Текст книги "О нас"
Автор книги: Ирина Сабурова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Что же вы сделали? – выдавил хозяин.
– Много не успел – процедил Юкку тоже сквозь зубы, и отвел потемневшие глаза от окна. – Я сидел с краю, и помню еще, как полетел стол со всеми бутылками, когда я поднял его ... не заметил, что один гестаповец стоял позади меня – только потом, когда пришел в себя, то увидел, что у меня весь затылок в крови – он меня рукояткой револьвера очевидно стукнул. Почему они тогда решили, что я был просто пьян – не знаю. Единственное, что я выпил за столом – была рюмка коньяку. Но я догадывался, что если из меня для них ничего не вышло, то они просто приберегут меня до следующего такого развлечения – но уже по ту сторону барьера. И ушел. Потом был в добровольном Латвийском Легионе, вместе с честными немецкими солдатами бился против товарищей, но если мне случалось встретить "фазана" один-на один... несколько таких случайностей удалось устроить. Честно не могу сказать все таки, чтобы я сделал, если бы пришлось решать: остаться в лесах, как многие из нас, и вести войну дальше, пока не убьют, – или уходить с немцами. Это решение с меня было снято – я был сильно ранен и в последние дни войны меня увезли без памяти. ... Но этому учиться я не буду – совсем раздельно закончил он после паузы, отодвигая коробочку с кокаином.
Вот откуда эти синяки на бледном, породистом и строгом лице "монаха". Кокс? Мальчики? Раны? Страх и бегство в сумасшествие любой экзотики? Надо познакомить его с Оксаной. Она простая и яркая, как ее маки, хороводится с мальчишкой только от нечего делать, под руку подвернулся. Оксане надо и кусочек души тоже, или хоть что нибудь, бьющее на воображение, а не примитивное тевтонство. Ганс славный парень, но слишком молод и глуп.
– Спасибо. – Хозяин чуть поднялся на костыле и протянул только сейчас руку. – Меня зовут граф Рона. Я разбился с самолетом на восточном фронте. Тогда, перед Гиссеном, только что вернулся домой – и замок как раз занимали американцы. Здесь у меня был дядя, антиквар. Он погиб при налете, квартира внизу разгромлена, это его дом ... а рясу дал мне один францисканец – очень теплый домашний халат. Спасибо за эту встречу.
"Эту?" – подумал Юкку, крепко пожимая ему руку. Вернее, обе. Одна из славнейших германских фамилий, недаром такое лицо. А кокаин он бросит. Споткнулся только, но не свихнется. Снобирует больше ...
– Моему графу – мягко улыбнулся он – я всегда приносил лучшую рыбу из улова в подарок, а он потом всегда покупал именно ту мою картину, которую я сам считал лучшей... Я рыбак и художник, граф, в нашей Балтике люди занимались чем угодно, не теряя связи с землей или морем. И с парусом, и с сетями я управлюсь не хуже моего отца, а это уже много значит, поверьте! А живопись ...
Он встал, подошел к доскам у окна, нагнулся, попробовал кисточку, тушь, взял кусочек картона, и зажал в чуть прищуренный глаз фигуру хозяина в кресле, почти незаметным движением набрасывая штрихи.
