Текст книги "Родиться среди мёртвых"

Автор книги: Ирина Кёрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава шестая

Я теперь плохо помню события моей личной жизни в течение трех лет, следовавших за 1938 годом. Но настроения, которыми жил Шанхай, остались ясно в моей памяти. В то время как Гитлер триумфально маршировал по Европе, весь Шанхай жадно слушал новости по радио, но все переживали их по-разному. Французы и англичане скорбели, американцы им сочувствовали, итальянцы и немцы торжествовали, китайцы оплакивали свои потерянные города.

Преследуемый тревогой, угнетенный японским контролем, Шанхай стал жертвой политических пиратов, бандитов и претендентов на власть. Богатые спрятались за армией охранников, для бедных чашка риса стала постоянной заботой. Французская концессия и Интернациональный сеттльмент продолжали свое изолированное существование в окружении японской оккупации. Но террор не знает границ, и безопасность была иллюзорна.

Япония не признавала тонкостей дипломатии: человек, лояльный Китаю, становился врагом Японии, все враги должны были быть уничтожены. Первой жертвой стала китайская интеллигенция. Многие университеты были закрыты. Один из лучших педагогов, президент Шанхайского университета, был убит. Футанский университет был обращен в штаб японского военного командования. Бомбы и гранаты, брошенные в кабинеты редакторов не коллаборационистских газет, были только предупреждением о дальнейшем. Китайский корреспондент, который писал статьи о поведении японцев в его стране, исчез. Через месяц его отрубленная голова была найдена на улице Французской концессии.

Редактор китайской газеты, получивший образование в Пенсильвании, продолжал писать статьи, критикующие действия Японии в Китае, и нападал на марионеточное правительство в Нанкине. У него была привычка пить кофе каждый день после обеда в одном и том же кафе в Интернациональном сеттльменте. Иногда, когда мне была нужна информация для некоторых политических статей, я приходил в это кафе его повидать. Его китайская вежливость, европейские манеры и спокойное мужество приобрели ему много друзей. Однажды в этом кафе он был убит выстрелом в спину. Его убийцу не нашли.

Но японцы не были единственными, кто использовал террор для своих целей. Секретная полиция генерала Чан Кай Ши нанимала убийц, чтобы отомстить тем, кто сотрудничал с новыми хозяевами. Первый назначенный японцами городской голова Шанхая был убит в его собственном доме. Другие из присоединившихся к новому правительству в Нанкине были или убиты, или похищены. Стало одинаково опасно быть китайским патриотом и японской марионеткой. Некоторым китайцам приходилось использовать политические навыки, полученные в Москве.

На фоне серьезных политических событий, финансовых интриг, преступности и полного беззакония процветала и немецкая нацистская пропаганда. Она распускала слухи об американских и английских империалистических замыслах и распространяла антисемитские памфлеты. В то же время Шанхай был свободным городом и служил убежищем секретным агентам всех национальностей и тысячам еврейских эмигрантов из гитлеровской Германии.

У врагов города был еще один сообщник: Шанхай, переполненный беженцами, был отрезан от Центрального Китая японской армией, и из-за нехватки риса появились тысячи голодающих. Когда я пытаюсь вспомнить эти годы в Китае, я вижу тысячи лиц безмолвных, безнадежных, испуганных людей, стоящих перед рисовыми лавками. Время от времени голод вызывал бунт. Узнав, что запас риса кончился, толпа ломала двери лавки или атаковала грузовик, доставлявший рис. Я не могу сказать, что я смотрел на эти голодные лица равнодушно, но все же это меня трогало не очень глубоко. Это явление было столь постоянным, что оно уже не казалось трагичным. Сама постоянность притупляла остроту. В конце концов, как бы ни переживать общую ситуацию, страдания отдельных личностей оставляют более глубокое впечатление. В те дни я мог не заметить толпу голодных людей и быть потрясенным видом старой китаянки, ползущей за повозкой с рисом в надежде подобрать несколько зерен с дороги.

Однажды в июле 1941 года я шел по Avenue Edward VII[28]28
  Название улицы в Интернациональном сеттльменте.


