Текст книги "Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий"

Автор книги: Ирина Судникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

* * *

В другой раз случилось также нечто подобное. У бедного же помещика графский поверенный оттягал последнее его достояние, причем описал его графу как человека весьма безпокойного и просил сделать ему такой прием, от которого он не устоял бы на ногах.

– Что стоит отнятая у тебя деревня? – спросил Разумовский помещика, когда тот явился к нему с жалобой и в слезах.

– Семь тысяч рублей, – отвечал помещик.

– Сейчас велю, – продолжал граф, – выдать тебе пятнадцать тысяч рублей.

Пораженный помещик упал на колени.

– Посмотри, – сказал Разумовский своему поверенному. – я сделал тебе угодное. – Он не устоял на ногах. (1)

* * *

Объезжая свои владения. Разумовский приметил бедную хату, стоявшую среди полей, и велел перенести ее на другое место.

– Это невозможно, – отвечал ему управляющий, – хата принадлежит казаку.

– Так купи ее!

– Казак слишком дорожится, – продолжал управляющий. – он требует за нее три тысячи рублей.

– Ты не умеешь торговаться, – сказал граф, – пришли его ко мне.

Казака привели к Разумовскому. Последний стал доказывать ему, что он слишком дорого запрашивает за свою хату, при которой находится только десять десятин земли. Казак утверждал, что у него было больше десятин, но что графские хлопцы отрезали их у него. Наконец, после продолжительного торга, казак согласился сбавить пятьсот рублей. Граф отворил письменный стол, вынул из него пять тысяч рублей и, отдавая их казаку, сказал:

– Смотри, чтоб через три дня хаты твоей уже не было на моей земле.

Казак стал представлять невозможность так скоро приискать себе другое место жительства.

– Это мое дело, – отвечал Разумовский и, обратясь к управляющему, прибавил: – Отведи ему в конце моих имений двойное количество купленной у него земли и построй на мой же кошт хату. (1)

* * *

Получив гетманское достоинство, Разумовский посетил Киев.

Префект Киевской духовной академии, иеромонах Михаил Казачинский, желая польстить графу, поднес ему в великолепном золоченом переплете сочиненную им фантастическую генеалогию, в которой род Разумовских выводил от знаменитой и древней польской фамилии Рожинских.

– Что это такое? – спросил Кирилл Григорьевич.

– Родословная вашего сиятельства, – отвечал Казачинский, низко кланяясь.

– Моя родословная? – с изумлением произнес Разумовский, развертывая книгу. – Но каким образом она сделалась такой толстой?

– Род вашего сиятельства происходит от знаменитых князей Рожинских.

– Ба! Ба! Почтенный отец, что за сказки вы мне тут рассказываете, – с улыбкой сказал граф. – моя родословная совсем не так длинна. Мой отец, храбрый и честный человек, был простой казак, моя мать – дочь крестьянина, также честного и хорошего человека, а я, по милости и щедротам Ее Императорского Величества, моей Государыни и благодетельницы, граф и гетман Малой России, в ранге генерал-фельдмаршала. Вот вся моя родословная. Она коротка, но я не желаю другой, потому что люблю правду больше всего. Затем, почтенный отец, прощайте.

С этими словами Разумовский повернулся спиной к сконфуженному Казачинскому. (1)

* * *

В богатом кабинете Разумовского, в резном изящном шкафе из розового дерева, свято хранились пастушеская свирель и простонародный кобеняк, который он носил в юности. Когда дети его, забывшись, высказывали аристократические претензии или чересчур гордо обращались с низшими, Разумовский в присутствии их приказывал камердинеру отворить шкаф, говоря:

– Подай-ка сюда мужицкое платье, которое было на мне в тот день, когда меня повезли с хутора в Петербург, я хочу вспомнить то время, когда пас волов и кричал: цоп, цоп! (1)

* * *

Однажды к князю В. М. Долгорукову-Крымскому, в бытность его главнокомандующим в Москве (1780–1782), явилась мещанка и, упав на колени, со слезами умоляла его возвратить ей дорогие вещи, присвоенные немцем, у которого она занимала деньги.

