Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Ирина Островецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

ПОХОРОНЫ УТЯТ

Утром следующего дня, когда все отряды отправились на море, а утренние задания уже были выполнены, Соня играла с куклой в игровой комнате, Костя внушительно толкнул девочку в плечо.

– Чё? – спросила она, и вопросительно взглянула на друга.

– Утят задавили?

– Задавили… – печально вздохнула и покачала головой девочка. – Только, я не виноватая. Они сами сдохли…

– Их надо похоронить по-людски, с почестями, а то их на помойку выбросят, – решительно произнёс Костя.

– Как это: на помойку? – удивилась Соня.

– А так, утят, шо сдохли, на помойку выкинут, и всё! Так тётка сказала, шо птицу кормит. А на помойке наших удушенных коты пожрут! Надо бы их по-людски похоронить, с почестями.

– А как? – заинтересовалась Соня.

– Я знаю, как. Укладай свою дурочку спать, и, айда, хоронить удушенных. Совок у мелюзги возьми, шобы ямки выкопать. Потом вернём. Копать будем вместе. Закопаю я один.

Они, и правда, нашли запачканные трупики утят на помойке, вымыли их в луже под краном во дворе коровника, высушили на солнышке за скотным двором, и отошли чуть дальше, за забор скотного двора, чтобы похоронить.

– Соня, ты рой ямы сама. Токо, поглубже копай, а я за инструментом схожу. Музыку усопшим надо обеспечить, – по-взрослому рассудил Костя, указывая, где следует выкопать ямки для захоронения утят.

– Ты ж сказал, шо вместе копать будем, а ты сам потом их закопаешь! За каким ещё инструментом надо идти? Тута у нас совочки! Ты шо, с этими, вот… меня одну оставишь?! Мы так не договаривались, не согласная я! – удивилась и возмутилась Соня, выругавшись, тоже по-взрослому.

– За музыкой схожу, дура, не бзди, вернуся я скоро! Не ругайся при покойниках, уважение к ним имей, а то Боженька накажет.

– Не Боженька, а Тамара Андреевна по первое число всыплет, если поймает нас тута!

– Без музыки похоронов не бывает. Копай, давай, и не вякай! Я скоро вернуся, а к тому времени, шоб обе ямы были готовы. Усекла?!.. – категорично заявил Костя, поправил панамку, и деловым шагом направился в изолятор.

Он вернулся, когда Соня уже вырыла две довольно глубокие ямки. В руках он держал две газеты «Правда» и ещё что-то непонятное. Соня не сумела рассмотреть.

– Шо то? – спросила Соня, указывая на то, что ей было непонятно.

– Труба. Я буду в неё дудеть, а ты начинай сразу голосить, – и Костя важно сунул под нос Соне стетоскоп Татьяны Ивановны.

– Ого, слухалку спёр?! Ну, и влетит же нам снова! – по достоинству оценила Соня поступок друга.

– Не-е, не влетит, я взаймы взял, – сказал Костя, подражая тёте Тале. Она часто так говорила, когда Костя чего-то несанкционированного набирал в столовке так, чтобы поварихи не заметили. – У врачихи обход утром бывает, а щас скоро обед. Она пока не хватится, а мы быстренько похороним утят, и эту фигушку на место положим…

– Сам ты фигушка! Врачиха тебе за слухалку по шеям наваляет, мало не покажется, и опять нас на линейке у флага торчком повтыкают! – обиделась Соня и отвернулась от Кости.

– Шо надулась? Ничего она нам не наваляет. Я ж не украл, а взял на временное пользование, уразумела? Я отдаду потом. Главное, когда я стану дудеть, ты начинай громко голосить. Поняла? Яму засыпай, и голоси!

– А шо такое «голосить»? – с удивлением спросила Соня. Она уже и забыла о том, что обиделась.

– Это тебе надо будет кричать жалисные слова, шобы мороз по коже пробегал. Так надо, шоб провожать утят в дальний путь.

– Я шой-то не пойму, как и куда они пойдут? Они ж дохлые, смори, головки у йих болтаются, и ножки гнутся, не стоят!.. – язвительно сказала Соня, а для пущей убедительности подняла одного утёнка и потрясла им перед Костей.

– Ща, мы их в газетки, как в гробики, замотаем, в ямки покладём, и засыплем сырой землёй, а души их полетят на облачко, кода голосить начнёшь, усекала?!..