[Закрыть] в сторону одного из больших отелей, где у меня был назначен деловой завтрак. Я был занят мыслями о том, что мне разумнее сделать: послушать ли совет американского консульства и уехать из Китая домой или, что мне больше хотелось, остаться в Шанхае. Через полтора года у меня должен был быть отпуск, и я хотел использовать его, чтобы написать книгу. Многие из моих коллег приобрели известность, написав книги о своем пребывании в Китае. Шесть месяцев отпуска дали бы мне возможность высказать на бумаге все, что уже сложилось в голове.

Я хотел перейти дорогу, когда какой-то китаец попался мне на пути, он толкнул меня, и я его обругал, потом взглянул на него и понял, что он не видел меня и не слышал моих слов. Он следовал за европейской женщиной средних лет с пухлым лицом, которое говорило о комфорте и сытой жизни. В руке у нее был белый пакет с хлебом. Я хотел ее предупредить, но почему-то, может быть, из любопытства, стал наблюдать молча и ничего не сделал, когда китаец подпрыгнул к ней и пытался вырвать пакет из рук. Она прижала хлеб к груди и не выпускала его. Болезненное лицо китайца стало злым, он выкрутил руку женщины и схватил хлеб. Он не кинулся бежать, а стоял, засовывая большие куски хлеба в рот, проглатывая их не жуя. Когда полицейский ударил его палкой по голове, он упал безмолвно на тротуар. Толпа стояла молча. Женщина закрыла лицо руками.

Я сказал полицейскому:

– Вы его убили, – но полицейский не понимал по-английски и улыбнулся, словно приняв комплимент.

Я выбрался из толпы. «Будь я проклят, если я останусь здесь еще на один год», – подумал я. Во время ланча и все время после обеда, за письменным столом, я обдумывал отъезд из Шанхая. По контракту я обязан был сказать мистеру Эймсу, редактору, об этом за месяц до отъезда. Я думал, как приятно было бы быть дома во время рождественских праздников. Но потом подошел вечер, привычка проводить его в кабаре, где играла музыка и было весело, взяла верх, и я опять не был уверен в своем решении.

Лицом к лицу с опасностью Шанхай погрузился в полную бесшабашность. Стремление, с каким население обреченного города старалось забыться в развлечениях, говорило о скором приближении бедствий. Ночью, когда неоновый свет и возбужденная толпа затушевывали нищету дня, Шанхай игнорировал свои невзгоды и предавался фальшивому веселью. Кабаре и бары оставались открытыми до утра, театры были переполнены, дома терпимости процветали. Не видя спасения от невзгод, толпа искала пьянящей одури.

Было невозможно не поддаться этому ослепительному наваждению, отказаться от поддельных удовольствий. Я окунался в них, даже если день был полон беспокойств. Вечер приносил облегчение. Только теперь, оглядываясь назад, я вижу всю фальшь этого блаженства, а в то время мне и в голову не приходило задуматься об этом серьезно. В Советском Союзе шла жестокая война. Я отложил планы ехать туда, но продолжал брать уроки русского языка. Я не знал, понадобится ли мне это когда-нибудь, но, изучая язык, я получал удовольствие от своих успехов, к тому же я понял, что русская семья нуждается в деньгах. Отношения мои с Тамарой оставались ровными, спокойными, а Александр и генерал выражали такое искреннее удовольствие от моих посещений, что это не могло не питать мое тщеславие. Иногда, когда я смеялся с Александром или слушал рассказы генерала о войне, я замечал, что Тамара следит за мной с каким-то удивленным вниманием. Несколько раз мне казалось, что она была почти готова сказать мне что-то иное, чем в обычных разговорах. Возможно, это была моя фантазия. Я не придавал этому никакого значения. В то время я был вполне доволен своей китайской любовницей и не интересовался другими женщинами.

Мэй Линг (не знаю, было ли это ее настоящее имя или она взяла имя мадам Чан Кай Ши, чтобы понравиться иностранцам) появилась в моей жизни неожиданно и без всяких осложнений. Я проводил время в ночных клубах с приезжим журналистом и однажды в кабаре «Парамаунт» оказался вдруг один, без него. Подождав журналиста минут двадцать, я подумал, что мой гость может обойтись без меня, и решил заплатить по счету и уйти, когда Мэй Линг села за мой стол.