– Вы развлекаетесь этим белым ядом – продолжал он ровно, нанизывая слова на штрихи, как на нитку – а многие пьют даже древесный спирт, хотя известно, что от него ослепнуть можно... Я живу напротив, в притоне разбойников у мещанской хозяйки, где в одной комнате делают фальшивые документы для ни в чем неповинных людей, а несколько квартирантов занимаются грабежом американских складов, и от них кормится бывший красавец и бывший адъютант бывшего главнокомандующего одной из армий, один профессор энтомологии, один бывший контр-разведчик, несколько просто стерв, и три настоящих поэта, не считая других людей... Нет, пожалуйста, закуривайте спокойно, это мне не мешает, а если скрутите и мне сигарету... спасибо. Интереснейшая жизнь, если понимать юмор, философски мыслить и любить стихи... или краски, что почти одно и то же. Эти три условия, по моему, необходимы для молодости души, а она нужна для жизни, и эта единственная молодость к тому же, которую мы можем сохранить... В этом доме живет и одна принцесса, иначе не назовешь. Я ее зову по эстонски – "кунингатютар" -королевская дочь, чтобы не ослабеть от ее настоящего имени – очень уж оно у нее нежное: "Таюнь" – сокращенное от Таиса. Чуть седеющая уже принцесса. Представьте, я встретил ее молниеносно первый раз в Берлине, на вокзале Цоо, перед самым налетом, осенью сорок четвертого года. Шел мимо и вдруг вижу даму: летнее платье, в котором можно пойти на любую гарден-парти, шляпка с вуалькой, белые перчатки и такие ножки в туфельках, что я просто встал столбом. Она не могла меня не заметить, и через несколько минут спросила, что мне собственно нужно. Я говорю – ничего, совершенно ничего. Просто посмотреть – глазам не верю. Знаете, тогда – Берлин в развалинах, все серое, и вдруг явление из другого мира. Пусть не молодая, но прелестная женщина! Невероятно! Она улыбнулась и сказала, что это – психологическая контр-атака: противопоставление действительности, чтобы не дать втянуть себя в душерубку. Кроме того, она ездила недавно в этой же шляпке и перчатках на восточный фронт. Да, полдюжины белых лайковых перчаток в этой вот сумке из крокодиловой кожи, на которой она спала, как на подушке в вагонах и на полу, как попало в пути – но когда являлась во все командные пункты на фронте -то ей ставили самые невозможные печати на самые невероятные пропуска – ей надо было вызволить контуженного сына – несмотря, вернее, только смотря на парижскую шляпку... Вы себе представляете малиновую вуальку на фоне отступающей уже армии? ... А сейчас мы встретились опять, и она была босиком, в веревочных туфлях на этих самых ножках, в бриджах с заплатанными коленками и самодельной сумкой. Лил страшный дождь, мы встали в подворотне – я и она со своей компанией – один по виду седой музыкант, другой -внезапно постаревший юноша, а третий на цыгана смахивал. Я ее сразу узнал. Что они делали? Читали стихи. Вслух, с горящими глазами. Я позавидовал. Совершенно бездарен в поэзии. Пение люблю, о красках не говорю, это моя настоящая жизнь, а вот стихи... культуры не хватает. Но люблю тех, кто их любит... К нам приходят иногда чужие и просто спрашивают: а где тут поэты живут? Кунингатютар тоже художница, между прочим.
– Мы живем вне времени – тихо вставил вдруг молча сидевший в углу Ганс слышанные от кого то слова.
– Ни будущего, ни настоящего – кивнул головой граф и сразу спохватившись, принял прежнюю позу. – И прошлого тоже нет.
