Текст книги "Фавориты у российского престола"

Автор книги: Ирина Воскресенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

В последние годы жизни Екатерины II последний польский король Понятовский, уже после раздела Польши, жил в Гродно, по-прежнему на иждивении императрицы Всероссийской. Он не имел уже никакого значения в политических делах, и императрица уже фактически не обращалась к нему, предоставив наблюдение за ним сменяющимся русским послам в Варшаве. В 1797 году, уже после смерти императрицы Екатерины И, он был приглашен императором Павлом I, весьма к нему расположенным, в Санкт-Петербург. Это особое расположение Павла к Понятовскому возникло значительно раньше, когда великий князь Павел Петрович со своей второй супругой Марией Феодоровной путешествовал по Европе в 1785 году. Тогда польский король, узнав, что августейшая чета проезжает по югу Польши, отправился туда и организовал почётную встречу великому князю и великой княгине, поселил их в роскошных апартаментах замка Вишневец, в то время принадлежавшего графу Мнишеку, женатому на племяннице Станислава-Августа – графине Замойской. В те дни в дружеских беседах будущий император сошёлся с Понятовским по многим вопросам и оставил в своей памяти приятное впечатление от этих встреч и бесед. Поэтому по восшествии на престол Павел, считавший к тому же, что Екатерина незаслуженно плохо относилась к Понятовскому, пригласил бывшего польского короля в Петербург и весьма благосклонно и великодушно принял его со всеми почестями, подобающими коронованным особам. Понятовскому был предоставлен в Петербурге Мраморный дворец – один из дворцов, отличавшихся роскошью и великолепием обстановки. В честь бывшего польского короля были устроены торжественные приёмы и банкеты, организованы дружеские встречи и беседы, напоминавшие прежнее общение великого князя Павла Петровича с польским королем в замке Вишневец Однако, как вспоминает об этом времени Адам Чарторыйский, «вопрос о возвращении Станиславу-Августу его королевства никогда не возбуждался, если не считать нескольких намеков, которые Павел I сделал некогда Костюшко, осуждая принципиально политику Екатерины по польскому вопросу». Чарторыйский и другие польские патриоты считали, что «окруженный внешними знаками внимания и милости императора, пленный король влачил довольно грустное существование в столице, стараясь, быть может, чрезмерной угодливостью заслужить расположение непостоянного монарха, в руках которого находилась его судьба». Иллюстрируя это «грустное существование», Чарторыйский рассказал о присутствии Станислава-Августа на короновании Павла I в Успенском соборе Кремля: «По желанию императора вслед за ним переехал в Москву и польский король, который должен был присутствовать на всех торжествах коронования. Надо признаться, что Станиславу-Августу пришлось играть довольно плачевную роль, когда он должен был следовать за императором, окруженным своим семейством и блестящей свитой. Церковная служба, которой начинается это торжество, чрезвычайно продолжительна. Во время этой службы Станислав-Август, утомленный до чрезвычайности, попробовал сесть в отведенной ему трибуне. Император тотчас это заметил и велел ему сказать, что в церкви он все время должен находиться стоя, – что несчастный король, сильно смущенный, и поспешил исполнить».

Император Павел вместе со своим семейством часто приезжал к Понятовскому в Мраморный дворец на обед, который отличался изысканностью благодаря метрдотелю Фремо. Понятовский ожидал его и на этот раз. Чтобы развлечь августейшую семью, Станислав-Август собирался устроить любительский спектакль и очень деятельно готовился к нему. Однако сбыться этому не было суждено. 2 февраля 1797 года бывшего польского короля Станислава-Августа внезапно поразил удар. Далее Адам Чарторыйский рассказывает: «Известие это быстро распространилось по городу, и мы с братом поспешили в Мраморный дворец. Доктор Беклер уже пустил кровь больному и призвал на помощь все свое искусство, но тщетно. Король лежал на одре смерти уже без сознания, окруженный и опечаленной, и растерянной свитой. Вскоре затем прибыл император со своим семейством. Известный Бачиарелли изобразил эту печальную сцену в прекрасной картине, отличающейся замечательным сходством изображенных на ней лиц. Король умер и был с большой пышностью похоронен в католической церкви доминиканцев в Петербурге». (Поясним: это существующая и теперь церковь Св. Екатерины на Невском проспекте.) Так окончилось земное пребывание одного из первых любовников великой княгини Екатерины Алексеевны, вся жизнь которого была связана затем с императрицей Екатериной И, и даже погребение его осуществилось под сенью церкви Св. Екатерины. Да и сама смерть его оказалась почти точной копией ухода из жизни его любимой женщины, ставшей Всероссийской императрицей.