– Ваш друг сейчас не один, – сказала она, – и теперь вы тоже не один.

Ее лукавое лицо было очень привлекательно, и я, заказав еще вина, пригласил ее танцевать. Она сказала, что ей восемнадцать лет. Я подумал, что она моложе, но обычно они придумывают себе биографию, и я уже давно перестал расспрашивать. Я был очарован ее чувством ритма и ленивой грацией – она танцевала, как девушки из Полинезии.

– Пойдем ко мне, – сказал я.

– Как, сейчас? И без рассказов?

– Каких рассказов?

Запах жасмина от ее волос кружил мне голову.

– О'кей, пойдем, – ответила она.

В моей спальне она не торопилась раздеться, а стояла передо мной, ожидая. Она смеялась над моими неловкими стараниями снять ее китайское платье и заставила меня поцеловать ее. Я не люблю целовать проституток, но я получил удовольствие от ее свежего страстного рта.

После она не встала и не ушла, хотя я дал ей деньги и на такси, а продолжала разговаривать мелодичным голосом и задавать вопросы. Я был удивлен и немного раздражен ее поведением, но потом голос в темноте показался мне уютным и успокаивающим, и когда она сказала:

– Я устала, я останусь, о'кей? – я позволил ей остаться.

Утром, когда я проснулся, она была уже одета и сидела в кресле. На минуту на лице ее выразилось опасение, она смотрела на меня с осторожностью, словно на неприятеля, следующий шаг которого важно предвидеть.

– Ты очень хорошенькая, Мэй Линг, – сказал я, и увидел, как улыбка мгновенно превратила ее лицо в маску.

– Я не умею готовить, – сказала она. – У тебя есть слуга?

Мой слуга Сун был сдержанный китаец, который приходил каждое утро готовить мне завтрак и убирать квартиру. Он, наверное, был студентом, образование которого прервала война. В Шанхае было много таких. Он никогда не позволял себе показывать какие-либо эмоции, и его тактичность мне очень подходила. В то утро, приготовив завтрак на двоих, он все-таки делал вид, что не замечает Мэй Линг. Но ее было невозможно игнорировать. Она наполняла комнату своим певучим голосом и смехом, она вскакивала из-за стола подтвердить жестом, что она хотела сказать. Я был удивлен ее наблюдательностью, когда она демонстрировала, как мужчины разных национальностей приглашают девушек из бара на танец.

– И всегда рассказ, – добавила она. – Англичане – короткий рассказ. Американец – большой рассказ. Француз – не любит рассказ.

Я спросил Мэй Линг, был ли Шанхай ее родным городом. Она назвала маленький город около Тяньцзиня.

– Японцы пришли, я – в Пекин. Японцы пришли, я – в Хонькью. Теперь японцы в Хонькью, я – в Шанхай.

Больше я не спрашивал.

– Я вечером приходи? – спросила она, когда мы расставались.

У меня не было никаких планов на вечер, и я ей сказал, чтобы она пришла. Но на третий вечер, когда я вернулся из конторы и нашел Мэй Линг у своей двери, я велел ей уйти. Она не выглядела обиженной и просто быстро ушла.

Через несколько дней я пошел в «Парамаунт». Китайский корреспондент, которого я близко знал, был убит в то утро, и мне нужно было отвлечься от мрачных мыслей. Мэй Линг увидела меня, но не подошла. Я велел официанту позвать ее к столу. Она пришла несколько сдержанная, с тем же вопрошающим взглядом, как и в первое утро у меня. Я хотел поговорить с кем-нибудь и рассказал ей о человеке, которого больше нет, и весь скрытый смысл его гибели. Я знал, что она не поймет, но мне не нужно было ее понимание, мне нужен был кто-нибудь, кто мог слушать, не перебивая меня циничными замечаниями. Выслушав меня, она сказала:

– Мы потанцуем, – и пока мы танцевали, она положила маленькую руку мне на шею и потерла своим лбом мою щеку.

