Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Ирина Островецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Ирина Островецкая
НАВАЖДЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЕНОКОС

Шёл пятый год после окончания той страшной войны, которая унесла с собой столько жизней, что и пересчитывать их было страшно. Оставшись без мужской помощи, деревенские женщины безропотно тянули на себе воз жизненных трудностей, обусловленных той беспощадной войной. Не стонали, не требовали облегчения, думали, что так и должно быть для победы над самым кровавым врагом. Не у кого было требовать. Почти в каждую избу чёрными воронами прилетали похоронки. Иногда по две сразу в одну избу. И уже не надеялись бабы на возвращение тех, кого в начале войны торжественно отправляли на фронт под марш славянки, бодро исполняемый районным духовым оркестром. Тех, кто ушёл на фронт, продолжали любить, и безнадёжно но, всё равно, ждали, всем смертям назло.

Иван Иволгин неожиданно вернулся домой ещё весной сорок третьего. Хромой, больной и худой до прозрачности, но весёлый и счастливый. Его возвращения с нетерпением ждали мать, невестка и маленькая дочка, которой ещё и трёх лет не исполнилось. Женщины порхали над вернувшимся с войны защитником Отечества, словно фрейлины перед королём. Но он тоже старался не уронить лицо в грязь, и, не смотря на свою хромоту и прозрачность кожи, с головой окунулся в деревенскую жизнь. Без лишних слов, без оправданий, приступил к тяжёлой деревенской работе. Председатель диву давался, откуда в таком тщедушном теле силы, а Иван лишь посмеивался в густые усы, и работал, не покладая рук.

Война давно закончилась. Детей в семье подрастало уже трое. Старшая дочка родилась почти сразу после ухода Ивана на фронт, а через какое-то время после возвращения отца семейства, жена Анна подарила ему ещё двоих сыновей, погодков.

Мальчишки были ещё совсем маленькими, когда Анна сообщила о том, что она снова при надежде. Радости Ивана не было границ. Он, тайком от начальства, завалил лося в лесу, и деревня почти неделю пировала, празднуя ту самую победу над врагом Отечества, потому, что Иван звал на вечерины всех, кого встречал на улице. Никто из начальства не стал наказывать фронтовика за незаконно поваленного лося, зато деревня гуляла неделю. Заходил к Ивану на огонёк и сам председатель колхоза. Не ругался по поводу обилия мяса на столе, но предупредил, и пальцем по столу постучал. Бабы сразу же взялись обхаживать важного гостя, и к ночи председатель забыл, о чём предупреждал.

А сам Иван и был тем заслуженным фронтовиком, получившим особо тяжкое ранение под Сталинградом. Он с нетерпением ждал появления ещё одного малыша, потому и раскинул скатерть-самобранку, и всю деревню в кои-то веки накормил досыта, и напоил допьяна.

Соседи к утру последнего дня празднования расползлись по своим избам, кто – как, а сам Иван, так и не ложась спать, приступил к неотложным делам.

Иван старался уберечь жену от тяжёлой работы, но не всегда это у него получалось. Анна не привыкла отсиживаться на печи. Война сделала её сильной, выносливой, ловкой, способной любую преграду преодолеть. Она не покладая рук работала и в доме, и в поле, не смотря на то, что уже успела приятно округлиться. Ребёнок должен был появиться на свет в начале сентября. Пару месяцев всего надо было подождать, но Анна и не думала отдыхать.

Лето в том году выдалось в их местности жарким и не очень дождливым, а председатель ещё и корову выделил в многодетную семью. Иван места себе не находил от вдруг свалившегося на семью огромного, необъятного счастья.

Но случилось так, что всё счастье рухнуло бесповоротно в один момент, и уже никогда не возвращалось в их покосившуюся избу. Иван починить избу так и не успел…

Бабушка часто рассказывала маленькому Косте о матери, об отце и о его неожиданной встрече со страшным медведем, который чуть не съел папу, маму, и его самого, когда они в самую пору рождения Кости, ходили на сенокос. У Кости на ножке даже отметина осталась от медвежьей лапы. И когда мама улетела на облачко, отец заболел своей страшной падучей болезнью, от которой, вскорости, и умер, пережив жену всего на четыре с лишком годочка.