– Благородный напиток некоторая горечь не портит, граф, только придает особый вкус... но вы глубоко ошибаетесь. Именно в такое время легче понять очень важную вещь: неотъемлемость прошлого. По праву гражданской собственности различается два рода имущества: движимое и недвижимое. Но не по праву, а по существу, есть еще и третье, притом единственное реальное, и это – прошлое человека. Все остальное может быть уничтожено временем, катастрофой. Многое в жизни скользит мимо, рассыпается, утрачивается, снашивается, отнимается, или просто уходит, когда пришел срок. И вещи, и люди. Всякая реальность данного момента – свой дом, кресло, лодка – эта застывшая в формы действительность, даже какой нибудь угол, о который можно ушибиться, цвет, запах – осязаемое, видимое, чувствующееся – вдруг ускользает или уносится стремглав, выбивается из под ног – и именно в этот момент пропадающая реальность становится, уже навсегда, совершенно неприкосновенной, незыблемой, непреходящей, до тех пор, пока жива память -своя или других. Пока они здесь, в руках, – вещи и люди могут исчезнуть. Но, как только исчезли, то остаются навсегда. Даже больше: можно сделать из кресла табуретку или лампу, пересадить сад по другому рисунку, а вот прошлое – единственная неизменяемая ценность. Конечно, можно приукрасить, из трех березок сделать аллею, но в конце концов за это время она может быть действительно выросла, и такие воспоминания для других только, свои глаза помнят без прикрас. Самому можно обойти грязные пятна, ямы, провалы, ошибки, неудачи – можно не вспоминать о них, раскаяться, даже забыть – но не изменила же... В карете прошлого далеко не уедешь, правда. Да и не стоит ехать в ней дальше, с головой, повернутой назад. Но ее и не отнять никому, только с жизнью. "Из той же плоти мы, что наши сны и грезы, и наша жизнь -не более, чем сон" ... Вас не удивляет, что Шекспир нашел эти тишайшие слова именно в "Буре"? Кстати, они вырезаны на замечательном памятнике ему: статуя Гамлета, вылитая из стекла, с черепом Йорика в руке, и на цоколе эти слова. Не знаю памятника лучше, разве что Русалочка на берегу моря к столетию Андерсена. Вот эти два всегда со мной тоже. Да, сначала трудно привыкнуть к такой мысли. Мы ведь хотим надежности, защиты, уверенности в чем нибудь. Любовь до гроба, твой или твоя навсегда. Смешно, но часто искренно. Пусть "навсегда" – только до завтра, но все равно, хоть мираж вечности. Что бы мы с ней делали, впрочем, если бы ее дали нам на самом деле? Страшно подумать. А за миражем мы гонимся, вырастаем в этом стремлении, внушаем, учим других, и без надежды на него пожалуй не могли бы ничего создать. Свой угол, близкие люди, свое творение – всегда рядом, теплое, успокаивающее, охраняющее... Но мираж вечности вечно ускользает, а мираж прошлого – это крепость. Незримая и нерушимая, может быть, спасающая иногда. Да, единственное недвижимое действительно имущество – это воздушный замок! Но жизнь состоит из парадоксов, и если к ним сознательно привыкнуть, становится легче. Я попробую перевести вам – представьте, две строчки стихов одного русского поэта, Гумилева, которого так любит моя принцесса: рифмы не будет, зато смысл:
"Что создадим мы впредь – на это власть Господня;
Но что мы создали – то наше по сегодня!"
– А ведь выходит, что и на все завтрашние дни тоже останется? Вот как этот ваш портрет. Готово. На память.
Юкку размашисто написал в углу: "В благодарность за Гиссен" – и поставил свою подпись.
– Когда вы снова войдете в портретную галлерею своего замка, граф -позовите меня, и я напишу ваш портрет во весь рост с этого наброска.
– Но ведь... это просто драгоценность! Викинг – можно мне называть вас так? Викинг, вы – громадный талант! И только две краски – ах так, на столе не было других – лиловая и желтая на сером картоне – какой импрессионизм, ничего реального, все угадывается – под моей монашеской рясой кажется, латы поблескивают...
– Рыцарские латы, граф.
"И нужно же было придти балтийскому рыбаку вот сюда, в этот полуразрушенный дом, на протекающий чердак, чтобы напомнить мне о них -подумал Рона, сжимая губы. – Нужно было чудесному художнику взяться за лиловую штемпельную краску, которой я делаю за сто марок печати на подложных метриках, чтобы купить за три метрики пакетик кокаина – ни одной понюшки больше теперь! – чтобы напомнить мне тот ужасный день на вокзале в Гиссене, когда я еле шел, и вокруг все рухнуло, и мама умерла для меня в тот самый день, хотя она умерла уже раньше, и единственное, за что я держался тогда, было ... да, наш легендарный замковый вяз ..."