Это было не кокетство, а выражение сочувствия. Я не хотел близости с ней в ту ночь, мне только хотелось ее присутствия в постели.

Я выпил лишнего и заснул сразу, но сон мой был беспокоен, полон кошмаров. Я был рад молчаливому присутствию Мэй Линг, когда просыпался и чувствовал теплоту ее тела. Она спала на спине, вытянув обе руки над головой. Когда я встал утром, она еще спала. После завтрака я пошел на цыпочках в спальню взять часы. Мэй Линг проснулась, быстро села с выражением замешательства на лице, как будто бы не осознавая, где она.

– Я должна иди, – сказала она, сбрасывая покрывало и стоя голой около кровати.

– Нет, Мэй Линг, оставайся.

– Оставайся?

– Да, оставайся.

– Много дней?

– Пока я не вернусь вечером.

Она была там, когда я вернулся ранним вечером, и на следующее утро спросила:

– Я опять оставайся?

После той ночи она уже больше не спрашивала. Мы не делали никаких планов и не говорили о наших отношениях. Я не знаю, что она делала весь день. Она всегда была в квартире, когда я приходил домой из конторы. Принимая подарки и деньги от меня, она не выражала словами благодарность, и хотя я иногда был раздражен тем, что она засоряла мою комнату вещами, видеть ее радость от каждой вещи доставляло мне удовольствие. Я любил выходить с ней; она все еще восхищалась большими отелями, громкой музыкой и элегантными женщинами. Она, наверное, завидовала им. Все модное и изысканное производило на нее сильное впечатление.

Мэй Линг, казалось, никогда не грустила. Она была расстроена только раз, когда я велел ей убрать все стеклянные безделушки, которые она наставила на моем комоде. Может быть, ее веселость была платой за убежище и комфорт. Спустя год мне было приятно находить ее дома каждый вечер, но это было скорее похоже на привычку находить свои вещи на обычном месте. Я никогда всецело не владел Мэй Линг и знал, что она не будет очень грустить, если мы расстанемся, да и я буду скучать без нее не дольше нескольких дней.

– Куда ты пойдешь, когда я уеду? – спросил я однажды Мэй Линг.

Вероятно, она никогда не задумывалась о своем будущем.

– Может быть, в «Парамаунт», – ответила она неопределенно.

– А если японцы возьмут весь Шанхай?

– Они могут взять у англичан?

– Я не думаю, но что, если они возьмут?

– Я пойду в «Парамаунт».

Я думаю, что стены этого ночного клуба казались ей нерушимой защитой. Она, вероятно, чувствовала себя в безопасности под лучами ярких огней клуба, как я себя чувствовал спокойно под защитой своего американского паспорта.

Глава седьмая

В четыре часа утра 8 декабря 1941 года я проснулся от звука взрыва. Мэй Линг, которая спала рядом, только повернулась на другую сторону и закрыла голову подушкой. Я подвинулся ближе к ней, моя щека тронула ее плечо, я положил руку на ее бедро и закрыл глаза. Почти сразу раздался второй взрыв. Я сел. Голова раскалывалась от выпитого накануне. Мы спали не больше двух часов. После еще нескольких взрывов наступила тишина. Я раздумывал, идти или нет на улицу, узнать в чем дело, но усталость и теплота постели победили репортерский инстинкт. Через несколько часов я снова проснулся, на этот раз от легкого толчка в плечо. Мой бой, который никогда не входил в мою спальню, когда я спал, стоял надо мной.

– Японцы, – сказал он, – японцы.

Мэй Линг открыла глаза и посмотрела на него. Он что-то сказал ей по-китайски и вышел. Она выпрыгнула из постели и подбежала к окну.

– Японцы, – сказала она тем же тоном, как он – без страха, но с удивлением.

Я протянул руку к телефону и позвонил в редакцию. Ответа не было. Я включил радио. Взволнованный голос говорил громко по-японски. Я крутил со станции на станцию; французская станция не работала, а на английской и американской передача шла по-японски. Мэй Линг подала мне мою одежду, и через минуту я был уже на улице.

