные, крепкие ребята, чувствовали себя не в своей тарелке; отвернулись от него, занялись своими кружками с пивом на стойке бара. Но Берт не оставлял их в покое.

– Самая очаровательная часть Швейцарии, насколько мне известно,-громко говорил на весь зал Берт,– это Бельзен. Такой уютный сельский уголок, сколько там сохранилось воспоминаний! Я всегда утверждал, что Швейцария выиграла бы войну, если бы ей не всадили в спину кинжал часовых дел мастера. С другой стороны, и это не так уже плохо.

– Кончай базарить! – прошептал ему Мунни.

А Марта предостерегающе покачала головой, дернув его за руку.

– Не видишь – их же четверо! Просто убьют нас, и все!

– Ну а теперь, ребята,– не унимался Берт, поднимая свой стакан,– я хочу, чтобы вы присоединились к моему тосту – за здоровье самого великого из всех коренных старых швейцарцев, этого чудесного, старого, всеми любимого парня, по имени Адольф Гитлер. И после этого тоста все мы вместе споем Швейцарии "Uber alles"1. Вы, конечно, знаете слова, я уверен.

Мунни протиснулся к нему поближе. Когда первый немец замахнулся, Берт, ловко перехватив его руку, нанес ему два сильных удара по голове. Немцы действовали замедленно, но ребята были крепкие, да и разозлились не на шутку. Когда Мунни все же удалось оттащить Берта к выходу, у того шла кровь из разбитого носа, а ворот у пальто оторван напрочь. Всполошившиеся официантки истошно визжали, призывая на помощь полицейских.

Вся троица неслась сломя голову по окраинным улицам Ниццы – угрожающие крики за спиной становились все слабее. Берт бежал резво, пофыркивая; все время тряс правой рукой, занемевшей от силы того удара в твердый череп немца, и спрашивал теперь у Мунни:

– Из какой ты части Швейцарии, приятель? Из Лейпцига? Нюрнберга?

Через полчаса уже мирно сидели в баре, и все это происшествие казалось им смешным, забавным. Потом до конца лета, если кто-то из них совершал какой-то опрометчивый или глупый поступок, другие его непременно спрашивали недоверчиво:

– Ты из какой части Швейцарии?

Берт помахивал бутылкой, поглядывал сияющими глазами на гавань.

– По-моему, мне пора приступить к оказанию нового вида услуг туристам: внесезонные турне по слегка запущенным достопримечательностям. Сам лично напишу брошюру под таким названием: "Узнайте наконец, что такое истинное блаженство,– будьте старомодны! Откажитесь от своего прежнего спутника во время предстоящего отпуска на следующий год!" Послушай, Мунни, твой отец согласится обеспечить нас стартовым капиталом, как ты думаешь?

Берт почему-то был неколебимо уверен, что отец Мунни – очень состоятельный человек, у него солидное богатство и он с радостью схватится за любое необычное деловое предложение, а Берт с великой радостью такие предложения сделает. Среди проектов – закладка рощи авокадо возле Граса, строительство подвесной канатной дороги длиной четыре тысячи футов для лыжников в Испанских Пиренеях, в деревне, где насчитывается всего двадцать два дома. Все эти сногсшибательные проекты, кроме значительных капиталовложений со стороны отца Мунни, предполагали и постоянное пребывание его, Берта, в Европе, в качестве главного менеджера.

– Мунни,– обратился к нему Берт,– не кажется ли тебе, что пора послать твоему отцу телеграмму?

– Нет, не кажется,– буркнул Мунни.

– Подумай хорошенько,– продолжал Берт,– такой шанс на всю жизнь один. Зачем ему цепляться за свои деньги? Когда наступит его прискорбная кончина, они перейдут в руки наследников, и все дела! Ну, если не хочешь, я как-нибудь выкручусь. Чтобы заработать доллары – целую кучу,– есть немало способов, кроме как попросить их у твоего папы.

Берт долго, пытливо разглядывал Марту – та уже приступила к винограду – и потом обратился к ней:

– Послушай, Марта, тебе известно, что ты сама представляешь источник громадных потенциальных доходов?

