Текст книги "Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий"

Автор книги: Ирина Судникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Полицейский принял сторону купца и начал тормошить Нарышкина, уверяя, что купец прав, что цыплята точно были живые и потому он должен заплатить по рублю, а если не заплатит, то будет отведен в сибирку.

Нарышкин кланялся, просил милостивого рассуждения, но решение было неизменно.

Тогда Нарышкин, как будто не нарочно, расстегнул сюртук и явился во всем блеске своих почестей, а полицейский, мгновенно изменив тон, вскинулся на курятника:

– Ах ты, мошенник! Сам же говорил, что живые по рублю, а битые по полтине, и требуешь за битых, как за живых! Да знаешь ли, разбойник, что я с тобой сделаю?.. Прикажите, ваше превосходительство, я его сейчас же упрячу в доброе место: этот плут узнает у меня, как не уважать таких господ и за битых цыплят требовать деньги, как за живых!

Разумеется, Нарышкин заплатил курятнику вчетверо и, поблагодарив полицейского за справедливое решение, отправился домой, а вечером, в Эрмитаже, рассказал Императрице происшествие, как только он один умел рассказывать, пришучивая и представляя в лицах себя, торговца и полицейского. Все смеялись, кроме Императрицы, которая, задумавшись, сказала:

– Завтра же скажу обер-полицмейстеру, что, видно, у них по-прежнему: «расстёгнут – прав, застёгнут – виноват». (1)

* * *

На одном из эрмитажных собраний Екатерина за что-то рассердилась на Нарышкина и сделала ему выговор. Он тотчас же скрылся. Через несколько времени Императрица велела дежурному камергеру отыскать его и позвать к ней. Камергер донес, что Нарышкин находится на хорах между музыкантами и решительно отказывается сойти в залу. Императрица послала вторично сказать ему, чтобы он немедленно исполнил ее волю.

– Скажите Государыне, – отвечал Нарышкин посланному, – что я никак не могу показаться в таком многолюдном обществе с «намыленной головой». (1)

* * *

Раз Нарышкин слишком далеко простер свои шутки над заслуженным генералом Пассеком. В присутствии Императрицы Пассек смолчал, но потом потребовал от Нарышкина удовлетворения.

– Согласен,– отвечал последний, – с тем только, чтобы один из нас остался на месте.

Пассек одобрил предложение и, захватив с собою пару заряженных пистолетов, отправился с Нарышкиным за город.

Отъехав верст десять. Нарышкин велел экипажу остановиться около одной рощи. Лакей отпер дверцы со стороны Пассека, который тотчас же выпрыгнул. Тогда лакей быстро захлопнул дверцы, вскочил на козлы и закричал: «Пошел!», а Нарышкин, высунувшись из окна и заливаясь смехом, сказал Пассеку:

– Я сдержал свое слово: оставил вас на месте!

Кучер ударил по лошадям, и экипаж исчез, обдав Пассека целым столбом пыли.

Взбешенный Пассек должен был возвратиться в юрод пешком и поклялся жестоко отомстить Нарышкину за столь дерзкую шутку.

К счастью для Нарышкина. Императрица вовремя узнала об этом приключении и поспешила примирить обоих противников. (1)

* * *

В 1773 году, в день бракосочетания Великого Князя Павла Петровича с принцессой Гессен-Дармштадтской Вильгельминой (названной при крещении Наталией Алексеевной), воспитатель его, граф Н. Панин, получил от Императрицы Екатерины следующие награды: 1) звание первого класса в раже фельдмаршала; 2) 4512 душ в Смоленской Губернии; 3) 3900 душ в Псковской Губернии; 4) 100 000 рублей на заведение дома; 5) серебряный сервиз в 50 000 рублей; 6) 25 000 рублей ежегодного пенсиона сверх получаемых им 5000 рублей; 7) ежегодное жалованье в 14 000 рублей; 8) дом в Петербург; 9) провизии и вин на целый год; 10) экипаж и ливрею придворные.