– Встань, – сказал князь, – и говори толком, без визгу: заплатила ему долг или нет?

– Только, батюшка, тремя днями опоздала, а он, окаянный, от денег отказывается и вещей не отдает.

– Опоздала! Так ты и виновата сама, а жалуешься! Но точно ли вещи у него?

– Точно, батюшка. Иначе бы я не безпокоила тебя. Он еще не сбыл их с рук, просит более, чего они стоят.

– Хорошо. Попытка не шутка, спрос не беда. Попов! Пошли-ка за немцем и вели моим именем попросить сейчас же приехать ко мне.

Когда немец явился, князь встретил его словами:

– Здравствуй, Адам Адамыч (об имени он узнал предварительно от мещанки), я очень рад, что имею случай познакомиться с тобой.

– И я очень рад, – отвечал немец с низкими поклонами.

– Адам Адамыч! Ты знаешь эту мещанку?

– Как не знать, ваше сиятельство! Она брала и задержала мои деньги. Я последние ей отдал, нажитые великим трудом, и к тем еще занял у одного человека, весьма аккуратного, честного, который живет одними процентами.

– Честный человек, каким ты описываешь себя, Адам Адамыч, не может знаться с бездельниками. Докажи мне свою честность, удружи, прошу тебя: она отдает тебе долг, отдай ей вещи.

– С великою радостью исполнил бы я желание вашего сиятельства, но я вещи продал в городе неизвестному человеку, их нет у меня.

– Слышь ты, какая беда, – возразил князь.

– Не верьте, батюшка, – вмешалась мещанка, – он лжет, хочет разорить меня, несчастную! Вещи у него спрятаны дома.

– Так прошу тебя, Адам Адамыч, – продолжал князь, – присесть к столу моему.

– Помилуйте, ваше сиятельство. – отвечал немец с поклонами, – много чести! Не извольте безпокоиться. Я могу стоять в присутствии вашей великой особы.

– Полно, Адам Адамыч, болтать вздор, – сказал князь, улыбаясь, – ты у меня не гость. Я с тобой разделаюсь по своему. Садись. Бери перо и пиши к своей жене, по-русски, чтоб я мог прочесть: «Пришли мне с подателем вещи мещанки N.N., у нас хранящиеся».

Немец, взявшись за перо, то бледнел, то краснел, не знал, на что решиться, и клятвенно уверял, что у него нет вещей.

– Пиши! – вскрикнул князь грозно, – что я тебе приказываю. Иначе будет худо.

Записка была написана и отправлена с ординарцем князя. Через несколько минут он привез вещи. Отдавая немцу деньги, князь сказал:

– Ты имел полное право не возвращать вещей, несмотря на убеждения бедной женщины и на мои просьбы, но когда посредством клятв надеялся овладеть ее собственностью, разорить несчастную, покушался обмануть меня, начальника города, то, признавая в тебе лжеца, ростовщика, на первый раз дозволяю возвратиться к себе домой и помнить, что с тобою было. Попов, – прибавил князь, обращаясь к правителю своей канцелярии, – не худо бы записать его имя в особую книгу, чтоб он был у нас на виду. (1)

* * *

Петербургский обер-полицмейстер Рылеев, отличавшийся необыкновенною исполнительностью и вместе с тем ограниченным умом, явился однажды в дом к придворному банкиру Сутерланду и велел доложить ему, что имеет надобность видеться с ним немедленно и передать весьма важное приказание Императрицы Екатерины II.

Сутерланд тотчас же пригласил Рылеева к себе в кабинет.

– Господин Сутерланд. – сказал Рылеев с крайним смущением, – я, к прискорбию моему, получил от Императрицы поручение исполнить ее приказание, строгость которого меня пугает. Не знаю, за какой поступок, за какое преступление вы подверглись гневу Ее Величества.