– Я намерена подарить свое тело науке,– откликнулась Марта,– но только когда мне стукнет восемьдесят пять, не раньше.

– Главное,– предостерег Берт,– не выходить замуж за американца.

– Сообщи имя такого человека нашему комитету,– предложила Марта.

– Америка не место для красивых женщин,– разглагольствовал Берт.-Дома там становятся все меньше, прислуга стоит все дороже; любая красотка вскоре оказывается в уютном маленьком гнездышке в Скарсдейле, в окружении телевизоров и прочих устройств, призванных облегчить домашний труд, и к ней устремляется поток приглашений вступить в ассоциацию "Родители – учителя".

Он подумал немного и продолжал:

– Нет, красивая женщина чувствует себя гораздо лучше в стране несколько разлагающейся, управляемой неэкономическими законами,– ну, в такой, например, как Франция. Можешь выйти замуж за приятного сорокапятилетнего старичка, с опрятными усами и крупными, постоянно расширяющимися феодальными поместьями по берегам Луары. Чудесная охота осенью, вкусные, легкие вина из винограда, выращенного на собственной земле; десятки слуг почтительно и подобострастно снимают головные уборы, низко кланяются тебе, когда твой вагон по специальной ветке направляется к железнодорожному вокзалу. Муж души в тебе не чает, постоянно приглашает друзей, чтобы ты не скучала в одиночестве. А когда уезжает надолго по делам в Париж,– заботится, чтобы доктор пощупал его печенку,– оставляет тебя одну, на свободе.

– Ну и где же твое место в этой чудной картине? – решила уточнить Марта.

– Один из тех приглашенных друзей, которые не дают тебе скучать,-вмешался Мунни – ему эта беседа решительно не нравилась: пусть Берт шутит, а он и в самом деле не против, чтобы Марта вышла замуж за старичка, у которого денег куры не клюют.

Однажды, когда беседовали о своем будущем, Берт высказался:

– Главное – выявить свой дар и потом использовать его на полную катушку. И наилучший способ сохранить такой дар надолго – отказ от непереносимой скуки, порождаемой любой работой. Ну, если говорить о твоем даре,– и широко улыбнулся Марте,– это твоя красота. Все очень просто: ты заставляешь обратить на нее внимание какого-то мужчину – и для тебя сняты все ограничения. У меня двойной дар, но в конечном итоге не столь надежный, как твой. У меня есть шарм...– он еще шире заулыбался, подшучивая над собой,– но мне, в общем, на это наплевать. Ну, если я достаточно умен, чтобы не заглотнуть ложную наживку,– смогу долго им пользоваться. Что касается Мунни...– и с сомнением покачал головой.– Его дар – это добродетель. Несчастная душа... Что ему в таком незавидном положении делать?

Сейчас, сидя на уголочке полотенца и аккуратно отрывая по одной виноградинке, Берт покачивал головой.

– Нет,– возразил он,– ты ошибаешься. Я не один из приглашенных гостей. Буду рядом с ней на постоянной основе, к примеру, как надсмотрщик на его поместьях. Этакий любопытствующий американец – повсюду сует свой нос, без особых амбиций, однако ему нравится жить во Франции, на берегу красивой речки. Ходит повсюду в старом твидовом пиджаке; от него слегка несет лошадиным потом и молодым, только что разлитым по бочкам вином; все его любят, включая и хозяйку; он постоянно произносит нелицеприятные комментарии по поводу плачевного состояния мира и играет в триктрак перед камином с женой, когда муж в отъезде. А когда наступает ночь, с последним на этот день стаканом арманьяка поднимается к ней, чтобы развлечь ее на свой нескладный американский манер на древнем ложе предков...

– Ах,– воскликнула Марта,– какая прелестная идиллия!

Мунни было как-то не по себе, а как только посмотрел на Марту, стало еще хуже – из-за того, что она смеется. Все трое часто смеялись после встречи во Флоренции, над многим, затрагивая в разговоре те или иные темы, но Мунни не хотелось, чтобы Марта смеялась вот над этим. Он поднялся.

