Текст книги "О нас"
Автор книги: Ирина Сабурова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Разумеется, но этим занимается специальный отдел. Причем тут коллаборанты?
– При том, что нет большего доказательства своих взглядов, как защита их с оружием в руках.
– Сотрудничавшие с немцами считаются изменниками родины ... -пробормотала она, внимательно рассматривая его рисунки, и вдруг искренно рассмеялась. – Очень хорошо! Только здесь вы немножко заострили. Мы не должны задевать чувств других...
– А наши можно? – вырвалось у него, и он сразу пожалел: не стоит, очевидно, при такой программе. Откуда она взялась? Из Парижа? Тягостный парижский скандал с русскими совпатриотами сразу после войны. Нет, не похожа – была бы иначе одета, не обстрижена в кружок, и цвет лица слишком здоровый.
Она откровенно рассмеялась.
– Послушайте, вы умный человек, я вижу. Ну, так и не рипайтесь. До сих пор мы не помещали карикатур, но почему бы нет... я поговорю с начальством. Вот эти две, хотя бы. Это оживит номер. А потом мы можем обсуждать темы, и сработаемся, если уж не так прямолинейно... Да, и вот что еще: вы умеете чертить? Нам понадобятся диаграммы... а какое у вас направление в живописи, между прочим?
Срезались вторично – на Кокошке и Пикассо. О живописи она тоже имела представление. Левизна чувствовалась во всем, но разговор был интересным. Заполнив анкету и оставив карикатуры, Викинг вышел из здания, и только тогда, засунув руки в карманы, приглушенно, но протяжно свистнул. Вот как, значит ...
Вспомнил сразу "кунингатютар" с ее лебединым озером, поставил мысленно рядом с этой... затруднился с определением – чекистки бывшей, что ли? Нет. У тех к этому возрасту нервы уже издерганы вконец, тут что-то другое... и пробормотал, совсем уж про себя, крепкое эстонское ругательство.
* * *
"Очевидно, особенность моей судьбы – постоянные встречи с 'уродьем' -определял Викинг, не с цинизмом, а просто: такие уж уродились. – 'Отродье' – бранное слово, а тут вроде ласкательного как бы. Оригиналы. Но они интереснее."
Посмотрев в Нимфенбургском дворце "Галлерею красавиц" с Лолой Монтец во главе (а перед ее портретом стоял долго, и с восхищением говорил, что эта женщина стоила революции) – он даже всерьез занялся мыслью написать свою собственную коллекцию "уродьев". Но как? Самый гениальный портретист может раскрыть сущность модели, показать характер – но не его становленье, пройденный путь человека. Может быть, ввести новый жанр, и писать портрет на обложке альбомчика, складывающегося, как детские книжки, гармошкой, на каждой странице которого – самые характерные этапы жизни? Нечто вроде романа в красках? Жаль, что он не писатель.
Рассуждая здраво, он причислял и себя самого к таким же "уродьям". Но здравый смысл уберегал от заразы, иногда опасной для других: если романтика была не к месту, она быстро рассеивалась, оставляя только привкус горечи, с которым он справлялся юмором. Интерес же оставался всегда, и он никак не мог понять людей, жаловавшихся на серость обстановки и окружающих.
– Поставьте на стол синюю вазу с огненным цветком или листом и присмотритесь получше к ней, а потом к людям! – советовал он, презрительно пожимая плечами над "недотыкомками". Да и присматриваться не надо, они сами попадаются на пути, подвертываются под руку. Одни исчезают быстро, другие застревают надолго – но все оставляют след. Его романтизм не терпел никакого ущерба, если след оставлял чернильное пятно.
Сейчас новым "уродьем" стала Берта Штейн.
Еще два прихода в Остинформ, два разговора за письменным столом и один за чашкой кофе в кантине – и Юкку был приглашен к Берте на дом, сварить настоящую рыбачью уху. Она не забыла, что он упомянул вначале еще об одной профессии, и спросила, кем он был раньше.
