Текст книги "Родиться среди мёртвых"

Автор книги: Ирина Кёрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава четырнадцатая

В январе 1944 года советская радиостанция торжествующе объявила, что Новгород освобожден советскими войсками, и в тот же день адмирал Сурин подал документы на советское гражданство и визу. Петров принес эту весть и добавил: Сурин сказал, что представляет себе, какой эффект эта новость произведет на его друзей, и хочет, чтобы они знали – это ему совсем безразлично.

– Очень хорошо, – отрезал генерал, и когда Петров заговорил об этом за обедом, генерал строго заметил ему, что он не желает слышать о Сурине и просит не упоминать имя Сурина в его присутствии.

Советская армия теперь двигалась в сторону заблокированного Ленинграда, и генерал проводил большую часть дня, слушая «Голос Родины» или читая газеты на нескольких языках. Так как обычные передачи часто прерывались новостями с фронта, генерал не позволял выключать радио, и скоро я заметил, что я сам стал насвистывать советские армейские песни, работая на кладбище или бреясь.

Прошел почти год с тех пор, как последние американцы и англичане были посажены в лагеря для военнопленных, и хотя единственные сведения о войне на Тихом океане мы получали от японцев, противоречивые слухи ходили по городу. Мы научились расшифровывать официальные заявления, так что, когда японцы объявляли, что враг понес колоссальные потери в людях и технике, захватив стратегически незначительную территорию, мы знали, что американцы достигли серьезного успеха.

В Шанхай война приносила все больше продовольственных карточек и меньше еды, все более длинные очереди перед рисовыми лавками и все меньше часов электрического освещения. На улицах были вырыты траншеи «для обороны», которые заменили аллеи деревьев, комнатные радиаторы отопления были конфискованы как дефицитный металл. Я предпочитал проводить дни, работая на кладбище; я предпочитал усталость холоду в нетопленых комнатах, от которого у всех нас появились припухлости на суставах рук и на пальцах ног.

Теперь, из-за того что генерал проводил столько времени у радиоприемника, Тамаре пришлось заменять его, работая на кладбище. Ее руки, так же, как и мои, были покрыты болячками. Иногда боль в пальцах делала работу невозможной. Тамара со мной никогда не обсуждала войну с Германией, хотя она всегда спрашивала отца о новостях, особенно теперь, когда фронт двигался в сторону Ленинграда. Однажды в феврале, когда мы заканчивали работу на кладбище, генерал показался в конце аллеи. Он шел быстро, и Тамара поднялась ему навстречу, ее лицо напряглось, она старалась узнать, чем он был взволнован.

– Тамара, – вскрикнул он, – Тамара, Санкт-Петербург освобожден.

Я никогда не видел генерала, обнимающего дочь. Она приникла к нему и рыдала, давая волю слезам. Генерал не успокаивал ее, а дал ей выплакаться, прижав ее худенькие дрожащие плечи к своей широкой груди и гладя ее темные волосы рассеянным жестом.

С того дня, и тем более когда открылся Второй фронт в Европе, стало ясно, что Германия проиграет войну. Генерал Федоров приветствовал меня каждое утро радостной вестью. Он вставал раньше всех и, увидев меня спускающимся по лестнице, весело говорил:

– Знаете, где русские войска сегодня? Никогда не догадаетесь. В Румынии, вот где!

Или вздыхал с поддельным сожалением:

– Эх, что же ваши солдаты? Четыре недели они уже на Гуаме, четыре длинных недели, и все еще американский флаг не развевается на этом маленьком островке!

– Не такой уж маленький, – вступился Петров. – Вы же знаете, ваше превосходительство, остров трудно взять.

Это мы помним из истории. Много пещер в каждой горе, и в каждой из них – японский солдат. Им видно приближение американцев, а американцы их не видят. Я также слышал, что часто японцы сидят на деревьях.

– Обезьяны, это уж точно. Но это не резон провести четыре недели на одном острове. Избалованы ваши американцы. Говорят, что они даже едят шоколад во время войны.