Наградив с такой необыкновенной щедростью Панина. Государыня, неизвестно почему, не дала никаких наград его ближайшим сотрудникам. Тогда благородный вельможа, пригласив к себе трех своих секретарей, подарил им 4000 душ из числа пожалованных ему в Смоленской губернии.

Поступок этот был передан Императрице в превратном виде, и потому она, встретившись с Паниным на другой день, с неудовольствием сказала ему:

– Я слышала, граф, что вы вчера расточали «свои» щедроты подчиненным.

– Не понимаю, о чем Ваше Величество изволите говорить? – отвечал Панин.

– Как? – спросила с удивлением Государыня. – Разве вы не подарили несколько тысяч душ своим секретарям?

– Так это вы называете моими щедротами? – возразил Панин. – Нет, Государыня, это ваши собственные. Награждая подданных. Ваше Величество столь обильно изливаете на них свои милости, что им всегда представляется способ уделять часть полученного лицам, содействовавшим в снискании вашего благоволения. (1)

* * *

О бытность свою Московским митрополитом, Платон отправлялся в торжественные дни на служение в золотой карете, пожалованной ему Императором Павлом и запряженной в шесть белых лошадей в шорах, перед каретой ехали вершники и шли скороходы. В этом экипаже он приехал однажды к княгине Дашковой.

– Преосвященный! Вас возят шесть лошадей, – заметила ему Дашкова. – а Христос никогда не ездил в таком экипаже, а всегда ходил пешком.

– Так, – отвечал Платон, – Христос ходил пешком, и за ним овцы следовали, а я их не догоню и на шестерне. (1)

* * *

Раз, входя в Чудов монастырь, Платон заметил одну графиню, которая внимательно рассматривала висевший на стене церкви большой образ Страшного суда.

– Что вы смотрите на этот образ? – спросил ее Платон.

– Смотрю, как архиереи идут в ад, – с сердцем отвечала графиня.

– А вы вот лучше посмотрите на это, – спокойно заметил ей Платон, указывая на изображение адских мучений вольной женщины. (1)

* * *

Платон очень недолюбливал графа Шереметева, однако посещал иногда его великолепные обеды и праздники. Раз, когда Платон обедал у Шереметева, подали огромную рыбу.

– Какая это рыба? – спросил граф дворецкого.

– Лосось, ваше сиятельство.

– Надобно говорить «лососина», – заметил Шереметев и, обращаясь к митрополиту, сказал:

– Ваше высокопреосвященство, вы человек ученый, объясните нам, какая разница между «лосось» и «лососина»?

– Такая же точно, ваше сиятельство, – отвечал Платон, – как между «дурак» и «дурачина». (1)

* * *

В 1770 году по случаю победы, одержанной нашим флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон произнес в Петропавловском соборе, в присутствии Императрицы и всего двора, речь, замечательную по силе и глубине мыслей. Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра Великого и, коснувшись ее, воскликнул: «Восстань теперь, великий Монарх. Отечества нашего отец! Восстань и воззри на любезное изобретение свое!» – то среди общих слез и восторга Разумовский вызвал улыбку окружающих его, сказав им потихоньку: «Чего вин его кличе? Як встане, всем нам достанется». (1)

* * *

Когда Потемкин сделался после Орлова любимцем Императрицы Екатерины, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи.

Приехав в Петербург, старик явился во дворец, где жил Потемкин, назвал себя и был тотчас же введен в кабинет князя.

Дьячок хотел было броситься в ноги светлейшему, но Потемкин удержал его, посадил в кресло и ласково спросил:

– Зачем ты прибрел сюда, старина?

– Да вот, ваша светлость, – отвечал дьячок. – пятьдесят лет Господу Богу служил, а теперь выгнали за неспособностью: говорят, дряхл, глух и глуп стал. Приходится на старости лет побираться мирским подаяньем, а я бы еще послужил матушке-Царице – не поможешь ли мне у нее чем-нибудь?

– Ладно. – сказал Потемкин. – я похлопочу. Только в какую же должность тебя определить? Разве в соборные дьячки?

