Текст книги "Родиться среди мёртвых"

Автор книги: Ирина Кёрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Ирина Кёрк
Родиться среди мертвых

Посвящается

Балларду

От переводчика

Ирина Кунина-Кёрк (1926–1992) родилась в Маньчжурии. Ее родители – «белые русские» (так назывались в Китае бесподданные беженцы русской гражданской войны 1918–1922 годов) – привезли ее в Шанхай, где она жила и училась в школе Реми для русских детей (1931–1945). В 1946 году Ирина вышла замуж за американского военного и переехала в США. В начале 1950-х годов ее семья жила в Японии и в Корее, после чего Ирина переехала с детьми в Гонолулу, Гавайи, где работала в газете и писала рецензии на книги. Одновременно Ирина окончила за три года Гавайский университет с отличием Пия-Бэта Каппа. Летом 1959 года она работала гидом на Американской выставке в Москве. В I960 году Ирина Кёрк переехала в Блумингтон (штат Индиана) и поступила в аспирантуру на кафедру сравнительной литературы при Индианском университете. В 1963 году она написала роман «Родиться среди мертвых». Двумя годами позже, получив докторскую степень, профессор Ирина Кёрк начала преподавать русскую литературу в университете штата Коннектикут в городе Сторрс. За эти годы написала несколько книг. Вышла на пенсию заслуженным профессором.

Обсуждая свою первую книгу, Ирина Кёрк сказала: «Главная тема моего романа – это физическая непринадлежность и духовная отчужденность. В этом была проблема «белых русских», описанная в моей книге. Проблема «отчужденности», «непринадлежности» всегда была и всегда будет до тех пор, пока будут существовать революции и войны. Духовная изоляция будет всегда, пока существует человечество».

Как и автор этой книги, я родилась в Маньчжурии в 1926 году. Жила в Шанхае с 1939 по 1949 год и дружила с Ириной Куниной. Мы обе учились в Индианском университете штата Индиана в Блумингтоне. В 1963 году Ирина и я вспоминали свою юность в японской оккупации в Шанхае. Ирина начала писать книгу, и мы часто обсуждали и корректировали ее вместе. Некоторые эпизоды в книге – случаи из жизни моей семьи. Этот перевод я делала с сестрой Татьяной Крупениной-Жирицкой (у нее память прошлого лучше моей). Сдержанный стиль письма в книге – результат нашего увлечения Альбером Камю. Ирина писала диссертацию о нем.

Я желала бы высказать большую благодарность Елене Александровне Краснощековой, профессору литературы в университете штата Джорджия в Афинах, за советы и помощь, а также моей машинистке и другу Наталье Подкопа-евой – гению в работе на компьютере.

Мариамна Крупенина-Судакова, профессор русского языка и русской литературы

в английском переводе Колорадо Колледж, Колорадо

Глава первая

Я впервые встретился с фамилией Базаров, когда мне было семнадцать лет. Русская женщина, которая была прислугой у нас в Сан-Франциско, подарила мне на Рождество роман Тургенева «Отцы и дети» в английском переводе. Я сразу же увлекся главным героем, который ни во что не верил, но, несмотря на это, хотел, уничтожив все верования и традиции, построить новый мир, хотя сам не знал какой именно. Да и не только бунтующая натура Базарова заинтересовала меня. По сравнению с интенсивностью чувств всех героев романа, отсутствие страстей во мне самом стало казаться мне большим недостатком моего характера. Я тогда же решил, что каждое поколение должно создавать свои традиции, и намеревался сам придумать какие-нибудь новые, возбуждающие идеи. Но жизнь моя текла в ухоженных берегах и никак не подталкивала к бунту.

Я мало что помню о женщине, которая подарила мне «Отцы и дети», кроме того факта, что она была беженкой из России после революции 1917 года. Я часто слышал, как мать шептала своим гостям за столом, что наша прислуга из аристократической семьи, но я никогда не мог в этом убедиться, так как сама женщина редко говорила о своем прошлом. В то время это меня не интересовало, и я ее ни о чем не расспрашивал. Вечером я иногда заходил к ней в комнату пить чай. И хотя я несколько раз просил ее называть меня просто Ричардом, она продолжала обращаться ко мне «мистер Сондерс». По прошествии времени эта почтительность перестала казаться мне странной, потому что в ней было какое-то теплое участие.