Но вернёмся в те времена, когда великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась в крайне неприятном положении, обвинённая в глазах императрицы Елизаветы Петровны в разных тяжких грехах.

Когда разразился скандал по поводу связи Екатерины с Понятовским, Елизавета Петровна так разгневалась и рассердилась на Екатерину, что великая княгиня ждала страшного её решения и готова была сама покинуть Россию. Но её непоколебимое желание взойти на трон и твёрдая воля не позволили ей это сделать, и она сумела уговорить Елизавету Петровну и смягчить её гнев против себя.

В этот тяжёлый час Екатерину постигло горе: умерла дочь Анна, рождённая от Станислава Понятовского; в Париже скончалась её мать, Иоганна-Елизавета, – и она осталась без всякой поддержки: враждебно настроенный муж, разгневанная императрица, а люди, которые могли бы её поддержать, сделать этого не в силах, потому что Бестужев в оковах, Понятовский уехал на родину, Захар Чернышёв не в Петербурге, а в Москве, а Сергей Салтыков в отъезде. Но, как говорится, чему быть, того не миновать: неожиданно явилась поддержка в лице блестящего красавца-офицера Григория Григорьевича Орлова (1734–1783).

Дело в том, что весной 1759 года в Петербург, сопровождаемый двумя офицерами, одним из которых был Григорий Орлов, прибыл попавший в плен в битве при Цорндорфе флигель-адъютант Фридриха II – граф Шверин.

Григорий Орлов, исполин и красавец, окончил шляхетский кадетский корпус, основанный императрицей Елизаветой Петровной, начал свою военную карьеру на полях сражений в Семилетнюю войну и был ранен в битве при Цорндорфе. Прибыв с графом Шверином в Санкт-Петербург, он поступил в артиллерию и скоро стал центром офицеров, считавших императора Петра III фигурой, не достойной российского престола, а императрицу Екатерину II, умную, образованную, намного превосходившую своего неумного, невежественного и невоспитанного супруга, подходящей кандидатурой на русский трон. Знакомство Григория Орлова с Екатериной Алексеевной явилось зародышем заговора по устранению Петра III и возведению на престол императрицы Екатерины II. Григорий Орлов взял в свои руки все нити заговора и подготовки переворота, употребив своё влияние среди гвардейских офицеров, таких как Рославлев, Ласунский, Пассек, Бредихин и его родные братья – Алексей и Фёдор Орловы. Впоследствии среди этих офицеров называли и Григория Потёмкина Под руководством офицеров и братьев Орловых, особенно Григория Орлова, солдаты были соответствующим образом подготовлены к принесению присяги Екатерине II. Первенствующая роль братьев Орловых в проведении переворота была очевидна, однако кроме них в заговоре приняли участие: Екатерина Романовна Дашкова, которая сама пришла к Екатерине, предложила ей свои услуги и потому всегда считала себя главной заговорщицей; Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя Павла Петровича, уверенный, правда, в том, что Екатерина ограничится только ролью регентши при малолетнем сыне императоре Павле Петровиче; граф Кирилл Разумовский, с которым и Григорий Орлов, и Екатерина Дашкова были в весьма доверительных отношениях, и многие, многие другие, что подтверждается огромным списком лиц, награждённых Екатериной II. После переворота, совершившегося 28 июня (по ст. ст.) 1762 года, многие – не только братья Орловы, но и Дашкова, и Н. И. Панин – считали себя главными руководителями переворота. Однако у самой Екатерины было другое мнение. В письме к Понятовскому она написала: «Всё делалось, признаюсь, под моим особенным руководством». И всё же она, взойдя на желанный трон, щедрой рукой наградила всех участвовавших в деле возведения её на российский престол. А особенно Григория Орлова, с которым вступила в любовную связь еще в процессе подготовки переворота. Первой об этой связи догадалась Екатерина Дашкова. Об этом она так написала в своих Записках: «Возвращаясь от голштинской принцессы, родственницы императрицы, с просьбой дозволить ей видеть государыню, я чрезвычайно изумилась, заметив Григория Орлова, растянувшегося во весь рост на диване (кажется, он ушиб себе ногу) в одной из царских комнат. Перед ним лежал огромный пакет бумаг, который он собирался распечатать; я заметила, что это были государственные акты, сообщенные из верховного совета, мне приводилось их часто видеть у моего дяди в царствование Елизаветы. „Что такое с вами?“ – спросила я его с улыбкой. „Да вот императрица приказала распечатать это“, – отвечал он. „Невозможно, – сказала я, – нельзя раскрывать их до тех пор, пока она не назначит лиц, официально уполномоченных для этого дела, и я уверена, что ни вы, ни я не можем иметь притязания на это право“… Проходя к императрице через ту комнату, где Григорий Орлов лежал на софе, я нечаянно заметила стол, накрытый на три прибора. Обед был подан, и Екатерина пригласила меня обедать вместе. Войдя в залу, я с крайним неудовольствием увидела, что стол был подвинут к тому месту, где лежал Орлов. На моем лице отразилось неприятное чувство, что не укрылось от Екатерины. „Что с вами?“ – спросила она. „Ничего, – отвечала я, – кроме пятнадцати бессонных ночей и необыкновенной усталости“. Тогда она посадила меня рядом с собой, как будто в укор Орлову, который изъявил желание оставить военную службу. „Подумайте, как это было бы неблагодарно с моей стороны, если бы я позволила ему выйти в отставку“. Я, конечно, была не совсем согласна с ее мнением и прямо заметила, что она как государыня имеет много других средств выразить свою признательность, не стесняя ничьих желаний.