– Я тоже ничего не знаю, – отвечал Сутерланд, – и, признаюсь, не менее вас удивлен. Но скажите же, наконец, какое это приказание?

– У меня, право, недостает духу, чтоб объявить вам его.

– Неужели я потерял доверие Императрицы?

– Если б только это, я бы не так опечалился, доверие может возвратиться, и место вы можете получить снова.

– Так что же? Не хотят ли меня выслать отсюда?!

– Это было бы неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо.

– Господи! – воскликнул испуганный Сутерланд. – Может быть, меня хотят сослать в Сибирь?

– Увы! И оттуда возвращаются!

– В крепость меня сажают, что ли?

– Это бы еще ничего, из крепости выходят.

– Боже мой! Уже не иду ли я под кнут?

– Истязание страшное, но от него не всегда умирают.

– Как! – вскричал с ужасом банкир. – Моя жизнь в опасности? Императрица, добрая, великодушная, на днях еще говорила со мной так милостиво… неужели она захочет… но я не могу этому верить! О, говорите же скорее! Лучше смерть, чем эта неизвестность!

– Императрица, – отвечал уныло обер-полицмейстер. – приказала мне сделать из вас чучело…

– Чучело! – завопил пораженный Сутерланд. – Да вы с ума сошли. И как же вы могли согласиться исполнить такое варварское приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?

– Ах, любезнейший господин Сутерланд, – я сделал то, что мы редко позволяем себе делать: я удивился и огорчился, и хотел даже возражать, но Императрица разгневалась, упрекнула меня за непослушание и грозно велела мне выйти и тотчас же исполнить ее приказание. Вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: «Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность безпрекословно исполнять все мои приказания».

Можно вообразить удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Обер-полицмейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок дела. Сутерланд начал умолять Рылеева позволить ему написать к Императрице письмо и просить ее милосердия. После долгих колебаний Рылеев согласился, но, не смея сам ехать к Государыне, отвез письмо к генерал-губернатору, графу Брюсу. Граф подумал сначала, что Рылеев рехнулся и, приказав ему следовать за собой, немедленно отправился к Императрице. Выслушав странный рассказ Брюса, Екатерина пришла в ужас.

– Боже мой! – вскричала она. – Какие страсти! Рылеев помешался! Граф, бегите скорее сказать этому сумасшедшему, чтобы он сейчас поспешил утешить и успокоить моего бедного банкира.

Брюс вышел, отдал приказание обер-полицмейстеру и, возвратясь в кабинет к Императрице, увидел, что она хохочет.

– Теперь я поняла причину этого забавного и необыкновенного случая, – сказала она Брюсу. – У меня была маленькая собачка, которую я очень любила, ее звали Сутерланд, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Рылееву сделать из нее чучело, но, видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этого странного происшествия. (1)

Царствование Императора Павла I
(1796–1801)

Известно, что Император Павел, тотчас по вступлении на престол, приказал с особенным торжеством и великолепием перенести прах своего родителя из Невской лавры в Петропавловский собор. Вместе с тем он велел отыскать и представить ему всех лиц, к которым покойный Государь был особенно расположен. Один из них, бывший генерал-адъютант Петра III, генерал-поручик, барон Унгерн-Штернберг, уже старый и больной, давно жил в деревне в совершенном уединении и ожидал не почестей или наград, а скорой кончины, как вдруг к нему является фельдъегерь, поздравляет с производством в полные генералы и передает приказание Государя немедленно прибыть в Петербург. Когда Унгерн-Штернберг явился во дворец. Император принял его очень ласково и спросил:

– Вы слышали, каким образом я хочу помянуть моего отца?

– Да, Ваше Величество, слышал и, признаюсь, удивлен…

– Как удивлены? – прервал Император. – Разве я не обязан сделать это? Смотрите. – продолжал он, обращаясь к портрету Петра III, находившемуся в кабинете, – я желаю, чтобы он был свидетелем моей признательности к его верным друзьям!