– Э, нет, ваша светлость, – возразил старик, – ты теперь на мой голос не надейся, нынче я петь-то уж того – ау! Да и видеть, надо признаться, стал плохо, печатное едва разбирать могу. А все же не хотелось бы даром есть хлеб.

– Так куда же тебя примкнуть?

– А уж не знаю. Сам придумай.

– Трудную, брат, ты мне задал задачу. – сказал, улыбаясь, Потемкин. – Приходи ко мне завтра, а я между тем подумаю.

На другой день утром, проснувшись, светлейший вспомнил о своем старом учителе и, узнав, что он давно дожидается, велел его позвать.

– Ну, старина. – сказал ему Потемкин, – я нашел для тебя отличную должность.

– Вот спасибо, ваша светлость: дай тебе Бог здоровья.

– Знаешь Исаакиевскую площадь?

– Как не знать: и вчера, и сегодня через нее к тебе тащился.

– Видел Фальконетов монумент Императора Петра Великого?

– Еще бы!

– Ну так сходи же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит на месте, и тотчас мне донеси.

Дьячок в точности исполнил приказание.

– Ну что? – спросил Потемкин, когда он возвратился.

– Стоит, ваша светлость.

– Крепко?

– Куда как крепко, ваша светлость.

– Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина. (1)

* * *

В Турецкую кампанию 1789 года Потемкин обложил какое-то неприятельское укрепление и послал сказать начальствующему в нем паше, чтоб сдался без кровопролития. Между тем, в ожидании удовлетворительного ответа, был приготовлен великолепный обед, к которому были приглашены генералитет и все почетные особы, принадлежавшие к свите князя. По расчету Потемкина, посланный парламентер должен был явиться к самому обеду, однако ж он не являлся. Князь сел за стол в дурном расположении духа, ничего не ел, грыз по своему обыкновению ногти и безпрестанно спрашивал: не едет ли посланный? Обед приходил к окончанию, и нетерпение Потемкина возрастало. Наконец вбегает адъютант с известием, что парламентер едет.

– Скорей, скорей сюда его! – восклицает князь.

Через несколько минут входит запыхавшийся офицер и подает письмо. Разумеется, в ту же минуту письмо распечатано, развернуто… но вот беда: оно написано по-турецки! – Новый взрыв нетерпения.

– Скорее переводчика! – закричал Потемкин.

Переводчик является.

– На, читай и говори скорее, сдается укрепление или нет?

Переводчик берет бумагу, читает, оборачивает письмо, вертит им перед глазами туда и сюда и не говорит ничего.

– Да говори же скорее, сдается укрепление или нет? – спрашивает князь в порыве величайшего нетерпения.

– А как вашей светлости доложить, – прехладнокровно отвечает переводчик, – я в толк не возьму. Вот изволите видеть, в турецком языке есть слова, которые имеют двоякое значение: утвердительное и отрицательное, смотря по тому, бывает поставлена над ними точка или нет, так и в этом письме находится именно такое слово. Если над ним поставлена точка пером, то укрепление не сдается, но если точку насидела муха, то на сдачу укрепления паша согласен.

– Ну, разумеется, что насидела муха! – воскликнул Потемкин и тут же, соскоблив точку столовым ножом, приказал подавать шампанское и провозгласил тост за здоровье Императрицы.

Укрепление действительно сдалось, но только через двое суток, когда паше были обещаны какие-то подарки, а между тем донесение Государыне о сдаче этого укрепления было послано в тот же самый день, как Потемкин соскоблил точку, будто бы насиженную мухой. (1)

* * *

Однажды, в лагере под Очаковом. Потемкин узнал случайно, что в Москве проживает некто Спечинский, отставной военный, который обладает столь необыкновенной памятью, что выучил наизусть все святцы и может без ошибки перечислить имена святых на каждый день. Это очень заинтересовало князя. Он тотчас же отправил к Спечинскому курьера с изрядной суммой денег и приглашением приехать в лагерь. Спечинский принял приглашение с восторгом, воображая, что Потемкин нуждается в нем для какого-нибудь важного дела, обещал многим своим знакомым протекцию и разные милости, наскоро собрался и, проскакав без отдыха несколько суток в курьерской тележке, прибыл под Очаков. Немедленно по приезде он был потребован к князю. С трепетом и радостной надеждой вступил Спечинский в палатку светлейшего и нашел его в постели со святцами в руках.