– Помимо Академии художеств, я рыбак по рождению – лениво ответил Юкку.
– В мутной воде рыбку ловите?
– А это уж как придется – поддержал он и чуть сузил глаза. Берта была довольно интересной еще женщиной, несмотря на расплывшуюся фигуру, но восточный тип никогда не привлекал его, а он, ярко выраженный северянин, именно таким и нравился. По одному ее взгляду ясно, что если бы захотел... но он не собирался хотеть.
– По рождению – протянула она, уже серьезнее. – Я вас за викинга считала, за кормилом ладьи с щитами по бокам, а вы оказывается, в утлом челне ...
– Не совсем. У моего отца сперва рыболовная шхуна, а потом и катер был.
– Из кулаков, значит? То-то у вас повадки такие – цепкие...
– А вы – из гнилой интеллигенции? То-то у вас взгляды такие -народно-демократические!
Следующий карикатурный набросок изображал его самого в виде громадного дворового пса из ошибившихся сенбернаров, а Берту – распушившейся и наскакивавшей курицей. Сходство было только в фигуре: безмозглой ее даже в шутку назвать было трудно.
Он охотно пришел к ней в свободную субботу, сварил из принесенных кореньев и угрей уху, действительно вкусную не только для нее и ее семьи, привыкшей, по всем признакам, к совершенно бездарной кухне, и познакомился со всеми. Берта только что переехала из пансиона в скромную и не очень удобную квартиру, но первым предметом обстановки была, конечно, книжная полка, на которой уже не умещались журналы и книги. Дети оказались молюзгой – не по ее возрасту. Муж состоял из двух красок – уныло коричневой и нудной серой. Единственной точкой соприкосновения с ним послужила трубка: Юкку угостил кепстеном. Хозяин курил очень простой табак, и трубку видимо из экономии. Иногда у него прорывались саркастические замечания, но больше от больной печени, чем от склонности к юмору. После нескольких посещений Юкку больше не интересовался им, быстро выяснив фон жизни по нескольким замечаниям: мальчиком тот спал в двухэтажной кровати с остальными братьями в квартирке северного предместья Берлина. Окно, мысленно дорисовал Юкку -тоже наверно выходило на двор-колодец: типичный берлинский пролетариат иллюстраций Цилле. Человечность подменялась теориями, размахивавшимися на все человечество, которое надо было так же обезличить. Рожденные озлобленностью, эти идеи вытеснили все остальные стремления, и задушили живое, оставив место только для прокламаций и собраний за дешевой кружкой пива. Однако, он был достаточно умен, чтобы молчать с чужим человеком, от чего казался умнее, чем наверно был на самом деле.
Во всяком случае разительный контраст с энергичной, жадно набрасывавшейся на жизнь, говорливой Бертой, интересовавшейся больше всего понятно политикой, в которой она прошла и полную теорию марксистской выучки, и даже основательную практику. Биография ее выяснилась, но проблема не разрешилась.
– Я и не скрываю того, что была коммунисткой – заявила она. – Это всем известно. Фамилия моя Штейн не по мужу, и не псевдоним, а девичья. Слышали когда нибудь о старой большевицкой гвардии? Так вот Леон Штейн, соратник Ленина – мой отец. И мать была в партии конечно, она врач. Родилась я в Познани, потом жили в Лейпциге, Берлине, в двадцатых годах отец выписал нас в Москву, я тогда еще девочкой была. Выучила русский язык, и только начала работать журналисткой, как во время большой чистки родителей расстреляли, как троцкистов, а меня отправили на Колыму, в лагерь. Восемь лет Магадан строила, так вот просто и складывала стенки из кирпичей, на морозе... Надо было пятнадцать лет, но освободили досрочно, как польку. Потом приехала в восточный Берлин из Варшавы, два года прожила, уже работала в редакциях, но вот вышло так, что лучше было уехать. Муж не хотел, я в Берлине замуж вышла, он еще не видел сталинских лагерей, а мне хватает. Перешла на Запад, попала в карантин, проверили меня, я все рассказала, как есть, скрывать мне нечего и вот видите, теперь работаю ... нашла много старых друзей отца, его хорошо помнят: один в Лондоне, известный журналист, эксперт, другой здесь – редактор большой газеты. Пробую повсюду работать, и вот в один большой политический журнал попала даже; это уже марка для журналистки. Съезжу в Париж сейчас на недельку, надо повидаться там кое с кем, и тогда подработаю на мебель, квартиру обставлять надо.