Он снова увидел его с осенней листвой, посреди громадного двора позади замка, переходящего в парк за снесенной наполовину крепостной стеной. Вяз, посаженный знаменитым предком, триста пятьдесят лет тому назад, когда древнему роду грозила гибель, и вяз должен был выполнить завет: пока он стоит, род не прейдет. Теперь человек шесть не обхватят его. Вокруг посеревшего, совершенно каменного ствола, как башни, стоит кольцо дубовой скамейки, а тень от верхушки дерева – ее только издали, запрокинув голову, увидеть можно – достает до крыши замка. "Башенный вяз" – называли его крестьяне. Первая его поездка на пони верхом была вокруг него. А если лечь ничком на скамейку, чуть повернув голову вбок, так, что у самого лица окаменевшие куски серебристо зеленоватой коры в столетних бороздах, и листья чуть шумят над головой, – то этому вязу можно рассказать все – даже не нужно рассказывать, он понимает и так – и полученную несправедливо двойку, и первую любовь, и трагедию отца, поспорившего с Гитлером на свою гибель -его, сына, спасли только во время сломанные ноги и брильянтовый крест...
... как понимает вот этот, тоже могучий, с запрокинутой под потолок головой балтиец, умеющий брать в руки и сети, и кисти, и – и жизнь.
Юкку давно уже ушел с Гансом, а граф Рона продолжал сидеть и курил, упорно разглядывая грязные ручейки дождя на стеклах. Такой же серый, но приятный туман часто поднимался с речки за тем лесом, справа от замка... и чавкала вода под копытами лошади на лугу. Когда сломанные кости окрепнут, он сможет снова сесть на лошадь. Наверное! И наверное всей Германии коммунистам не отдадут.
Flieg, Kafer, fliege! Vater ist im Kriege; Mutter ist im Pommerland; Pommerland ist abgebrannt...
Сгорела земля... и жизнь? Нет, жизнь у живых остается еще. Надо только собрать, что еще осталось, и снова... Отца расстреляли за заговор 20-го июля, у матери было всегда слабое сердце. Да, костыли подогнулись, когда все это свалилось на него – и прохладный полусумрак антиквариата в Мюнхене, щекочущий дым дядюшкиных сигар показался единственным прибежищем, как в детстве после шалостей. Дядя погиб при налете, все дела по наследству откладываются, может быть тоже все будет конфисковано, он остался без гроша... но что же? Может быть, сестра жива еще. И ему самому только тридцать лет – и он последний в роде. Вот у этих людей напротив, в этом сумасшедшем "пансионе" нет ничего, кроме потертых чемоданов, а если даже вырубят половину парка, то хоть картошкой засадить его, картошку позволят сажать победители, при всех обстоятельствах какой то клочок земли останется... нет, балтийский рыбак сам сплел бы сети, и кистей своих не бросит на берегу, только рукава засучит. Как он сказал: война для нас не кончилась! Только фронтов прибавилось ... Викинг! Они, Рона, тоже из викингов – датский род ...
(Он сажал картошку уже следующей весной, хотя и не в парке, и жил во флигеле бывшего управляющего; вокруг "башенного вяза" прохаживались, шаркая ногами по плитам, новые обитатели замка: американский лагерь для бывших офицеров югославской королевской армии. "Генеральский лагерь" – называли окрестные жители седых и седеющих людей в мятых пиджачках с цветными рубашками, срывавшихся с робкого взгляда на барский жест и расправленные по военному плечи. В коридорах замка стояли еще многосотлетние, несгораемые шкафы из резного дуба, лари и статуи; в комнатах с лепным потолком обитатели сидели на походных койках; разваренные макароны в солдатских манерках подогревались на электрической плитке; стратегические вопросы войны -бывшей и завтрашней – (в том, что она будет уже завтра, сомневались разве только в глубине души, но не признавались в этом и самому себе) – решались на скамейке под вязом...
* * *
"Но мы забежали вперед: вернемся к рассказу" – писалось в старинных романах. К ним же относится и другая мудрая сентенция: "Но действительность выглядит иначе, чем ее описывают господа романисты". Совершенно правильно. Мы достаточно набегались, чтобы добровольно нестись куда то еще, хотя бы и вперед, в будущее. Виновата только экранная стена Дома Номер Первый, на Хамштрассе, и если на ней отразилось что-то, чего еще не было, но будет -то кто разберет тени будущего на голой пустой стене в серую, промозглую осень – грязный порог путающей зимы...