– Правда ли, – спросил Потемкин, окинув вошедшего равнодушным взглядом, – что вы знаете наизусть все святцы?

– Правда, ваша светлость, – отвечал Спечинский.

– Какого же святого празднуют 18 мая? – продолжал князь, смотря в святцы.

– Мученика Феодота, ваша светлость.

– Так. А 29 сентября?

– Преподобного Кириака, ваша светлость.

– Точно. А 5 февраля?

– Мученицы Агафьи.

– Верно. – сказал Потемкин, закрыв святцы. – благодарю, что вы потрудились приехать. Можете отправиться обратно в Москву хоть сегодня же. (1)

* * *

Некто В.[6]6
  Л. Н. Энгельгардт в своих записках (Русский вестник. 1849. № 4. С. 683) говорит, что случай этот произошел с известным писателем Д. И. Фонвизиным. Однако другие современники согласно свидетельствуют, что в характере Фонвизина нс было двоедушия, что он никогда нс добивался своих выгод ни посредством низкопоклонства, ни путем своего таланта и держал себя независимо нс только перед вельможами, но даже и перед самою Императрицею.


[Закрыть] считал себя одним из близких и коротких людей в доме Потемкина, потому что последний входил с ним иногда в разговоры и любил, чтобы он присутствовал на его вечерах. Самолюбие внушало В. мысль сделаться первым лицом при князе. Обращаясь с Потемкиным час от часу фамильярнее, В. сказал ему однажды:

– Ваша светлость нехорошо делаете, что не ограничите числа имеющих счастье препровождать с вами время, потому что между ними есть много пустых людей.

– Твоя правда, – отвечал князь. – я воспользуюсь твоим советом.

После того Потемкин расстался с ним, как всегда, очень ласково и любезно.

На другой день В. приезжает к князю и хочет войти в его кабинет, но официант затворяет перед ним дверь, объявляя, что его не велено принимать.

– Как! – произнес пораженный В. – Ты, верно, ошибаешься во мне или моем имени?

– Никак нет, сударь. – отвечал официант, – я довольно вас знаю, и ваше имя стоит первым в реестре лиц, которых князь, по вашему же совету, не приказал к себе допускать.

В самом деле, с этого времени Потемкин более уже никогда не принимал к себе В. (1)

* * *

Состоять ординарцем при Потемкине считалось большою честью, потому что трудная обязанность – продежурить сутки в приемной перед его кабинетом, не имея возможности даже иногда прислониться. – выкупалась нередко большими подарками и повышениями. Один богатый молодой офицер, одержимый недугом честолюбия, купил за значительные деньги право безсменно провести трое безпокойных суток в передней лица, часто страдавшего безсонницей и катавшегося иногда в такое время в простой почтовой телеге то в Ораниенбаум, то в Петергоф, то за тридцать верст по Шлиссельбургской дороге в Островки, где и поныне возвышаются зубчатые развалины его замка. К несчастию молодого честолюбца сон как нарочно овладел князем, и под конец вторых суток добровольный ординарец истомился и изнемог, затянутый в свой нарядный мундир. Только перед утром третьего дня судьба улыбнулась ему. Князь потребовал лошадей и поскакал в Петергоф, посадив его на тряский облучок повозки. У счастливца, как говорится, едва держалась душа в теле, когда он прибыл на место, но зато в перспективе ему виднелись ордена, повышения и т. п.

– Скажи, пожалуйста, за какой проступок тебя назначили торчать у меня столько времени перед кабинетом? – спросил у своего спутника Потемкин, очень хорошо понимавший трудность дежурства.

– Чтобы иметь счастье лишний час видеть вашу светлость, я купил эту высокую честь, – отвечал молодой человек с подобострастием.

– Гм! – значительно откашлянулся Потемкин и потом добавил: – А ну-ко, стань боком.

