Текст книги "Ставка на мертвого жокея (сборник рассказов)"

Автор книги: Ирвин Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Потом попросила меня помочь ей с бутербродами,– вдруг снова заговорил Ронни.– Открывал пару банок тушенки – порезал палец.– И протянул мне правую руку: противный, зазубренный порез, с запекшейся кровью.– Вот сколько крови потерял за всю эту проклятую войну – просто смешно. Ее друзья явились раньше – в четыре пятнадцать. Сожрали все, до последней корки! Пришлось открывать еще три банки тушенки. Поглощали бутерброды, а сами все осуждали американскую армию. Эмиль тоже пришел раньше – в четыре тридцать пять.

Ронни называл время точно, как заправский машинист.

– Его средневик выиграл,– с горечью сообщил он, как будто это последнее событие ему труднее всего вынести.– Нокаутом в первом раунде. Эмиль выпил три стакана виски подряд – отмечал победу своего любимца – и все похлопывал меня по спине, называл "mon petit Anglais" и пытался продемонстрировать передо мной, как проходил бой. "Три удара левой, "mon petit Anglais", быстрые, как молнии, и все в нюхалку, и прямой правой -прямо в челюсть! Это похуже снаряда. Его противник не мог прийти в себя целых десять минут". Эмиль, в хорошем расположении духа, даже позволил Виржини попрощаться со мной наедине в прихожей.– Ронни с трудом улыбнулся.– Она измазала мне маслом от сардин всю форму. И еще поделилась со мной кое-какой информацией: что испытывает угрызения совести, ей не по себе и пришло время поговорить откровенно. При этом как-то странно себя вела: мне все время казалось – с трудом сдерживается, чтобы снова не расхохотаться. Сказала, что знакома с Эмилем с тридцать седьмого года, что не жила в семье с пятнадцати лет – семья ее в Ницце, они никогда и не бывали в Париже. А Эмиль никогда не был в Сопротивлении – я узнал об этом от ее друзей. Всю войну занимался контрабандой масла из Нормандии.

Ронни медленно, как будто это доставляло ему острую боль, поднялся со стула, словно человек, у которого ноют все кости.

– Мне нужно уйти. Мне просто нужно сейчас уйти.– Повернувшись ко мне, долго в упор глядел на меня, мрачно о чем-то размышляя, потом объявил каким-то таинственным тоном: – Не удивляйся ничему, что бы ты обо мне ни услышал.– И, еле передвигаясь, удалился,– казалось, кости отказывались повиноваться ему под упитанной плотью – куда девалась воинская выправка. Я слышал, как он вошел в свой номер, как скрипнули пружины, когда он всем своим весом бросился на кровать.

На следующий день я заметил в Ронни перемену. Где бы он ни появился, от него исходил сильный запах особой, сладкой туалетной воды; у него появилась привычка засовывать в рукав носовой платок. И ходить он стал как-то странно – семенить маленькими шажками,– а в речи вдруг появилась шепелявость, что, несомненно, не могло не раздражать, особенно в человеке, который, судя по его внешности, мог командовать полком. Встреч со мной он теперь избегал; кончились долгие дружеские, приятные беседы у меня в номере. Когда я приглашал его пообедать вместе, начинал как-то нервно хихикать и утверждал, что никак не может, так как все эти дни ужасно занят.

Неделю спустя ко мне зашел английский медик – унылый, седеющий капитан, специалист, как выяснилось, по психическим расстройствам и случаям боевой усталости.

– Скажите, лейтенант, не могли бы вы мне помочь? – спросил он, после того как я ему сообщил, что знаком с Ронни почти год.– Меня очень интересует ваш друг, лейтенант Биддел.

– А что с ним? – осторожно поинтересовался я, удивляясь, почему Ронни ничего мне не сообщил.

– Пока я до конца не уверен... Вам не приходилось замечать в нем некоторые странности? Что скажете?..

– Ну...– начал я, затрудняясь ответить на вопрос, который явно мог причинить неприятности Ронни,– кто знает? А почему вы спрашиваете? В чем дело?