Даже Викинг слегка передергивает плечами, спускаясь по выбитой снарядами лестнице из выстуженного графского чердака на улицу. Надо подумать о пальто. Пока что он небрежно делает вид, как будто только что вышел из дома за углом – стоит ли одеваться ради этого, и разве это настоящая зима? Но если делать вид часами, и в дождь, то не спасают никакие поднятые воротники, а "соседних домов" за углом просто нет на километры развалин – и становится неуютно. Викинг по привычке зажимает в прищуренный глаз голый угол стены, прикидывая, к кому обратиться: пожалуй, лучше всего спросить Разбойника, синеглазого латыша на верхнем этаже. Этот на все руки, а то Сашка-вор больше специалист по краже продуктов, поэты промышляют только махоркой, а молодой советский инженер, уже третий раз за три недели переменивший фамилию... ("Штаб – ротмистр" – назвал его Викинг, интересно все таки, как нельзя скрыть породы: кто он на самом деле, неизвестно, но зато и видно, и удивительно: как мог такой "барчук" и вырасти, и оставаться в живых на сороковом году советской власти?)... Инженер занимается изготовлением... неизвестно, чего.
Впрочем, на первых же ступеньках дома вопрос решен.
– Фрау Урсула, мне нужно хорошее довоенное мужское пальто, на мой рост. Не найдется ли у вас знакомых?
Узелок волос на макушке взметывается вверх, и фрау Урсула сучит головой, как испуганная крыса.
– Разумеется, в виде большого одолжения мне лично... тянет Юкку, спокойно усаживаясь в ее лучшем кресле и вытягивая ноги на половину комнаты. Он знает, что Урсула очень осторожна в своих делах с унтерменшами (никогда нельзя знать, и лучше подальше...) – но потребованная в первый же день щетка для чистки костюма произвела впечатление. (Унтерменшы не то что без щетки, но и без костюмов обходились). Сейчас он смотрит на нее, чуть прищурясь, по обыкновению, и с обычной ленивой сдержанностью. И, как всегда, она действует неотразимо – на женщин в особенности.
– Пальто для "господина", разумеется, – добавляет он немецкую тонкость. Еще чего доброго вытащит какое нибудь задрипанное пальтишко из сундука!
– Не знаю, право ... с деньгами теперь ... не знаешь, как... – мямлит она, но быстро прикидывает уже взглядом его рост.
– Метр девяносто четыре – любезно подсказывает Юкку.
– И кто говорит только о деньгах, дорогая гнедиге фрау! Кофе, может быть? Или сигареты? Масло, конечно ...
Сейчас она не говорит ни да, ни нет, но пальто достанет, это ясно. "Очень хорошее", – говорит он еще, уходя. Цвет безразличен.
На площадке лестницы Юкку опять останавливается и соображает. Пальто обойдется в тысячу или полторы марок. Но есть чемодан кофе. Да, классический "чемодан дипи" – фанерный ящик с набитым замком, и набитый зелеными бобами. Юкку, согревшись в хозяйкиной комнате, усмехается даже на этом лестничном сквозняке. Американцы стали спешно организовывать лагеря для "дипи" -беженцев, набивая ими пустующие немецкие казармы и школы, и обильно снабжая диковинными (по мнению дипи) продуктами, одеждой и сигаретами. Кофе, разумеется, входило в каждый паек: экстракт в порошке, или просто зеленые бобы. Но в том лагерьке, куда он ездил недавно, единственным человеком, пившим в своей жизни кофе, была "Кунингатютар", работавшая там переводчицей, хоть и недолго. Остальные обитатели – из Смоленска и Харькова – не все даже слышали о нем.