С этого времени я в первый раз убедилась, что между ними была связь. Это предположение давно тяготило и оскорбляло мою душу».

Григорий Орлов остался во дворце при императрице как фаворит. Он был возведён в графское достоинство, назначен генерал-адъютантом Её Императорского Величества, генерал-директором инженеров, затем он получил высокие военные чины генерал-аншефа (II класс Табели о рангах) и генерал-фельдцейхмейстера.

В силу своей необразованности, Григорий Орлов не мог быть государственным деятелем в подлинном смысле этого слова, да и не хотел учиться, чтобы стать таковым. Однако он от природы был достаточно прозорлив и умён, чтобы понимать происходящие политические события и иметь своё отношение к ним. А потому мог быть полезным советником императрицы, которой необходимо было познакомиться с возможной точкой зрения, не совпадающей с её видением. В первые годы царствования Екатерины II Орлов, «настоящий орёл», как о нём отзывалась императрица, поддерживал все её начинания, особенно те, где речь шла об улучшении быта крестьян, об экономном ведении крестьянского (да и помещичьего) хозяйства. Имея доброе сердце, он живо откликался на патриотическое, а затем экономическое движение и поддерживал начинания Норова и Болотова в учреждении Вольного экономического общества как бы от имени Екатерины II. Первое время он финансировал это общество и председательствовал на его собраниях. 15 мая 1765 года Орлов был избран первым президентом Вольного экономического общества. На одном из заседаний Общества, имевшего свои журналы, учреждённые Норовым и особенно Болотовым, Григорий Григорьевич предложил решить вопрос, для того времени весьма прогрессивный и, можно сказать, даже революционный: «Полезно ли даровать собственность крестьянам?»

В 1767 году граф Орлов был избран дворянским депутатом от Копорского уезда Петербургской губернии в Уложенную комиссию, и ему было поручено командование взводом кавалергардов во время церемониального въезда императрицы Екатерины II в Кремль на открытие работы Уложенной комиссии.

Участвуя в комиссии по подготовке к Русско-турецкой войне в 1767 году, Григорий Орлов выдвинул весьма ценное предложение: начать на Балканах действия по освобождению греков, особенно христиан, от турецкою ига. Этуидею пытался воплотить в жизнь его брат Алексей Орлов, в то время лечившийся в Италии и испросивший у императрицы позволения на руководство восстанием. Ему удалось поднять Морею, но он не смог предоставить повстанцам прочного боевого устройства, а потому с задачей не справился.