– А их души, шо, тута сидят, в дохлоте?

– Ага. Ты голоси громче, души тода и вылетят.

– И я их увижу? – недоверчиво скривилась Соня.

– Во, дура, они ж прозрачные! Ты тела утят сырой землёй присыпай, и голоси, а души йихние сами себе дорогу на облачко найдут, когда я дудеть начну.

– И оттудова сверху вниз валять начнут?

– Во, дура, души же прозрачные, они ж не кушают, и ничего сверху не наваляют! Улетят, и всё!

– А про землю сырую ты прибрехал! Откуда она сырая, земля эта? Песок один сыпучий! Пока ты где-то лазил, земля высохла и в песок превратилась, смори, – сказала Соня. Взяв горсть песка в перепачканную ладошку, подняла руку над головой, и просыпала содержимое кулака на газету. Слово «Правда» скрылось под горсткой просыпавшегося песка.

– Ох, тупая ты, Сонька, ничерта ты не фурычишь! Вытруси песок с газеты, и утёнка в ней замотай, кабудто, в гробик, а потом в яму свёрток сунь. Я дудеть начну, а ты голоси и засыпай.

– Ты ж сказал, шо сам будешь засыпать!

– Тебе доверю, а ты засыпай, и голоси. Токо, шоб по правде слёзы были. Так батю моего хоронили, и про землю говорили, шо она сырая. Дождиком намочит, и эта засыреет. Ну, давай, я буду подсказывать, а ты делай всё, как говорю. Фурычишь? – строго сказал Костя и подсунул кулак Соне под нос.

– Фурычу, фурычу, а ты шо, Шершень, кулаки под нос совать?! – рассердилась Соня.

– Не-е, это так, для порядка…

– Для порядка он… Ты зачем трубку слушальную у Татьяны Ивановны спёр? Шоб нас обратно купаться не повезли?! Влетит же!.. – не унималась Соня. – Сегодня опять на линейке у флага нас торчком воткнут, и снова на море не пустят, а я хочу купаться!

– Ты, шо, совсем глупая, при чём тута море? Му-зы-ка нужна для похоронов! Это же труба музыкальная будет, кабудто. Я на ней дудеть похоронный марш стану. Так батю моего хоронили, я помню. Трубач дудел в трубу, а бабы голосили и по тарам тёрли. Таров тута нету, а дудеть есть на чём, вот, я и буду дудеть. Понятно? Давай, заворачивай утят в «Правды», и клади каждого в свою ямку. Из «Правдов» будто гробы им будут. Я у Татьяны Ивановны газеты спёр. Тама их целая стопка. Она не видела. Начинай заворачивать, и засыпай их сырой землёй, а я начну дудеть.

Соня послушно развернула газеты, и в каждую газету завернула по утёнку. Потом она аккуратно положила каждого утёнка в свою ямку и вопросительно посмотрела на Костю.

– Ну, шо ищо? – спросил Костя, собираясь «задудеть».

– Коть, а может их вместе положить, шоб им скучно не было? Всё-таки, в компании веселее… – робко спросила она.

– Какая компания у дохлков? – вскипел от возмущения Костя. – Не-е, у каждого утёнка должна быть своя избёнка. Они на том свете в гости друг к дружке ходить будут. Не жадничай и братских могилов тута не устраивай. Всё, засыпай. Я буду похоронный марш дудеть, а ты засыпай и начинай голосить. Только громко голоси, а то души утят не улетят.

– А как, шо товорить? – не понимала Соня.

– Ты, шо, совсем нетямущая?

– Не-е…

– Слушай, и повторяй, шо скажу… Начинай засыпать. Я начну голосить, а ты подхватишь, токо, шоб громко голосила, и слезу давить не забывай!..

– Давай… – согласно кивнула головой Соня, и бросила первую горсть сухого песка на газету «Правда». Шорох бумаги возвестил о том, что она всё делает правильно.

– Ой, утятки наши родненькие, на кого же вы нас, сиротинушек, покинули? Осиротили вы нас бедных, и мамку свою, безвременно. Мамка плачет, и мы плачем, – громко всхлипнул Костя. – Вы сражались храбро и пали на поле боя в неравной борьбе с жарой и чудовищами, и пали вы от рук убивц утят…

– Это, шо, мы – чудовища и убивцы? – не на шутку испугалась Соня.