– Пойду немного прогуляюсь вдоль стены. А потом вздремну – ведь наступил час сиесты. Разбудите меня, когда соберетесь уезжать.

Прошел ярдов тридцать со свитером под мышкой – послужит ему подушкой. Когда вытянулся на гладком, нагретом солнцем камне, до него все еще доносились взрывы смеха Марты и Берта – особого, интимного в этой гулкой, протяжной пустоте.

Закрывая глаза от слепящего солнечного света, прислушиваясь к далеким раскатам смеха, Мунни вдруг осознал, как ему больно, как тяжело. Эту боль он никак не мог локализовать, у нее странное, любопытное свойство – постоянно куда-то ускользать. Вот он наконец определил больное место, изловил – оно в горле,– но боль тут же ускользнула, правда, совсем не исчезла, а впилась бесформенными, почти неосязаемыми пальцами в его тело где-то еще. Пока он лежал так, а жаркие солнечные лучи тяжело давили на веки, понял, что испытывает не боль, а, скорее, сожаление.

Глубокое, запутанное, оно состояло из множества элементов: чувства утраты; тревожной тени грядущей разлуки; воспоминаний, уходящих все дальше, и безвозвратно, от его невинной юности. Такой сбивчивой мешанины эмоций он не испытывал никогда в жизни.

Погруженный в свои печальные мысли, глубоко потрясенный своим анализом, Мунни знал: вот если сейчас вмешается телепатия, Марта прекратит хохотать с Бертом, встанет, прошагает отделяющие их тридцать ярдов вдоль стены, подойдет к тому месту, где он силится задремать, опустится на колени, легонько прикоснется к его руке,– все мгновенно изменится, тревоги растают...

Но она не двигается с места, и он слышит, как она громко хохочет над тем, что говорит ей Берт, а что он говорит – не слышно.

Вдруг он понял, что собирается сделать. Как только он сядет на пароход и установленные правила сделаются недействительными, напишет Марте и попросит ее выйти за него замуж. И принялся неуклюже, по-топорному мысленно составлять для нее послание:

"Для тебя это большой сюрприз, так как за все лето я не произнес об этом ни слова. Долго не мог понять, что со мной происходит, к тому же еще во Флоренции между нами достигнуто соглашение ограничиваться впредь чисто дружескими чувствами, и я очень рад, что мы выполнили это обязательство.

Теперь, на пароходе, я свободен и могу не таясь сказать о своих чувствах к тебе. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться. Не знаю, испытываешь ли ты нечто подобное ко мне,– возможно, наш уговор мешал тебе откровенно высказаться, как, собственно, и мне. Во всяком случае, хочу на это надеяться...

Я намерен сразу по возвращении домой найти работу и обустроиться; тогда ты ко мне приедешь, познакомишься с моими родителями и все такое прочее..."

Послание оборвалось на этой фразе – подумал о своей матери – сидит за чаем с Мартой и беседует: "Так ты говоришь, твоя мама живет в Филадельфии? А отец... Ах, вот угощайся пирожками! Ты, значит, встретилась с Мунни во Флоренции, когда они с Бертом раскатывали по Европам все лето... Что еще,-лимон, крем?"

Мунни тряхнул головой,– ладно, с матерью он разберется, когда понадобится. И снова взялся за воображаемое письмо: "Однажды ты призналась, не знаешь, что с тобой станет, и ожидаешь откровения, чтобы следовать по верному пути. Не исключено, ты только посмеешься надо мной, если я скажу, что я и есть твое откровение и, если ты выйдешь за меня замуж..."

Недовольно покачал головой. Боже, да будь она безумна влюблена в него – такой корявой фразы вполне достаточно, чтобы все испортить.

"Я мало знаю о тебе, о твоих поклонниках,– вертелось у него в голове.– Кажется, когда ты была с нами, никем другим не интересовалась, ни о ком не упоминала и, насколько я могу судить, никогда не отдавала никакого предпочтения ни мне, ни Берту..."

Открыв глаза, посмотрел в сторону Марты с Бертом: сидят очень близко, чуть не касаясь головами, смотрят друг на друга, тихо разговаривают – о чем-то важном?..