Я всегда любил читать, и полки с русскими книгами в ее комнате невольно манили меня к себе. Но когда она пробовала мне рассказать, что было в этих книгах, это казалось мне слишком сложным и запутанным. Во время Великой депрессии мама должна была справляться по хозяйству без посторонней помощи; и я больше никогда не встретился с этой русской женщиной, хотя книга «Отцы и дети», которую она мне подарила, до сих пор хранятся у меня.

Когда в 1931 годуя окончил колледж с дипломом по журналистике, мой дядя, банкир, посоветовал мне поработать несколько лет за границей, пока страна «не придет в себя и не возьмется за ум». С его помощью я был принят на службу в качестве репортера в большую английскую ежедневную газету в Шанхае. Отец думал, что впечатления нескольких лет жизни в Китае расширят мой кругозор и будут полезны мне в будущей карьере; и только мама беспокоилась насчет заразных болезней, войн и других аспектов жизни, которые она называла социальными.

Мое представление о корреспондентах всегда было связано со шляпой, плащом-пыльником с поясом, мартини-коктейлями, дальними странами и загадочными женщинами. Вращаться в их компании, пить джин в баре с сомнительной репутацией, одновременно записывая услышанное на бумажной салфетке, к тому же все это на фоне азиатского делового центра, казалось мне весьма экзотичным. Это была мечта, но я никак не смел надеяться, что она может сбыться в мои двадцать четыре года. И вот, когда я стоял на палубе «Президента Кливленда» и смотрел на бесцветные небоскребы, построенные вдоль набережной шанхайской гавани, и слышал крики кули[1]1
  чернорабочий: грузчик, рикша и т. д. (Здесь и далее примечания переводчика).


[Закрыть] в их сампанках[2]2
  маленькая лодка с одним веслом на корме.


[Закрыть], и ощущал влажный запах реки Вангпу, меня охватило чувство, что жизнь моя только начинается.

Я много слышал о таинственном Китае и, между прочим, и о том, что ни один здравый человек добровольно не рискнет поехать в страну, где опиум – главный продукт потребления и где у проституток есть свои боги, которые их защищают. Но я был намерен сам набраться впечатлений и составить свое собственное мнение. И все же, стоя на борту парохода, трудно было сопоставить представление о Китае, которое жило в моем подсознании благодаря книгам и лекциям профессоров, с приближающимися высотными зданиями, широкими бульварами, парком вдоль берега и статуей огромного Черного ангела с крыльями, распростертыми над городом, большинство населения которого верило в злых духов.

Шанхай, основанный до рождения Младенца в Вифлееме, пережил много династий и впитал много крови. Шанхай пережил императоров, военачальников, иностранных завоевателей, внутренние перевороты и восстания. Везде я видел следы вторжения западной культуры и хотел знать, как скоро этот удивительный город переживет и нашествие Запада. В эту первую ночь в Шанхае, когда я остался наконец один в номере гостиницы и попробовал мысленно нарисовать образ города, что-то серое с яркими красными, зелеными и синими полосами предстало предо мной, как на картине Леже[3]3
  Фернан Леже (1881–1955) – французский художник (кубист, дадаист, сюрреалист, а позже – ранний абстракционист).


[Закрыть]. Спустя несколько месяцев расплывчатые формы: красные, зеленые и синие – превратились в очертания роскошных кафешантанов и освещенных неоном улиц, серое стало лицами нищих, в большинстве апатичных, но не озлобленных и не ищущих другой жизни.

Среди глыб бетона и стали, золотых куполов храмов и фешенебельных кинотеатров глубокая скорбь Китая была едва заметна ленивому зрителю. В течение нескольких лет я оставался небрежным наблюдателем; игнорировал вид завернутых в циновки новорожденных детей на тротуаре, ожидающих конца своей сорокавосьмичасовой жизни, или тех еще более несчастных, выживших и теперь на улице просящих милостыни. Сначала мне было немного совестно видеть кули, бегущего мили по раскаленному асфальту босыми ногами, в то время как я, развалившись в его повозке, спешил на какой-нибудь веселый банкет. Но скоро я заглушил в душе это чувство и успокаивал себя тем, что я оставлял ему хорошие чаевые. В Шанхае, как американец, я был желанным гостем, и американский доллар доставлял все – от шумных развлечений до девичьей невинности. Хотя британская газета, в которой я работал, платила не очень щедро, мое жалованье было вполне достаточно для беззаботной жизни холостяка, а кроме того, меня, как репортера, часто приглашали на официальные приемы и частные вечера.