Юкку, приглашенный на проводы в Париж, явился в самом деле с букетом роз, и заказал шампанское в вокзальном ресторане. Берта смеялась до слез над букетом ("Это мне то! Бантик на корову! Буржуазные замашки!") – однако, нежно прижимала его к потрепанному пальтишке, в котором, кажется, еще с Колымы приехала. На внешность она не обращала внимания – реминисценция молодости, когда кружевной воротничок или занавески на окне считались мещанским уклоном. Зато коробка конфет пригодилась – и была с явной любовью сунута в повидавший виды портфель – весь ее багаж. Но Берта, сама подсмеиваясь над собой, "шокирующей демократической богемой" ("советская" не говорила), была достаточно интеллигентна – или все таки женщина, – чтобы не оценить таких джентельменских мелочей. К "викингу" же у нее была определенная слабость, это она даже прямо заявляла.
Из Парижа вернулась в восторге. Какой город, а главное – другая атмосфера, не болото здесь. Столько друзей, даже не знала, что они живы! И почти все благоденствуют – не то, что в Германии, где на марксистов часто смотрят искоса. "Остинформ" она считала, разумеется, болотом. Для того, чтобы разбираться, а тем более критиковать советскую политику, надо иметь настоящую марксистскую подкованность, а ей сколько раз приходится азбуку объяснять ...
Новоселье Берта решила отпраздновать в день своего рожденья -умалчивая год. "Сорок для приличия, а наверняка больше" – решил про себя Юкку, забывая скостить добрый десяток лет с того, как она выглядит, на советские условия, особенно тяжелые для женщины, а лагерные – тем более. Но его занимало другое: гости. Редакции трех отделов и гости еще со стороны разместились где попало, заняв обе комнаты, коридор, присаживаясь и на кухне. Дети были отправлены к знакомой, чтобы не мешали.
Юкку надел кокетливый зеленый передничек, только что полученный в подарок хозяйкой, и заявил, что нанимается в кухонные мужики, опасаясь, что Берта наделает из одной коробки сардинок бутерброды на сорок человек. Поскольку бутылок было больше сорока, то закуска не имела уже значения. Пили по американски, под печенье с сыром, после которого есть не хотелось. Скинув передник, Юкку вытащил неизбежный блокнот, и сев по турецки в углу на пол, стал делать мгновенные зарисовки присутствующих. Американцы – большей частью молодые, симпатичные, с улыбкой хлопавшие его по плечу, (впрочем, после недоуменно-предупреждающего взгляда – только один раз) – были в восторге. Они искренно веселились, разговаривая со всеми остальными при помощи нескольких русских и немецких слов и улыбок, а больше всего -бутылок.
"Вот здорово!" – говорили другие, пожурившие сперва хозяйку ("чего не сказала, мы бы принесли жратвы"), но после нескольких стаканов водки (американцы с любопытством наблюдали за этим процессом) стали вопрошать, кто помнит дороги Смоленщины, и пытались гудеть о подмосковных вечерах – к счастью, замененных хозяином грамофонными пластинками. Кто-то предложил даже включить радио и "выпить под Москву", но отклика не было, потому что трое уже спорило о гениальности Маяковского, и больше ничего нельзя было расслышать.
