Текст книги "Родиться среди мёртвых"

Автор книги: Ирина Кёрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава шестнадцатая

В оккупированном городе даже орудия разрушения становятся вестниками радости. Когда первые американские аэропланы сбросили бомбы на Шанхай, я почувствовал только счастливое возбуждение.

– Это явно значит, что ваши аэродромы близко, – прошептал Петров. – Теперь недолго ждать.

Все остальное было неважно для нас, мысль о том, что другим это несло смерть или разрушения, быстро пронеслась и исчезла.

Я получил письмо из Русского эмигрантского комитета, предписывающее мне явиться по поводу моих документов, но, по совету Петрова, решил не ходить, чтобы не привлечь к себе опасного внимания. Я написал им письмо, что я болен и приду, как только буду в состоянии. Петров сказал, что пройдет несколько недель, прежде чем они пришлют следующее письмо, и за это время он придумает, что делать.

– Не волнуйтесь, мистер Сондерс, всегда есть выход из положения.

Однако глухое предчувствие опасности, с которым я жил теперь постоянно, было как симптом болезни, но пока я не чувствовал боли. Я не отлучался с кладбища с тех пор, как мои документы были отобраны, и Петров, потерявший службу во французской полиции, потому что он выдавал больше продовольственных карточек, чем полагалось, тоже сидел дома.

Необходимость оставаться на кладбище меня не беспокоила; мне не хотелось видеть город, его серые улицы. И даже было странное утешение в этой скучной рутине и в сознании, что я ничего не могу сделать, чтобы переменить положение. Эта полная невозможность перемены, которая так мучила меня в первый год войны, стала коварным утешением.

Но в то же время эта вынужденная изоляция еще больше увеличила мою одержимость Тамарой. Тамара, каждое ее слово и жест вызывали жгучее волнение. За семь месяцев, прошедших с тех пор, как я овладел ею силой, она ни разу не пришла ко мне, и если ее прежнее отчуждение было лишь следствием того, что она не нуждалась во мне, теперь это отчуждение имело иную причину. Я чувствовал, как вся она напрягалась, когда я подходил близко, и иногда читал в ее глазах затаенный страх. Сначала я был рад перемене – вызывать страх лучше, чем быть проигнорированным. Но когда я наконец понял, что уничтожил что-то в ее представлении о себе, я тоже испугался, – и не только за Тамару, но и за себя. Словно я разрушил что-то в самом себе, что-то, чем ее страсть наградила меня. Ее отчужденность перестала быть болью, но сделалось еще страшнее: она обезличила меня. И все же я продолжал ждать. Но не каких-либо поступков с ее стороны или перемены в собственных чувствах, а каких-то неопределенных и неожиданных событий.

Наконец я решил поговорить с генералом о Тамаре. Это решение пришло ко мне неожиданно, без долгого размышления, в то время, когда мы с ним вдвоем работали в саду, который генерал развел вокруг дома; он стал проводить в нем много времени.

Несколько раз в то утро я мысленно обращался к генералу и так увлекся этим молчаливым разговором, что в какой-то момент удивился, что он не отвечает мне. Затруднение состояло в том, что я знал, что хочу сказать генералу, но совершенно не догадывался – что же он ответит мне, и это смущало меня.

Вдруг я услышал, что он зовет меня. Я повернулся, вздрогнув от звука его голоса. Он стоял, прислонившись к стене, дергая рукой ворот своей униформы.

– Не могу дышать, – сказал он, и страх перекосил его лицо. Я расстегнул ему воротник.

– Я помогу вам дойти до дома.

– Нет, – прошептал он, – принесите мне стул сюда.

Я побежал в дом. Тамара была занята у плиты и не обернулась. Петров читал свою энциклопедию, и я поманил его, чтобы он пошел за мной. Мы вдвоем посадили генерала на стул.

– Ваше превосходительство, я позову доктора.

Генерал покачал головой.

– Ноги, – сказал он.

Петров стал на колени, снял с генерала ботинки и стал массировать его опухшие ноги.

– Вам лучше лечь, ваше превосходительство. Ненадолго, на несколько минут. Отдохнуть.

Генерал не ответил. Петров достал платок и стер пятно грязи с его лба.

– Уже лучше, – сказал генерал, – немножко задохнулся.

– Все равно следует показаться доктору. С некоторых пор у вас опухают ноги.