– Ну, это, я так, шобы горше и страшнее было… Давай, продолжай, голоси. Токо, шоб жалисно было. И, смори, шоб слёзы были правдышние, а то не поверит Боженька в наше честное слово, и не примет души утят на небко. Я похоронный марш на трубе дудеть буду, а ты зареви так, как, когда училка за пару ругает. Слезу горючую дави! Шо, тебе воды жалко?!

Засыпав песком второго утёнка, Соня принялась громко причитать, и даже слезу настоящую пустила, как и просил Костя. Узким концом он приставил стетоскоп к губам, запрокинул назад голову, и, как настоящий трубач, принялся выводить мелодию похоронного марша.

На шум, производимый ребятами, прибежали женщины со скотного двора и из изолятора. Прибежала сама Татьяна Ивановна, и, выхватив стетоскоп из рук Кости, ощутимо шлёпнула его под зад, а потом ещё и пальцем пригрозила. Ему пригрозила, не Соне!.. Соню никто и пальцем не тронул, но ругали обоих крепко, а наказали строго.

Во время похорон утят Сонька рыдала так поправдышнему, что взрослые тётки поверили. Её, даже, ругать не стали, пожалели. Ругали только Костю за то, что они с Соней украли утят с помойки, и стащили стетоскоп и газеты из изолятора. Оказалось, что в тех газетах было что-то очень важное написано, и Татьяна Ивановна их специально собирала. Но Костя точно знал, что не воровал, а взял стетоскоп взаймы, на время похорон утят. Он думал, что газеты собраны в стопки для сдачи в макулатуру, и о них никто не вспомнит до осени. Он бы обязательно вернул стетоскоп после похорон, но врачиха не поверила ни одному его слову. Зря не поверила… Ведь Татьяна Ивановна могла и не заметить пропажу дорогого инструмента.

Костя хотел, чтобы похороны были правдышними и громкими, вот, и «догромыхались» они с Соней до страшного скандала.

Тётки долго ругались, и никак не могли успокоиться. Вдруг Соня «перевела огонь» на себя. Тогда она впервые сама заступилась за Костю. Неожиданно девочка выступила вперёд, когда тётки, как ворогы, со всех сторон набросились на друга. Набрав побольше воздуха в лёгкие, она вдруг запричитала:

– Вы чего кричите, и Костю ругаете?! Он же ничего плохого вам не сделал! Мы же хотели сделать, как лучше. Вас всех, крикливых таких, Боженька накажет за несправедливость. Вместо крика, вы все икать начнёте, вот!

– Ишь, чего удумала, малявка, стращать нас боженькой придумала! – Возмутилась одна из доярок. Она ещё что-то хотела сказать, но вдруг почему-то громко икнула.

– Во-о, я ж говорю! Икать начнёте все, если кричать не перестанете! Утятам же плохо в самую жаринь по улице шлёпать. Они, бедненькие, в сарайке сидят, и не купаются, и не кушают. А знаете, как в той сарайке бздошно и жарко, а в вашем вонючем пруде они свариться могут. Знаете, какая горячая вода в пруде? А без панамок, птичек точно может солнышко по башкам нашарахать. Мы защитить утяток хотели, а вы нас ругаете!

Соня выглядела так убедительно, что взрослые тётки приостыли с угрозами наказания. Белая панамка на Сониной красивой головке убедительно подпрыгивала при каждом возгласе негодования, а нарядные коричневые бантики на хвостиках девочки дружно шевелились под панамкой, тем самым выражая справедливое возмущение. Перепачканные в песке руки и коленки Сони дрожали от несогласия с недовольством взрослых тёток.

Всё же, Костю и Соню строго наказали за их новую проделку. Позже и учителя, и воспитатели, и доярки и птичницы от души хохотали над выдумкой ребят. Весь детский дом гудел от смеха, а Костя и Соня неожиданно стали самыми знаменитыми воспитанниками.

В наказание за их проделку, пришлось Косте и Соне, на пару, поддерживать чистоту в палатах девочек и мальчиков, чистить лук на кухне, раскладывать приборы на столах в столовке перед завтраком, обедом и ужином, мыть горы посуды после каждой еды. Наказание продлилось целую неделю, а насмешек было столько, что Косте снова захотелось удрать из детского дома, только он пока не знал, куда убегать. Страшновато было снова остаться одному в незнакомом месте. Соня, как могла, старательно отговаривала друга от побега, и он неожиданно согласился с её доводами.