После войны председатель колхоза выделял всем желающим колхозникам места на лесных полянах и лужайках за Морошечным болотом под сенокос. Брали поляны почти все в деревне, а особенно те, которым председатель раздал коров во временное пользование в тяжёлые времена, потому, что в колхозе скот кормить было практически нечем. Люди по одной корове всё-таки прокормят и, тем самым, сберегут колхозное стадо, рассуждал председатель.

Участки в лесу никто не выбирал. Давали, как придётся, но люди и такому благу были рады. Порой до сенокоса надо было идти несколько километров, а потом осенью сено домой привозить на телегах. У Костиных родителей теперь тоже была корова, и волей-неволей приходилось брать участки леса под сенокос. Корова помогала в голодные послевоенные годы выжить. Детям молоко было необходимо, а их в семье Иволгиных было уже трое, и четвёртый малыш был на подходе.

– Армия подрастает! – смеялся Иван, с любовью обнимая жену.

Тем ранним июльским утром Иван с Анной собирались на сенокос. Мать осталась дома, чтобы присмотреть за детьми, а молодые отправились в лес. Иван и ружьишко прихватил. Так, на всякий случай. В лесу без ружья никак нельзя. Иван собирался, малость, поохотиться, пока бы Анна отдыхала после тяжёлого труда.

– Аннушка, ты бы тоже дома осталась, я и один управлюсь. Может, даже зайца или глухаря подстрелю на обед, всё же, детям мясо будет, – ласково рассмеялся Иван. – Смотри, ты же от медведя не убежишь в твоём теперешнем положении.

– В моём теперешнем положении я медведя заикаться научу, – в ответ серебристо рассмеялась Анна, складывая пищевые припасы в берестяной кузов, который должен был Иван нести за плечами, как рюкзак Жена никак не соглашалась остаться дома.

Солнышко только осветило верхушки елей, а Иван с Анной уже шли по натоптанной тропе первого ельника. Дорога была дальней, а времени на сенокос – с гулькин нос. Того и гляди, снова задождит.

Надо было, за пару погожих дней, выкосить и сметать в стога весь участок, который выделили им в правлении колхоза «Светлый Луч». Иван уже скосил часть участка, но работы оставалось ещё слишком много. Сейчас следовало скосить большой участок поляны до полуденной жары. В стога метать сухую траву можно было и на следующий день. Все лесные приметы подсказывали, что дождям ещё пару дней не бывать.

Дома остались мать Ивана, дочка и двое сыновей погодков. Четвёртый ребёнок ожидался к началу сентября. Анна, привычная к тяжёлой работе, даже не задумывалась о том, что беда идёт за ней по пятам. Дома ждала работа в огороде и другая не менее тяжёлая неотложная работа по дому.

Мать Ивана всячески отговаривала невестку от похода.

– Иван сам справится, – говорила она. – Ты бы, дочка, поберегла себя сейчас, не ходила бы сегодня в лес… Что-то подсказывает мне, что не надо бы тебе в лес…

– Ой, мама, с вашими предрассудками мы и сена на корову не запасём. Зима-то всё расставит по местам. Я пойду с Иваном, – упрямо мотнула головой.

Анна и не думала прислушиваться к словам свекрови. В тяжёлые военные годы они вместе со свекровью тянули на себе дом и дочку, а потом и сыновей погодков поднимали, пока Иван сначала воевал, а потом, после тяжёлого ранения, долго лечился в госпитале.

Иван вернулся домой отчаянно хромая. Он опирался на костыль, но совсем не унывал, радовался, что домой живым вернулся.

– Хромота – дело проходящее. Не убили, и то – Слава Богу.

Анна была рада возвращению мужа. Она ездила к нему в госпиталь, когда пришло сообщение о ранении. Прожила в чужом городе почти месяц, и когда поняла, что дела мужа идут на лад, вернулась домой, чтобы вместе со свекровью тащить на себе все тяготы деревенского быта, растить дочку.