С этими словами Государь поцеловал Унгерн-Штернберга и надел на него Александровскую ленту. Старик вышел из кабинета, заливаясь слезами. (1)

* * *

Через несколько дней по восшествии своем на престол Император Павел приказал послать фельдъегеря за одним отставным майором, который уже давно был в отставке и состарился в своей деревеньке.

Майора привезли прямо во дворец и доложили Государю.

– А! Ростопчин! – закричал Павел. – Поди, скажи ему, что я жалую его в подполковники!

Ростопчин исполнил и возвратился в кабинет.

– Свечин! Поди, скажи, что я жалую его в полковники.

Свечин исполнил приказание.

– Ростопчин! Поди, скажи, что я жалую его в генерал-майоры!

– Свечин! Поди, скажи, что я жалую ему Анненскую ленту.

Таким образом. Ростопчин и Свечин ходили попеременно жаловать майора, не понимая, что это значит, а майор, неожиданно попавший прямо из деревни во дворец, стоял ни жив ни мертв. Наконец Император спросил:

– Что? Я думаю, он очень удивляется? Что он говорит?

– Ни слова, Ваше Величество.

– Так позовите его в кабинет.

Майор вошел со страхом и трепетом.

– Поздравляю, ваше превосходительство, с монаршей милостью! – сказал Император. – Да! При вашем чине нужно иметь и соответственное состояние! Жалую вам триста душ. Довольны ли вы, ваше превосходительство?

Майор благодарил, как умел, то веря, то принимая за шутку все, что с ним делалось.

– Как вы думаете: за что я вас так жалую? – спросил его, наконец, Государь.

– Не знаю, Ваше Величество… не понимаю, чем я заслужил… – пробормотал майор.

– Так я вам объясню! Слушайте все. Я, разбирая послужные списки, нашел, что вы при Императрице Екатерине были обойдены по службе. Так я хотел доказать, что при мне и старая служба награждается. Прощайте, ваше превосходительство! Грамоты на пожалованные вам милости будут вам присланы на место вашего жительства.

Майора схватили и опять увезли в деревню. Старуха-жена встретила его в страхе, со слезами и вопросами:

– Что такое? Что с тобой было?

– И сам не понимаю, матушка, – отвечал старик, – думаю, что все это шутка!

И рассказал ей все, как было.

Через несколько времени майору действительно были присланы все документы на пожалованные милости. Однако когда его внезапно схватили и увезли в Петербург, старуха-жена чуть не умерла от испуга и горя. (1)

* * *

По воцарении Императора Павла к Безбородко пришли спросить, можно ли пропустить иностранные газеты, где, между прочими рассуждениями, помещено было выражение: «Проснись, Павел!»

– Пустое пишут, – отвечал Безбородко. – уже так проснулся, что и нам никому спать не даст! (1)

* * *

В эту же поездку случилось следующее происшествие: недалеко от Минска Император, скакавший впереди всех в коляске, увидал на дороге молодую барышню и молодого мужчину, стоявших на коленях. Он приказал остановить лошадей, вышел из экипажа, подошел к молодой девушке, велел ей и молодому человеку встать и спросил: что им нужно? Девушка, оказавшаяся знатной фамилии и богатой, любила этого молодого человека, но так как он был беден, то ее мать не хотела согласиться на их брак. Узнав, что Император будет проезжать, влюбленные решились утруждать его просьбой. Государь дал слово молодой девушке похлопотать за нее, тотчас же принялся за сватовство и, достав свою дорожную шкатулку, написал к несговорчивой матери письмо. Так как поместье старухи находилось всего в трех или четырех верстах от большой дороги, то Император послал письмо с фельдъегерем, приказав ему немедленно потребовать ответа. Можно судить, как был принят такой сват и какой последовал ответ. (1)

* * *

Петербургский генерал-губернатор Н. П. Архаров несколько лет был должен одному купцу двенадцать тысяч рублей. Все старания купца получить долг остались тщетными. Архаров кормил его сперва завтраками, потом стал выталкивать в шею и, наконец, избил жестоким образом. Несмотря на то что Архаров пользовался особенным расположением Императора Павла, купец решился жаловаться на него Государю и, выбрав время, когда Император находился на разводе вместе с Архаровым, подал первому челобитную прямо в руки.