– Японцы пришли, – сказал дворник, которого я чуть не сбил с ног.

Я бежал всю дорогу до редакции. Она была закрыта, и на дверях была печать. Я постоял перед ними несколько минут и пошел в сторону Вангпу. На перекрестке вооруженный японский солдат загородил мне дорогу винтовкой. Он кричал на меня. Я повернулся и пошел по другой улице в сторону набережной, но прежде чем я дошел до конца улицы, я увидел, что она перегорожена японскими солдатами. Двое из них держали молодого китайца. Я подошел, хотя они направили свои штыки на меня. Я мог видеть, что британский броненосец, который стоял в шанхайской гавани много лет, горит. Я посмотрел на китайца. Его презрительный взгляд встретился с моим. Он что-то закричал и получил пощечину от японца. Он плюнул солдату в лицо. Через секунду молодой китаец лежал на земле без сознания. Солдат толкнул меня прикладом винтовки. Я повернулся и пошел, но японец позвал меня назад. Он ткнул пальцем в мой карман. Я понял, что он спрашивает документы. Я показал ему мой корреспондентский пропуск, напечатанный на нескольких языках. Держа штык у моей груди и смеясь, солдат провел меня немного вперед к набережной и показал на реку. Над американским броненосцем «Вэйк» развевался японский флаг.

Только когда я подошел к Американскому клубу, я понял, что больше часа блуждал по улицам, не сознавая, куда я иду. Знакомый репортер бежал через вестибюль, он крикнул мне: «Перл Харбор»[29]29
  Военно-морская база США на Гавайях, после нападения на которую Америка вступила во Вторую мировую войну.


[Закрыть], – и выбежал на улицу. Я пошел наверх повидать знакомого корреспондента, который много лет жил в Американском клубе. В его комнате был хаос, он складывал чемодан.

– Что вы делаете? – спросил я.

– Они велели всем нам уехать отсюда до полудня. Им нужно это здание.

– Они не могут этого сделать, – сказал я.

Он посмотрел на меня и ничего не ответил.

– Куда же вы пойдете?

Он пожал плечами.

– Похоже, что теперь каждому нужно заботиться только о себе.

Вкратце он рассказал мне о Перл Харбор.

– Кто-нибудь успел послать телеграммы домой? – спросил я.

– Не знаю. Все средства связи в руках японцев. Они их захватили в четыре утра сегодня. Я на ногах с тех пор.

– А наше консульство?

– Оно тоже закрыто. Кто-то сказал, что служащие ждут репатриации в Интернациональном сеттльменте. Я хочу сказать, в японской оккупационной зоне.

Я сказал:

– Если хотите, вы можете пожить в моей квартире. У меня есть большой диван в гостиной.

– Скоро вам тоже придется переезжать. Вы видели Эймса? Что он говорит?

– Он уехал в Гонконг на прошлой неделе.

– Только Бог знает, что там происходит, – он посмотрел на часы. – Без четверти двенадцать. Они могли бы нам дать двадцать четыре часа. Проклятые желтые гибриды.

– Послушайте, – сказал я, – если вы не найдете ничего другого, приходите.

– Спасибо, – он хлопнул меня по плечу. – Возможно, мы все скоро будем сидеть в одной и той же камере.

Я вышел из его комнаты. Несколько штатских японцев бродили по зданию, словно школьное начальство накануне учебного года.

Я искал Петрова и нашел его в коридоре рядом со столовой.

– Мистер Сондерс, – сказал он, – Мистер Сондерс, мой друг, мой дорогой друг.

– Похоже, что всему конец, – сказал я.

Он пожал мою руку.

– Что будет, то будет!

Я посмотрел вокруг, куда бы сесть. На меня вдруг нахлынула тошнота.

– Вы что-нибудь ели сегодня? – спросил меня Петров.

Я покачал головой.

– Идемте, – сказал он, – идемте со мной.