Костя решил пока не убегать из детского дома, не смотря на насмешки и строгое наказание. Всё же, в детском доме было весело и интересно. Тут его кормили, одевали в новые, нарядные, никем не ношенные до него, одежды. Ему даже книжки интересные перед сном читала Тамара Андреевна, а днём он пытался читать сам, и у него даже начало получаться. Он начал понимать то, о чём читал. Зачем убегать, если всё в жизни складывается не так уж и плохо? Ведь, даже на кухне в столовой было весело, а когда мыли посуду, шуткам и обливаниям не было конца. А самое главное, дежуря в столовой, они с Соней наедались «до отвала»!..

Здесь, в детском доме, и в школе, у Кости уже появились первые настоящие друзья. С ними уж точно Костя не желал расставаться.

Поэтому, он решил никуда не убегать, а подождать и подрасти перед дальней дорогой в неизвестность. Летать уже не хотелось. Он начинал понимать, что для серьёзных полётов на небко, людям нужны особые специальные приспособления, а мокрыми швабрами с привязанными к ним простынями, тут не обойтись. Но Костя в то время всегда верил, что его изначальная задумка была всё же правильной. Он просто не учёл вес украденного из столовой изолятора хлеба.

– Шо, зажирели тама, на кухне? – спросил в конце недели Шершень. – Пора уже мне пост сдавать. Ты, Буратин, больше не дури, и пост мой больше не занимай, а то, часто начнёшь по ночам на «велосипеде» кататься, и в «барабан» стучать. Обжечься ненароком сможешь. Спички-то – вот они, всегда со мной! – нагло рассмеялся Славик и потряс спичечным коробком перед самым носом Кости.

– А ты, смори, в чулане приживёшься. Тама темно, и спички тебе больше пригодятся. Вот, и сделаешь чулан для себя родным домом, – парировал Костя.

НАГРАДЫ И НАКАЗАНИЯ. МУЖИКИ НЕ ПЛАЧУТ

Весь третий год обучения Костя старался не подводить Тамару Андреевну. Он старательно учился, и к концу года учительница не могла нарадоваться успехами своего ученика. Последний диктант он написал почти без ошибок, бегло читал, но ещё разделял слова на слоги, Арифметика давалась легко, и Костя умел по памяти складывать, умножать и делить большие числа. Природу он знал не по учебникам, а по пению отставал. Но пение считалось не главным предметом в школе. За пение не ругали…

Ко дню рождения В. И. Ленина, в школе приурочили принятие в октябрята самых достойных учеников третьих классов школы. Перед самым торжественным собранием Костя узнал, что его не примут в октябрята. Причина была проста: за постоянное неподчинение порядкам, установленным в детском доме, и за систематическое нарушение дисциплины в школе. Он не мог понять, какие проступки повлекли за собой столь суровое наказание. Он же никогда не отказывался подчиняться требованиям Тамары Андреевны, и всегда аккуратно и старательно выполнял домашние задания! Подумаешь, отказался рисовать карикатуру на Соню в классной стенгазете! Так об этом его Эльвира Павловна просила, а она – всего лишь старшая пионервожатая, а не Тамара Андреевна…

В список непринятых в октябрята детей попали одни мальчишки, и среди них была одна-единственная девочка – Соня Марченко. Костя до последней минуты надеялся, что Славик сбрехал, и его, Костю, обязательно примут в октябрята, и премируют грамотой за хорошее поведение. Но ожидания не оправдались. Да, Эльвира Павловна постаралась…

Костю задело такое отношение к нему старшей пионервожатой школы. Он не понимал, почему эта противная тётка так поступила по отношению к нему. Он знал, что никаких порядков ни в школе, ни в детском доме не нарушал. Тётка припомнила давнюю, самую первую, ещё в первом классе, драку со Славиком Шершнёвым, но в той драке был избит именно Костя, он и попал в изолятор. Почему старшая пионервожатая вспомнила о давних неприятных происшествиях именно сейчас, Костя понять не мог. Все три года учёбы он прилежно учился, и никогда не доставлял хлопот Тамаре Андреевне. Сейчас учительница не могла дать вразумительный ответ на вопрос «почему?».