– Да, верно, это у них в пайке.

– Ну вот, что же вы можете ожидать после этого? Шоколад для солдат! Ведь это их делает шоколадными солдатами, которые тают от огня.

– Зато питательно, – вставил Петров.

– Питательность не делает солдат храбрыми.

Но за этими шутками, за этой радостью и веселой критикой ощущалось еще что-то новое в генерале. Словно какое-то напряженное ожидание, словно какое-то возбуждение пряталось в его сердце, и он целиком отдавался этому предчувствию.

Он стал проводить больше времени в Офицерском собрании и на различных заседаниях, где, как намекнул Петров, «принимались планы и решения на будущее». Для меня хлопоты других обещали возможность остаться с Тамарой наедине, и каждый вечер я лелеял надежду, что неотложные дела уведут их с кладбища. В те ночи, когда Тамара приходила ко мне, я не испытывал чувства победы, равно как и поражения, мы согласно признавали обоюдность желаний наших тел, и ни во мне, ни в ней не было стремления к превосходству. И все-таки днем, когда я был полон этой близостью, Тамара оставалась отчужденной и отдаленной, как будто физическая страсть была замкнутым крутом и не было нужды ни в чем другом.

Только однажды я приблизился к проникновению в ту недоступную глубину, которую ее страсть одновременно открывала мне и прятала от меня, и даже та Тамара, которую я увидел в это мгновение, осталась для меня чужой.

Была поздняя осень, один из тех неожиданно жарких дней, когда солнце, посылая нам прощальный подарок, насыщает город теплом.

– Вам обоим было бы хорошо поехать за город, – сказал генерал. – К тому же, у нас здесь будет заседание, и, я думаю, лучше, чтобы мистер Сондерс провел это время на свежем воздухе, а не в своей комнате.

Мне было так же трудно представить Тамару на пикнике, лежащей на траве с сэндвичем в руке, как и Мэй Линг в церкви. Но она согласилась сразу, и мы собрались, довольные, как дети, готовые на приключение. Нам пришлось несколько раз пересаживаться из автобуса в автобус, чтобы доехать до Хоньджао. Пыль и толпа, и грязные нищие были забыты, когда мы увидели желтеющие поля и разросшиеся кусты.

Она побежала по полю, уронив корзинку с едой и свою книгу. Я бежал за ней, пока мы оба, утомленные, не упали на траву со смехом. Несколько китайских пар виднелись в поле, но Тамарина способность изолировать себя от окружающей обстановки помогала мне чувствовать себя совсем наедине с ней. Я повернулся на спину и лежал тихо, вдыхая теплый ароматный воздух. Небо надо мной, как нежный покров, благодатный и мирный, гармонировало с мягкой красной землей. Я посмотрел на Тамару. Она лежала на животе и улыбалась, склонив голову над желтым цветком, ее тонкие пальцы ласкали яркие лепестки. Мне до боли хотелось ее ласки, поцелуя нежного и всеобеща-ющего. Я прошептал ее имя. Она взглянула на меня и засмеялась.

– Ты спал, – сказала она.

– Нет, я только закрыл глаза.

Я повернулся и вынул две большие шпильки из ее волос, и две косы упали на плечи. Она опять засмеялась и спрятала лицо в траву.

– Почему запах может принести столько радости? – спросила она. – Например, запах травы.

– Я никогда об этом не думал.

– Когда ты был маленьким, ты когда-нибудь прятался в поле, в высокой траве, где ты один мог бы смотреть в небо?

– Мы жили в городе, – ответил я.

– Разве вы никогда не ездили в деревню?

– Лето мы проводили на берегу моря.

– Море. Однажды мы жили около моря, но я так боялась его шума, что мы уехали оттуда.

Тамара легла на спину и положила руки под голову. Через траву земля ощущалась теплой и сырой. Где-то затрещала цикада, нарушая тишину. Легкий ветерок пролетел над деревьями, листья нежно задрожали. Тамара протянула руки, ее рука дотронулась до моей. Я оперся на локти и взглянул ей в лицо. Она повернулась ко мне.