В конце августа 1771 года в Москве разразилась эпидемия чумы. Генерал-губернатором, главнокомандующим Москвы в то время был Пётр Семёнович Салтыков (1698–1772). Сотни москвичей погибали от чумы каждый день. В страхе перед заражением помещики, богатые купцы, чиновники покидали город, бросив свои дома и крепостных людей. В сентябре, спасая свою семью, не дожидаясь разрешения императрицы, Салтыков выехал в своё подмосковное имение Марфино. В его отсутствие 16 сентября в Москве вспыхнул Чумной бунт, во время которого бунтовщиками был убит московский архиепископ Амвросий, пытавшийся не допустить распространения чумы через целование иконы Божией Матери и через деньги, пожертвованные иконе. В этот день московский губернатор ПД. Еропкин, применив самые жёсткие меры воздействия, расстрелял из ружей, а затем и из пушек картечью толпы мятежников и, рассеяв остальных, восстановил некоторый порядок в Москве. Но и сам пострадал в этой битве: он был серьёзно ранен шестом и камнем, в двух местах. От ранений у него началась лихорадка, и он был вынужден слечь в постель. Однако он успел сообщить Салтыкову о бунте, и уже в 9 часов утра следующего дня генерал-губернатор вернулся в Москву, вызвал обер-полицмейстера Бахметева и велел ему идти с полком на Красную площадь, потому что и в этот день, 17 сентября, уже на рассвете, толпы мятежников стали ломиться в Кремль, требуя, чтобы им были выданы бунтовщики, захваченные накануне властями, чтобы были снова открыты опечатанные бани, чтобы были уничтожены карантины, а лекарей чтоб к их должности не допускали.

Чтобы прекратить бунт, Бахметев выстроил на Красной площади свой полк и сказал бунтовщикам: «Советую вам расходиться по домам, в противном случае все побиты будете». Через минуту площадь опустела, и бунт закончился.

Пока известие дошло до Петербурга, только 21 сентября 1771 года императрица издала манифест об отправлении в Москву графа Григория Орлова для подавления Чумного бунта «по довольно известной его ревности, усердию и верности к нам и отечеству». Генерал-фельдмаршал граф Пётр Семёнович Салтыков был снят с должности главнокомандующего Москвы, и на его место был назначен граф Орлов.

«Орлов по природе своей не мог удовлетвориться тем значением, какое он имел при дворе, не мог удовлетворяться ни административною деятельностью как генерал-фельдцейхмейстер, ни деятельностью как член Совета, его тянуло на место войны, где одерживались блистательные победы, где родной брат его жег турецкий флот. Удалиться надолго, на все время войны не было возможности, но он не переставал мечтать о роли начальника отдельного предприятия, которое быстро могло бы положить конец войне; теперь же, когда Москва и вся Россия потребовала энергического действия для спасения их от страшного бича, Орлов не хотел упустить случая оказать великую услугу, приобрести громкую известность» (СМ Соловьев). В беседе с английским посланником лордом Каткартом, который уговаривал Орлова отказаться от поездки в Москву, где бушует чума, Орлов сказал; «Все равно, чума или не чума, во всяком случае я завтра выезжаю, я давно уже с нетерпением ждал случая оказать значительную услугу императрице и отечеству; эти случаи редко выпадают на долю частных лиц и никогда не обходятся без риска; надеюсь, что в настоящую минуту я нашел такой случай, и никакая опасность не заставит меня от него отказаться».

Через пять дней, 26 сентября, несмотря на осенние дожди и дорожную грязь, Орлов, наделённый чрезвычайными полномочиями, выехал в Москву, а 28 сентября он уже присутствовал на первом собранном им заседании Сената. На этом заседании были учреждены предохранительная и исполнительная комиссии, увеличено количество карантинов и больниц, приняты меры к обеспечению Москвы продовольствием 30 сентября Орлов поставил в Сенате вопрос о необходимости снабдить мастеровых и ремесленников пропитанием. Чтобы дать пропитание мастеровым и ремесленникам, Сенат принял решение о покупке казной их изделий. Остальные люди, не имевшие работы, были направлены на расширение рвов вокруг Москвы и на другие чёрные работы. Больные стали получать деньги и бесплатное питание и одежду. По предложению Орлова, Сенат постановил доставить в Москву уксус в таком количестве, которое способно оградить от заразы всех жителей города.

Было дезинфицировано более шести тысяч домов, в которых находились заболевшие чумой, и отведены за городом специальные кладбища, где разрешалось хоронить только умерших от чумы. Чтобы увеличить число больничных пунктов, сам главнокомандующий граф Орлов передал под больницу свой родовой дом на Вознесенской улице (ныне Малая Никитская). По его распоряжению на Таганке был открыт приют для детей, оставшихся сиротами в результате эпидемии, под ведомством вице-президента Мануфактур-коллегии Сукина. Но детей-сирот оказалось так много, что этот приют не вмещал всех привозимых в него. Тогда Опекунский совет согласился принимать их в Воспитательном доме, в который не проникла зараза, потому что он с самого начала эпидемии был строго оцеплен.