– У вас выдающийся талант! – говорили с уважением немецкие гости, оценившие юмор и штрих, приличный костюм, умело повязанный галстук и манеры Юкку. Остальным они вежливо и безнадежно улыбались, кивая головами, если были постарше, или старались подделаться под тон, если помоложе. Ни американцев, ни русских понять невозможно. Над пониманием не задумывались только женщины – для них мужчина не теряет значения, кто бы ни был, особенно после войны. В длинном полутемном коридоре усердно толклись под музыку пары, и всем было очень весело.
* * *
– Надо оценивать человека по второму взгляду – задумчиво рассуждал Юкку. Он попросил у знакомого американца машину, чтобы отвезти домой Таюнь, дико проскучавшую весь вечер. Выпил он по обыкновению мало, и ехал медленно, попыхивая трубкой и разглагольствуя, как всегда, со своей "кунингатютар". -Вы, конечно, задавали все время себе вопрос: чего ради приняли приглашение и явились. Напрасно. Надо оценивать человека по второму взгляду. По первому вы охватываетет всего, в общем, безотчетно, главным образом интуицией. Если вы не брюзга, не обозленная плевательница, то есть не человек, который прежде всего видит во всем самое плохое, ожидает и даже в сущности удовлетворен и радуется, когда его подозрения оправдываются как будто, а он уж постарается, чтобы это стало для него неприятным – тогда и говорить не о чем... А если без предубеждения, просто подходить к людям, то тогда по первому взгляду видишь, что у него прирожденное, от Бога, так сказать, данное. Может быть, не можешь сразу определить, чем он располагает к себе или отталкивает. Но подождите, не выносите суждения. Посмотрите второй раз. Тогда, если сможете подойти объективно: а что же дальше, что еще в нем есть? – тогда видите его уже благоприобретенные качества, то, что он из себя сделал, в плохую ли, в хорошую ли сторону. Вроде как – по первому взгляду человек виден таким, каким он должен быть, а по второму – каким он есть на самом деле. Потому что хорошая душа, талант, ум – это данное, и оно конечно остается. Но если у человека по существу сердце доброе, а он из себя тирана, хама, или тряпку сделал... если у него талант, но он его во зло употребляет, в бутылку закупорил, в интриги заплел... или если видишь, что кроме ума он и знания приобрести постарался, и сердце свое в дело претворяет – то вот вторым взглядом и оцениваете его по сути. Мелочи тоже показательны для многого. Всех, кто в жизни попадается, изучить до дна невозможно, да и незачем. Важно оценить, на свое место поставить: вот с этим человеком можно быть вместе и дальше, а от этого – подальше лучше. Конечно, беда, если первым взглядом по чувствам ударило. Ну тогда ослепнешь, раз любовь. Все время будет этот первый взгляд – тот образ, который должен был бы быть – на все остальное проектироваться, и станете нарочно отворачиваться, глаза закрывать, чтобы не видеть другого, иногда судорожно цепляться за первый образ, рассудку вопреки. Особенно женщина. Мужчина, в силу своего покровительственного, оберегающего положения защитника может при всем восторге видеть, но снисходительно относиться к женской слабости. Женщина никогда не прощает слабости мужчине, потому что ей свойственно восхищаться, она должна гордиться своим героем. Если же ей не повезло, то по психологической кривой она делает из него идола из-за жалости и сострадания, и опять таки оправдывает все. В результате часто получается, что тот, которого она якобы так "жалеет", выворачивается, как только может придумать, калечит в первую очередь ее, во вторую – детей, если они имеются, окружающих – насколько может до них добраться, а она в лучшем случае играет роль несчастной жертвы и довольна этим. Впрочем, по слабости, что же ей остается делать? Ну вот, мы и приехали, Таюнь кунингатютар! Говорил я конечно теоретически, а на практике как будто вам хотел указать на что-то – поймите правильно!
– Не могу полностью принять на свой счет – довольно бодро сказала Таюнь, выходя из машины и протягивая ему руку – потому что идола из своего мужа я отнюдь не делаю. Конечно, мне его жаль тоже. А главное его не исправишь, и перестраивать мне свою жизнь и незачем, и слишком поздно уже...