Павел взял челобитную, развернул ее и, разумеется, с первых же строк увидел, что дело идет о его любимце. Он тотчас подозвал Архарова и, подавая ему бумагу, ласково сказал:

– Что-то у меня сегодня глаза слипаются и словно как запорошены, так что я прочесть не могу. Пожалуйста, Николай Петрович, прими на себя труд и прочти мне эту бумагу.

Архаров принял бумагу и начал бойко читать ее, но увидев, что это жалоба на него самого, смутился, стал запинаться и читать так тихо, что едва было слышно.

– Читай, читай громче, – заметил Государь, – я сегодня и слышу как-то нехорошо.

Архаров возвысил голос, однако не более как так, чтобы мог слышать один Государь.

Но Павел этим не удовлетворился. Он велел читать так громко и с такими расстановками, чтобы окружающие могли ясно все слышать.

Делать было нечего. Архаров с замирающим сердцем прочитал челобитную внятно и во весь голос.

– Что это? – спросил Император по окончании чтения. – Это на тебя. Николай Петрович?

– Так точно. Ваше Величество, – отвечал смущенный Архаров.

– Да неужели это правда?

– Виноват, Государь.

– Но неужели и то все правда, что этого купца за его же добро, вместо благодарности, не только взашей вытолкали, но даже и били?

– Что делать! – сказал Архаров, покрасневший до ушей. – Должен и в том признаться. Государь, что виноват! Обстоятельства мои меня к тому понудили. Однако я в угодность Вашему Величеству сегодня же его удовольствую и деньги ему заплачу.

Такое чистосердечное признание смягчило Государя, и он ограничился тем, что, обратившись к купцу, сказал ему:

– Ну, хорошо! Когда так, то вот, слышишь, мой друг, что деньги тебе сегодня же заплатятся. Поди себе. Однако, когда получишь, то не оставь прийти ко мне и сказать, чтоб я знал, что сие исполнено.

Таким образом Архаров был лишен всякой возможности отделаться от своего долга. (1)

* * *

Один малороссийский дворянин хорошей фамилии имел дело в герольдии о внесении его в родословную книгу и, находясь по этому случаю в Петербурге, решился подать лично прошение Императору Павлу, причем просил прибавить к его гербу девиз: «Помяну имя твое в роды родов». По тогдашнему обычаю, он подал прошение, ставши на колени. Павел прочитал просьбу, она ему понравилась, и он сказал:

– Сто душ!

Проситель от страха и радости упал ниц.

– Мало? – сказал Император. – Двести!

Проситель, ничего не понимая, продолжал лежать.

– Мало? – повторил Император. – Триста! Мало? – Четыреста! Мало? – Пятьсот! Мало?! Ни одной!

Насилу наконец опомнившийся проситель встал. Хотя, не умея встать вовремя, он не получил имения, но дело его в герольдии окончилось скоро и успешно. (1)

* * *

Раз Император Павел, заехав в кадетский корпус, был в духе, шутил с кадетами и позволил им в своем присутствии многие вольности.

– Чем ты хочешь быть? – спросил Государь одного кадета в малолетнем отделении.

– Гусаром! – отвечал кадет.

– Хорошо, будешь! А ты чем хочешь быть? – промолвил Император, обращаясь к другому мальчику.

– Государем! – отвечал кадет, смело смотря ему в глаза.

– Не советую, брат, – сказал Государь, – тяжелое ремесло. Ступай лучше в гусары.

– Нет. Я хочу быть Государем, – повторил кадет.

– Зачем? – спросил Император.

– Чтоб привезти в Петербург папеньку и маменьку.

– А где же твой папенька?

– Он служит майором в украинском гарнизоне.