Вспомнил, как Берт описывал свой природный дар: "У меня есть шарм... но мне, в общем, на это наплевать".– "Ну,– подумал Мунни с удовлетворением,-даже если она не обращала особого внимания на его эгоизм, такие его заявления ей явно не нравились. К тому же она помнила о его связи с блондинкой из Сен-Тропеза. Если Берт и в самом деле вынашивал такие планы в отношении Марты, как он говорил, ничего не утаивая, и Марте предстояло сделать выбор, то все пойдет насмарку, его любви конец". Мунни считал, что Берт, несомненно, человек забавный,– останется навсегда холостяком и станет другом их семьи, лучшим другом.

Наконец он задремал, и во сне перед ним проходили чередой восхитительные картины. Марта спускается по трапу самолета в Айдлайде,-получив его письмо, она, конечно, торопится, а поезда идут очень медленно. Прямо от трапа она побежит к нему, бросится в его объятия. Вот они с Мартой возвращаются домой в воскресное утро, в свою квартиру, решают поспать часок перед завтраком. Марта идет под руку с ним на вечеринку, и, как только входит, все гости начинают перешептываться, завидуя, обсуждая ее, и, конечно, все ее одобрят, иначе и быть не может: ведь она такая красивая, его Марта.

Кто-то вдруг закричал – крики доносились издалека. Мунни открыл глаза, заморгал: кто посмел своими криками прервать его дивный сон?.. Крик раздался снова. Он встал, подошел поближе к стене, посмотрел вниз, на бухту: в воде, ярдах в трехстах от берега, перевернулась рыбацкая плоскодонка, которую они видели; почти затонула, две фигурки отчаянно цепляются за ее корпус... Мунни смотрел во все глаза. Снова раздался крик – просто крик, без всяких слов, крик отчаяния...

А что Марта с Бертом – он повернулся: растянулись на полотенце, головами друг к другу, образуют большую букву V.

– Бе-ерт! – закричал Мунни.– Ма-арта! Встава-айте!

Берт зашевелился, проснулся, сел, протирая глаза. Со стороны гавани доносились уже не крики, а завывания.

– Вон та-ам! – махнул Мунни рукой.

Берт сидя повернулся, посмотрел на перевернувшуюся лодку и на двоих, по шею в воде, судорожно цепляющихся за борт,– мужчину и женщину.

– Боже мой! – воскликнул он.– Что они там делают? – Толкнул Марту: – Просыпайся – проспишь кораблекрушение!

Лодка лежала неподвижно в воде, две фигурки толкали ее, меняя положение; Мунни всматривался. Вдруг мужчина, оттолкнувшись от лодки, поплыл к берегу – медленно, каждые секунд тридцать останавливался и орал, махал рукой.

– Ничего себе! – возмутился Берт.– Бросил ее там, возле лодки!

Берт встал, рядом с ним – Марта, оба не отрывали взоров от бухты.

Плывущему оставалось до мелководья еще ярдов триста, и казалось, ему никогда не преодолеть этого расстояния, несмотря на все его ритмичные, два раза в минуту, истошные крики. Оставшаяся возле лодки женщина тоже время от времени кричала – звала на помощь голосом злым, пронзительным. Вопли ее, казалось, доносились до них, путешествуя по тихой, поблескивающей на солнце поверхности воды...

Наконец Мунни разобрал, что кричит плывущий по-французски: "Аu secours! Je noye, je noye!"1

Мунни эти крики раздражали: мелодрама какая-то, да и орет он слишком громко, явно перестарался, тем более таким мощным голосом в этой тихой, мирной солнечной бухте. Вдоль стены он подошел к Марте с Бертом.

– Кажется, у него неплохо получается,– заметил Берт.– Уверенный, сильный взмах... Когда выйдет на берег, придется ему объяснить, почему так нагло поступил – бросил на произвол судьбы свою подругу.