– Тамара Андреевна, почему это Эльвира Павловна так сказала?! – тормошил Костя любимую учительницу. Он бы и заплакал от жгучей обиды, но вспомнил слова бабушки: «Мужики никогда не плачут, запомни это, внучек!».

– Понятия не имею. Я подавала тебя в список, а Эльвира Павловна вычеркнула твою фамилию… Костя, не переживай, тебя обязательно примут в октябрята осенью, в четвёртом классе. Я сама диву даюсь, не понимаю, что происходит… – расстроенно вздохнула учительница.

– Я знаю… – Костя понурил голову, и отвернулся.

– Что ты знаешь? – стала допытываться учительница.

– Я отказался рисовать карикатуру на Соню Марченко. Сонька, она совсем не такая… Я не буду рисовать гадости на друзей, пусть даже не принимают в октябрята. Сами пусть звезданутыми ходят, и свои стенгазеты пусть сами рисуют! – сказал Костя и ушёл из школы. Он не стал слушать уверений Тамары Андреевны, он не слышал, кто и зачем его звал, он уже не надеялся, что его тоже позовут в актовый зал и пристегнут к лацкану пиджачка яркую звёздочку, с портретом Ленина посередине, обладателем которой он так мечтал быть.

Он шёл, не разбирая дороги. В душу залетела когтистая обида. Что-то болело внутри, и ничего с этой противной болью Костя поделать не мог. Он не плакал, нет, хотя слёзы наворачивались на глаза. Он знал, помнил: мужики не плачут.

День двадцать второе апреля выдался ветреным и жарким. Костя вспоминал поминутно всю церемонию принятия в октябрята. Дети столпились у дверей актового зала в ожидании приглашения. Вызывали по фамилиям, прикалывали звёздочку к лацкану пиджачка у мальчиков, или к белому переднику у девочек. Вручали грамоты и поздравляли с вступлением в ряды помощников пионеров. Костю не вызвали на торжественную церемонию вручения звёздочки. Он ждал приглашения, до последней минуты надеялся, что случилось досадное недоразумение, и его обязательно позовут. Нет, его не позвали, и он впервые ушёл из детского дома в степь.

Он бесцельно брёл по степи, и нечаянно подошёл к холму на другом краю обширного пространства, поросшего душистыми и пока сочными травами, достигавшими Косте аж до пояса. Он брёл наугад, пока в душе бурлила злая обида на Эльвиру Павловну. Остановился тогда, когда тропинка забрала резко вверх. Тут начинался подъём на холм, который он раньше всегда наблюдал издалека. Оглянувшись, понял, что зашёл слишком далеко, но знал, что обязательно сумеет вернуться назад, в детский дом к вечеру.

Взбираться на холм по извилистой тропинке не хотелось. Костя пошёл в обход по ответвлению тропинки, неведомо, кем вытоптанной. Когда начались заросли кустарников, он остановился и задумался. Может, не следует идти вперёд, и назад вернуться? Но ноги сами шли вперёд. За поворотом тропинки растительность стала гуще, а сама тропинка едва просматривалась среди высоких кустов с незнакомой листвой. В душе проснулся интерес, захотелось разведать, что скрывает за собой безмолвный суровый холм.

Костя так стремился носить звёздочку на своём пиджачке, а ни его, ни Соню в актовый зал не позвали. Обида не унималась. Никого он не хотел сейчас видеть, особенно, эту зануду, Эльвиру Павловну.

«Зря Сонька всё утро финтиля на башке крутила. Таких больших бантов ни у одной девчонки не было. Пропеллеры, а не банты. Будто за банты девчонкам на передники цепляют звёздочки… Может, это за утят нас с Сонькой наказали? Так, это же было аж в прошлом году…» – Думал он, перебирая в памяти все неприятные события почти прошедшего года обучения, и не находил ничего такого, за что бы его наказали так жестоко. Злость и обида никак не унимались, и он ругал старшую пионервожатую школы самыми отборными ругательствами, которые выучил за почти три года обучения в школе и жизни в детском доме. Он бездумно шёл и ругался, продвигаясь вперёд по тропинке. Он так и не сумел ответить на простой вопрос: «за что?»…

Потом он и думать забыл о школе, о приёме в октябрята. Вдруг дорогу ему перебежал удивительный зверёк, бросив удушенную мышку на середине тропинки.