Иван Иволгин первым из немногих мужиков вернулся из госпиталя домой. Война закончилась уже без его прямого участия, но он любил вести долгие разговоры о войне и о его бравом, существенном и значимом участии в военных действиях, и так складно у него выходило, что без его активного участия войну бы никак не выиграть ни одному маршалу или генералу.

– Я от Берлина до Москвы пешком прошагал, потому и охромел, – любил пошутить он.

Односельчане не спорили с ним. Да, и кто будет спорить? В деревне остались одни бабы, подростки, старики и дети. Иван вернулся один из первых. Его и привечали, как первого воина освободителя, и на этом основании, и из-за многодетности их семьи, спустя год после рождения второго сына, выделили Ивану корову трёхлетку, а в придачу, большой надел сенокоса не так далеко от деревни, как другим бабам.

Раннее июльское утро было холодным и мокрым. Роса капельками стекала с игл хвои. Тяжёлые капли падали на землю с определённым звуком, и путникам казалось, что идёт дождь. Хорошо, что Анна прихватила с собой два больших куска старой, ещё довоенной клеёнки для себя и для мужа. Так, на всякий случай прихватила, а, глядишь, и пригодилась клеёнка в лесу. Клеёнка была старая, вся в дырах, но помогала не промочить одежду в ельнике. Супруги укутались в клеёнку и продолжали свой путь, подшучивая друг над другом.

До их поляны дошли уже, когда солнышко выглянуло из-за верхушек огромных елей и сразу начало немилосердно припекать, высушивая мокрый от обильной росы лес.

Иван не стал разводить костёр, и Анне не разрешил готовить чай из душистых трав. Они сложили свои пожитки под широкую ель, и, Иван сразу взялся за косу.

– Ты набери ягод на обед, Аннушка. Я позову тебя, когда устану. Но если не утерпишь, то иди на первую поляну и сено перевороши, когда подсохнет…

На поляне рядом трава уже была скошена, ещё два дня назад. Надо было подождать, чтобы солнышко высушило ту, уже скошенную траву, перевернуть её, снова высушить, и сметать в стог, но было ещё слишком рано думать о стогометании.

К обеду стало совсем жарко. Воздух нагрелся на столько, что долго работать под открытым солнцем стало невозможно. Иван с Анной ушли в тень большой и широкой ели, организовали обед, пили чай из малиновых веток, и прилегли отдохнуть в ожидании, пока жара не спадёт. Когда же тени елей стали длиннее, и стало не так жарко, Иван соорудил что-то вроде шалаша, чтобы не ночевать под открытым небом в лесу, и снова начал косить, Анна же убиралась у костра, ворочала скошенную траву на первой поляне, готовила её к укладыванию в стог. Уже к вечеру вся вторая поляна была скошена, а на первой поляне сено было готово к укладке в стог. Иван радовался, что за пару дней управятся они с работой, лишь бы не задождило, но небо оставалось ясным, а все лесные приметы подсказывали, что сырой погоды не предвидится, и опасаться дождя, нечего было и думать. Оставалось завтра переворошить сегодняшний покос, высушить его на солнышке и наметать травы во второй стог, закрепить стога на полянах травяными петлями, чтобы ветром не разметало сухую и лёгкую траву, и можно было возвращаться домой. Дни в июле длинные, темнеет поздно, а ночи светлые, короткие, и убегают всего за пару часов. Иван думал, что успеет сделать намеченную работу в срок, им определённый.

– Ваня, я на стог заберусь. Ты подавай траву, я утаптывать стану. Быстрее вдвоём управимся, – сказала Анна, забираясь на небольшую кучку сухой травы.

– Аннушка, не шали. Стог пока не высок, а когда станет выше меня, тебе трудно будет слезать, – встревожился Иван.

– Ты же поможешь?! – серебристо рассмеялась Анна, а Иван, словно зачарованный, не мог глаз оторвать от жены.