– Помогите мне, пожалуйста, надеть ботинки, я пойду теперь в свою комнату.

– Конечно. Прекрасно, ваше превосходительство. А я скажу Тамаре, что вы слушаете радио.

– Да, – сказал генерал.

Он медленно пошел домой. Следующие два дня генерал ни на что не жаловался, и когда Петров спрашивал его о здоровье, отвечал, что здоров, хотя оставался дома и не выходил работать на кладбище. Но на третий день генерал Федоров остался в постели. Он, очевидно, простудился, кашлял, у него появился жар. Тамара принесла ему завтрак, но он отказался, говоря, что у него болит горло и ему трудно глотать. Это было восьмого мая. С утра мы собрались в его комнате и слушали радио. Около одиннадцати часов «Голос Родины» объявил, что Германия капитулировала. Генерал слушал с закрытыми глазами, мы не знали, спал ли он, и Петров поманил меня из комнаты.

– Мы должны пойти в город, – сказал он. – Грех оставаться дома в такой день.

Мы дошли пешком до трамвая и поехали на Avenue Joffre. Главная улица Французской концессии, когда-то освещенная и нарядная, как рождественская елка, а во время войны тихая и поблекшая, была опять оживлена. Люди кричали и смеялись. Некоторые плакали, словно с объявлением о поражении Германии какие-то тайные ворота открылись и подавленная славянская экспансивность залила город. Петров потянул меня за руку к толпе, собравшейся перед немецким книжным магазином. Там, в витрине, в течение всей войны огромный портрет Гитлера смотрел с презрением на проходящих. Ведя меня за собой, как ребенка, Петров растолкал толпу локтями, х* я увидел через разбитое стекло, что Гитлер на портрете был без головы. Я повернулся к Петрову, он обнимал высокого худого мужчину. Короткие руки Петрова едва доставали до плеч этого господина, и было похоже, что Петров висит на нем. Чьи-то руки обняли меня за шею. Незнакомая женщина целовала меня в щеку.

– Ах, как хорошо, – сказала она. – Как хорошо, теперь мы можем вернуться домой.

Петров неожиданно появился между нами, и в следующее мгновение эта женщина была уже в его объятиях. Она смеялась, но когда кто-то еще обнял ее, говоря: «Кончилось! Победа!» – она заплакала.

Их радость была заразительна; возбуждение опьянило меня, и я кричал вместе с ними, обняв Петрова и пожимая руки незнакомым.

Мы ходили взад и вперед по Avenue Joffre, махали руками незнакомым и улыбались всем. Время от времени серьезное лицо японца появлялось в толпе, напоминая об опасности, и мы быстро отворачивались.

На углу Route Cardinal Mercier мы встретили Александра и Евгения. Петров кинулся к Александру, но, увидев, что Александр держит за руку молодую девушку-полукровку, остановился.

– Куда вы оба идете? – воскликнул Александр.

– Никуда, просто гуляем. А вы?

– В наш клуб праздновать победу.

– Твой дедушка себя плохо чувствует, – сказал Петров Александру, который уже несколько дней жилу Евгения.

– Что-нибудь серьезное?

– Сильная простуда.

– Мой отец тоже болел инфлюэнцей, – сказал Евгений, – но сегодня ему лучше.

– И знаете что? – сказал Александр. – Он сегодня с нами идет в Советский клуб в первый раз.

– А это Наташа, – Александр представил нам девушку. Она улыбнулась и так взглянула на Александра, что я позавидовал ему.

– Я завтра буду дома. До свидания.

Мы смотрели им вслед, пока они не исчезли в толпе. Какое-то время Петров стоял не двигаясь, разведя руки и приподняв плечи, нагнув голову.

– Николай скоро вернется, – тихо сказал он.

– Петров, дорогой! – голос, который звал его с противоположной стороны улицы, принадлежал солидному, очень высокому господину. Он надвинулся на нас как лавина, красное лицо его сияло на солнце. Петров исчез в его объятиях. Освободившись, он сказал:

– Капитан Дракунов.

Капитан пошарил в карманах и дал Петрову несколько смятых купюр.

– Вот, я вам должен.

– Вы? Мне?

– Да, вам. Я вам отдаю долг. Помните? Шесть месяцев тому назад, может быть, десять, вы мне одолжили деньги. Это – половина.