– На этой неделе лейтенант Биддел три или даже четыре раза приходил ко мне с совершенно необычной жалобой... самой необычной.– Капитан, видимо, колебался, стоит ли продолжать, но потом призвал на помощь всю свою отвагу.– Какой смысл в недомолвках? Он считает, что ему следует навсегда уволиться со службы.

– Что такое? – изумился я.

– Заявляет, что совсем недавно обнаружил... ну... мы с вами взрослые люди, незачем ходить вокруг да около. Не в первый раз слышим подобные жалобы, особенно во время войны, когда люди вырваны из обычной, нормальной жизни и лишены женского общества на долгие годы.– Он помолчал.– Буду с вами откровенен: лейтенант Биддел утверждает, что в настоящее время... чувствует непреодолимое влечение... к мужчинам.

– Ах,– вздохнул я,– бедняга Ронни! Так вот в чем дело! Эта туалетная вода, носовой платочек в рукаве...

– Внешние признаки все это подтверждают, конечно – духи, манера речи и так далее. Но он мне никак не кажется таким типом, хотя в моей практике многое приходилось видеть, так что удивляться ничему не приходится... вы понимаете. В любом случае, по его словам, он сильно опасается, что если и в дальнейшем останется в военной среде... то будет окончательно соблазнен и ему придется совершить... такой акт, больше не таясь. А этот шаг с его стороны, несомненно, приведет к нежелательным для него серьезным последствиям. Поговорил я с приятелями офицерами, конечно, как можно тактичнее, и с его шофером, и все они, кажется, были крайне удивлены моими словами. Слышал, что вы с ним самые близкие друзья, поэтому пришел к вам, надеясь, что вы проясните мне возникшую ситуацию.

– Ну...– я колебался: в какое-то мгновение подумал, не рассказать ли всю его историю, но не решился (может, Ронни в самом деле пора уйти из армии),– я замечал лишь незначительные признаки время от времени.– И добавил для большей откровенности: – По-моему, он сильно истощен войной.

Капитан кивнул.

– А кто нет? – мрачно произнес он и, пожав мне руку, вышел.

На следующий день без всякого предварительного предупреждения мы получили приказ немедленно эвакуироваться из Парижа. В это же время Ронни был отозван из нашей части и переведен в Париж, где, как я полагал, врачу удобнее завершить медицинское обследование. Больше я Ронни не видел и не был в Париже до окончания войны.

Когда я туда вернулся, его там уже не оказалось. Слышал, что, несмотря на все, что с ним случилось, его из армии не уволили, хотя он и просил об этом. Кто-то сообщил мне, что Ронни отправили для дальнейшего прохождения службы назад, в Англию. Однако сказано это было с некоторой долей неуверенности, а я, конечно, не мог провести то единственное расследование, которое многое прояснило бы для меня, не компрометируя при этом Ронни. Нет, это просто невозможно.

Меня отправили на родину, в Америку, прямиком, не через Лондон, и много лет время от времени я печально вспоминал о своем друге, размышляя не без сожаления о том, как сложилась его жизнь в Лондоне в мирное время, и не судил его строго. Не только суточные барражирования в небе или нахождение в боевом строю бесконечными месяцами без отпуска подавляет волю в крепких мужчинах, отбивая охоту продолжать в том же духе. На войне бывают и другие потери, отнюдь не от артиллерийского или ружейного огня. Когда я время от времени встречал мужчину, который шепелявил и одевался слишком крикливо, то начинал задумываться: вероятно, в прошлом, в момент, когда в его жизни наступил кризис, все для него обернулось бы по-другому, стоило кому-то приехать на полчаса раньше или позже.

Ронни поцеловал невесту у алтаря. Оба, повернувшись, последовали вдоль прохода между скамеек, а вслед им неслась музыка – все громче, все слышнее. Вот он поравнялся со мной, крепкий, как бык, с красной, торжествующей, светящейся нежностью физиономией, и подмигнул мне. Я сделал то же в ответ, радуясь: "Разве все это не мило? Не так уж плохо все обернулось с сорок четвертого".

Когда новобрачные выходили из церкви, я подумал: как бы мне получить фамилию и адрес его психиатра – порекомендовал бы одному-двум приятелям.