Я пошел за ним на кухню. Петров вежливо поклонился японцу, стоящему у холодильника, и посадил меня за стол. Он налил две кружки кофе, дал одну из них японцу, предложил ему сигарету и подал пепельницу. Пока тот курил, Петров продолжал улыбаться, качать головой нам обоим, открыл холодильник и сделал мне бутерброд.

– Боюсь, что вы теперь будете безработным, – сказал я ему и впервые понял, что это относилось и ко мне.

– Не беспокойтесь, – сказал Петров, – не волнуйтесь.

– Куда же вы пойдете теперь?

– К генералу Федорову, на время. Это не важно. Совсем не важно.

– А что же важно теперь?

– Николай, – сказал он, – мой сын.

– Он, наверно, будет в армии.

– Да, он проявит храбрость. В этом я уверен, – Петров посмотрел на японца и понизил голос. – Он будет храбро воевать, как русский солдат. А все же это очень тяжело.

Некоторое время мы сидели молча. У меня в голове не было ни единой мысли, только какое-то тупое чувство нереальности, но Петров, кажется, продолжал разговор сам с собой.

– Но все-таки, – сказал он, – не так тяжело, как бывает, когда твой сын трус.

– Хотите другой? – спросил Петров, когда я кончил свой бутерброд.

– Нет, спасибо.

– Может быть немного супа, а? Всегда хорошо есть суп.

– Нет, спасибо.

– Нужно есть, нужно жить, несмотря ни на что.

– Да, наверно.

– Историю нельзя остановить, но также нельзя убивать себя из-за нее.

Я увидел, что японец, игнорируя пепельницу, бросил сигарету на пол и начал топтать ее со злостью. Петров тоже смотрел на него.

– Не всем дано образование, – сказал он, – тоже иногда нет матери, которая учит хорошим манерам. И потом, конечно, во время войны…

Слово «война» встало передо мной, как незнакомец, присутствие которого я признавал все время, но которого я не представлял себе до этого момента.

По дороге к выходу мы прошли мимо бара, где четыре японских офицера открывали бутылки с алкоголем; один из них пел, махая саблей, как дирижер палочкой. Я остановился на минуту послушать радио, которое передавало по-английски, и услышал последние несколько слов. «Вы теперь находитесь под японской оккупацией». Передача переключилась на китайский язык, и офицеры встали и чокнулись стаканами. «Банзай!» – закричали они, как будто достигли окончательной победы. Один из них предложил тост. Я не понял, что он кричал дальше, я только услышал «Сан-Франциско», прежде чем они стали аплодировать.

Петров прошел со мной квартал.

– Мне нужно идти обратно, – сказал он, держа мою руку в обеих своих руках. – Я еще не уволен официально. Во всяком случае, вы знаете, где я буду, если смогу вам чем-нибудь помочь…

Я поблагодарил его и еще раз пошел к запечатанным дверям нашей редакции. Наверное, я хотел реально убедиться, что за последние несколько часов не совершилось чуда, которое могло бы изменить ситуацию. На стене я прочел декларацию: «Армия и Флот Японской Империи объявляют, что Японское Императорское Правительство и Правительства Великобритании, Соединенных Штатов Америки и Голландии находятся в состоянии войны».

Повернув назад, я увидел большие толпы людей, молча двигающихся в оба направления. Изолированный город никак не выражал своего горя. Без протеста он впитал горечь и не показывал злости. Лицо, которое Шанхай повернул к своему победителю, было спокойно и без всякого раболепства. Я не помню теперь, как я провел остаток дня. В пять часов я пошел в бар, куда в этот час обычно люди моей профессии заходили выпить коктейль. Это был тот час, когда деловой день закончен и планы на вечер еще не определены. В это время разговор состоял из обмена новостями, повторения сплетен, описания женских прелестей и тянулся лениво. В тот первый день войны это место было полно людей с тревожными, напряженными лицами. Я пробрался к единственному пустому стулу и сел за стол с двумя корреспондентами и бизнесменом из Коннектикута.

– Это не может очень долго продолжаться, – сказал один из них, как будто он говорил о скучном спектакле, который обязан был смотреть.

– А пока мы как раки на мели…

– Как бы то ни было, наше правительство должно что-то сделать для нас.