– У тебя голубые глаза, – сказала она, – почти такие же голубые, как были у Владимира.

Мужское имя прозвучало странно на ее губах.

– Сколько лет ты была за ним замужем?

– Почти три года.

Она ответила без грусти, спокойно, как говорят о далеком прошлом, память о котором вызывает только удовольствие.

– Какой он был? – неожиданное столкновение с призраком разрушило мое спокойствие, но я хотел знать.

– Он был офицером Белой армии. Один из последних прибывших в Китай. Он был разведчик.

– Он, наверно, был много старше тебя?

– Мне было почти восемнадцать, а ему тридцать четыре. Мы венчались в Харбине в маленькой церкви. Отец говорил, что он всегда хотел сына, такого, как Владимир. И Владимир его любил тоже.

– Вы были счастливы?

– Да, я никогда не могла понять, почему он хотел жениться на мне. Он был хороший, храбрый, совсем как отец. А я была девочка, глупая и боялась всего. Знаешь, что меня делало счастливой? Я могла обожать его без боязни, что он обманет меня. Ты понимаешь? Нет, не меня, а что он предаст что-то в самом себе.

– Я думаю, что я понимаю.

– И это постоянное изумление, что он мой муж, это было как… как великий дар, которого я не заслуживала, но была счастлива принять.

– Но как он мог оставить тебя? – в моем голосе слышалась горечь, но она даже не замечала ее.

– Он не оставил меня, он исполнял свой долг.

– Он оставил тебя ради России, – сказал я.

– Кто же знал, что он не вернется? И даже если бы он знал, он все равно бы пошел. Родина прежде всего.

– Глупости. Он прежде всего должен был думать о тебе.

– Я не могла бы тогда любить его.

– Я бы заботился о любимой женщине больше, чем о моей родине. Моя жена всегда была бы важнее всего.

– Как странно, – сказала она, – как странно.

– И что хорошего в его геройском подвиге? Чего он достиг? И ты осталась одна с ребенком.

– Я была не одна. Отец был со мной.

– Ради Бога, да разве ты не была несчастна?

– Конечно, была. Но это было не так важно, как дело Владимира.

– О, Боже! – сказал я. – Я никогда, никогда не пойму всех вас.

– Я это знаю, – сказала она тихо.

Я предполагал провести этот день совсем по-другому, но теперь я почувствовал себя усталым, побежденным какой-то невидимой силой, лишенным нежности и даже злым. Гнев остался где-то у меня в сердце и затаился там, как мстительное животное. Несколько дней я не мог отделаться от чувства неловкости. Как будто бы я следил с подозрением за Тамарой. Постоянная натянутость нарастала, пока наконец однажды, в воскресенье, я не решил поговорить с ней.

Я был один в доме, ожидая ее возвращения из церкви. Когда Тамара пришла, ее спокойное выражение лица разозлило меня, и я стал ходить по комнате молча. Она спокойно сидела с книгой и чашкой чая, не замечая моего раздражения.

– Сегодня холодно, – сказал я.

– Разве? Я не заметила.

– Ты никогда ничего не замечаешь, – Тамара ничего не ответила.

– Если не холодно, пойдем погуляем.

– Я хочу почитать. Я пришла домой пешком.

– Эта книга выглядит такой же старой, как ваша революция. Почему ты всегда читаешь эти старые книги? Почему ты никогда не читаешь ничего нового? Ты когда-нибудь читала хоть один американский роман? Или английский?

Она взглянула на меня, удивленная на моим тоном.

– Почему ты не идешь гулять один?

– Не хочу. Я хочу поговорить с тобой.

– О чем?

– О нас. О тебе и обо мне.

– О нас? – протянула она.