ОТЪЕЗД ИЗ ДОМА, ПРИЕЗД ДОМОЙ

Констанс сидела как на иголках на своем маленьком стуле в каюте первого класса, время от времени делая глоточки из фужера с шампанским, которое прислал ей Марк. Его вызвали куда-то из города, и он не смог прийти проводить ее, но зато прислал бутылку шампанского. Вообще-то она шампанское не любила, но, коли прислали, куда девать – не выбрасывать же; ничего не остается другого, нужно пить. Отец ее стоял перед иллюминатором и тоже пил. Судя по кислому выражению лица, и ему шампанское не нравится, а может, лишь эта марка и этого урожая или потому, что подарок Марка. Но не исключено, что дело вовсе не в шампанском, а просто отец беспокоится за нее.

Констанс знала – у нее сейчас печальный вид; попыталась даже изменить выражение лица, сделать его более веселым; зато, когда она печальна, выглядит куда моложе, совсем ребенком – не старше шестнадцати-семнадцати. И что ни делай в эту минуту со своим лицом, к каким ухищрениям ни прибегай, все равно оно становится мрачнее. Поскорее бы раздался пароходный гудок и отец сошел с трапа...

– Наверно, там, во Франции, ты будешь злоупотреблять этим вином,-предположил он.

– Я не намерена долго оставаться во Франции. Найду себе место поспокойнее.

Голос прозвучал как у избалованного ребенка, отвечающего из детской,-плаксиво, завывающе, озлобленно. Констанс попыталась улыбнуться отцу. Последние несколько недель между ними то и дело вспыхивали ссоры, и скрытая враждебность вот-вот грозила выплеснуться наружу. Все это она воспринимала болезненно, и вот теперь, за десять минут до отплытия, ей захотелось восстановить прежние, не такие напряженные отношения, насколько это возможно. Поэтому она и попробовала улыбнуться, но тут же поняла, что улыбка вышла холодной, притворной и даже кокетливой. Отец отвернулся и рассеянно глядел через иллюминатор на пристань с тентом. Шел дождь, задувал холодный ветер; матросы на пирсе с самым жалким видом ожидали команды "Отдать концы!".

– Предстоит тяжелая ночь, море неспокойно,– промолвил отец.– Ты захватила с собой драмамин?

Как только она услыхала слово "драмамин", прежняя враждебность к ней вернулась. Надо же, в такой ответственный момент!

– Мне он не понадобится! – резко ответила она и сделала большой глоток шампанского.

Судя по этикетке, оно безупречно, как и все подарки Марка, но кислое, как уксус.

Отец снова повернулся к ней, улыбнулся, а она озлобленно подумала: "В последний раз ему сойдет с рук, что помыкает мной!" Стоит перед ней -крепко сбитый, здоровый, самоуверенный, моложавый – и, по-видимому, забавляется про себя. А что, если она вот сейчас встанет и сойдет на берег с этого драгоценного парохода,– интересно, как ему эта выходка понравится?

– Как я тебе завидую! – заговорил отец.– Кто бы меня отправил в Европу, когда мне было всего двадцать...

"Двадцать", "двадцать",– мысленно повторила Констанс.– Вечно одна и та же песня".

– Пожалуйста, папа, прекрати все это, прошу тебя! Ну вот я здесь, на пароходе, я уезжаю, все в порядке, но только не нужно этих разговоров о зависти. Пощади меня!

– Всякий раз, как только я напоминаю, что тебе двадцать,– мягко возразил отец,– ты принимаешь это в штыки, словно я тебя оскорбляю.

И опять улыбнулся, довольный, что он так восприимчив, так хорошо понимает дочь,– не из тех отцов, чьи дети безвозвратно покидают их, погружаясь в глубины таинственного современного мира.

– Давай не будем спорить,– откликнулась Констанс глухим, низким голосом.

Как только представлялась возможность, она всегда прибегала к этому трюку. Иногда из-за такого низкого, басистого голоса ее принимали по телефону за сорокалетнюю пожившую даму или даже за мужчину.