Зверёк был небольшой, чуть меньше дворовой кошки, с белой полоской у самых глаз, будто выскочил из манипуляционного кабинета в изоляторе после перевязки. Зверёк мгновенно скрылся в кустах, как и появился на тропинке. Костя не успел заметить, куда он делся, и бросился, было, за удивительным попутчиком, но влез в глубокую, неведомо откуда, взявшуюся лужу, промочил ботиночки, запачкал штанишки, которые сегодня утром старательно гладил, надеясь, что и его обязательно примут в октябрята. В вонючую жижу той лужи, он провалился почти по колено, и еле выбрался из гиблого места, чуть не потеряв такие красивые ботиночки, безнадёжно запачкав белые носочки.

Налипшая на штанишки грязь воняла тиной и затхлым болотом. Надо было где-то искать дорогу к морю. Может, там, за кустами, он увидит море? Тогда он спасён. В море можно отстирать запачканные штанишки, обмыть ботиночки, и вернуться в детский дом к ужину, хоть и вымокшим до нитки, зато, чистым. Он скажет, что поселковые мальчишки дразнились, а потом столкнули в воду с причала для спасательных лодок. Тогда его пожалеют, и обязательно выдадут новые штанишки…

Ни к ужину, ни на следующий день Костя в детский дом не вернулся. И в школе, и в детском доме поднялся переполох. Исчезнувшего мальчика искали весь день и всю ночь. Его никто так и не смог отыскать. Костя пришёл сам на скотный двор детского дома к вечеру следующего дня.

В грязных штанишках, голодный и усталый, он прильнул к огромной морде коня Пиона. Конь, завидев Костю издалека, подошёл к мальчишке, ткнулся в него мордой, шумно понюхал воздух, и вдруг широко лизнул в лицо.

– Ты, шо, Пиоша, лижешь, умываешь меня? – ласково трепал Костя лошадиную морду. – Нету у меня сегодня подарков для тебя, ты уж извини… Разве, шо… Ща, сена стырю из стога. Подожди немного, ща вернусь.

Костя рванулся к стогу, и тут его поймал конюх.

– Малец-молодец, где тебя носило?! – воскликнул дядя Петя, схватив Костю за промокший и вонючий пиджачок. – Мы тебя обыскались. Поди, и щас люди ищут. Ну-ко, пошли со мной! Фу, какой вонькой, где тебя носило?!

– Дядь Петь, я сам! – взвизгнул Костя, стараясь высвободиться из цепких рук.

– Ага, шас, поговори мне ещё, иди, давай… – приговаривал конюх, подталкивая Костю к воротам.

– Дядь, Петь, пусти! Не убегу я. Жрать хочу, аж ослеп, и все поджилки трусятся! Упаду я щас… – схитрил Костя.

– Жрать хочешь? Идём ко мне в коптёрку. Хлеба дам и молока в кружку налью. Будешь?

– Буду! – обрадовался Костя. Экзекуция откладывалась на неопределённое время. Он выпьет молока, а там придумает, как удрать от конюха. Дядя Петя добрый, но к воспиталке поведёт обязательно, а та крепко накажет!

– Пошли в коптёрку, а ты мне поведаешь, где побывал, чего повидал… Идёт? – между тем, рассуждал конюх, ослабляя хватку.

– Идёт… Отпусти, дядь Петь… Я б смылся, да силы нету. Отпусти, дядь Петь, ноги коленками друг об дружку с голодухи стучатся, не сдрысну я, клянуся золотым ключиком!

– Ого, это шо-то новенькое, ну-ну… – сказал конюх, но руку не разжал. – Пошли, давай, в коптёрке расскажешь, где странствовал, и, шо за ключик такой расчудесный, шо его в заклад ставить можно.

В коптёрке вкусно пахло хлебом и ещё чем-то неприятным, но запах хлеба помутил мозги, и Костя чуть не упал в обморок у самого порога.

– Ого, и правда, оголодал парнишка! Ты, шо, девица красная, шо в обмороки падаешь? – рассмеялся конюх.

– Не-е, я жрать хочу, аж в коробочке мутится! – постучал Костя себя по голове.

– Понял, не дурак, дурак, кто не понял, – сказал конюх, усаживая мальчишку на топчан, застеленный старым детдомовским одеялом без пододеяльника.