12 октября Орлов предложил Сенату издать указ о казни всех тех, кто в вымерших домах грабит оставшиеся пожитки и разносит их по другим домам, заражая людей.

Фаворит императрицы проявил такую энергию, отвагу и распорядительность, что, по отзывам современников, «лично посещал госпитали, оказывал пособие зараженным, являлся среди народа, участвовал в крестных ходах». Он не только бескорыстно служил императрице и отечеству, но и потратил много своих личных денег на борьбу с чумой и её последствиями. Свой родовой дом, отданный под больницу, он полностью за свой счёт оснастил больничными принадлежностями: кроватями, постелями, постельным бельём, оплачивал одежду больных, их питание, медицинские принадлежности и лекарства. Оплачивал он и весь медицинский и обслуживающий персонал.

Разумеется, за 58 дней пребывания в должности главнокомандующего Москвы Орлов не мог полностью победить чуму и её последствия, что позже дало возможность злым языкам говорить, что он и приехал, когда бунт был подавлен, и уехал, когда еще чума не была полностью побеждена. Но императрица иначе думала о заслугах своего героя-фаворита, «настоящего орла».

Соскучившаяся и довольная действиями фаворита, Екатерина II 17 ноября 1771 года издала указ об отзыве графа Г. Г. Орлова из Москвы. На его место в качестве генерал-губернатора был назначен князь Михаил Никитич Волконский, которому выпало на долю продолжение борьбы с остатками эпидемии и участие в окончательном умиротворении москвичей после их Чумного бунта. По велению императрицы 25 ноября в Петербурге и Москве все церкви служили благодарственный молебен за прекращение моровой язвы. Екатерина хотела показать всем, что она имеет фаворита не для личной утехи, она воспитывает настоящих граждан для России, готовых пожертвовать собой в самых тяжёлых для страны обстоятельствах. Поэтому Орлов, вернувшийся из своего как бы героического похода, был встречен в Петербурге с особой торжественностью. В его честь была воздвигнута триумфальная арка и выбита медаль, на одной стороне которой был портрет Орлова в особом военном одеянии с орденами и лентами, а на другой – Курций, бросающийся в пропасть, с надписью: «И Россия таковых сынов имеет».

В продолжение всех 11 лет, когда Григорий Орлов был фаворитом Екатерины, она поддерживала его имидж героя, государственного человека, патриота, гражданина. Так, отправляя Орлова на переговоры с турками, в рекомендательном письме к своей приятельнице Бельке Екатерина дала Орлову такую характеристику: «Граф Орлов, который без преувеличения первый красавец своего времени, должен действительно казаться ангелом перед этими гнусными турецкими бородачами; его свита блестящая и отборная; и мой посланник любит великолепие и блеск. Но держу пари, что его особа сокрушает всех вокруг. Этот посланник – удивительный человек, природа так роскошно наделила его со стороны ума, сердца, души, что у этого человека нет ничего приобретенного – все натура, и все хорошо; но госпожа натура также избаловала его, потому что прилежание труднее для него всего на свете, и до тридцати лет ничто не могло его к нему принудить. Несмотря на то, удивительно, сколько он знает; его естественная прозорливость так далека, что, слыша о предмете в первый раз, он схватывает его крепкие и слабые стороны и оставляет далеко позади себя человека, который начал о нем с ним говорить».

Надо иметь в виду, что эта, на первый взгляд блестящая, характеристика была дана накануне Бухарестского конгресса в Фокшанах, куда, как первый полномочный посланник, был направлен Орлов. Екатерина прекрасно понимала, что неотёсанный, необразованный, грубый солдафон Орлов не подходит на роль дипломата, а потому она предваряет неприятное впечатление, которое он может произвести на членов конгресса, словами: «Но держу пари, что его особа сокрушает всех вокруг», «прилежание труднее для него всего на свете, и до тридцати лет ничто не могло его к нему принудить». «Прилежанием» она называет обучение, а его необразованность старается заменить «естественной прозорливостью».