Я понял, что разговора не будет. Я понял, что слова не пробьют стену, которую она воздвигла и за которой жила. Я должен был заставить ее увидеть себя и посмотреть на нашу любовь при дневном свете. Резко подойдя к ней, я притянул ее к себе и наклонил ее голову назад. Я хотел видеть ее раздетой, не укрытой ночью и темнотой, я хотел заставить ее признать свою страсть. Она освободилась от моих объятий и побежала к двери.

– Нет, – закричал я, – на сей раз ты не убежишь от меня.

Если бы я мог понять тогда, почему ее лицо было так искажено страхом, я бы отпустил ее, но стремление уничтожить ту Тамару, которая находилась между мной и ночной Тамарой, было сильнее тоскливого предчувствия сердца. Я загнул ее руки за спину и прижал к стене своим телом.

– Посмотри на меня, – сказал я, когда она мученически уронила голову на грудь.

– Посмотри на меня, Тамара, – закричал я опять. Она медленно подняла глаза, в них не было ничего, кроме ужаса и мольбы. Я стал целовать ее с гневом и страстью, и горечью, и болью.

– Ты моя, моя, моя, – повторял я ей, и каждый раз эти слова ударяли ее, как пощечина.

– Почему ты не хочешь признать, кто ты? Ты не святая, не вдова героя. Подумай о ночах, когда ты приходишь ко мне. Вот это ты, настоящая ты.

Она стала дрожать.

– Я возьму тебя сейчас при свете. Ты сама сможешь увидеть себя.

– Нет, – сказала она, – нет.

Я поднял ее хрупкое тело и понес вверх по лестнице в мою комнату. Она билась, словно я хотел взять у нее жизнь. Я бросил ее на кровать, запер дверь и открыл окно, чтобы солнце и свет наполнили комнату. Я овладел ею без нежности, с напряженным и холодным удовольствием. Она лежала без движения, с закрытыми глазами и сжатыми зубами. Я накрыл ее простыней и вышел.

Глава пятнадцатая

Ваше превосходительство, – сказал Петров, как-то раз вернувшись домой поздно вечером, – невероятное явление. Я только что видел форму генерала Советской амии, выставленную в витрине магазина; вы знаете этот книжный магазин, который между ювелиром и магазином мехов на Avenue Joffre. Я сам это видел и не поверил собственным глазам. Вы понимаете, погоны на плечах, золото и блеск, точно как было у нас до революции.

– Погоны? – сказал генерал. – Вы уверены?

– Абсолютно уверен, видел своими глазами.

– Что же тут особенного для военной формы? – спросил Александр.

– Они убивали раньше наших людей за это, понимаешь? – закричал генерал, – убивали всякого в офицерской форме. Сдирали погоны, раздевали и вырезали их на голых плечах, как клеймо.

– Ну, это было давно, форма же просто символ.

– Да, и они уничтожили этот символ и все, что он означал. Теперь, после всей пролитой крови, они его вернули. Они не имеют на это права!

– Ваше превосходительство, – сказал Петров, – в Офицерском собрании будет срочное совещание в семь тридцать.

– Хорошо, но я на него не пойду, – закричал генерал.

– Не пойдете, ваше превосходительство?

– Не пойду, – крикнул генерал и повернулся ко мне. – Мистер Сондерс, последний раз у нас было собрание как раз после того, как Сталин объявил, что религия приветствуется в России, и все те дураки говорили: «Россия воскресла, мы можем теперь ехать домой», – и некоторые из них побежали в советское консульство, как будто сам царь вернулся.

– Да, – сказал Петров, – теперь можно ходить в церковь в России. И не только это. Даже Константин Симонов, советский поэт, говорит о Боге в своих стихах. И это в официальной поэзии. И не для того, чтобы осмеивать, вы понимаете, не для смеха, а трогательно. «Поезжайте с Богом, – говорит старая женщина в его поэме солдатам, – идите с Богом, а мы будем ждать вас». И другая строчка: как будто наши предки молятся за своих неверующих внуков.

– Что? – закричал генерал. – И вы тоже?

– Нет, нет, ваше превосходительство, я – нет. Совсем нет. Я только цитирую.

– Но религия теперь свободна в Советском Союзе, – сказал Александр.