– Повеселись как следует,– напутствовал ее отец.– Обязательно посети все самые приятные места. Захочешь остаться подольше – дай мне знать. Может, я тоже приеду и мы вместе проведем несколько недель.

– Ровно через три месяца с этого дня мой пароход войдет в эту гавань,– твердо заявила Констанс.

– Как угодно, дорогая моя.

Когда он ее так называл, "дорогая моя", она понимала, что он просто шутит. Но здесь, в этой отвратительной маленькой каюте, в такую дурную погоду, когда пароход уже готов к отплытию и из соседней каюты доносятся громкие возгласы прощания и веселый смех,– это невыносимо. Будь она в лучших отношениях с отцом, всплакнула бы.

Раздался протяжный гудок – приглашение провожающим сойти на берег. Отец подошел к ней, поцеловал, прижал ее к себе, удержав, может быть, чуть дольше, чем обычно, но и она старалась быть с ним помягче.

Потом он с очень серьезным видом произнес:

– Вот увидишь, ровно через три месяца ты будешь благодарить меня за это.

Констанс оттолкнула его, разгневанная такой несносной самоуверенностью. Обоим было прискорбно, что они, когда-то такие близкие друг другу, теперь перестали быть друзьями.

– До свидания,– выдавила она обычным, не низким голосом.– Слышишь гудок? Прощай!

Взяв шляпу и похлопав дочь по плечу, он направился к двери – но отнюдь не расстроенный. Постояв там в нерешительности несколько мгновений, оказался в коридоре и смешался с толпой провожающих, дружно устремившейся к трапу, а с него – на берег.

Убедившись, что отец в самом деле ее оставил, Констанс постояла на палубе, под ледяным, кусающимся, порывистым дождем, наблюдая, как буксиры тащат судно на середину течения. Пароход медленно пошел в гавань, а оттуда – в открытое море. Она вся дрожала от холода на морозном воздухе и, похваливая себя за проявленное величие духа, думала: "Ну вот, я приближаюсь к континенту, с которым меня ничто не связывает..."

* * *

Констанс крепче прижалась к перекладине подъемника,– он уже приближался к серединной отметке на горе. Еще раз убедилась, что лыжи точно скользят по проложенной колее, выехала на ровный участок утрамбованного снега, где выстроилась небольшая очередь лыжников, спустившихся с вершины сюда, только до середины, и теперь ожидавших момента, чтобы ухватиться за свободный крюк и снова забраться наверх. На этой черте Констанс всегда трусила: если держишься за одну перекладину, а вторая свободна и первый в очереди лыжник ухватится за нее рядом с тобой, подъемник резко усилит тягу – ничего не стоит потерять равновесие и упасть.

Какой-то мужчина ждет места рядом с ней,– она сразу вся напряглась, стремясь не утратить женской грациозности, выпрямилась, чтобы достойно встретить напарника. Тот сделал все ловко, без резких движений, и они двое легко проскользили мимо ожидающих своей очереди. Констанс отдавала себе отчет, что он сбоку поглядывает на нее, но в этот момент нужна особая осторожность – только вперед, себе под ноги и не верти зря головой.

– А я вас знаю,– сообщил он во время благополучного подъема на вершину.– Вы та самая очень серьезная американка.

Впервые Констанс взглянула на него: лицо, коричневое от загара, как у каждого заправского лыжника, но щеки все равно по-детски розоватые, видимо от прилива крови.

– А вы,– ответила она, стараясь не нарушать традиции (здесь, в горах, все без всяких церемоний общались друг с другом),– тот самый веселый англичанин.

– Вы правы, но лишь наполовину,– улыбнулся он.– Нет, по крайней мере, на треть – это точно!

Зовут его Притчард, это она знала – слышала, как обращались в отеле; слышала даже отзыв о нем лыжного инструктора: "Такой бесшабашный – слишком самоуверен! Для высокой скорости техники не хватает".

Бросив на него еще один взгляд, Констанс решила: и впрямь бесшабашный. И нос длинный – такой никогда хорошо не получается на фотографиях, но в общем ничего, сойдет, особенно на продолговатом, тонком лице. Лет двадцать пять – двадцать шесть, не больше, прикинула она.