– Экстракт я признаться, тоже никогда не пила, – смеялась Таюнь, – и сперва решила, что такой маленькой коробочки вполне хватит на мою кастрюльку. Сварила, попробовала – горечь такая, что в рот взять нельзя! Потом стала расшифровывать надпись на банке. Оказалось, чуть ли не на ведро воды ее хватает ... Ну, а остальные мои подопечные – немудрено, что сперва бобы, как кашу варить пробовали – и выкинули, даже свиньи, говорят, не ели. Не удивляюсь. Ну, я сразу сообразила и говорю – давайте сюда, обменяю на махорку. Накопила целый мешок и этот ящик. Теперь они пошатались по окрестным немцам и узнали, что за кофе у немок все получить можно, так что только из уважения дают иногда щепотку ...
Он оставил ей сигареты и взял ящик. В вагоне ящик повалился на бок, и было слышно, как застрекотали, перекатываясь, сухие бобы.
– Что это у вас? – невольно спросил кто-то.
– Кофейные бобы – спокойно ответил Юкку, и весь вагон загрохотал от смеха. Вот скажет тоже, юморист! Почему не золотые монеты сразу?
Надо будет дать парочку фунтов Разбойнику, в обмен на сигареты и масло. Хотя нет, сигареты дадут американцы за рисунки ... Новые знакомства надо налаживать через парижанина ... кстати, зайти к нему выпить рюмку настоящего коньяку. Дорого берет, но зато не "автоконьяк" ...
Юкку круто поворачивает в первую дверь в начале коридора. А масло Разбойник пусть дает натурой, а не своими подозрительными марками. Впрочем, какие тут подозрения – просто печатает продовольственные карточки, а это опасное дело все таки. Знай край, но не падай!
* * *
Владек-Разбойник организовал у себя отделение Латышского комитета. Где то настоящий комитет действительно существовал. Его печать и бланки у Разбойника, во всяком случае, были. Снабжал он ими с разбором, не меньше, чем за сто марок, и выбирал подходящих людей.
– Если из Ленинграда, скажем... так я его вроде как ингерманландцем сделаю! Что то нам, латышам, родственное. За рижанина сойдет – по русски правильно говорит, литературно. Опять же – если по польски хоть два слова знает – есть у меня приятели из польских комитетчиков. У кого восточный нос имеется – можно сказать, что он из рижского гетто бежал и скрывался -очень даже выгодно теперь выходит. Но если человеку достаточно рот раскрыть, чтобы "буйными витрами" так и повияло – то увольте! Мне в комитете за таких латышей голову свернут. Нет, тяжелый случай. Стойте, а может быть он еще во времена гетмана Скоропадского смылся? Не подойдет по годам? Ну, что нибудь придумаем!
Насчет того, чтобы придумать, Владек-Разбойник был непревзойдJнный мастер. В ярко-синих, наглых и веселых глазах загорался огонек, он встряхивал темными, теперь поседевшими кудрями, свистел, засунув руки в карманы – и выход был найден.
Сам он был личностью не менее оригинальной, чем его "подданные": после гимназии в Риге, поступил в ремесленное училище, получил медаль на выставке художественной мебели – а затем начался фронт: два ранения, два Железных креста – и решил, что хватит. Дальнейшее руководилось вдохновением – и счастливой звездой. В зависимости от обстоятельств, – он был латышом наполовину – сходил и за русского, и за поляка, и за еврея, а при случае становился завзятым "фольксдейче".
Остальную войну он проводил в командировках – от одной части к другой. Иногда его искали с приказом об аресте полевые жандармы – тогда он оказывался в недосягаемых эс-эсовцах. Потом обнаруживалась очередная ошибка начальства – и он выплывал в Добровольном Латвийском легионе или отвозил казаков Краснова в Италию. Возил он кого нибудь постоянно: карманы его были набиты "маршбефелями" и продовольственными карточками (тогда без фальшивок) самого лучшего разряда. По ним он получал в самых крупных и самых мелких городах продукты и обмундирование: в первом случае действовали совершенно наглое вранье и обоснованная надежда – что при таком громадном аппарате кто разберет – во втором – столичный вид и опять таки нахальство.