– Видите, мистер Сондерс? Молодежь так же реагирует, как старые дураки. Александр, ты что, не понимаешь, что им надо было это сделать? Ты думаешь, грузинский жулик не знает, что русский мужик не пойдет проливать кровь за него? Сталин должен был вытащить Николая Чудотворца. Он знает, что русский мужик не пойдет в бой без Бога.

– Святой Николай – наш покровитель, – сказал Петров.

– Вы всегда говорили, что они боролись за матушку-Россию. Разве этого недостаточно? Сталину не нужно было выставлять святого Николая: они воюют прекрасно и без него. – Голос Александра звенел.

– Для русского мужика Бог и мать-Россия одно и то же. Он не может разделить их.

– Ив этом он не ошибается, – сказал Петров.

– И теперь я снова увижу сотни русских эмигрантов, бегущих в советское консульство из-за этой формы.

– Совершенно верно, ваше превосходительство, это как раз то, что они говорили в толпе перед витриной. Большая, огромная толпа стояла там. Говорят, там даже была драка сегодня утром. Один человек говорил, что жизнь в России теперь стала нормальной и, может быть, даже лучше, а другой ударил его кулаком прямо в рот. Но когда я был там, никто никого не бил, но многие кричали друг на друга.

– Боже, – сказал Александр, – Боже мой, как долго это будет продолжаться? Что-то большое, огромное происходит в России, а они продолжают разыгрывать комедию здесь. Неужели они никогда не устанут от всего этого?

– От любви, мой дорогой Александр, все это от любви и боли. Ты не понимаешь по молодости лет.

– Но…

– Вы, конечно, слышали новости, – перебил Петров. – Восьмая советская армия под начальством генерала Чуйкова сейчас подходит к Берлину.

– А что насчет Первого Украинского фронта? – спросил генерал.

Петров не успел ответить. С неожиданным треском открылась входная дверь. Японский офицер с лицом, искаженным злостью, стоял в дверях, размахивая саблей, и кричал на нас.

Он толкнул Александра, который оказался возле двери, и подошел к окну, показывая на небрежно задернутые черные занавески.

Петров подбежал к нему.

– Виноват, очень виноват, я сейчас все исправлю.

Японец ударил его дважды по лицу, и Петров отступил, виноватая улыбка все еще не сходила с его лица. Одним движением сабли офицер сбил лампу с потолка, и темнота принесла облегчение, скрыв его озлобленное лицо. Я протянул руку, зная, что Тамара была где-то близко, и почувствовал пустоту.

Свет ручного фонаря упал на меня. Я закрыл глаза. Когда я опять посмотрел, свет перешел на генерала и дальше на Тамару, которая стояла за его спиной.

– Кандру, – закричал офицер.

– Он хочет свечку, – сказал Петров. Генерал медленно пошел на кухню и зажег свечу, но Тамара взяла ее из его рук и поставила перед японцем.

– Бумагу, – сказал офицер. Он вынул из кармана записную книжку и сел за стол. Генерал подал ему лист бумаги.

– Нет, – офицер бросил бумагу генералу. – Бумаги!

Вы.

– Он хочет наши паспорта, – сказал Петров, – документы. У меня паспорт с собой, так как я сегодня выходил.

Петров показал свой паспорт.

– Я только что вернулся домой, – продолжал он повторять японцу, который его игнорировал. Пока офицер проверял Тамарины документы, я пошел доставать мои.

– Где медару? – закричал офицер, когда я дал ему мои документы. – Но медару.

– Ноу спик инглиш[41]41
  Не говорит по-английски (искаж. англ.).


[Закрыть], – Петров сказал, показывая на мою грудь, – ноу инглиш.

Офицер ткнул пальцем в документы генерала, на которых была печать, похожая на медаль, и затем в мои, на которых ее не было. Я пожал плечами.

– Говорите с ним по-русски, – сказал генерал.

Я начал что-то говорить, какие-то короткие фразы, которые ничего не значили даже для меня. Японец вопросительно смотрел на Петрова.