Притчард прижался грудью к перекладине, не держась за нее руками, снял перчатки, вытащил из одного кармана (их много) пачку сигарет, предложил Констанс:

– Дешевые, "Плейерс",– не обессудьте.

– Нет, спасибо,– поблагодарила она, почему-то уверенная: стоит ей попытаться прикурить сигарету – обязательно выпустит из рук перекладину подъемника и упадет.

Наклонившись и сложив чашечкой ладони, он зажег сигарету. Струйка дыма взмыла вверх у него перед глазами. Говорят, что люди с такими длинными, тонкими руками нервные, легко расстраиваются. Высокий, стройный, на нем, заметила Констанс, потертые лыжные штаны, красный свитер и шарф в клетку -вид истинного денди, который посмеивается над собой. Легко скользит на лыжах, сразу видно – один из тех лыжников, которые не боятся никаких падений.

– Почему я ни разу не видел вас в баре? – Он бросил спичку на снег и снова натянул перчатки.

– Потому что я не пью.– Констанс слегка погрешила против истины.

– У них там есть кока-кола: ведь Швейцария – это сорок девятый штат Америки1.

– Я не люблю кока-колу.

– Знаете, ведь Швейцария когда-то была одной из передовых колоний Великобритании.– Он широко улыбнулся.– Но, увы, мы потеряли ее вместе с Индией. До войны все эти горы были усыпаны англичанами, как эдельвейсами. Чтобы отыскать среди них хоть одного швейцарца в лыжный сезон с первого января по тридцать первое марта, пришлось бы прибегать к помощи ищеек.

– А где вы были до войны? – поинтересовалась Констанс, не скрывая интереса.

– Как "где"? С мамой – она регулярно, каждый год ломала себе ноги.

– А мама тоже здесь с вами?

– Нет, она умерла.

"Нужно быть впредь поосмотрительнее,– остерегла себя Констанс, стараясь не смотреть на него,– нельзя задавать в Европе людям вопросы о их родственниках – ведь многих давно нет в живых".

– Когда-то здесь было очень весело,– продолжал он,– множество отелей, танцы каждый вечер до поздней ночи, все наряжались к обеду, распевали "Боже, храни короля!" на Новый год. Вы предполагали, что здесь такая тишина?

– Да, я навела справки в туристическом бюро в Париже.

– И что же вам там сказали?

– Что здесь катаются только серьезные лыжники и в десять часов все укладываются спать.

Англичанин бросил на нее мимолетный взгляд.

– Вы, конечно, к ним не принадлежите – к серьезным лыжникам?

– Нет. Но принадлежала прежде, два или даже три раза.

– А вы случаем не из тех – хрупких?

– "Хрупких"? – удивилась явно озадаченная его вопросом Констанс.-Что вы имеете в виду?

– Ну, знаете... есть такая реклама: школы для хрупких детей -швейцарский эвфемизм для туберкулезников.

Констанс засмеялась:

– Неужели я похожа на туберкулезницу?

Притчард с самым серьезным видом оглядел ее – полненькая, отнюдь не изможденная, грудь выпирает из-под тесного свитера – и сделал вывод:

– Нет, скорее всего, нет Но ведь на глаз не определишь. Вы когда-нибудь читали "Волшебную гору" Томаса Манна?

– Да, я читала эту книгу.– Она гордилась, что может ему продемонстрировать – не такая уж невежда, хоть и американка и очень молоденькая; вспомнила вдруг, что всегда избегала всяких философских споров и так горько плакала из-за смерти кузины.– А почему вы спрашиваете?

– Потому что описанный в ней санаторий находится неподалеку отсюда,-как-нибудь я покажу вам его, когда будет плохой для катания снег. Не кажется ли вам, что здесь довольно печальное место?

– Нет,– ответила она, снова удивившись его странному вопросу.-Почему вы так думаете?

– Не я, а некоторые люди. Здесь существует противоречие. Прекрасные горы, здоровые крепыши несутся с бешеной скоростью на лыжах с вершин, рискуя жизнью, и чувствуют себя великолепно – и тут же бродят люди с больными легкими, наблюдают за этими лихачами и печально задумываются, а удастся ли им вообще выбраться отсюда живыми.