И Екатерине, и её окружению уже наскучил грубый фаворит. Теперь уже Екатерине не было необходимости удерживать завоёванную переворотом власть, а потому ей не нужен был человек, который своими действиями, зачастую не согласованными с ней, только компрометировал свою покровительницу. Да и Орлов тоже уже тяготился своей ролью фаворита, он был призван к военной деятельности и образование получил только военное, поэтому ему хотелось быть героем сражений, и он завидовал своему брату Алексею, но особенно Петру Румянцеву-Задунайскому. Завидуя Румянцеву, Орлов всячески принижал его значение, показывая себя на заседаниях Сената решительным и боевитым, способным в два приёма победить турок и окончить войну. О Румянцеве он говорил как о медлительном и нерешительном полководце. Поэтому, отправляясь на переговоры с турками, он не ставил целью договор о мире, а больше планировал взять у медлительного Румянцева войска, направить их против турок и, разгромив Османскую империю полностью, дойти до самого Константинополя. Этот проект не осуществился, потому что он не испросил разрешения у императрицы, а Румянцев, несмотря на угрозы разбушевавшегося фаворита, решительно отказался передать войска без повеления на то Екатерины.

Переговоры в Фокшанах были сорваны якобы из-за упорства турецкого уполномоченного Османа-ефенди, но, по отзыву Румянцева, из-за внезапного, ни с кем не согласованного отъезда Орлова. Получив сведения о том, что у Екатерины появился новый фаворит, Орлов, не дожидаясь окончания переговоров, самовольно вернулся в Петербург, но оказался в немилости у Екатерины: она удалила его от двора. В сохранившемся собственноручном проекте Екатерины о награждении Орлова при отставке видна её забота о материальном положении не только бывшего фаворита, но и его родственников. В октябре 1772 года ему был пожалован княжеский титул Смягчая расставание с тем, за кем стояли гвардейские полки, кто возвёл её на трон своей персоной и в течение почти 11 лет оберегал её от врагов и помогал ей царствовать, Екатерина писала в рескрипте: «Я никогда не позабуду, сколько я всему роду вашему обязана, и качеств тех, коими вы украшены, и колико оные отечеству полезны быть могут..»

Около пяти лет князь Григорий Орлов проживал в Ревеле (Таллине). В 1777 году он женился на одной из красивейших женщин того времени – Е. Н. Зиновьевой. Ни одну женщину Орлов не любил так, как он любил свою жену. (Надо заметить, что Екатерине II он изменял, и неоднократно, но законы фаворитизма не позволяли ей даже упрекать его в этом.) Почти три года длилось счастье Орлова с молодой красавицей-женой. В 1780 году они предприняли путешествие в Западную Европу. Во время этого вояжа неожиданно безвременно скончалась княгиня Е. Н. Орлова Для Орлова это был такой удар, что вернулся он в Россию, можно сказать, убитый и нравственно, и физически. Говорили, что он даже повредился умом.

13 апреля 1783 года князя Григория Григорьевича Орлова не стало.

Он вошёл в историю России как организатор дворцового переворота, в результате которого Россия обрела императрицу Екатерину II, как многолетний фаворит у российского трона, в немалой степени повлиявший на ход развития Российского государства.

К чести Екатерины II надо сказать, что она никогда не отзывалась плохо об Орлове, приняла живейшее участие в нем, когда он потерял супругу, а когда Алексей Орлов сообщил ей о кончине брата, она написала ему: «Я имела в нем друга; вместе с вами оплакиваю его; чувствую в полной мере цену потери и никогда не позабуду его благодеяний». А Гримму в письме от 1 июня 1783 года написала: «Смерть князя Орлова свалила меня в постель».

Заменой Орлову в 1772 году явился новый фаворит – конногвардейский корнет Александр Семёнович Васильчиков (1746–1803). В донесении в Берлин прусского посла Сольмса говорилось: «Конногвардейский корнет Васильчиков, случайно отправленный с небольшим отрядом в Царское Село для несения караулов, привлек внимание своей государыни совершенно неожиданно для всех, потому что в его наружности не было ничего особенного, да и сам он никогда не старался выдвинуться и в обществе очень мало известен. При переезде царского двора из Царского Села в Петергоф Ее Величество в первый раз показала ему знак своего расположения, подарив золотую табакерку за исправное содержание караулов. Этому случаю не придали никакого значения, однако частые посещения Васильчиковым Петергофа, заботливость, с которой она спешила отличить его от других, более спокойное и веселое расположение ее духа со времени удаления Орлова, неудовольствие родных и друзей последнего, наконец, множество других мелких обстоятельств открыли глаза царедворцам. Хотя до сих пор все держится в тайне, никто из приближенных не сомневается, что Васильчиков находится уже в полной милости у императрицы; в этом убедились особенно с того дня (1 августа 1772 года), когда он был пожалован камер-юнкером».