– Что?

– Я слышал, что будет репатриация.

– Это относится только к дипломатическому корпусу. Кто будет беспокоиться о представителях прессы?

– Возможно, есть какой-нибудь японский корреспондент для обмена.

– А Перл Харбор! Просто не верится!

– Они уже давно хвастались, что они это сделают.

– Да, но посмотрите на размер их страны.

– Вы читали декларацию?! Население должно продолжать вести себя как обычно.

– Ничего себе юмор.

– Нет сомнения, что нас всех скоро посадят.

– Это не очень-то разумно, им придется нас всех кормить.

– В общем, они могут достигнуть гораздо большего, если они не будут нас интернировать.

– Как это?

– Явно мы не можем уехать из Шанхая. Если они позволят нам опуститься до уровня нищих, подумайте, какой ценной пропагандой это будет. Великий, мощный белый европеец унижен Японией. Они смогут окончательно уничтожить мораль китайцев.

– Возможно, но я все-таки думаю, что нас посадят.

– Хватит ли у них тюрем?

– О, они не будут волноваться об удобствах.

– Как вы думаете, будет ли возможность послать телеграмму домой?

– Я думал о том же.

– Вы думаете, через пару дней они могут разрешить?

– Через пару дней мы будем в тюрьме.

Долго еще после того, как все наши рассуждения были исчерпаны, мы сидели в полутьме в наполненной дымом комнате, наслаждаясь звуком голосов вокруг нас. Позже, много позже, мы начали говорить о будущем.

– Когда это все кончится…

– Когда я приеду домой…

– Следующим для нас назначением должна быть Индия…

И от будущего мы перешли к прошлому, рассказывая, что привело нас в Азию, придумывая побуждения, находя причины полуосознанных желаний и представлений. При этом никто не сожалел о своем пребывании в Китае, никто из нас не горевал о судьбе самого Китая. Я думаю, что мы даже были немного удивлены, увидев мрачное лицо человека из нашего агентства, когда он вдруг появился у нашего стола и сказал:

– Мак-Грегора забрали.

– Кого?

– Мак-Грегора из лондонской «Таймс».

– Забрали куда?

– Японцы забрали. В тюрьму. Они пришли к нему на дом и велели идти с ними. Перевернули и разбросали все в комнате, взяли все его бумаги, письма, даже личные фото.

– Как вы узнали об этом?

– Я только что говорил с Вильямсоном: он был у МакГрегора час тому назад. Там все еще хаос. Ему рассказал бой Мак-Грегора.

Он перешел к другому столу рассказать о случившемся. Я ушел из бара.

В темноте вооруженные японские солдаты, как неловкие сторожа чужого дома, осторожно двигались по улице. Город казался пуст, словно не было китайского населения. Только нищие тихо стояли со своими чашками, облокотясь на стены зданий, облепленных прокламациями.

По дороге домой я встретил ассистента мистера Эймса и рассказал ему о Мак-Грегоре.

– Меня поражают эти чудаки, – сказал он, – такая наглость!

– А что насчет Эймса?

– Он все еще в колонии.

– А Гонконг оккупирован?

– Боже сохрани, нет. Они все еще сражаются там.

– Я видел, как ваш броненосец горел сегодня утром.

– Наши – молодцы, заминировали его до того, как японцы его взяли.

– Они взяли наш.

– Им нужно все, что они могут забрать.

– Думаете, они нас репатриируют?

– Это зависит от тех, дома, они ведут переговоры. Что касается меня лично, я предпочитаю оставаться здесь.

– Зачем?

– Чтобы быть тут, когда все это кончится. Кто-то же должен будет делать газету. И у нас будет о чем писать.

– Вы ожидаете, что это скоро кончится?

– Возможно, несколько месяцев.

– Но посмотрите на Перл Харбор.

– Да, японцы выбили дух из ваших матросов, но они скоро оправятся.

– Ну, это мы еще увидим.

– До скорого, – сказал он, – не унывайте.