– Мне это как-то и в голову не приходило,– честно призналась Констанс.

– А после войны – еще хуже,– продолжал он,– настоящий бум... Люди, которые никогда не наедались досыта, жили в подполье или сидели в тюрьме, им пришлось терпеть такой страх, и так долго...

– Где же эти люди сейчас? – перебила она его.

– Одни умерли,– пожал он плечами,– других уволили с работы, третьих лишили всего... Скажите: правда, что многие люди отказываются умирать в Америке?

– Да,– подтвердила она,– это было бы признанием их провала.

Он улыбнулся, дружески похлопал ее по плечу, оторвав руку в перчатке от середины перекладины.

– Не сердитесь, что мы настолько ревнивы,– только так мы можем выразить вам свою благодарность.– И осторожно ослабил ее пальцы, вцепившиеся в перекладину.– Не следует сильно напрягаться, когда катаетесь на горных лыжах,– это касается и ваших пальчиков. Не следует даже хмуриться, раздражаться, покуда не войдете в отель выпить горячего чая. Тренировка очень проста – расслабленность и отчаянная, наивысшая вера в себя.

– Вы именно такой, да?

– Отчаянный, это правда.

– Что же вы в таком случае делаете на этом небольшом холме для новичков? – подначила Констанс.– Почему бы вам по канатной подвесной дороге не подняться на самый верх?

– Вчера я подвернул лодыжку – переоценил себя. Обычная февральская болезнь. Стоит на мгновение утратить контроль за собой – и ты в глубоком овраге. Причем летишь так, что можно позавидовать, в лучшем стиле. Вот сегодня и ограничиваюсь медленными, величественными поворотами. Ну а завтра – вновь в атаку, вон туда.– И показал рукой на острый горный пик, наполовину закрытый туманом: висящий над ним бледный солнечный шар, обливая его своим рассеянным светом, придавал ему вид еще более опасного и недоступного.– Ну что, махнем? – бросил на нее пытливый взгляд.

– Там, наверху, я еще не была...– Констанс с благоговейным страхом разглядывала заоблачную гору.– Боюсь, пока она для меня недостижима.

– Нужно всегда делать то, что вам кажется недостижимым. Вы ведь на лыжах. В противном случае какой в этом резон, какое удовольствие?

Немного помолчали,– медленно поднимаясь в гору, чувствуя, как резкий ветер обжигает лица, отмечая тихий, странный горный свет, приглушенный туманом. В двадцати ярдах от них, за перекладиной, ровно скользила девушка в желтой парке с капюшоном, похожая на ярко наряженную заводную куклу.

– Париж? – вдруг произнес Притчард.

– Что такое? – не поняла Констанс.

"По-моему, уж очень разбросан,– надо же так перепрыгивать с одной темы на другую",– подумала она, ощущая, что все больше устает.

– Вы сказали, что приехали сюда из Парижа. Может, вы из тех славных деятелей, что привозят нам деньги вашего правительства?

– Нет, я приехала сюда... ну, скажем, на каникулы. А живу в Нью-Йорке. Французская кухня сводит меня с ума – ужасно на меня действует. Можно лопнуть от злости, ей-богу!

Он критически оглядел ее и вынес свое заключение:

– Пока вы, как я вижу, целехонька. А вообще вы очень похожи на девушек, которые рекламируют мыло и пиво в американских магазинах.– И торопливо добавил: – Если в вашей стране это звучит обидно – беру свои слова назад.

– И еще эти парижские мужчины,– с укором добавила она, проигнорировав его пассажи.

– О, разве там есть мужчины?

– Представляете, даже в музеях пристают! Все в шляпах "гомбург". Глядят на тебя так, словно взвешивают – сколько фунтов,– причем не стесняются. Прямо перед картинами на религиозные сюжеты, и все такое.

– Я знаю одну английскую девушку,– отвечал Притчард,– так ее в сорок четвертом году преследовал американский пулеметчик от Престуика в Шотландии до мыса Корнуэлл, через всю страну, целых три месяца. Но, насколько я знаю, никаких религиозных картин при этом не было.

– Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Просто там царит невежливость и нахальство,– откровенно заявила она.

Констанс отлично понимала, что он подшучивает над ней в своей обычной, прямолинейной английской манере, только еще не решила, обижаться или не стоит.

– Вы получили воспитание в монастыре?

– Нет.

– Просто поразительно, сколько американок производят странное впечатление – будто воспитывались в монастырях. Потом выясняется – пьют джин и орут до хрипоты в пивных барах. А чем вы занимаетесь по вечерам?

– Где? Дома?

– Нет, я знаю, чем занимаются американцы по вечерам дома,– смотрят телевизор. Не дома, а здесь.

– Я... ну... мою голову...– Обороняясь от его наскоков, она чувствовала себя абсолютной дурой.– Пишу письма.

– Как долго собираетесь пробыть здесь?

– Шесть недель.

– Шесть недель,– кивнул он, перебросив лыжные палки в другую руку -вершина вот она, уже близка.– Да-а... шесть недель ухода за волосами и ведения корреспонденции.

– Я дала обещание,– оповестила она на всякий случай: пусть знает, если у него возникнут в голове соблазнительные идеи в отношении ее.-Пообещала одному человеку писать ему одно письмо ежедневно все время моего отсутствия.

Притчард спокойно кивнул, словно выражая ей свое сочувствие.

– Ах эти американцы! – воскликнул он, когда оба выпустили из рук перекладины, оказавшись на ровном месте.– Они меня поражают.– И, помахав ей палками на прощание, рывком бросился вниз по склону.

Вскоре его красный свитер превратился в стремительное, весело блуждающее, постоянно уменьшающееся в размерах пятно на фоне голубоватого снега с пробегающими по нему тенями.

Солнце проскользнуло вниз между двумя горными пиками, как громадная золотая монета в гигантскую щель автомата, и свет сразу помрачнел, грозя опасностью, так как теперь уже не было видно выбоин и пригорков. Констанс совершила свой последний спуск, дважды упав, и эти падения наполнили ее суеверным страхом – всегда ведь, когда говоришь "ну, в последний раз", и происходит что-то неприятное.

У подножия она остановилась на ровной, укатанной площадке между двумя домиками фермеров на окраине городка, сбросила лыжи с чувством облегчения и выполненного задания на день. Хотя пальцы на руках и ногах окоченели, все же тепло,– щеки разрумянились, она с наслаждением вдыхала холодный воздух, будто пробуя на вкус что-то восхитительное. Чувствовала себя бодрой, дружески улыбалась лыжникам, которые, лихо позвякивая снаряжением, тормозили рядом с ней. Отряхнув с костюма снег, прилипший после двух бесславных падений,– непременно хотелось выглядеть заправской лыжницей, когда пойдет через весь городок к отелю,– вдруг увидела Притчарда. Уверенно преодолев последний бугор, он остановился точно возле нее.

– Я все видел,– и наклонился разомкнуть крепления,– но не скажу ни одной живой душе.

Констанс смущенно смахнула с парки последние кристаллики льда.

– Я упала всего четыре раза за весь день,– оправдывалась она.

– Завтра – вон туда,– он кивнул головой в сторону горы,– там нападаетесь вволю. Весь день будете падать.

– Кто вам сказал, что я собираюсь на эту гору? – Констанс скрепила лыжи застежкой и забросила себе на плечо.

Притчард снял у нее лыжи с плеча.

– Я могу и сама...

– Нечего упрямиться! Американские девушки такие упрямые, и большей частью не по делу – по пустякам.– И взгромоздил обе пары лыж себе на плечи – получилась большая буква V.