Ординарец через силу сделал ловкий, быстрый полуоборот.

– Повернись теперь спиной.

И это приказание было прилично исполнено. Молодой человек, подкрепляемый надеждами при таком тщательном, непонятном ему осмотре, исполнил и это с совершенством.

– Какой же ты должен быть здоровяк! – произнес только Потемкин и пошел отдыхать.

Счастье не вывезло честолюбивому ординарцу. Потемкин не любил открытой лести и раболепного прислужничества, точно так же, как не терпел совместничества и равенства. (1)

* * *

На Потемкина часто находили минуты хандры и уныния, что случалось с ним обыкновенно тогда, когда он встречал какие-либо препятствия к осуществлению своих планов или был раздражен придворными интригами, направленными против него. В такие минуты он затворялся в своем кабинете, никого к себе не принимал, ничем не занимался и почти все время лежал на диване, грызя ногти и потирая лоб. Однажды, в бытность его президентом Военной коллегии, он впал в подобное мрачное настроение духа, которое продолжалось несколько дней. Между тем по коллегии накопилось много нужных дел, требовавших немедленного разрешения. Правитель канцелярии князя Попов был тогда в отлучке, и чиновники не знали, что им делать; после долгого совещания один из них, молодой человек по фамилии Петушков, вызвался отправиться к князю и уговорить его подписать бумаги. Все сочли такой вызов за шутку, но Петушков, подстрекаемый желанием отличиться, к общему изумлению забрал под мышку целую кипу бумаг и бодро вошел в кабинет князя. Потемкин сидел на софе в халате, босой и нечесаный. Петушков смело и с жаром высказал ему, что дела, вследствие медленности, могут прийти в расстройство, и просил его подписать бумаги. Потемкин молча выслушал Петушкова, молча взял перо и подписал все бумаги одну за другой. Торжествующий Петушков, с восторгом и радостью на лице, бежит в канцелярию, крича издали: «Подписал! Подписал!» Все с любопытством и недовернем бросаются к нему, смотрят: бумаги действительно подписаны, но только вместо «князь Потемкин» везде написано «Петушков. Петушков. Петушков»… Последовал общий взрыв смеха, и пристыженный смельчак долгое время не мог отделаться от острот и насмешек товарищей. (1)

* * *

Один из офицеров Черноморского казачьего войска, имевший чин армейского секунд-майора, сделал какой-то проступок. Когда Потемкин узнал об этом, то велел позвать к себе войскового судью Головатого и сказал ему.

– Головатый! Пожури его по-своему, чтоб впредь этого не делал.

– Чуемо, наияснейший гетмане! – отвечал Головатый и на другой день явился с рапортом к Потемкину:

– Исполнили, ваша светлость!

– Что исполнили? – спросил князь.

– Пожурили майора по-своему, как ваша светлость указали.

– Как же вы его пожурили, расскажи мне, – сказал Потемкин.

– А як пожурили? Просто, наияснейший гетмане! Положили да киями так ушкварили, що насилу встал…

– Как, майора?.. – закричал князь. – Как вы могли?!

– Правда-таки, що насилу смогли, – отвечал Головатый, – едва вчетвером повалили, не давался, одначе справились. А що майор? Не майорство, а он виноват. Майорство при нем и осталось. Вы приказывали пожурить, вот он теперь долго будет журиться, и я уверен, что за прежние шалости никогда уже не примется. (1)

* * *

Как-то раз Суворов прислал к Потемкину с донесением ротмистра Софийского кирасирского полка Линева, человека умного, образованного, богатого, но вместе с тем весьма невзрачного. Посланный был тотчас же представлен князю. Принимая от Линева депешу, Потемкин взглянул на его некрасивое лицо, усмехнулся, скорчил гримасу и произнес сквозь зубы: «Хорошо! Приди ко мне завтра утром». Когда на другой день Линев явился к князю, последний пристально посмотрел на него, опять улыбнулся, скорчил гримасу и сказал: «Ответ на донесение готов, но ты еще мне нужен – приди завтра». Такое обращение Потемкина оскорбило самолюбивого Линева, и он довольно резко отвечал князю: «Я вижу, что вашей светлости не нравится моя физиономия: мне это очень прискорбно, но рассудите сами, что легче: вам ли привыкнугь к ней или мне изменить ее?» Ответ этот привел Потемкина в восхищение, он расхохотался, вскочил, обнял Линева, расцеловал его и тут же произвел в следующий чин. (1)