Наш редактор господин Эймс, столь похожий на кембриджского аспиранта, был очень вежливый человек и до тех пор, пока я продолжал писать репортажи, которые можно было печатать, не лез с указаниями. Как у всякого начинающего репортера, у меня была тайная амбиция стать писателем, и, подобно многим из них, я ничего не делал для достижения ее. Я прилежно сообщал о наводнениях и затопленных районах, массовых голодовках, манипуляциях Чан Кай Ши, политических убийствах, которые создали бы национальный скандал дома, в США, но были обыкновенным явлением в Китае. И как только новости были отданы в печать, все мои мысли тотчас же устремлялись к возможности очутиться в объятиях красивой женщины или распить бутылку хорошего виски в веселой мужской компании.

Меня особенно интриговали женщины из числа «белых» русских. Многие из них работали такси гёрлз[4]4
  наемные партнерши на танцах в дансингах (англ.).


[Закрыть] в шанхайских дансингах. Обездоленные революцией и гражданской войной, их родители бежали в Китай, где надеялись переждать события в России. Шанхай был часто жесток к бесподданным[5]5
  Эмигранты революции и гражданской войны, обычно люди без подданства, без гражданства – в Китае их именовали «бесподдднными».


[Закрыть]; заполучить подходящую работу без знания языков в стране, где физический труд так дешев, находилось чересчур много желающих. Слишком часто привлекательная внешность дочери становилась единственной возможностью выжить для большой русской семьи. Как содержанки русские девушки были неопытны, но когда их эмоции оказывались затронуты, они становились удивительно нежными и страстными. Многие из моих сослуживцев находили очень удобным такое соглашение, которое делало этих женщин их постоянными любовницами. Но я боялся любых продолжительных увлечений и был совершенно удовлетворен короткими связями.

Я прожил в Китае почти пять лет, когда мама прислала телеграмму, что отец неожиданно умер от разрыва сердца. Моя первая реакция была немедленно ехать домой, но, передумав, я решил, что это будет ненужным жестом, и остался в Шанхае. Мать всегда была очень занята своим клубом и благотворительными организациями, в которых она возглавляла разные комитеты; я был уверен, что она будет продолжать этот образ жизни и без отца. Я написал ей длинное письмо, советуя поездку в Европу, и обещал приехать через год, когда у меня будет отпуск. Какое-то время я грустил по поводу первой смерти в нашей семье, но когда старался воссоздать образ отца – мог только вспомнить его читающим газету или говорящим по телефону. Я нашел его последнее письмо ко мне, которое в свое время прочел не очень внимательно, и перечитал его.

Он писал, только за две недели до смерти, о возможности моего возвращения домой для работы в его фирме. Мой опыт в Китае, по его мнению, будет очень ценным в области паблик релейшнз[6]6
  связи с общественностью (англ.).


[Закрыть], а также в отделе импорта – экспорта. Некоторые слова в письме расплылись от джина, который я разлил на него, и я сожалел, что так и не ответил на письмо.

Я представлял себя в кабинете отца на пятом этаже нашего здания на Монтгомери-стрит в Сан-Франциско – рабочий день с весьма квалифицированной секретаршей, ланчи с бизнесменами, одинокие обеды в моей холостяцкой квартире и, в лучшем случае, традиционный роман с милой девушкой, мечтающей о замужестве. Привлекательное, но безжизненное лицо матери и ее величественная манера сидеть во главе стола за нашими парадными обедами вспомнились мне, и я задумался, хотелось ли отцу когда-нибудь чего-нибудь другого.

По иронии судьбы, всего только два дня спустя после телеграммы о смерти отца, на похоронах которого я не смог присутствовать, мой редактор попросил меня побывать на похоронах человека, убитого среди белого дня во Французской концессии[7]7
  Шанхай был разделен на три района под управлением разных европейских стран: Интернациональный сеттельмент под управлением комитета, состоящего из представителей нескольких стран во главе с Англией, Французскую концессию и Китайский район.


[Закрыть]. Этот человек садился в повозку рикши, когда другой подошел и выстрелил ему в грудь. Убитый китаец был торговцем опиума, и убийца, тоже китаец, вероятно, был нанят его конкурентом. Мистер Эймс намекнул, что похороны могут быть торжественными, что обыкновенно бывает у неосторожных бандитов. И что друзья и компаньоны убитого будут там присутствовать, и, возможно, это предоставит конкурентам случай уничтожить их всех сразу.