Они почти закончили работу. Оставалось травяными жгутами перетянуть стог, чтобы ветер траву из стога не растащил по лужку.

Анна неожиданно застонала, схватилась за стропильное бревно и тихо сползла по нему на утоптанную ею вершину стога. Нет, она не упала вниз, осталась на самом верху стога, почти на два метра выше над землёй.

– Аннушка, что случилось?! – испугался Иван.

– Живот чего-то прихватило. Подожди, сейчас пройдёт…

Но ни сейчас, ни потом не прошло, пока не родился мальчик. Ивану пришлось роды принимать на вершине стога без ничего. Под руками ничего, кроме ножа за голенищем, не оказалось, а помощь Анне требовалась немедленно. Он и вилы с граблями отбросил в сторону, чтобы не мешали.

Мальчишка отчаянно кричал, сучил ножками и перебирал маленькими губками, будто что-то искал. И тогда Иван приложил сына к груди матери. Тот успокоился и принялся, причмокивая, сосать.

– Вишь, какой, весь в меня! – с гордостью прошептал Иван, и поцеловал жену.

– Он раньше срока родился, – шепнула в ответ Анна. Оба родителя были счастливы. Они лежали в обнимку на вершине стога, мечтали о будущем, и не заметили, как в небе зажглись первые яркие звёзды. Иван бережно обнимал жену и сына, и рассказам его не было конца. Он не замечал, как постепенно слабеет жена, как силы покидают её тело. Они уснули на вершине стога в объятиях друг друга, а проснулся Иван один от тошнотворно неприятного запаха, исходившего откуда-то снизу, и от страшного шума там, внизу, производимого, неизвестно, кем. Он понял это, когда морда огромного медведя ткнула его в ногу.

– Ах, ты ж, ах, ты ж, скотина! Медведище припожаловали! – вдруг зарычал мужик на незваного гостя, и стал оглядываться по сторонам, ища хоть что-то, что могло бы отпугнуть и отогнать могучего зверя. Под руками ничего не оказалось, кроме ножа, которым он ночью перерезал пуповину сына. Но с одним ножом идти на медведя?… Было слишком неправдоподобно выиграть сражение хромому воину. Вилы лежали в двух метрах от стога, там, где вчера их бросил Иван, когда жене стало плохо, а ружьё осталось у костра. Надо было спрыгнуть на землю и добраться хоть до вил, но как, если медведь не отступает, а роется в основании стога?!

«Что же ты там ищешь, чёрт лохматый? – напряжённо думал Иван. – Кровь! Вчера сын родился, было много крови, она вся вниз стекла, и вся моя рубаха перепачкана кровью. Этот леший на запал притопал… Хорошо, что Аннушка спит и не видит, кто у нас гостит…»

Иван скомкал, завязал узлом, промокшую, пропитанную кровью жены рубаху и бросил её далеко от стога, в противоположную от вил сторону.

Медведь понюхал воздух, зарычал, и вразвалочку направился к брошенному комку рубахи. Иван решил действовать быстро. Он осторожно спрыгнул со стога в противоположную от медведя сторону. Схватить вилы было делом нескольких секунд. Осторожно обойдя стог, он неожиданно столкнулся с медведем лицом к морде. Зверь не ожидал увидеть Ивана. От неожиданности он сначала присел, а потом поднялся на задних лапах во весь свой могучий рост, грозно зарычал и замахал передними лапами, снабжёнными огромными когтями. Это была угроза… Иван вытащил из-за голенища нож, выставил вперёд вилы, пригнулся для удачного прыжка и приготовился ждать. Ждать пришлось не долго. Могучий зверь сам бросился на вилы, а острый нож в умелых руках опытного охотника быстро завершил схватку.

Огромный зверь был повержен. Он, лохматой безжизненной массой, лежал у ног Ивана. Стог, так старательно сооружавшийся вечером, был разбросан по всей поляне, и надо было снова его перемётывать, а на верху стога всё ещё спала Анна. Рядом с матерью копошился маленький, только родившийся мальчик, у которого и имени своего пока не было.