– Это мы и без того сделаем, – сказал Государь, ласково потрепав кадета по щеке, и велел бывшему с ним дежурному генерал-адъютанту записать фамилию и место служения отца кадета.

Через месяц отец кадета явился в корпус к сыну и с изумлением узнал причину милости Императора, который перевел его в Сенатский полк и приказал выдать несколько тысяч рублей на подъем и обмундировку. (1)

* * *

В другой приезд свой в кадетский корпус Император Павел, проходя по гренадерской роте, спросил одного благообразного кадета:

– Как тебя зовут?

– Приказный, – отвечал кадет.

– Я не люблю приказных. – возразил Государь, – и с этих пор ты будешь называться…

Государь задумался и, взглянув на бывшего с ним сенатора Михаила Никитича Муравьева, сказал:

– Ты будешь называться Муравьевым!

Затем, обратясь к Михаилу Никитичу. Император промолвил:

– Прошу извинить меня, ваше превосходительство, что я дал этому кадету вашу фамилию: это послужит ему поощрением к подражанию вам, а мне такие люди, как вы, весьма нужны!

Муравьев низко поклонился Государю. Через несколько дней вышел высочайший указ о переименовании «Приказных» в «Муравьевых». (1)

* * *

Император Павел любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы. Ее подшивали то ватою, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда. Случалось, однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода Государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Павел не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля. Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там вечером должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь оставаться холодною. Государь спал головою к печке. Как в зимнее время согласить эти два условия? Во время ужина расстилались в спальне рогожи и всю печь натирали льдом. Павел, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр. – там четырнадцать градусов, трогал печку, – она холодная. Довольный исполнением своей воли, он ложился в постель и засыпал спокойно, хотя впоследствии печь и делалась горячей. (1)

* * *

Во время пребывания шведского короля в Петербурге, в царствование Павла, в Эрмитаже давали балет «Красная Шапочка». Все танцующие были в красных шапочках. Король сидел в креслах рядом с Государем, разговор шел приятный и веселый. Смотря на красные шапочки, король шутя сказал: «Это якобинские шапки». Павел рассердился и, ответив: «У меня нет якобинцев», повернулся к нему спиной, а после спектакля велел передать королю, чтобы он в 24 часа выехал из Петербурга. Король и без того собирался уехать, и потому на всех станциях до границы было уже приготовлено угощение. Государь послал гоф-фурьера[7]7
  Гоф-фурьер – старший придворный лакей. – Ред.


[Закрыть] Крылова все это отменить. Крылов нашел шведского короля на первой станции за ужином. Когда он объявил ему волю Императора, король рассмеялся. Крылов объяснил, что прислугу он непременно должен взять с собой, но оставляет на всех станциях провизию и запасы нетронутыми. Когда же возвратился в Петербург, Павел спросил у него: какое действие на короля произвело его распоряжение? Крылов отвечал, что король глубоко огорчился его гневом, и вместе с тем признался, что не вполне исполнил приказание, оставив на станциях запасы.

– Это хорошо, – отвечал Павел, – ведь не морить же его голодом. (1)

* * *

Александр Павлович, в бытность свою Наследником престола, обязан был присутствовать в капитуле Мальтийского ордена при всех заседаниях, на которых председательствовал Император Павел. Не имея точного понятия об этих делах. Наследник всегда затруднялся отвечать Государю, когда последний требовал от него мнений по вопросам, касавшимся ордена, чем Павел, конечно, был недоволен. Обязанности секретаря Великого магистра ордена исполнял Е. А. Энгельгардт (впоследствии директор Александровского лицея), знавший в совершенстве орденские статуты. Желая выручить Наследника из неловкого положения, Энгельгардт испросил у него позволения представлять накануне каждого заседания краткую записку о предстоявших рассуждениях с мнением, основанным на подходящих к делу статьях и параграфах орденского статута. Наследник с благодарностью принял это предложение. В следующее заседание Император, выслушав доклад секретаря, обратился к Наследнику с вопросом:

– Какое ваше мнение по этому важному делу? – и, получив весьма удовлетворительный ответ, с некоторым удивлением сказал: – На чем основываете ваше мнение?