На этот раз я не разделял предположения мистера Эймса. Иногда он был склонен к крайним выводам, – но, в общем, мало что было логично в китайской жизни, – и самое невероятное часто случалось.

Есть люди, для которых присутствие на свадьбах и похоронах имеет свою прелесть. Я знавал человека, который проводил каждое воскресенье таким образом, хотя он не был знаком ни с кем из тех, кто женился или кого хоронили. Мне все эти церемонии были отвратительны. Но ни английский темперамент, ни положение редактора не предполагали в мистере Эймсе намерения считаться с особенностями характера его репортеров, он просто велел мне явиться на Зикавейское кладбище за полчаса до назначенного часа похорон.

Китай сулил иностранцам массу удовольствий, но шанхайское лето не относилось к их числу. Был один из тех дней в августе, когда жара и влажность неподвижно повисли над городом с раннего утра и закат солнца не обещал облегчения. Жара забрала все силы даже у нищих детей, надоедавших «иностранным дьяволам» тем, что они умудрялись хныча бежать мили за их рикшами. Обыкновенно я совершенно игнорировал их попрошайничество, так как милостыня приводила к безобразию: маленький ребенок, получив коппер[8]8
  медная монета, самая мелкая.


[Закрыть], почти всегда был избит старшим и обобран. Мой рикша двигался очень медленно, так что я должен был пригрозить ему тем, что заплачу только половину установленной заранее суммы, прежде чем он выпрямил мокрую от пота спину и побежал скорее. Я начал думать о том дне, когда я смогу привезти автомобиль из Штатов, и мне не нужно будет рассчитывать на сомнительные услуги китайских кули.

Зикавейское кладбище находилось в западной части города, в районе, где жило очень мало европейцев, куда они редко ездили и где вместо вывесок торговцы вешали маленькие зеркала в раскрашенных рамах над дверью, чтобы не впускать злых духов. Узкие улочки шли вдоль каналов, на которых толклись джонки[9]9
  китайская парусная лодка.


[Закрыть] и сампанки, на них жили китайские рыбаки с большими семьями. Грязные рваные паруса джонок в неподвижном воздухе казались стаей серых хищных птиц, ожидающих жертв. На берегу, под тенью пыльных ив, старухи и голые ребятишки прятались от неистового зноя. Гнетущий запах стоячей воды, дешевого кухонного масла и пота, как по заговору с жарой, усиливался безветрием в этой части города.

Мой рикша остановился перед серым зданием, головой показывая на железные ворота в знак того, что мы достигли назначенного адреса. Мальчик лет десяти один сидел на ступеньках дома. Лицо его было закрыто книгой, которую он читал, но я сразу увидел, что он не был китайцем. Мальчик поднял голову. Его темные глаза, оставив мое лицо, медленно опустились к моим начищенным ботинкам, затем, осмотрев мой белый костюм и записную книжку в руках, вернулись к моему лицу.

– Это Зикавейское кладбище? – спросил я мальчика, он только кивнул головой.

– Кто тут смотритель?

– Мой дедушка, – сказал он. – Вы хотите кого-нибудь похоронить?

– Нет, – ответил я. – Во всяком случае, не тут. Твой дедушка дома?

– Он сажает траву.

– Я хотел бы его видеть. Он говорит по-английски так же хорошо, как ты?

– Да, он также говорит по-французски. Он говорит по-французски так же хорошо, как и по-русски.

– Ты русский?

– Да, а вы француз?

– Нет, американец.

Я не обладаю французской живостью или шармом, но, наверное, для ребенка, живущего во Французской концессии, все европейцы казались французами.

– Америка очень большая страна, – сказал он.

– Нет, не такая большая, как Китай.

Он удивился, но только на минуту, очевидно, Китай для него означал Зикавейское кладбище, и сказал:

– Это не такая большая страна, как Россия.

Я не знал, сравнивал ли он Китай или Соединенные Штаты с Советским Союзом, поэтому я сказал:

– Советский Союз действительно очень большой.

– Это неправильно. Я говорю, это неправильно называть ее Советским Союзом. Это Россия.

– Ну, хорошо, пойдем, найдем твоего дедушку.

Он спрыгнул со ступеней, и я пошел за ним в дом.