Иван, быстро и споро, освежевал тушу убитого зверя. Отрезал шкуру от головы. Не было времени возиться с головой. Надо было срочно возвращаться домой. Анна почему-то не подавала голоса. Наверное, не проснулась ещё…

Иван не мог понять, почему стог ещё стоит, не распался из-за подкопа внизу. По стропилу он осторожно забрался на вершину стога. Одного взгляда опытного охотника было достаточно, чтобы понять, что случилась беда непоправимая. Анна была мертва. Рядом лежал малыш, сучил ножками и молчал. На одной ножке младенца краснел след от медвежьего когтя…

Громкий вопль отчаяния разорвал утреннюю тишину леса. Иван кричал, звал жену, снова кричал, не понимая, что уже ничто не поможет вернуть его Аннушку.

Обессилев от крика, Иван упал рядом с женой, и принялся ласкать и гладить родное лицо. Но и так оживить Анну не получалось. Тело жены оставалось холодным и бесчувственным.

К вечеру мать увидела, как возвращается из леса один сын, и тащит за собой волокушу из сосновых веток и еловых лап. Что-то, накрытое старой клеёнкой, лежало на той волокуше. Мать никак не могла разобрать, что, пока не выбежала на дорогу, чтобы помочь Ивану тащить его непосильно тяжёлую ношу.

После похорон Анны, сын и мать сидели за столом в горнице. Оба молчали. Рядом в люльке кряхтел мальчишка, которого Иван привёз из леса.

– Сын он тебе, Иван, – тихо сказала мать.

– Убери, чтобы глаза мои его не видели, – простонал Иван и отвернулся от люльки.

– Мальчик ни в чём не виноват. Ты же так ждал его появления на свет. И зачем виноватых искать? Вы, хоть, вдвоём живые остались, и то хорошо. У мальчишки вон, ножка как поцарапана, а он молчит, и не слышно его. Ничего, заживёт его ножка, я травами его вылечу.

– Убери, я сказал! – взревел Иван.

Женщина безропотно взяла на руки младенца и унесла из горницы. Иван поставил большой бутыль браги на стол перед собой, взял с печки гранёный стакан…

Когда мать вернулась в горницу, разговаривать было уже не с кем. Иван бесформенной кучей лежал под столом, дети игрались у печки в войну кедровыми и сосновыми шишками, а Иван даже головы не поднимал, не реагировал на детскую возню у печки. Он лежал под лавкой, но его уже давно не было…

С того самого печального дня так и повелось. Иван пил брагу литрами, а на плечи матери легла вся тяжёлая работа по дому…

БАБУШКИНЫ СКАЗКИ

Костя запомнил себя босоногим мальчуганом, донашивавшим ветхие, давно пришедшие в негодность, одежонки, из которых давно выросли его старшие братья. Бабушка без устали штопала, латала, лицевала прохудившиеся места на дырявых штанишках, которым было тысяча лет, но дырки, неведомым образом, снова появлялись на потрёпанных штанишках, когда Костя возвращался домой из своих увлекательных путешествий по лесу. Новые дырки просвечивались на коленях, и Костя виновато прятал глаза, руками растягивая штанины в стороны. Он думал, что так бабушка не заметит дыр на штанишках. Он никак не хотел расстраивать бабушку. Штанишки сами рвались. Он не хотел…

Бабушка никогда не пеняла ему за неаккуратность. На следующее утро, на штанишках красовались новые яркие заплаты, и Костя снова убегал в лес, у которого стояла их перекосившаяся и прохудившаяся изба. Председатель обещал помочь с ремонтом, но пока обходился лишь обещаниями, о ремонте речь больше не заходила.

– Вот, вырастешь, и поправишь, а то, и перестроишь нашу избу, – часто говаривала бабушка, когда Костя спрашивал, почему они так плохо живут.