Все трое не отрывали от плывущего глаз; вдруг он ушел под воду; казалось, он там находится долго – Мунни почувствовал сухость во рту, напряженно вглядываясь в ту точку, где исчезла голова. Вдруг он снова вынырнул: теперь хорошо видны плечи, руки, разительно белые на фоне голубой воды. Оказывается, он под водой стащил с себя рубашку – через несколько мгновений она всплыла на поверхность и, слегка раздувшись, поплыла от него в другую сторону. Он снова закричал – ясно, что, заметив их у стены, зовет на помощь. Вот – снова поплыл, энергично, размашисто.

Мунни пристально разглядывал пляж, пристань с принайтовленными к бетонным блокам на зиму "Куликами". Нигде поблизости ни свободной лодки, ни даже куска каната. Он напряг слух: где же этот рабочий, который стучал молотком? Они же слышали его, когда расположились на пикник возле стены, а сейчас все стихло. Мунни вспомнил, что стук молотка прекратился, еще когда они сидели за трапезой. Там дальше, на той стороне бухты, никакого движения перед домами у воды не наблюдается: нигде не видно ни купающихся, ни рыбаков, даже детишки не играют. Лишь безмолвный мир камня, песка и воды окружает их троих, стоящих у стены, а эта несчастная женщина все еще судорожно цепляется и цепляется за днище перевернутой лодки и что-то визгливо, яростно орет плывущему, а тот барахтается в воде, еле-еле, с большим трудом отплывая от нее все дальше.

"Почему это несчастье не произошло в августе?" – думал Мунни с раздражением; смотрел вниз, на воду, волны размеренно ударялись о подножие стены. Там теперь неглубоко, самое большее четыре-пять футов, так как прилива еще нет; повсюду из воды торчат громадные обломки разбитых скал и бетонных блоков. Прыгнешь вниз – придется лететь, по крайней мере, футов пятнадцать – и, несомненно, угодишь прямо на скалы.

Мунни смущенно глядел на Марту и Берта. Марта смотрит на терпящих бедствие, на лбу у нее выступили морщины; рассеянно кусает большой палец руки, словно школьница, которая не может решить задачку. Берт проявляет ко всему событию лишь поверхностный интерес – наблюдает выступление третьеразрядного акробата в цирке.

– Какой все же идиот,– процедил сквозь зубы Берт.– Не можешь справиться с лодкой, так хоть держись поближе к берегу!

– Эти французы...– вступила Марта.– Думают, что умеют все на свете.– Она все еще кусала палец.

Плывущий снова закричал – опять зовет их на помощь.

– Что же нам делать? – не выдержал Мунни.

– Отчитать как следует этого тупого негодяя! – разозлился Берт.-Пусть только вылезет на берег! Хорош матрос, ничего не скажешь!

Мунни не отрывал глаз от плывущего – тот передвигался все медленнее и после каждого взмаха все глубже погружался в воду.

– Не выплывет,– решил он.

– Что ж,– отозвался Берт,– очень скверно.

Марта промолчала. Мунни, почувствовав опять ту же сухость во рту, сглотнул. "Потом,– пришло ему в голову,– будет невыносимо тяжело вспоминать о сегодняшнем дне. Стоим здесь и наблюдаем, как тонет человек". Перед глазами его проплыла другая картина – все ясно, отчетливо, до малейшей детали, ничто не избежало его внимания. Стоят они втроем перед полицейским, а тот сидит за столом, в фуражке, и строчит подтекающей авторучкой, записывая все в небольшой черный блокнот.

"Итак, вы заявляете о тонущем человеке".– "Да, именно".– "Итак, вы видели этого месье на определенном расстоянии от берега, он вам махал, а потом исчез под водой?" – "Да, все верно".– "Когда вы видели в последний раз женщину, она все еще цеплялась за лодку, которую уносило в открытое море?" – "Да... мы пришли сюда, чтобы сообщить о несчастном случае".-"Конечно.– Опять что-то нацарапал в блокноте; протянул к ним руку.– Ваши паспорта прошу.– Быстро полистал паспорта, бросил на стол, направив на них холодный, равнодушный взгляд, с улыбкой на губах.– Ага, американцы, все трое... что с вас возьмешь?"