Дядя Петя поставил две алюминиевые кружки на импровизированный стол из каких-то ящиков, застеленный, видавшей виды, прозрачной клеёнкой в мелкие цветочки, из-под топчана вытащил бутыль молока, разлил молоко по кружкам. Полез за шкаф, и оттуда вытащил авоську с хлебом. С подоконника взял нож, и стал нарезать хлебные ломти.

Не дожидаясь особого приглашения, Костя схватил горбушку и принялся заталкивать её в рот.

– Погодь, ща, медку достану из буфета, вкуснее будет, и молочком-то хлебушок запивай, – рассмеялся конюх. – И правда, оголодал, так, оголодал!

– Я болото нашёл, даже черепахину Тортиллину внучку тама видел, только она маленькой была и спряталась под ряской. Я уже туда не полез, запачкаться боялся… – важно сообщил Костя, с трудом проглатывая пережёванный комок хлеба.

– Ого, путешественник, до болота добрался! Ничего себе, погулял!

– Это, шо, правдышнее болото?

– А ты как думал? Редко, кто, не зная дороги, оттуда живым возвращается… – задумчиво сказал конюх. – Тама и штаны вымазгал?

– Не-е, я шёл по тропинке, а мине под ноги какой-то зверёк мышку бросил. Я хотел его поймать, и влез в вонючую лужу. Провалился по колено, еле выпростался… – рассказывал Костя о своих приключениях, прихлёбывая молоко из алюминиевой кружки.

– Ты хлебушок медком-то намасти, вкуснее будет, – советовал конюх, внимательно слушая рассказ Кости. – Хорька увидел, и – в лужу?! И дальше, куда ты побрёл?

– Дак, по тропинке дальше и побрёл. А то хорёк был?

– Уж, не серый волк! – рассмеялся дядя Петя.

– Я море стал искать, шоб штаны постирать, а нашёл озеро. Тама штаны и постирал. Повесил на куст, а в озере как начало шо-то плескаться!

– Да-а… Твоё счастье, шо из топи так легко вылез, и в озере ничего с тобой не приключилось… А в озере русалки плескалися. Ты их видел?

– Не-е, страшно было. Хорошо, шо штаны дали постирать…

– Ты не ходи туда боле. Съедят тебя тама русалки, и не подавятся.

– Настоящие русалки? – удивлённо, но с опаской, воскликнул Костя.

– Настоящие. Серо-чёрно-зелёные, все в тине и водорослях, с огромными рыбьими хвостами, вместо ног…

– Это как? Такое разве бывает? – не уставал удивляться Костя.

– Пойдёшь туды, дак, ещё не такие страсти увидишь. Нельзя туды ходить. Скажи спасибо, шо живой назад пришёл. А теперя, подумай, шо будешь своим нянькам брехать. Про озеро никому не рассказывай, накажут крепко.

– А шо сказать?

– Ну, скажи, шо в овраге ночевал, а штаны тута, на скотнике вымазгал. Тута немудрено. Я подтвердю…

Как же обрадовалась Тамара Андреевна, когда конюх привёл Костю в детский дом! Учительница бросилась обнимать и целовать нашедшуюся пропажу. Потом, когда волнение немного улеглось, Костю отмыли от грязи и переодели в чистую одежду, она внимательно посмотрела мальчишке в глаза.

– Ты из-за звёздочки сбежал? – спросила она так, чтобы никто не слышал.

– Му-гу,… – кивнул головой Костя.

– Дуачок!.. Я же сказала тебе, что осенью тебя обязательно примут в октябрята.

– Не очень и хотелось… – буркнул он в ответ, и ушёл играть с мальчишками в мяч.

Его снова наказали. Пришлось посидеть в чулане, но он и не возражал. В чулане было темно, но тепло, и не так страшно, как было ночью на озере. Мягкий матрац располагал ко сну, и Костя проспал в чулане до утра, совсем не заметив промелькнувшей ночи.

Утром за ним пришла Тамара Андреевна и заставила собираться в школу.

– Где тебя носило? – спросила Соня на первом уроке. – Я думала, ты уже нашёл, на чём отсюда улететь…

– Нигде… в стогу спал, и никуда не летал… Резинку дай, я свою потерял, а тута в тетрадке ошибку упорол.