– Пожалуйста, подождите здесь, – сказал он, когда мы вошли в большую комнату, которая, очевидно, служила и гостиной, и кухней, и столовой. Мальчик побежал вверх по лестнице, крича: «Мама». Я посмотрел на два портрета на стене и почувствовал, как что-то зашевелилось в моей памяти. Лицо мужчины в парадной форме было мне знакомо. На другом портрете был изображен тот же мужчина с семьей – царственная женщина и пятеро детей – в нарочито непринужденной позе.

При звуке шагов я повернулся и увидел женщину с очень бледным лицом, спускающуюся по лестнице. У нее были такие же темные глаза, как у мальчика, и ее некрашеные губы выглядели бескровными.

– Вы хотите видеть генерала?

– Я хочу видеть заведующего этим кладбищем.

Она позвала мальчика:

– Александр, – и сказала ему что-то по-русски. – Он попросит отца прийти.

Она говорила по-английски с акцентом и не предложила мне сесть. Я осмотрел комнату, которая была выкрашена в серый цвет, как и дом снаружи, и, кроме горшка с олеандрами, в ней ничто не радовало. Потертая мебель, небрежно расставленная по комнате, говорила о том, что жители этого дома намеревались оставаться тут временно и не заботились о комфорте. Я опять посмотрел на портреты, и в моей голове воспоминания замелькали, как страницы старого календаря.

– Эти люди мне кажутся знакомыми, – сказал я женщине довольно громко, желая привлечь ее внимание. Ее молчаливость начала меня раздражать, особенно потому, что, казалось, она забыла о моем присутствии. Она посмотрела на меня с удивлением. Я ждал, через некоторое время она подняла голову и взглянула на портрет, как будто молясь, и сказала:

– Это наш царь и его семья. Они были убиты во время революции.

Я старался сказать что-нибудь подходящее, но она снова подошла к окну и стала смотреть в него, совершенно забыв обо мне. Ее дешевое ситцевое платье подчеркивало ее худобу. Тяжелые косы узлом на затылке делали ее похожей на девочку.

Вдруг она подошла к двери и открыла ее. Крепкий лысый мужчина вошел с мальчиком, на нем была французская морская форма самого низшего ранга; я ее уже раньше видел на служащих французского муниципалитета – уборщиках, сторожах в полицейских участках.

– Генерал Федоров, – представился он. – Вы хотели меня видеть?

Шрам, от его левой щеки и до лба, стянул кожу вокруг глаза, создавая впечатление, что он постоянно мигает. Я представился и объяснил причину моего визита на кладбище.

– Похороны будут не сегодня, – сказал он строго. – О, я знаю, – он поднял руку, как будто желая остановить мой протест. – Я знаю, что они были назначены на сегодня, но сегодня утром решили перенести на вторник.

– В такую жару… – начал я.

– Да, но, в конце концов, вы не можете ожидать от них цивилизованности… Вы, американцы, думаете, что только потому, что они первые изобрели печатный станок… но это же было в период императоров. Вы знаете, революции разводят невежество.

– Вы не знаете, была ли какая-нибудь причина, чтобы отложить похороны? Они ожидали беспорядков?

– Беспорядки? Какие беспорядки? Это Французская концессия, они не могут здесь устраивать беспорядки.

Моей первой реакцией было напомнить ему, что само убийство произошло во Французской концессии, но мне не хотелось спорить со стариком, и я промолчал.

– Вы уже познакомились с моей дочерью? – спросил меня генерал Федоров. Я пробормотал что-то о ее любезном приглашении зайти в дом.

– Тамара и мой внук Александр Базаровы.

Я не сказал ему, что имя Базаров напомнило мне тургеневского героя. Я только пожал Тамаре руку, которая была холодной и безжизненной. Повернувшись к мальчику, я сказал:

– А ты, вероятно, тоже будешь военным, когда вырастешь?

Следуя обычаю спрашивать детей, кем они хотят быть, когда вырастут, я забыл, что армии, генералом которой был его дедушка, больше не существует. Мальчик посмотрел на меня очень серьезными глазами и ничего не сказал.

– К тому времени, когда Александр вырастет, мы будем в России, – сказал генерал, – и Александр будет служить своему царю. Да, будет много работы после большевиков.

– Вы тоже поедете обратно на родину? – спросил меня Александр.

– Это совсем другое дело для мистера Сондерса, – сказал его дедушка. – Он служит родине сейчас за границей, он может вернуться, когда он пожелает.