* * *
Проблема, интересовавшая Юкку в Берте Штейн была в другом. Со всем тем, что нахлынуло после этой войны, надо было справиться, разобраться, установить отношение. Берта была удачным сочетанием: интеллигентная женщина – раз, коммунистка – два, прошедшая через лагерь – три, и живущая теперь на Западе – четыре. Он встречался со многими бывшими заключенными. Для примитивных людей это был ужас голода, битья и пыток. Для интеллигентных -тех было гораздо меньше, выживали немногие – прибавлялся еще нравственный ужас издевательства. Ненависть к власти была понятна и у тех, и у других. Любовь к родине понять тоже можно было, советский патриотизм – уже труднее; но в конце концов, беспартийность с одной, стадность с другой стороны... Одна из трагедий советской интеллигенции: многие патриотически думали, что помогают, несмотря ни на что, строить свою страну – и мирились с остальным злом. Как невероятно это ни кажется на свободный взгляд – но очень немногие, и только чересчур поздно, на Западе, поняли, что главным образом они помогали только советской власти. Некоторые так и не поняли, впрочем.
А Берта была прекрасным образцом. Юкку изредка заходил к ней и встречал разных людей: дали и недавние перебежчики на Запад; немцы и русские; приезжали родственники мужа из восточного Берлина – такие же серенькие, тупо-левые обыватели, но у них были сведения о той стороне из первых рук. У самой Берты вопроса о национальности не было. В зависимости от собеседника она переходила на соответствующий язык, и повидимому, считала себя полькой, немкой, русской, реже – еврейкой, но каждый раз искренно и понятно даже: прежде всего она была коммунисткой, а коммунизм интернационален. Второе учение, после христианства, имеющее своих приверженцев в любой стране мира. И тоже понятно: христианство апелирует к высшим, коммунизм – к низменным чувствам; одно к любви, другое к ненависти, а то и другое свойственно всем людям. В первые века христанские секты в общей языческой массе так же наверно находили своих в чужой стране.
– Будем однако откровенны, миссис! – говорил Юкку, поддразнивая ее этим обращением, уверяя, что надо привыкать к американизмам, и почти не обращаясь по имени. Отчества она не признавала, а на сделанное в самом начале предложение называть ее "на ты" он только усмехнулся, чуть приподнял брови и любезно объяснил, что не переносит панибратства. – Будем откровенны: ваше заявление о бывшей партийности верно только наполовину: коммунисткой вы были, коммунисткой и остались.
– Но в демократической республике ...
– Мимикрия, миссис, естественное хамелеонство, и как таковое, поверхностно. Разумеется, голосовать вы будете только за социалдемократов здесь, хотя они значительно поправели, правда. Годесберговская программа против циммервальдовской – поворот чуть ли не на сто восемьдесят градусов! Но коммунистическая партия здесь запрещена пока, и кроме того, вам немножко неудобно все таки. Вы – совестливый человек, Берта. До известного момента вашей биографии мне ваши взгляды совершенно понятны. Выросли в семье соратника Ленина, можно сказать, родились и выросли в партии. Само собой стали комсомолкой и прочее. Но затем наступает момент, когда вы попадаете в лагерь, притом – после расстрела родителей. В лагере, между прочим, вы впервые столкнулись с так называемым народом тоже, от имени которого вы говорили раньше, неправда ли? Причем во всем многообразии: от знатного чекиста до воришки, от профессора до дремучего колхозника. До тех пор вы были в привилегированной касте. При известной склонности к садизму, сексотству или просто по женской слабости, скажем, вы могли бы выдвинуться и в лагере. Но на это у вас не хватило подлости, вы хорошая баба. Охотно верю, что работали на стройке, муровали кирпичи, и старались выработать норму, чтобы не умереть с голоду. Наверное, как нибудь ловчились тоже, без этого не выжили бы, но в известных этических границах. Читал я книгу Елизаветы Лермоло, сидевшей в изоляторах. Встречалась она там со многими знатными чекистами. Очень живо описаны их настроения, например, небезизвестной Мировой. Примитивная мегера, которую партия вскормила, и велела блюсти заветы: стрелять в затылок. Партия была для нее идолом, потому что она любила