Я вдруг почувствовал невероятную усталость и голод. Сторож спал на кресле у лифта; я поднялся по лестнице на четвертый этаж, где была моя квартира. В доме было темно и холодно. Отопление, очевидно, выключено уже несколько часов. Я пошел прямо в спальню и включил свет. Мэй Линг не было. Всех ее вещей тоже. Только в ванной комнате я увидел рассыпанную пудру в умывальнике и пустую бутылку из-под духов на полу. Я пихнул ее под ванну, потушил свет везде и лег на кровать, не раздеваясь. В маленькой коробке за книгами – Мэй Линг это знала, – я держал деньги. Я вспомнил, что два дня назад я разменял шестьдесят долларов и положил их туда вместе с мелочью. Шестьдесят долларов были в коробке, а мелочь исчезла.

– Моя искай другая работа? – спросил мой бой утром, когда он принес мне завтрак в постель.

– Наверно, Сун. Я не знаю, что будет со мной. Похоже, что я сам потерял работу.

– Японский скоро забирай все американ и инглиш.

– Куда?

Он расставил пальцы и поднес их к лицу, чтобы пока-зать тюремную решетку.

– Ты думаешь?

– Китайский люди говори.

– Что еще они говорят?

– Его говори, скоро американский и английский люди одинаково, как китайский.

– Как одинаково?

– Нет работы, нет деньги, скоро нет дома.

– Китайские люди думают, что японцы могут выиграть войну с Америкой?

– Не думай выиграй с Америка; говори о Китай.

– А что насчет Китая, Сун?

– Китай жди много времени, потом вставай.

Мне не удалось расспросить его об азиатской философии – зазвонил телефон и перебил наш разговор. Это был тот человек, который вчера вечером рассказал нам об аресте Мак-Грегора.

– Дик, – сказал он, – все враги Императорской Японии должны зарегистрировать себя и все свое имущество.

– Это мы, я подозреваю.

– Это мы, англичане и голландцы.

– Куда нужно идти?

– Регистрация в Гамильтон-хауз. Увидимся там.

– Куда мы должны идти после этого? – спросил я, но он уже повесил трубку.

– Я думаю, ты лучше начни искать другую службу, – сказал я Суну.

– О'кей, хозяин. Моя искай, а теперь работай здесь, не надо деньги.

Четыре часа я стоял в очереди за анкетой, а когда ее заполнил, я стал официальным врагом Японии. Я еще не научился считать себя пленным, хотя было ясно, что пожилой человек с усталым безразличным лицом, который выдал мне анкету, был врагом моей страны. Требовалось усвоить совершенно новые отношения и новые понятия, все это будоражило соответствующие чувства. Я спросил намеренно громким голосом:

– Послушайте, как скоро мы должны заполнить все это?

Японец ответил небрежно:

– Как можно скорее.

Потом, обратив внимание на мой тон, он закричал:

– Завтра утром.

Я повернулся, чтобы уйти, и увидел Мишима, корреспондента из Токио, которого я знал много лет и с кем я часто выпивал во время его приездов в Шанхай. Инстинктивно я начал улыбаться и сделал шаг в его сторону. Он поднял руку в знак приветствия, и мы оба остановились. Я сказал: «Hi». Он кивнул головой.

Из Гамильтон-хауз я быстро пошел в банк «Нью-Йорк». Я решил забрать ту небольшую сумму денег, которая была на моем счету, и держать ее дома. В большой толпе, которая собралась перед банком, я увидел много знакомых лиц. Они стояли, сурово уставившись в закрытую стеклянную дверь, за которой японцы в синих бизнескостюмах допрашивали американских служащих и проверяли книги. Не зная, чего мы ждем, мы оставались там, на улице, несколько часов, как будто последний выход был нам отрезан и мы не знали, куда и каким путем идти. Под вечер вышел один из директоров. Его моментально окружили, он стоял, как приговоренный за преступление, которого не совершил, не делая никакого усилия, чтобы отвечать на вопросы, которые бросали ему со всех сторон. В конце концов, он сказал:

– Я знаю только одно: никто не может получить деньги в долларах. Когда новая валюта будет выпущена, а я не знаю, когда это будет, вы сможете получить какие-то деньги.