Он никому не рассказал о своём неожиданном, но увлекательном путешествии на болото. До окончания школы оставался месяц…

Теперь все принятые в октябрята дети гордо носили свои звёздочки. Появилась новая забота у новоиспеченных октябрят: надо было внимательно следить за своей звёздочкой, и не потерять её нигде, чтобы законно считаться октябрёнком. Все мальчишки детского дома, принятые в октябрята, периодически теряли свои звёздочки. Их ругали, стыдили, заставляли стоять у флага на линейках, а у Кости одной причиной для переживаний было меньше. Звёздочки у него не было. Зато Славик Шершнёв умножил свои шансы на вторые обеды. Он сам и воровал у мальчишек значки, чтобы потом стребовать с «раззяв» «умеренную плату», за утерянный значок. Таких значков у Славика была целая жестяная коробка от конфет «мопасе».

Соню в октябрята тоже не приняли. Почему, Костя не мог понять.

– Сонь, может, из-за твоих прошлогодних заплывов тебя тоже в октябрята не приняли? – недоумевая, спрашивал он.

– Не-е… Вон, Славка Шершень плавал за мной. Его ругали, но он же октябрёнок! – возмущалась Сонька.

– Деланный он октябрёнок. Ты шо, не знаешь? Он же тырит значки у зазевавшихся придурков! Совсем он никакой не октябрёнок!

– Так, он же значок носит, и ему никто ничего…

– Он – пройдоха. Когда на него учителя внимание обращают, он значок быстренько снимает и в карман прячет. Не попался ещё пока…

– И не попадётся, если никто не стукнет…

– А кто стукнет? Все его боятся…

– А ты?

– Я – не дятел, и мне дела до него нету… А может, всё из-за утят, помнишь, прошлым летом? – продолжал предполагать Костя. – Меня ж тоже наказали, а мы вместе утят хоронили…

– Не-е… – мотала головой Соня. – Не из-за утят… Из-за моей мамы… – вдруг опустила она голову – я боялася, шо ты со мной дружить перестанешь, если узнаешь…

Костя не мог понять, почему Соньку, отличницу и первую девочку в классе, не приняли в октябрята, и как могли из-за мамы ей «зарубить» приём в октябрята. Разве такое может быть?…

– Сонь, а я тебе кино покажу, хочешь? – сказал Костя, чтобы утешить девочку.

– Так сегодня же в актовом зале кино. «Чапаева» опять привезли, – пожала она плечами. – Покажет он! Хвастун дурной!..

– Не-е, не тут, а настоящее кино, взрослое. Тама целуются. «Серенада солнечной долины» называется. Хочешь?

– Хочу, а где? – взглянула она на Костю с интересом.

– В поселковый клуб привезли. В открытом зале крутить будут. Я с мужиками тёр вчерась в конюшне.

– А где, где крутить будут?

– В посёлке, в открытом зале, на свежем воздухе… Надо только вечером осторожно смыться, а потом пусть ищут. На кухню не боишься попасть в наказание?

– Не-а… Отожрёмся хоть тама на вкусненьком…

– Сегодня вечером ты у кого-нибудь из хлопцев штаны умыкни. Жарко уже становится, а на крыше кинобудки комары ночью злющие, загрызут.

– Ладно, а у кого упереть?

– У Гарика. У него штанов две пары, и треники он где-то нефиговые раздобыл.

– А где он треники прячет?

– В тумбочке, где ж ишо…

– В ужин я опоздаю, так, ты меня выгороди, лады?

– Ага… – кивнул Костя, и деловой походкой зашагал в учебный класс. Надо было дорешать задачку, которую он никак не мог разобрать днём, перед обедом.

Соня опоздала на ужин, и Костя сказал, что заставил её переписать «домашку» по природе. Он знал, что именно над этим предметом она корпела перед ужином.

Девочка ворвалась в столовую, когда дети доедали гречневую кашу с молоком. Её тарелки и след простыл, а Славик сидел рядом и нагло улыбался.

– Кто опаздывает, тот голодным ходит, – сказал он, поглаживая себя по животу.

– Когда ты ужрёшься, гад?! – возмутилась Соня.

– А никада. Опоздаешь, останешься без жратвы. Иди, жри свинячий супец! Ха-ха-ха!

– Тамара Андреевна, Шершень мою кашу съел, а меня посылает свинячью еду жрать! – возмущённо крикнула Соня.

Учительница подошла к столу, за которым сидели ребята.