Я хотел улыбнуться генералу, но его левый полузакрытый глаз вызвал во мне желание подмигнуть. Я подмигнул. Один миг генерал выглядел обескураженным, но затем он наклонился вперед и с очень вежливой улыбкой сказал: «Позвольте мне показать вам остальную часть кладбища, мистер Сондерс».

Я не мог себе представить менее привлекательной перспективы, чем хождение среди могил в жару, но не смог найти предлога отказаться, генерал же вывел меня из дома, точно переставил кнопку на карте.

– Это кладбище было совершенно пустым, когда мы его получили, – я кивнул головой дважды, как бы желая показать ему, что я не сомневаюсь, что он ответственен за всех похороненных здесь.

– Но посмотрите на все это теперь, – широким жестом руки онуказална ивы, растущие с обеих сторон аллеи. – Французские власти не считали нужным тратить деньги на деревья. Но можете себе представить это место без единого дерева. О, конечно, это не березы, как у нас в России, но все же так намного лучше. Плакучие ивы – подходяще, не правда ли?

– Это все китайские могилы? – спросил я.

– Некоторые да, но большинство – белые русские. У нас даже есть один француз. Так как он самоубийца, его хотели похоронить без вмешательства церкви. Даже в России священники были всегда автократами. Тут они ничуть не лучше. Конечно, я не мог допустить похорон христианина без церковного обряда. Я отслужил службу сам. Человек был католик, надеюсь, православный обряд не лишил его возможности попасть в рай.

Тут он фыркнул, решив, вероятно, что подшутил над католической церковью.

Мальчик бежал впереди нас, и, когда мы подошли к группе маленьких могил, он вытирал платком один из деревянных крестов.

– Это опять птицы, – сказал он дедушке.

– Тут детская секция, – сказал генерал. – Это партнеры Александра по играм. Он любит здесь сидеть часами, воображая, что они живые.

Я взглянул на мальчика, который продолжал вытирать крест, и вдруг меня охватило желание увидеть его лицо в магазине Мейсиз[10]10
  Известный универсальный магазин в больших городах США.


[Закрыть] в Сан-Франциско перед Рождеством. Какая нелепая фантазия, подумал я, и дикое желание – уйти поскорее и никогда не возвращаться – охватило меня. Мы подошли к крематорию. Старик почему-то считал необходимым объяснить мне процесс сжигания трупов, но я перестал слушать и начал думать о предстоящем вечере.

Пару дней тому назад один из моих сослуживцев познакомил меня с роскошной француженкой и позже намекнул, что мужчине, который может ее увлечь, предстоит много наслаждений. Я пригласил ее в театр, а затем на ужин во Французский клуб. Принимая мое приглашение, француженка смело посмотрела мне в глаза и медленно улыбнулась очаровательной улыбкой, от воспоминания о которой даже в тот момент, когда я стоял посреди жалкого кладбища, у меня перехватило дух.

– Что это? – голос генерала прервал мои мысли, и я увидел приближающуюся процессию, во главе которой шел китайский монах в желтом одеянии.

– Сначала меня известили о переносе похорон на вторник, – пробормотал генерал, – теперь они опять переменили, не предупредив меня. Это так типично для азиатов.

Он извинился и пошел встречать процессию. Мысленно я похвалил мистера Эймса за его проницательность и понадеялся, что враги убитого были обмануты переменой плана.

Процессия между тем приближалась, и тишину нарушали только звон серебряных колокольчиков, монотонное пение монаха и резкие звуки цимбалов. Дальше следовала группа профессиональных плакальщиков, одетых в белые одежды; их специально нанимают изображать горе и отчаяние. Они вопили высокими голосами и время от времени били себя в грудь. Поверх процессии, надетые на высокие палки, плыли, как лозунги на демонстрации, бумажные лошади и драконы со страшными зубами. Шестнадцать человек несли тяжелый гроб на длинных бамбуковых жердях. Их веселые лица и длиннополые зеленые одежды заставили меня вспомнить о волшебниках, и на минуту я был совершенно уверен, что они откроют гроб и начнут представлять фокус воскрешения.

Генерал направил процессию к открытой могиле. Он стоял, вытянувшись смирно во время всей церемонии, и когда гроб был опущен в яму и над ним выросло облако пыли, он посмотрел на меня и с удовлетворением кивнул головой.