Получаемое загонялось частью на черном рынке, частью пропивалось или раздавалось добрым знакомым. Все было настоящее – не существовало только большинстве случаев тех групп, которые он "сопровождал" – во всяком случае, не в таких размерах – потому что из трех человек ему ничего не стоило сделать тридцать. "Нуль, – говорил он, – великая вещь!"
Кудри поседели в Праге; сперва его чуть не расстреляли немцы, за то, что власовская часть, при которой он был в то время, подняла восстание вместе с чехами. Он вывернулся, став немецким унтером в самый неподходящий момент, а именно следующий: немцы отступили, и чехи повесили его, как немца, причем за ноги, и разложив внизу костер. Это был самый серьезный момент в его жизни: костер горел. Но он успел рассмотреть проходившего мимо советского офицера – и возопил таким виртуозным матом, что тот, услышав своего, должен был остановиться. Владек стал разумеется, "остовцем". Вывернуться же из советской репатриации особого труда уже не составляло. Только думать обычными понятиями и категориями нормальных людей Владек-Разбойник перестал вовсе. Совсем и надолго. На всю остальную жизнь.
Да, если в углу голой стены написать сверху "пальто", – просто пальто, нужное каждому человеку в странах умеренного и холодного пояса зимой – и перевести его стоимость и возможность достать на сигареты, получаемые в обмен на карикатуры, кофе, получаемое в обмен на сигареты, масло, получаемое за кофе и полученное в свою очередь на фальшивые карточки, напечатанные за то же масло, кофе и сигареты – то получится довольно сложное алгебраическое уравнение, формула извлечения квадратного корня по никогда не существовавшим правилам – сложная формула человеческой жизни в сорок пятые годы нашего века в послевоенной Западной Германии.
Страшное время? О да.
Если взобраться на верхушку этой голой стены и взглянуть на него с птичьего полета, так сказать – то картина становится еще менее понятной для людей – к счастью, может быть – которые не имеют о нем ни малейшего понятия. Но представить его вкратце все таки нужно.
Страна – города, деревни, вокзалы, фабрики – в развалинах. Впрочем, некоторые – совсем недавнего происхождения: занявшие страну войска взрывают оставшиеся еще заводы, или "демонтируют" их, что равносильно взрыву. Военные соображения тут разумеется, непричем – как при разрушении фабрики мыльного порошка, например – а причем проведение плана Моргентау; превратить страну в картофельное поле с козами в виде скота. Что ж – идея реванша не нова, и после "третьего Рейха" с гетто и прочим даже более обоснована, чем многие другие случаи разгрома побежденного победителями.
В стране, понятно, голод, причем – после долгого подголадывания во время войны. Но тогда давали по карточкам пятьдесят граммов жира в неделю. Теперь дается столько же – в месяц, но далеко не в каждый. Сигареты, мясо, овощи, фрукты – в минимальных количествах, но во время войны – были. Теперь дается только картошка. Остальное можно только "достать" у крестьян или имеющих с ними связи. Но не за деньги. Деньги почти так же обесценены, как во время пресловутой инфляции двадцатых годов после Первой мировой войны. Следовательно – начинается водоворот, называемый по праву "черным рынком", или, совершенно неосновательно – спекуляцией. Спекулирует человек, наживающийся на мошеннических махинациях и человеческой глупости.
А если он, вот хотя бы как сожитель Юкку, Янис Лайминь, отправляется в трехдневный путь на буферах и подножках вагонов за центнером лука, привозит его, рискуя десятки раз свалиться под колеса, наткнуться на контроль и потерять все или даже угодить в тюрьму – и продает его за те же пачки сигарет, которые дают ему возможность другого обмена, чтобы прожить полусытым несколько дней – то подходит ли это к названию: "спекуляция"? (Не говоря уже о том, сколько бы людей заболело цынгой и другими голодными болезнями, если бы не могли достать пачки масла, головки лука или куска мяса без карточек). Нет, прежде чем осуждать спекулянтов, попробуйте поголодать сами – годами ...