* * *

Однажды Потемкин спросил себе кофе. Адъютант тотчас же пошел приказать метрдотелю. Не прошло минуты, адъютант бросился торопить метрдотеля. Через несколько секунд князь с нетерпением снова начал требовать кофе. Все присутствовавшие по очереди спешили распорядиться скорейшим удовлетворением его желания.

Наконец кофе был принесен, но Потемкин отвернулся и сказал: – Не надобно. Я только хотел чего-нибудь ожидать, но и тут лишили меня этого удовольствия. (1)

* * *

Как-то раз за ужином Потемкин был очень весел, любезен, говорлив и шутил безпрестанно, но потом вдруг задумался, начал грызть ногти, что означало всегда неудовольствие, и наконец сказал: – Может ли быть человек счастливее меня? Все, чего я ни желал, все прихоти мои исполнялись как будто каким очарованием. Хотел чинов – имею, орденов – имею, любил играть – проигрывал суммы несчетные, любил давать праздники – давал великолепные, любил покупать имения – имею, любил строить дома – построил дворцы, любил дорогие вещи – имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких. Словом, все мои страсти выполнялись.

Сказав это, Потемкин с силою ударил фарфоровой тарелкой об пол, разбил ее вдребезги, ушел в спальню и заперся. (1)

* * *

Однажды в Сенате Разумовский отказался подписать решение, которое считал несправедливым.

– Государыня желает, чтоб дело было решено таким образом. – объявили ему сенаторы.

– Когда так, – не смею ослушаться. – сказал Разумовский, взял бумагу, перевернул ее верхом вниз, и подписал свое имя…

Поступок этот был, разумеется, немедленно доведен до сведения Императрицы, которая потребовала от графа Кириллы Григорьевича объяснений.

– Я исполнил вашу волю, – отвечал он, – но так как дело, по моему мнению, неправое и товарищи мои покривили совестью, то я почел нужным криво подписать свое имя.

Государыня пересмотрела дело, отменила решение сенаторов и сказала Разумовскому: «Вы мне настоящий друг, ибо не допустили меня совершить несправедливость». (1)

* * *

Другой раз в Государственном совете разбиралось дело о женитьбе князя Г. Г. Орлова на его двоюродной сестре, Екатерине Николаевне Зиновьевой. Орлов, всегдашний недоброжелатель Разумовского, в это время уже был в немилости, и члены Совета, долго пред ним преклонявшиеся, теперь решили разлучить его с женою и заключить обоих в монастырь. Разумовский отказался подписать приговор и объявил товарищам, что для решения дела недостает выписки из постановления «о кулачных боях». Все засмеялись и просили разъяснения.

– Там, – продолжал он, – сказано, между прочим, «лежачего не бить». Еще недавно все мы считали бы себя счастливыми, если бы Орлов пригласил нас на свою свадьбу, а теперь, когда он не имеет прежней силы и власти, то стыдно и нехорошо нам нападать на него.

Однако, несмотря на протест Разумовского, приговор состоялся, но Екатерина объявила, что рука ее отказывается подписать бумагу против человека, которому она столь многим обязана. (1)

* * *

У Разумовского был всегда открытый стол, к нему безпрепятственно могли являться и знатные, и незнатные. Правом этим воспользовался бедный офицер, живший в Петербурге по тяжебным делам и лишенный всякого способа к пропитанию. Каждый день обедывал он у графа и, привыкнув наконец к дому, вошел однажды после обеда в одну из внутренних комнат, где Кирила Григорьевич по обыкновению играл с приятелями в шахматы. Разумовский сделал ошибку в игре, и офицер не мог удержать восклицания. Граф остановился и спросил его, в чем состояла ошибка. Сконфуженный офицер указал на промах. С тех пор Разумовский, садясь играть, всегда спрашивал: «Где мой учитель?» Но однажды учитель не пришел к обеду, – граф велел навести справки, почему его нет. С трудом узнали, кто был незваный гость, оказалось, что несчастный болен и находился в крайности. Разумовский отправил к нему своего доктора, снабжал лекарствами и кушаньями и после выздоровления помог ему выиграть тяжбу и наградил деньгами. (1)