– На таком-то параграфе такой-то статьи, Ваше Величество.

– А что в этом параграфе сказано?

Наследник цитировал весь параграф наизусть.

Такой неожиданный ответ тронул Павла до умиления. Он встал, обнял с нежностью смущенного Великого Князя и сказал ему:

– Вижу, что в вас течет моя кровь! Вы достойный сын мой!

После заседания Александр Павлович сказал Энгельгардту:

– Спасибо тебе за оказанную мне услугу! Никогда не забуду, что тебе я обязан первым нежным объятием моего отца и Государя. (1)

* * *

Император Павел, узнав, что курфюрст Баварский завладел землями, принадлежащими Мальтийскому ордену, пришел в ужасное негодование и потребовал, чтобы баварский посланник немедленно явился к нему на аудиенцию. При этом, конечно, не было возможности соблюсти обычный церемониал. Просто дано было знать посланнику, что Государь безотлагательно требует его к себе. Посланник, зная характер Павла, поспешил поехать во дворец, теряясь в догадках, для какой экстренной надобности потребовал его Государь так поспешно. По приезде во дворец он тотчас же был допущен в кабинет Императора, который встретил его следующими словами:

– Господин посланник! Ваш Государь ужасный нахал! Он вздумал захватить земли и имущество, принадлежащие ордену Св. Иоанна Иерусалимского, которого я состою Великим магистром. Отправляйтесь сегодня же в Баварию и скажите вашему Государю от моего имени, что если через месяц, считая от сегодняшнего дня, мне не будет дано полного удовлетворения по этому делу, то генерал Корсаков, находящийся вблизи Баварии с пятидесятитысячным корпусом, получит приказание предать эту страну огню и мечу. Отправляйтесь, милостивый Государь, и торопитесь!

Испуганный посланник в тот же день поспешил уехать и ровно через месяц, к назначенному сроку, возвратился в Петербург с собственноручным письмом курфюрста Баварского, который смиренно просил Императора Павла принять земли и имущество Мальтийского ордена под свое высокое покровительство.

Удовлетворенный Император сказал окружающим: «Это я вел переговоры по этому щекотливому дипломатическому вопросу и горжусь успехом». (1)

* * *

Во время суворовского похода в Италию Император Павел в присутствии фрейлины княжны Лопухиной, пользовавшейся особенным его расположением, начал читать вслух реляцию, только что полученную с театра войны. В реляции упоминалось, между прочим, что генерал князь Павел Гаврилович Гагарин ранен, хотя и легко. При этих словах Император замечает, что княжна Лопухина побледнела и совершенно изменилась в лице. Он на это не сказал ни слова, но в тот же день послал Суворову повеление, чтобы князь Гагарин, несмотря на рану, был немедленно отправлен курьером в Петербург. Гагарин является. Государь принимает его милостиво в кабинете, приказывает освободиться от шляпы, сажает и подробно расспрашивает о военных действиях. Во время разговора незаметно входит камердинер Государя, берет шляпу Гагарина и кладет вместо нее другую. По окончании аудиенции Гагарин идет за своею шляпою и на прежнем месте находит генерал-адъютантскую шляпу. Разумеется, он ее не берет, а продолжает искать свою.

– Что вы там, сударь, ищете? – спрашивает Государь.

– Шляпу мою. Ваше Величество.

– Да вот ваша шляпа, – говорит он, указывая на ту, которой по его приказанию была заменена прежняя.

Таким замысловатым образом князь Гагарин был пожалован генерал-адъютантом, и вскоре затем он был обвенчан с княжной Лопухиной. (1)

* * *

До Императора Павла дошло, что капитан гвардейской артиллерии Л. В. Киндяков ведет сильную азартную игру.