Следующее: эта разгромленная, разбитая и голодающая страна – отнюдь не пустыня. О нет, наоборот: в ней никогда не было столько людей, как сейчас. Коренное население вообще не в счет. Оно окапывается незримыми бастионами, сжимается в углах и подвалах реквизированных помещений, и не имеет вообще никаких прав, кроме одного: оно все таки хочет выжить. Может быть, об этом праве тоже можно быть разного мнения, но защищать его приходится от всех слагаемых, наваливающихся со всех сторон: полчищ победителей – что понятно, конечно; собственных разгромленных полчищ, еще не успевших попасть – или уже бежавших из лагерей – что понятно тоже; собственных беженцев из восточных областей; дальних родственников – иностранных немцев, которые бегут теперь в нескончаемых обозах, кто с узелком, а кто на телеге – изо всех соседних стран, занятых восточными победителями; иностранцев, бывших раньше здесь в плену, или в рабочих лагерях, и пытающихся сейчас поскорее добраться до родных мест – на севере, западе и юге, пересекая страну во всех направлениях; союзников – иностранцев из всех стран, с которыми воевала – за или против – Германия, а с кем она не воевала, спрашивается, в эту войну? – которые, понятно, не могут вернуться сейчас на свою родину...
Это не десятки, не сотни тысяч. Это – десятки миллионов голодных, ободранных, измученных и мятущихся людей. Говорят они обычно только на своем языке. Продовольственные карточки у них бывают редко. Документы – еще реже.
По странным и только им одним понятным признакам, американцы устраивают для некоторых категорий обширные лагеря, и начинают снабжать их обильным продовольствием из своего котла. Одни за другим подъезжают грузовики с одеялами, консервами, хлебом. В чистеньком, из свежих досок бараке с центральным отоплением – остальной лагерь отапливается самодельными печурками – усаживаются хорошо одетые, сытые и курящие чиновники благотворительной организации. Они не знают обычно ни одного языка, кроме собственного, не говоря уже о географии с историей, и объясняются при помощи замысловатых анкет и переводчика, который обычно не знает толком ни одного языка. Это не мешает им – чиновникам УНРРы, ИРО впоследствии и переводчикам иногда тоже – давать просителям мудрые советы вроде:
"Если вам не нравится Сталин, и вы не хотите возвращаться под его власть – так что же? Выберите себе другое правительство ..."
Или:
"Я спрашиваю о вашей национальности, а вы говорите: венгр. Но это -цирковая профессия!"
И обещания – чего угодно. Прежде всего, конечно, свободы – Америка, как известно, самая свободная страна в мире! – и безопасности ...
Потом, в какой то неожиданный день к лагерю подъезжают другие грузовики. Советские. С пулеметами. Лагерь оцепляется. Людей, не желающих, по совершенно непонятным американцам (и увы, англичанам тоже!) причинам возвращаться на родину – отправляют именно туда, их бьют, стреляют, они прыгают из окон, режут себе вены, эмпи – страшная военная полиция врывается и в лагерные церкви, вытаскивает священников, детей, женщин... это -выполнение Ялтинского договора с "добрым старым Джо".
Люди разбегаются, если посчастливится, по лесам и горам. Кое где образуются шайки, которые грабят. Люди лгут, вдохновенно и глупо, меняют имена, национальность. Воруют все, что можно – и у победителей, и у побежденных. И "спекуляция" от буханки хлеба до метрического свидетельства замыкает начатый крут, потому что – помните – именно это слово и было написано на самом верху стены голого, ободранного Дома Номер Первый, на Хамштрассе.
А стена не виновата в той формуле, которую на ней написали. Камни краснеют редко даже от крови – она сразу оборачивается ржавчиной, и еще реже – от стыда. В этом их несомненное преимущество перед людьми. Те, по крайней мере, должны были бы краснеть. Хотя... Кто, когда видел, чтобы краснели те, кому это действительно следовало бы? "Послевоенные преступники" – иначе – дигги – к ним вряд ли относятся.