* * *

Раз после обеда Разумовскому вздумалось похвалиться перед собеседниками драгоценной бриллиантовой табакеркой, подаренной ему Императрицей. Табакерка, переходя из рук в руки, вдруг исчезла. Разумовский вспыхнул от негодования, а оскорбленные гости потребовали общего строгого обыска. Граф долго не соглашался, говоря, что ему прискорбна утрата не ценной вещи, но дара Императрицы, однако должен был уступить упорным требованиям. Каждый охотно выворачивал карманы, расстегивал супер-вест, некоторые даже снимали сапоги. Очередь дошла, наконец, до одного отставного секунд-майора. Тот сконфузился и объявил, что ему необходимо переговорить с графом наедине. Разумовский согласился.

– Знаю, что ты мне скажешь. – сказал он гостю, когда остался с ним вдвоем в кабинете. – Подавай табакерку, и Бог с тобой, разумеется, все останется между нами.

– Ваше сиятельство, – отвечал обвиняемый, – я точно крал у вас, и даже часто крал, но только не то, что вы думаете.

– Так чем же ты, братец, воспользовался?

– Половиной рябчика, ваше сиятельство, вот она!.. – гость подал графу улику, бережно завернутую в платок. – По милости вашего сиятельства, – продолжал он, – вот почти год, как я сам постоянно сыт, но у меня больная жена, дети, состояния никакого, места не могу добиться, и я ежедневно грешил, пропитывая и лакомя свое семейство крохами от вашего стола.

В эту минуту постучался дворецкий. Табакерка была отыскана у одного из таких гостей, которые менее всех могли быть подозреваемы в краже и не имели никакой необходимости похищать чужую собственность. Разумовский поспешил обратить неблаговидный поступок в желание пошутить и напугать других и сделал уличенному следующее замечание:

– Прошу вас покорно жаловать ко мне кушать, только в самом легком платье или, что еще лучше, совсем нагишом. Смотрите, как вы всех нас напугали, в особенности моего доброго друга майора, перед которым признаю себя в долгу.

Граф вошел в положение бедняка, тотчас же выдал ему пособие и выхлопотал место, вполне обезпечившее его существование. (1)

* * *

О бытность Разумовского на бале в Благородном собрании у сопровождавшего его гусара была украдена во время сна дорогая соболья шуба графа. Испуганный служитель, знавший доброту своего господина, умолял его не столько о прощении, сколько о том, чтобы он скрыл от управляющего постигшее его несчастье.

– Не бойся, – сказал ему граф, – я обещаю тебе, что кроме нас двоих никто об этом не будет знать.

После этого всякий раз, когда управляющий начинал спрашивать гусара о шубе, тот смело ссылался на графа, а последний, улыбаясь, твердил управляющему:

– Об этом знаю я да гусар. (1)

* * *

Племянница Разумовского, графиня Софья Осиповна Апраксина, заведовавшая в последнее время его хозяйством, неоднократно требовала уменьшения огромного числа прислуги, находящейся при графе и получавшей ежемесячно более двух тысяч рублей жалованья. Наконец она решилась подать Кириллу Григорьевичу два реестра о необходимых и лишних служителях. Разумовский подписал первый, а последний отложил в сторону, сказав племяннице:

– Я согласен с тобою, что эти люди мне не нужны, но спроси их прежде, не имеют ли они во мне надобности? Если они откажутся от меня, то тогда и я без возражений откажусь от них. (1)

* * *

Почти постоянно проживавший у Разумовского и старавшийся всячески вкрасться в его доверенность М. В. Гудович, гулял с ним как-то по его имению. Проходя мимо только что отстроенного дома графского управляющего, Гудович заметил, что пора бы сменить его, потому что он вор и отстроил дом на графские деньги.