стрелять. Если потом стали пытать ее самое – значит, так надо. Древние ацтеки тоже добровольно ложились под нож, чтобы с них живьем сдирали кожу для священной пернатой змеи. Если в голову примитивного двуногого вбить понятие о божестве, то ни для каких других представлений места больше не находится. Миллионы людей за тысячелетия не изменились нисколько, если не считать одежды и обстановки. Но вы – не чекистка Мирова! Партийное образование и положение для вас просто случайные обстоятельства. Ваша мать была врачом, отец – публицистом, интеллигентные люди оба. Вы не обязаны всем, что у вас есть, одной партии, кроме нее у вас могут быть другие интересы, личная жизнь, способность мыслить, наконец. Сперва по молодости, неопытности, оторванности привилегированного слоя вы не могли делать сравнений и не допускали сомнений. Но вот в лагере наконец вы увидели не теорию, а практику коммунизма во всей полноте. К каким же выводам вы могли придти – и пришли?
– Викинг, когда я пойду с вами в музей или на выставку, и начну выражать свое мнение о картинах, то вы наверное скажете, что я дура, хотя с вашим салонно-рыбацким воспитанием не скажете, а подумаете только. Но в марксизме вы понимаете столько же. Не забудьте для начала, что между коммунизмом и сталинизмом есть разница. Я потом тоже была против Сталина, а мой отец всегда был!
Следовали длинные лекции по марксизму, которые сперва возмущали Юкку, потом клонили ко сну. Прямых вопросов не стоило задавать уже потому, что прямого ответа ни один уважающий себя марксист дать не может: самая простая вещь должна быть разжевана по всем правилам диалектики до тех пор, пока не будет перевернута вверх ногами, и от ее первоначальной сути не останется ничего, а будет доказано совершенно обратное, вопреки элементарному здравому смыслу и всем божественным и человеческим законам. Кроме того, и это пожалуй, главное – во всем виноват, конечно, Сталин. Если бы к власти пришел не он, а другие – в частности, фракция собеседника – то все было бы иначе. Сомневаться в этом действительно не приходилось – в лагерях сидели бы тогда, Сталин, Берия, и все президиумы – поскольку не были бы расстреляны сразу. Закономерность прихода Сталина – то есть, закономерность происходящего, как единственно возможного и логического хода развития учения Ленина на практике – была конечно насквозь буржуазной, контрреволюционной, троцкистской, белогвардейской, черносотенной ересью, крамолой, показывавшей полный идиотизм собеседника, не понимавшего коммунистического коллективного блага. Насильственная коллективизация, искусственный голод, разруха, хищническое хозяйство в государственном масштабе, нищета и через несколько десятков лет, несколько десятков миллионов замученных людей – это только болезни роста. Но, разумеется, коммунизм – единственное правильное во всяком случае.
Это – упрощенная, но исчерпывающая схема всех объяснений и Берты, и ее друзей: видных меньшевиков, занимающих прекрасное положение заграницей, и в качестве непререкаемых экспертов направляющих общественное мнение; молодых людей, окончивших высшие марксистские школы и затем, из-за чистки после смерти Сталина, решивших "избрать свободу" на Западе, поскольку жизнь на Западе все таки меньшее зло, чем смерть на Востоке; бывших партийцев и беспартийных среди новых эмигрантов, иногда бежавших в случайной панике, иногда увезенных насильно – или просто попавших неизвестно почему в котел; настоящие эмигранты по убеждению, т. е. беженцы от советской власти, были другими. Эти же – одни устроились очень неплохо, другие занимались не своим делом и были этим возмущены. Почему, например, бывшему офицеру или актеру, говорящему только на родном языке, приходится работать не по специальности в Германии и Америке? Советской властью все они, по их словам, были недовольны и там. Но здесь они читали с жадностью только советские книги и газеты, слушали по радио только Москву, ходили с восторгом на советские фильмы, и, продолжая ругать, жили с головой, повернутой назад. Конечно, "там" многое было плохо, а некоторые вещи просто ужасны. Но это было свое, подмосковные вечера, и если бы немного полегче стало, – то все было бы в порядке. Жили же они раньше, и часто недурно! И другие живут...