Александр Семёнович Васильчиков был на 17 лет моложе императрицы, а потому её женский взгляд на красоту молодого статного конногвардейского корнета радикально отличался от взгляда прусского посла Сольмса. Кроме того, отставка Орлова, с которым она прожила почти 11 лет, не могла не волновать её, и порывая, она, как всякая женщина, хотела уколоть своего бывшего любимца тем, что его наследник моложе его на 12 лет. Надо сказать, что, начиная с Васильчикова, все последующие фавориты Екатерины II были моложе её не менее чем на 10, а то и на 20 лет.

Александр Васильчиков происходил из древнего дворянского рода, известного с середины XIV века, когда родоначальник рода по имени Индрис прибыл на Русь со своей дружиной для служения князьям Черниговским. Потомки Индриса переехали в Москву на служение Великому князю Московскому. Между прочим, от Индриса ведет начало и род Толстых. Фамилия Васильчиковых произошла от имени Васильчик, полученная потомками от Василия Федоровича (VIII колено). Разрядные книги XVI века отметили Васильчиковых, служивших при Государевом дворе воеводами и головами. Один из Васильчиковых, Григорий Борисович, нёс службу посольскую. Гордостью Васильчиковых была дочь Григория Борисовича – Анна Григорьевна, ставшая пятой женой царя Иоанна IV Грозного, постриженная им насильно в суздальском Покровском монастыре, где она и «почила в Бозе» в 1577 году. Единственным продолжателем фамилии Васильчиковых явился сын Григория Борисовича – Лукьян. В XVIII веке внуки Лукьяна, стольники Григорий и Василий Семёновичи, переехали во вновь созданный царём Петром Санкт-Питербурх, где Григорий Семёнович в 1723 году, а его брат Василий – в 1725-м построили на Васильевском острове каменный и деревянный дома. Григорий Семёнович приходился новому фавориту Екатерины II дедом. Отцом фаворита был Семён Григорьевич, который имел трёх сыновей, средним из которых был Александр, и четырёх дочерей. Так что родственников у молодого фаворита было много.

В 1773 году Екатерина II пожаловала своему фавориту придворное звание действительного камергера В придворном штате в то время значилось лишь 12 действительных камергеров, поэтому Васильчикову было присвоено это звание сверх положенного штата Это было классическое начало по законам фаворитизма – дать новому фавориту придворное звание и предоставить ему возможность распоряжаться двором.

Васильчиков получил хорошее воспитание, был добрым и любезным человеком При дворе он старался держаться независимо, никому не приносил вреда, ни с кем не конфликтовал, но ничего нового, интересного привнести в жизнь двора был не способен, а уж тем более не был настолько умным, образованным и способным, чтобы помогать императрице в её государственных и дворцовых делах, как это делал его предшественник Григорий Орлов. Екатерина была умна и проницательна, и ей не потребовалось много времени, чтобы понять ничтожность Васильчикова Ей, образованной, много читавшей и знавшей, переписывавшейся с умнейшими и известнейшими людьми Европы, не о чем было разговаривать с молодым фаворитом, не о чем было советоваться.

Посланник в России Гельбиг в отношении Васильчикова отмечал, что «Панин, Чернышев и Барятинский учили его искусству быть любимым», но и здесь он оказался плохим учеником. Фактически он не соответствовал придворному званию действительного камергера, приравненному к генеральскому чину IV класса Табели о рангах, и при дворе не имел никакого влияния и никакого значения. Это был не «орёл». На первых порах от него этого и не требовалось, он просто должен был присутствовать при императрице и днём и ночью. Желая приобщить своего фаворита к государственным делам, она держала его при себе во время своих встреч с государственными людьми и высокими военными чинами, думая, что это поможет ему войти в курс государственных дел и он начнёт ими заниматься. Со всей пылкостью своей натуры она хвалила его, подбадривала, наградила его орденом Св. Александра Невского, восхваляла его умеренность желаний, то есть отсутствие своекорыстия, пыталась пробудить в нём интерес к культурной и общественной жизни, но всё было тщетно.