– Нет, брат, – возразил Разумовский. – этому осталось только крышу крыть, а другого возьмешь, тот станет весь дом сызнова строить. (1)

* * *

Во время гетманства Разумовского один малороссийский дворянин, лишенный незаконным решением суда всего имущества, несколько раз приносил на судей письменные жалобы, не доходившие до гетмана, несколько раз, без успеха, старался лично объясниться с ним, наконец в отчаянии решился пробраться через сад к графскому кабинету и ожидать в сенях появления графа. Тщетно бедный проситель, прижавшись к углу, ожидал благоприятной минуты, опасаясь безпрестанно быть замеченным и прогнанным лакеями, дверь в сени не отворялась, и глубокая тишина только по временам прерывалась глухим стуком, происходившим от биллиардной игры. Наконец он услышал шорох в кабинете и различил тяжелые шаги графа, отворявшего дверь в другую комнату. После минутного шума тишина возобновилась, несчастный проситель начинал терять надежду, как вдруг шорох снова раздался уже у самой двери. Нужда рождает догадку: бедняк нагнулся к порогу, просунул через него свою челобитную и с трепетом стал ожидать решения своей участи. Бумага исчезла, но через несколько минут явилась обратно тем же путем, из-под порога. Проситель поспешно схватил ее и, не оглядываясь, опрометью бросился бежать домой. Здесь он развернул бумагу и с удивлением и радостью увидел, что гетман велел суду не только возвратить отнятое у него имение, но еще вознаградить за все понесенные убытки.

– Кто привел к вашему сиятельству этого просителя? – спросили потом графа судьи.

– Никто, – отвечал он.

– Где же вы его видели?

– Нигде.

– Каким же образом дошла до вас его просьба?

– Таким, каким и хитрейший из вас не сумел бы воспользоваться. – она пролезла через порог. (1)

* * *

Один из ландмилицских казаков, прослужив тридцать лет на пограничной линии, был произведен в офицеры и возвратился на родину в Батурин. Здесь он узнал, что отец его умер, продав несколько лет тому назад свою землю Разумовскому за четыреста рублей. Офицер, наслышавшись о снисходительности графа, решился просить его взять обратно деньги и уступить ему родовую землю. Граф, рассмотрев просьбу и призвав управляющего, сказал ему:

– Я думаю, что этому офицеру земля нужнее, нежели нашей вотчине, напиши обратную сделку на его имя.

Когда бумага была готова. Разумовский вручил ее офицеру со следующими словами:

– Не сетуй на родителя своего за продажу земли, она опять твоя. Денег же не требую, потому что владение ею мне возвратило уже ее цену. (1)

* * *

Раз главный управляющий с расстроенным видом пришел к Разумовскому объявить, что несколько сот его крестьян бежали в Новороссийский край.

– Можно ли быть до такой степени неблагодарными! – добавил управляющий. – Ваше сиятельство – истинный отец своим подданным!

– Батька хорош, – отвечал Разумовский. – да матка свобода в тысячу раз лучше. Умные хлопцы: на их месте я тоже ушел бы. (1)

* * *

Встретив как-то своего бежавшего слугу. Разумовский остановил его и сказал:

– Ступай-ка, брат, домой.

Слуга повиновался. Когда граф возвратился, ему доложили о слуге и спросили, как он прикажет его наказать.

– А за что? – отвечал Разумовский. – Ведь я сам его поймал. (1)

* * *

Один приказчик графа, из крепостных, затеял несправедливую тяжбу с соседом, бедным помещиком. Благодаря имени Разумовского и деньгам, помещик проиграл дело, и у него отняли небольшое его имение. Узнав об этом, граф Кирилл Григорьевич велел возвратить помещику отнятое имение и подарил ему еще ту деревню, к которой был приписан приказчик. Однако через несколько дней, считая приказчика достаточно наказанным, граф выпросил ему у нового его господина отпускную. (1)