Так, без диалектики, а по существу, сверху и до низу, очень многочисленная, увы, категория этих людей всех уровней представляла собой то, что можно действительно назвать продуктом большевизма.
Юкку не был силен в диалектике, и не огорчался этим. Ему нужны были ясные понятия, как краски на палитре. Слушая однажды разговор Берты с бывшим директором какого то треста, служившим теперь бухгалтером, но с прежними аллюрами, он вынул машинально блокнот, и вдруг оживился, найдя мысль.
По бумаге поползла черепаха, из которой коммунистические бесенята выбили все кости, и наращивали ей панцырь. Он становился все толще и крепче, а черепаха – слабее и тоньше, потому что панцырь выжигал ей внутренности. Но зато он крепко держал ее – и вот, она твердо стояла на ногах, и сама уже выучилась размахивать серпом и молотом.
Юкку перевернул лист. Бесенята остались по ту сторону Железного занавеса, а черепаха очутилась по эту. Панцырь дал трещину. Не большую, но достаточно глубокую, чтобы стало видно пустоту внутри. Способность самостоятельно мыслить атрофировалась, а с нею утрачена и способность восприятия. Понятия, которые были вытравлены, теперь обступили извне снова – и скользят, только царапая потрескавшийся панцырь, но не проникая вглубь, не заполняя пустоты, не вызывая даже тени вопросов – скорее всего, неприязнь... мир остается чужим и чуждым.
* * *
Проблема Берты осложнилась скандалом. Явившись в редакцию Остинформа с очередной карикатурой, Юкку не застал однажды ее на месте. Остальные сотрудники ответили не вдруг, подозрительно уклончиво, что нет, и не будет, и не больна. Ничего неизвестно. В кантине шушукались. Уволена – никто не знает, почему. Общий совет – держаться подальше, пока не выяснено.
Юкку отправился к Берте. Она взволнованно ходила по комнате, лицо в красных пятнах, волосы растрепаны, глаза припухли.
– Ничего не понимаю! Вот уже неделю, как бьюсь о резиновую стенку! Она отскакивает и встает такой же. Никаких ошибок я не пропустила, ничего не делала и не сказала – понять не могу. Обо всем, кем была, где, с кем – все рассказала в свое время, в десятке анкет, ничего не скрыла!
– Скрывать вам действительно было нечего: чем выше партийное положение по ту сторону, тем больше почета по эту. Совершенно обратное явление старой эмиграции. Раньше князьям с трудом доверяли место швейцара, а теперь скажите только, что вы бывший чекист – директорское кресло обеспечено.
– Юкку, я никогда не скрывала, что была коммунисткой!
– И скрыть не могли бы.
– Вам хорошо шутить! Меня не только выгнали из Остинформа, в двадцать четыре минуты! "Мы пришли к выводу, что занимаемое вами место является лишним, получите в кассе за шесть недель вперед!" Так домработниц не рассчитывают! А знаете, что сказали на радиостанции, куда я сразу же кинулась? Раньше они брали у меня все скрипты подряд, и всякий раз в кабинет к директору, а теперь вдруг швейцар потребовал пропуск! Директор занят оказался, когда я ему по телефону позвонила, начальник отдела тоже, наконец добилась до одного поляка. Он и руки потирал, и извивался, но все таки прижала его к стенке, и выяснила: скрипты от меня брать запрещено. Она тяжело перевела дух.