Матери своей Костя не знал. Бабушка говорила, что мама его очень любила, и с нетерпением ждала появления на свет своего дорогого сыночка. Но пришёл срок, и она улетела на небо в тот момент, когда Костя родился, и он должен, обязательно должен быть достойной сменой матери здесь, на земле. Не зря же отец спас его от лап страшного медведя, шкура которого и сейчас служит одеялом для Кости. Мальчишка никак не мог понять, как он может заменить мать на земле, и, вообще, как люди могут улетать на небо, ни у кого не спросив разрешения. Здесь, дома, они такие тяжёлые, неповоротливые, а когда приходит их час, бодренько улетают, и никто их удержать на Земле не может. Костя никак не мог понять, как у людей получается летать без тел. Тела же закапывают на кладбище с торжественными речами и музыкой одинокого трубача, который совсем недавно приехал в деревню из далёкого госпиталя. Костя никогда не видел летающих и парящих в небесах дядек и тёток в их полном боевом снаряжении, и, что такое снаряжение, Костя тоже не знал. Так говорили дядьки в кафе, откуда они вдвоём с бабушкой часто приводила отца, потому, что сам он и шагу не мог ступить. В небе было царство птиц, а не покойников. Костя сам часами мог завороженно наблюдать за их полётами. Может это птицы носили на себе души умерших людей? Костя этого не знал.

Когда умер соседский дед, сосед, трубач, приехавший откуда-то издалека, и здесь, в деревне осевший после тяжёлого ранения, тоже играл на своей медной трубе, когда деда хоронили. Люди говорили, что дед улетел на небо, и Костя проглядел все глаза, чтобы увидеть, как у старого и вредного деда вдруг в гробу выросли бы крылья за спиной, и у противного ворчуна получилось бы взмыть в небо. Мальчик так ничего и не увидел, хоть и старался до боли в животе. Хотелось посмотреть на эти крылья, потрогать их, чтобы понять, из чего и как эти крылья сделаны. Ведь он мог и себе придумать такие же, чтобы с помощью таких волшебных крыльев слетать к маме на облачко.

Крылья у деда так и не выросли, наверное, потому, что этот вредный дед неустанно ругал всех, кто попадал в его поле зрения. Так говорили бабы, когда деда хоронили.

Деда, как и других покойников, закопали в землю за околицей деревни, поставили крест деревянный на горбике его могилы, и постепенно о нём перестали говорить. Вспоминали лишь изредка, когда к слову приходилось. Костя так никогда и не увидел парящего в небе, словно большая птица, соседского деда. А ему самому уже сейчас хотелось парить в небе такой же большой птицей, как коршун, чтобы увидеть землю с высоты, но для этого ему не хотелось умирать. И ещё, чтобы долететь до мамочки, и хоть одним глазком рассмотреть её там, на небе, на том белом облачке, откуда мамочка всегда наблюдает за ним. Она его сразу узнает, если он полетит на то облачко. Так про маму рассказывала бабушка, когда Костя приставал к ней с расспросами, или шкодил.

При любой малейшей возможности, втайне от всех домашних, он стремился высоко подпрыгнуть, и, в прыжке, отчаянно махал руками. Так, взлетая, делали, испуганные Костей, жирные вороны, нахально разгуливавшие по их неубранному подворью. Костя всегда надеялся, что, вот, на этот раз его мечта осуществится, у него получится, и он обязательно взлетит, если ещё сильнее станет махать руками. Но сильнее не получалось, и, неуклюже приземляясь, мальчишка шлёпался на землю, не раз разбивая колени до крови. Бабушка терпеливо лечила его разбитые коленки, прикладывала к ушибленным местам ароматные тряпицы, пропитанные настоями каких-то, обязательно, лечебных и очень полезных трав, и никогда не ругала за неуклюжесть, и, самое главное, ни о чём не расспрашивала. Так его тайна всегда оставалась с ним. Он хотел научиться летать, как птица, и никому и никогда не рассказывал, что скоро обязательно улетит на небо к маме, как только летать научится.

Он никогда не перекладывал вину за свои проделки на другие плечи. Старался сам признаваться в своих проказах. Знал, рано, или поздно, но все узнают о его шалостях, и обязательно будут ругать, если он сам не признается. А когда начнут ругать сильно, тогда он обязательно улетит на облачко к маме, и мама обязательно его пожалеет, приголубит и беду отведёт. А пока на земле, он всегда первым сам стремился к победе, потому так упорно учился летать. Так было написано к книжке сказок, которую они с бабушкой каждый раз читали на печи перед сном.