При одном из утренних рапортов Государь приказал петербургскому обер-полицмейстеру А. А. Аплечееву тотчас взять Киндякова и отправить в Сибирь.

Киндяков был искренним приятелем и даже другом Аплечеева, а потому Аплечеев решился его спасти. Выходя из дворца, Аплечеев вырвал листок из своей записной книжки и, написав на нем карандашом: «В ту же минуту уезжай из Петербурга», послал эту записочку к Киндякову с вестовым, а сам, приехав домой, сейчас потребовал к себе двух своих помощников-полицмейстеров. Одному он приказал: немедленно приготовить тройку лошадей у себя на дворе, затем поехать в такой-то дом, где, как ему было известно, часто бывал Киндяков, и привезти его к нему, если же полицмейстер не найдет его в указанном доме, то ехать к нему на квартиру и привезти оттуда; другому полицмейстеру Аплечеев приказал тотчас ехать в артиллерийские казармы и привезти Киндякова, если же там его не застанет, узнать в канцелярии его квартиру и ехать за ним туда. Аплечеев вразумил полицмейстеров, что распоряжение его должно быть исполнено с величайшею точностью и быстротою, так как оно основано на Высочайшем Повелении.

Полицмейстеры поскакали и, разумеется, вернулись ни с чем. Аплечеев жестоко их распек и приказал скакать по всем заставам, узнать, через которую Киндяков выехал, и послать догнать его. Новая поездка полицмейстеров была так же безуспешна. Тогда Аплечеев решительно объявил им, что он ничего знать не хочет, и так как, следовательно, Киндяков из Петербурга не выезжал, то к вечернему рапорту он должен быть отыскан, и для этого приказал поднять на ноги всю полицию. Но и эта мера не имела успеха, тогда Аплечеев, сказавшись больным, вместо себя послал к Государю с вечерним рапортом старшего полицмейстера.

– А Аплечеев? – спросил Государь.

– Заболел, Ваше Величество.

Утром на другой день Аплечеев не оправился и опять послал полицмейстера с рапортом.

– Где же Аплечеев? – с некоторым нетерпением спросил Павел.

– Все еще болен, Ваше Величество.

Когда же с вечерним рапортом опять явился не Аплечеев, а полицмейстер, Государь рассердился и приказал привезти к себе Аплечеева живого или мертвого.

Приказание исполнено: Аплечеев под руки был введен к Государю и от слабости опустился на колени.

– Что это значит? – закричал Павел. – Ты не хочешь служить? Что с тобою?

– Болен, Ваше Величество.

– Отчего?

– От огорчения, Ваше Величество.

– От какого?

– Не мог исполнить воли Вашего Императорского Величества.

– Какой?

– Киндякова не отправил в Сибирь: не нашли в городе, пропал неизвестно куда.

– А-а-а! Сам пошел в Сибирь!

– Слушаю, Ваше Величество. – покорно отвечал Аплечеев и, продолжая стоять на коленях, решился для своего спасения на смелую выходку, прибавив, глядя на табакерку, которую то закрывал, то открывал перед его глазами рассерженный Государь:

– Какая прелестная новая табакерка у Вашего Величества!

– Правда? Вчера у француза купил, посмотри хорошенько – прелесть!

Аплечеев принял табакерку из рук Государя, полюбовался ею, попробовал положить ее в карман своего камзола и, возвращая ее Государю, сказал:

– Чудесная, и как хорошо приходится в карман!

– Ну так возьми ее себе. Пошел! – заключил Павел, грозя пальцем Аплечееву. – Да смотри ты у меня!

Замечательно, что Киндяков, по получении записки Аплечеева не медля ни минуты уехавший инкогнито из Петербурга в свое имение под Симбирском и уже более не возвращавшийся из него, прожив в этой деревне (Киндяковке) до глубокой старости, лет десять тому назад увидел табакерку, предмет настоящего рассказа, в руках также симбирского помещика Л. Б. Тургенева и взял ее, чтобы полюбоваться.