Я посмотрел вокруг и увидел Александра, сидящего на большой ветке дерева. Он наблюдал за женщинами-пла-калыцицами, которые делили деньги и болтали между собой, как певчие птицы.

После того как последние родственники усопшего ушли с кладбища, я попрощался с генералом и поблагодарил его.

– Зайдите к нам выпить лимонада на дорогу, – сказал он и взял меня за руку выше локтя. Я пошел с ним в дом.

– Вы не находите неприятным жить на кладбище? – спросил я.

– Люди всегда задают мне этот вопрос, и я всегда отвечаю, что бояться нужно живых, а не мертвых.

В его словах была логика, только мой вопрос был не о боязни. Он остановился поправить помятый цветок и пробормотал что-то себе под нос.

Мы вошли в дом, и мне пришлось быть свидетелем того, как на Тамарином бледном лице напряженность смягчилась, когда она увидела отца, будто одно его присутствие обещало ей защиту от какой-то неизбежной катастрофы.

– Баронесса дома? – спросил генерал.

– Нет, она играет в бридж у адмирала.

– Баронесса – наша квартирантка. Жаль, что ее нет дома. Она любит говорить по-английски. Вы должны посетить нас еще раз. – Генерал подал мне стакан, наполненный какой-то жидкостью лимонного цвета, и спросил, откуда я.

– А, Сан-Франциско, – закричал он, – мой старый друг полковник Савельев живет теперь там. Тамара, ты помнишь Савельева?

– Я помню его брата, – сказала она. – Я пойду, позову Александра, становится жарко.

– Тамарин муж, – сказал генерал, когда она вышла, – и дальний родственник Савельева вернулись обратно в Россию почти восемь лет тому назад. Не навсегда, конечно, они должны были отвезти что-то во Владивосток. Тамарин муж был убит большевиками, ей был двадцать один год, а мальчику почти два года. Никто не знает, что случилось с другим человеком.

Я не очень люблю воспоминания, особенно если они неприятные. Мое дело наблюдать и докладывать, не сочувствуя, поэтому я поднялся, извинился и под предлогом, что у меня назначена другая встреча, ушел.

На дворе я еще раз посмотрел в сторону кладбища и увидел белое платье Тамары в аллее. Она шла под ивами и казалась привидением. За воротами стоял Александр и смотрел, как китайская девочка бросала мячик об стену.

– Тебя ищет мама, – сказал я и увидел, как он смотрит на мою записную книжку.

– Тебе она нравится, хочешь? – Книжка была в глянцевой обложке, из американского магазина.

– Только если она вам не нужна. Она из Америки?

Я дал ему книжку. Александр проводил меня до угла. Три рикши с шумом бросились ко мне, предлагая свои услуги, каждый расхваливал себя, стараясь перекричать других. Я увидел четвертого рикшу через дорогу, его экипаж показался мне новее и чище, и я жестом велел ему подъехать ко мне. Он, оскалив зубы, лихо подбежал ко мне, пока трое других посылали проклятия на его голову и на головы всех его предков.

– Эти были здесь первыми, – сказал Александр. Я был знаком с правилами этики среди рикш, но в такую жару мне не хотелось с ними считаться. И, может, потому, что замечание мальчика показалось мне досадным, я сказал ему неправду.

– Я нанял его на весь день, он меня ждал.

– О, – сказал Александр, – я этого не знал. Вы опять приедете к нам?

Вечер оправдал все мои ожидания. Пьеса была музыкальная с красочными декорациями и костюмами, с шутливыми песнями. В клубе мы ужинали при свечах, с соответствующими каждому блюду винами и cafe brulot[11]11
  кофейный крем (франц.).


[Закрыть] на десерт. Когда мы танцевали, я с удовольствием заметил, как смотрели другие мужчины на мою партнершу. В ее теле, прижавшемся к моему, в запахе духов и во французских полупонятных словах, которые она шептала мне в ухо, было столько обещания. После клуба такси отвезло нас к ней.

Квартира была декорирована в бежевых и оранжевых тонах; единственной картиной на стене был портрет ее самой с голыми плечами.

В спальне при свете маленького китайского фонарика окружающие предметы едва виднелись. У меня было приятное ощущение, что я плыву в пространстве. Голова была свободна от мыслей, все происходящее казалось нереальным. И желание всецело погрузиться в облачный мир чувств охватило меня. Но когда я взглянул на голое тело рядом, бледное, грустное, породистое лицо Тамары встало предо мной.