Повзрослев, лёжа в высокой траве за околицей в летнюю пору, он часами наблюдал за полётом птиц, и снова и снова старался убегать на «задник» двора, чтобы научиться подпрыгивать высоко-высоко, взлетать, махая руками, как это делали вороны, и могучим орлом парить в небе.

– Ба, а, ба, почему наши курки не могут подлетать в небо? У них же есть крылья! Они, что, ленивые? – иногда спрашивал он у бабушки. Та только посмеивалась и говорила, что Бог курочкам таких крыльев не дал, чтобы улететь от хозяев, а велел, им служить людям, двор прибирать, червяков и вредных жуков склёвывать да яйца нести, а мясо их надо кушать, чтобы стать сильным и выносливым охотником. – Ба, а тогда я смогу подлететь к маме на облачко, если куриные ножки буду кушать? – однажды, не выдержав, спросил Костя, но о причине своих прыжков на «заднике» двора так и не рассказал. Никто же не видел, как он учился летать!

Бабушка сама догадалась. Она внимательно посмотрела в ясные и пытливые глаза ребёнка, искрившиеся непоколебимой верой и надеждой, и почему-то рассмеялась, концом косынки, украдкой утерев нечаянную слезу.

– Мамочка твоя с белого облачка всегда наблюдает за тобой, и за твоими братиками и сестричкой тоже приглядывает. Вы же все её детки! Она любит вас всех, а за тобой мамочка следит особенно внимательно, ты же самый маленький её сыночек, самый любимый, понимаешь?

– Я не маленький, я – р-рыцарь! – запротестовал Костя, выпятил грудку, развёл в стороны тоненькие ручки-веточки, чтобы занять больше места в комнате, и постарался грозно зарычать, чётко выговаривая букву «Р».

– Я знаю, ты всё сможешь, ты же мой защитник и помощник. Ты же – Костя! Но ты должен ещё совсем немножечко подрасти, окрепнуть и многому научиться. Вон, скоро в школу пойдёшь, а я тебя провожать буду, а потом буду ждать твоего возвращения домой, – сказала бабушка, ласково погладив внука по голове.

– Му-гу… – важно закивал Костя в знак согласия, а потом вдруг не сдержался и выпалил: – Я должен научиться летать, чтобы долететь до того облачка, где мама живёт!

– Когда-то и ты полетишь на то облачко, но это будет совсем не скоро, – почему-то грустно вздохнув, тихо сказала бабушка.

– Да! И мне уже сейчас надо учиться летать! – гордо поведал он бабушке свою самую тайную тайну.

– Ты научишься… Бог поможет, может, лётчиком станешь… А пока у тебя на земле много дел, забыл?! – рассмеялась бабушка и снова ласково потрепала внука по вихрастой голове.

В то время в стране было запрещено верить в Бога, но, в углу бабушкиной комнаты, всегда висела большая разноцветная и очень большая картинка с изображением лица строгого дядьки, взгляда которого так боялся маленький Костя. Мальчишке казалось, что тот строгий дядька на разноцветной картинке, которую бабушка называла иконой, всегда следит за ним, и грозит ему пальцем. Он следит, чтобы не баловался непослушный мальчик, потому, что, где бы ни спрятался в комнате шалунишка, его всегда преследовал внимательный взгляд строгих глаз того, кто висел на стене, на картинке, заправленной в позолоченную и очень тяжёлую раму, под настоящим стеклом. Бабушка говорила, что этот дядька на картинке и есть Боженька, а картинка – это не картинка вовсе, а икона, а рама очень тяжёлая, и если раму случайно уронить, Боженька и убить может, наказав за непослушание. Икона всегда, сколько помнил себя Костя, висела в углу, а на неё бабушка ещё и красиво вышитое полотенце повесила, и никто, даже сам председатель колхоза, в котором бабушка работала на ферме дояркой, не пенял ей за нарушение коммунистического режима. Церкви в деревне не было. У своей драгоценной большой иконы бабушка каждое утро читала замысловатые сказки, разговаривала с Боженькой вычурными словами и кланялась низко, в самый пол, а потом сухой тряпицей осторожно стирала пыль со стекла и рамы иконы. Костя не понимал ни действий бабушки, ни этих вычурных слов, которые и выговорить-то было сложно, но он усердно повторял за бабушкой, с трудом выговаривая, целые странные предложения из той толстой и растрёпанной книжки, которую бабушка называла молитвословом.