– Видите, – сказал Петров по-английски, – мистер Сердцев говорит, что он получил эти документы до новой регистрации, а когда она началась, он… – но, вероятно, знание английского языка у офицера тоже было ограничено только несколькими словами, и он сделал знак Петрову замолчать. Японец скопировал информацию со всех документов в свою тетрадь, вернул их генералу, все, кроме моих, которые он засунул себе в карман, говоря что-то по-японски Петрову. Он встал, чтобы уйти, и тут заметил Александра, который все время стоял в дальнем углу.

– Вы. Бумагу? – Александр не двинулся.

– Пойди, достань свои документы, – сказал генерал.

– Они со мной, – Александр минуту колебался, потом быстро подошел к японцу и подал ему удостоверение. Это была маленькая желтая бумага с печатью большого серпа и молота посередине.

Японец что-то записал и оставил удостоверение личности Александра на столе. Он указал еще раз на занавески, погрозил нам пальцем и вышел. Я избегал смотреть на генерала, но слышал, как он сел и, как по сигналу, Тамара и Петров сели с ним рядом.

– Дедушка, – сказал Александр. – Дедушка, я хотел тебе это раньше сказать, но… – его слова прозвучали среди полной тишины, как мольба.

– Мама, ты можешь это понять, мама…

Александр сделал шаг в сторону Тамары, но остановился посреди комнаты, видя выражение удивления на ее бледном лице. Я хотел подойти к ней и взять за руку. Тамара придвинулась ближе к отцу.

– Дедушка, с первого дня, с самого первого мига, как я себя помню, я слышал от тебя рассказы о России. Мама мне всегда говорила, что когда я родился, ты пришел к ней в госпиталь и принес твое полковое знамя, чтобы повесить его над моей кроватью… Мама, помнишь ту первую поэму, которую ты заставила меня выучить? Когда другие дети моего возраста читали стихи о собаках и лошадях, ты учила со мной поэму о царском сыне, о том, как его убили. На мой шестой день рождения ты подарила мне книгу стихов Пушкина и надписала: «Где бы ты ни был, никогда не забывай, что ты – русский, и гордись этим». И я помнил и гордился. Помните, когда Кирилл умер в Европе и его сын Владимир был объявлен новым наследником российского престола? У нас в соборе была служба, и в конце все пели: «Боже, царя храни», – и вы позже сказали: «Теперь уже недолго!».

Александр стоял перед ними. Он смотрел каждому в лицо, как человек, дающий показания в суде.

– И вот наступила война. В день Перл Харбора нас распустили с уроков. Я, Евгений и еще два мальчика ходили по улицам несколько часов. Мы видели, как японские солдаты ставили заслоны из колючей проволоки и кричали: «Nippon». Мы видели японских офицеров, пьющих за своего императора. Мы видели, как плакали молча китайцы. Американцы говорили об эвакуации и лагерях. У нас же не было ничего, о чем мы могли бы плакать, ничего, чему мы могли бы с гордостью радоваться, ничего, за что воевать. И никто не хотел сажать нас в лагеря. В наших паспортах было сказано: «бесподданный».

Мы начали ходить на советские фильмы. Мы слушали их песни по радио – песни о молодежи, воюющей за свою родину. Потом мы начали ходить в Советский клуб на фильмы, после того, как однажды встретили одного советского человека, – он пригласил нас в клуб. Он был первый человек из Советского Союза, которого мы узнали. Он не говорил об идеологии, но когда он говорил о России, он повторял слово «наша» обо всем тамошнем: «наши реки», «наша Москва», «наш народ». Он дал нам несколько книг. Я не понял многое в них, но это было неважно. Я его не спрашивал, потому что не хотел, чтобы он сказал «ваши», когда он заговорит об эмигрантах.

Александр вдруг остановился и долго смотрел на меня. Повернувшись к генералу, он сказал:

– Может быть, вы хотели бы, чтобы я ушел?

Генерал покачал головой.