– Юкку, я найду себе работу, конечно. Есть еще и газеты, и журналы. Мою подпись знают. Напишу в Лондон, там старый приятель отца ... в Америку, в конце концов. Муж тоже работает. Как нибудь проживем пока, сдам одну комнату, потеснимся... С одним издательством насчет лагерных воспоминаний почти договорилась ... но дело не в этом! Тут что-то новое! Если бы донос -непонятно: поймите же, что я им все рассказала! Было время меня проверить. Или заяви просто: обвиняетесь в том-то. Даже у нас предъявлялось обвинение! И тоже все так отшатывались сразу... ведь вот звонили мне с утра до вечера, а теперь хоть бы кто нибудь спросил, что со мной!
... – Я понимаю – говорил Юкку знакомому сотруднику Остинформа – что советским агентам проникать сейчас на Запад так легко, как никогда. Так же легко, как неимоверно трудно в обратном направлении. В работе обеих разведок неравенство полное, все преимущества на стороне советской. Даже и маскировки никакой не нужно. Либо человек ругает советскую власть за то, что претерпел, якобы – либо заявляет, что он вообще беспартийный и ему бы зарплату побольше, а на все остальное наплевать. Словом, обыватель или жертва – вот и вся "легенда" подосланного эмигранта. Но с какой стати Берте, если бы она была агенткой, не скрывать, что была убежденной коммунисткой, осталась такой же в лагере, и если теперь на Западе, то только из-за оппозиции еще родителей Сталину, а вот если бы к власти пришел оппозиционер, Лев Троцкий, скажем, или фигурально выражаясь ее отец или она – то все было бы в порядке: именно для них, честных коммунистов, разумеется, ни для кого другого... Какая агентурная работа, скажите, вяжется с такой логикой? Ведь это такая же нелепица, как и то, что человека с подобными взглядами посадили здесь на антисоветскую пропаганду! Но это уже – западная логика ...
– А я вам советую все таки подальше. В чем дело вы не знаете, а сами можете быть скомпрометированы. Лучше держаться в стороне, пока не выяснится ...
О Берте Штейн поговорили недолго: опасная тема.
У Берты прекратились не только телефонные звонки. Многие знакомые стали просто переходить на другую сторону улицы, или отворачиваться, чтобы не быть вынужденными поздороваться.
Что ж, надо примириться с опалой. На-днях опять прислали статью из одного журнала обратно – намек на нежелательность ее сотрудничества. Резиновая стенка – бей, сколько угодно. Но спасает крупная газета, где все таки удалось удержаться. Редактор участливо расспрашивает, но объяснить и он не может – или не хочет.
Но Юкку упрямо мотал головой. "Ползучие люди"! "Как бы чего не вышло! Лучше держаться в стороне, раз отшатнулось начальство! Мы – маленькие люди и знать не можем! Нас это не касается, – а осторожность не мешает!" -формулы, которых он совершенно не выносил. Взвесив все "за" и "против" он решил, что засланной агенткой Берта быть не может – почти, какую то крохотную возможность дьявольского умения надо все таки оставить, допустим; но против этого на другой чашке весов трусливый, подлый, не по убеждению, а по страху – бойкот "ползучих". Американцы, возможно, повиновались приказу свыше; но на остальных сотрудников и знакомых Берты этот приказ явно не распространялся, его никто не получал. В Советском Союзе знакомство с человеком, впавшим в немилость, могло стоить головы. Но что грозит здесь, кроме сплетен? Чем вызван этот страх – кроме бескостной ползучести шкурного примитива, или свойственного русской интеллигенции брезгливого отстранения от всего, что заставило бы ее прямо высказать свое мнение и не дай Бог, что нибудь сделать в подтверждение этого – все равно, что! Часами разводить теории, забираться в любые дебри – это да; но ответить за что нибудь -страшнее огня. Многие никогда не распахнут окна, – и не закроют его по принципу: пусть отвечает за это другой. В крайнем случае оставят щелку.