Пошли к отелю,– под тяжелыми ботинками поскрипывал слежавшийся, утрамбованный снег на дороге. В городке зажглись огни, в наступающих сумерках казавшиеся такими тусклыми, словно в них едва теплилась жизнь. Констанс обогнал почтальон: тащит за собой санки, а рядом бежит большой пес, с кожаным крепким ошейником. Шестеро детишек, в ярких зимних костюмчиках, сделав из салазок целый "поезд", с гиканьем скатились с пологой боковой улицы и все перевернулись прямо перед ними, покатываясь от хохота. Крупная пегая лошадь, с подстриженным брюхом, чтоб не налипала наледь, еле-еле тащила три громадных бревна по направлению к станции. Старики в светло-голубых парках с капюшонами, обгоняя их, здоровались с ними на каком-то своем языке. Горничная стремительно, как запущенная ракета, скатывалась с вершины холма на санках, зажав между коленями бидон с молоком, и умело притормаживала на поворотах. На катке играли французский вальс,-музыку перебивали взрывы детского смеха, звон колокольчиков на узде лошади и далекий гул старомодного колокола на железнодорожной станции, предупреждающего пассажиров об отходе поезда. "Отправляемся!" – будто гудел колокол, и его натужные, гулкие звуки были самыми продолжительными из всех других в округе.

Вдруг с гор донесся рокот – словно прогремел гром. Констанс, озадаченная, вскинула голову:

– Что это?

– Мортиры,– объяснил Притчард.– Вчера всю ночь валил снег, вот горные патрули и бьют весь день из мортир по выступам, чтобы избежать снежных обвалов.

Раздался еще один слабый выстрел, отозвавшийся негромким эхом. Остановились, прислушались.

– Как в старые, добрые времена,– молвил Притчард, когда снова зашагали к дому.– Как во время старой, доброй войны.

– Ах! – взволнованно воскликнула Констанс – ей никогда прежде не приходилось слышать выстрелы из пушек.– Кстати, о войне: вы на ней были?

– Участвовал помаленьку.– Он широко улыбнулся.– У меня своя была маленькая война.

– Чем же вы там занимались?

– Ночным пилотом был.– И передвинул лыжи на плечах.– Летал на отвратительном черном аэроплане в отвратительном черном небе. Как чудесно здесь, в Швейцарии, где расстреливают только снег.

– "Ночным пилотом"...– задумчиво повторила Констанс.

Ей было двенадцать лет, когда кончилась война,– такая далекая, она не отложилась в ее памяти. Все равно что услыхать о выпускном классе, ушедшем из школы в жизнь за два поколения до тебя: все вокруг называют какие-то имена, даты, рассказывают о всяческих событиях, полагая, что тебе-то это известно, но ты ничегошеньки не понимаешь.

– "Ночной пилот" – что это такое?

– Мы осуществляли перехват противника над территорией Франции. Обычно летали на малой высоте, чтобы не засекали радары и зенитки. Зависали над немецкими аэродромами, ожидая, когда их самолеты пойдут на посадку, и устраивали этим гуннам веселую жизнь.

– Да, теперь я вспомнила! Вы те летчики, которые все время ели морковь. Ну, чтобы ночью лучше видеть.

– Это только для прессы мы ели морковь,– засмеялся Притчард,– а на самом деле пользовались радаром: засекали их на экране и открывали огонь. Тут радар все же лучше моркови.

– Много вы сбили самолетов? – Констанс опасалась, чтобы слова ее не прозвучали слишком зловеще.

Притчард поздоровался с владельцем пансиона: тот стоял перед своей дверью и, задрав голову, пытался определить по небу, будет ли сегодня ночью идти снег.

– К утру наметет сантиметров на двадцать... Пороша,– предположил он.

– Вы так думаете? – Швейцарец с большим сомнением вглядывался в вечернее небо.

– Гарантирую! – заверил его Притчард.

– Вы очень любезны,– улыбнулся хозяин.– Приезжайте в Швейцарию почаще.– И удалился, закрыв за собой дверь.

– Парочку,– небрежно продолжал Притчард прерванную беседу.– Мы сбили два вражеских самолета. Ну, могу я похвастаться перед вами, каким я был храбрецом?

– Вы так молодо выглядите...

– Мне тридцать. Ну сколько тебе должно быть, чтобы сбить самолет? Принимая во внимание плохие, громоздкие транспортные самолеты, нехватку горючего, кучу всевозможных чиновников и тыловых крыс, которые, протирая стекла очков, откровенно, вслух сожалели, что когда-то изобретен самолет.