Повторяя непонятные слова, он не трудился их запомнить, но старался угодить бабушке, в надежде, что вечером на печи они будут долго читать уже его книжку сказок. Он научился креститься и, спустя какое-то время, мог уже бойко повторять странные слова из бабушкиных сказок, которые она называла молитвами. Ребёнок, росший на воле, не мог до конца осознать и запомнить вычурные и, для него не понятные, слова молитв.

Костя рос непоседливым и жизнерадостным ребёнком. Игрушек в доме почти не было. Один большой фанерный грузовой военный автомобиль синего уже давно выгоревшего цвета, в котором мальчишка возил шишки на растопку печки для бабушки, и тряпичная кукла без одежды, без волос и без лица, служившая и пассажиром и грузчиком и командиром одновременно, были ему даны для забавы. Когда игрушки надоедали, и пока бабушка была на работе, Костя придумывал множество развлечений и забав для воспитания в себе командирских, рыцарских качеств. Бабушка не раз говорила, что, чтобы командиром быть, надо обязательно тренироваться, и командирский дух в себе воспитывать. Маленький Костя свято верил словам бабушки. Он тренировался. Каждый день громко и строго, как ему казалось, отдавал приказы тряпичной кукле, и та старательно их выполняла, правда, руками самого Кости, но это было совсем неважно, зато, он воспитывал своего безликого солдата, рассказывая ему о новых заданиях, которые сам же и выполнял.

Братья и сестра не выпускали его за ворота, пока он плохо ходил, а когда сознание полностью овладело мозгом, а ножки приобрели бойкость и устойчивость, удержать на подворье непоседливого сорванца уже не мог никто. Лишь только изображение строгого дяди на иконе в углу бабушкиной комнаты пугало и настораживало маленького Костю. Расшалившись, он вдруг останавливался и замирал на месте. Изображение строгого лица всплывало в памяти, и шалить уже не хотелось. Тогда мальчик затаивался, затихал и прятался в своей «халабуде» вместе со своим единственным голым солдатом без лица.

На «заднике» двора Костя сам соорудил «халабуду» из еловых лап, сосновых веток и разного ненужного домашнего хлама и тряпья. Сооружение походило на большую нору непонятного зверя. Внутри можно было находиться в самый сильный дождь. Вода не проникала в середину «халабуды», где всегда было сухо и тепло, благодаря старой, порванной в нескольких местах, клеёнке, которой бабушка раньше застилала обеденный стол. Потом, когда старая клеёнка порвалась, бабушка сменила её на новую, а старую и уже ненужную клеёнку просто выбросила. Старая клеёнка не нужна была бабушке, а Косте она очень даже пригодилась. Он подобрал ценную вещь и приспособил её на крышу своего странного жилища. Бабушка не раз находила его, спящего в «халабуде», и переносила на руках в дом.

– Вот, видишь, дом себе ты уже построил, правда, в нём только ты уместиться можешь. Но это пока только начало. Ты же вырастешь, и в доме своём не поместишься. Надо будет построить настоящий дом. Когда ты вырастешь, ты, обязательно, построишь новый, большой дом, и сможешь сделать всё остальное, – говорила бабушка и снова, и снова ласково гладила внука по голове. Костя внимательно слушал, и обещал себе делать всё так, чтобы бабушка всегда гордилась своим внуком, но не всегда у него получалось быть слишком послушным, да, и как надо гордиться, Костя не знал.