– Спасибо, спасибо. Я всегда говорю, одалживать деньги – самое лучшее помещение капитала.

– Ну, пока, не пропивайте все.

– Вы придете в Офицерское собрание вечером? – спросил Петров.

– Нет, – ответил капитан, – нет.

Когда он ушел, Петров сказал:

– Блестящая идея. Пойдемте, выпьем. Вот тут в ресторане «Кавказ».

Около «Кавказа» стояла большая толпа, но двери были заперты, и японский жандарм загораживал их.

– Что случилось? – спросил Петров.

– Пьяный русский плюнул в японского офицера и сказал, что они проиграли войну. Его арестовали. Но после этого двое русских подрались. И жандармы закрыли ресторан.

– Если вы пойдете по церквам, – сказал кто-то в толпе, – то увидите, что попы колотят друг друга, потому что один архиерей решил признать советского патриарха, а другой против этого.

– Вы слышали? Кто-то в Русской фашистской партии повесился?

– Им всем следовало бы это сделать.

– Одну минуту. Что вы этим хотите сказать?

– Уйдем отсюда, – сказал Петров. – Лучше давайте купим бутылку хорошего вина и выпьем дома с генералом. Ему это будет полезно.

Я согласился. Возбуждение утомило меня, и я хотел поскорее увидеть Тамару.

Когда мы вернулись, в гостиной никого не было, но в безмолвном доме чувствовалось чье-то присутствие. Мы оба пошли наверх. Дверь в комнату генерала была открыта, и я увидел Тамарин затылок. Она сидела прямо на стуле у кровати. Генерал спал, тяжело дыша. Слышен был свист и хрип. Мы вошли на цыпочках в комнату. Увидев нас, Тамара бросилась к Петрову, спрятала лицо у него на шее, повторяя что-то по-русски, чего я не разобрал. Петров прижал свою щеку к ее голове.

– Дорогая, – прошептал он. – Дорогая, не волнуйтесь. Я сейчас пойду за доктором.

Он побежал вниз, все еще держа бутылку вина в руке. Тамара села опять на стул, сначала она сидела очень прямо, потом ее плечи опустились, казалось, ее тело сжалось в комок. Я сел с другой стороны кровати. Генерал закашлял, открыл глаза и посмотрел на меня пристально и серьезно.

– Все хорошо? – спросил он.

– Хорошо.

– Что вы там видели?

– Много людей, все бегают и кричат, – сказал я, думая, что Тамара зря волнуется, – голос у генерала звучал ясно и энергично.

– Да, – сказал он, – у них должна быть паника. И очень мало продовольствия.

– У кого?

– У них, на той стороне, – он закрыл глаза, через минуту он заговорил опять. – Нам нужен еще один день, чтобы отрезать их. Как мы и думали.

Он повернулся, и подушка упала на пол. Я держал его за плечи, пока Тамара подкладывала подушку. Он опять пристально посмотрел на меня и улыбнулся лукаво.

– У него были голубые глаза, – сказал генерал. – Я не должен был смотреть ему в лицо, когда он прикреплял медаль мне на грудь, но я посмотрел.

Когда Петров вернулся с доктором Кориным, генерал был опять спокоен. Мы все вышли. Пока доктор осматривал отца, Тамара оставалась в своей комнате одна.

– В госпиталь его поместить невозможно? – спросил доктор, спустившись к нам.

– У нас совсем нет денег, – сказал Петров. – А что с его превосходительством?

– Я почти уверен, что это уремия, и плюс вторичная инфекция. Я приду завтра утром. А пока – лекарства в его комнате. Инструкции на бутылках.

– Мы все, все сделаем. Будем заботиться о нем, как в госпитале.

– Хорошо. Давайте ему аспирин, чтобы понизить жар. Я приду утром. Я уже поговорил с его дочерью. Я думаю, что ей нужна чашка крепкого кофе.

– У нас нет кофе. А насчет вашего гонорара… когда его превосходительство поправится…

– Об этом мы будем говорить потом, – сказал доктор.

– А пока, может быть… – Петров протянул ему бутылку с вином.

– Я не пью, благодарю вас. Дайте бокал вина мадам Базаровой.

Мы оставались в комнате генерала до полуночи. Он проснулся только один раз и попросил воды. Температура немного спала, и он лучше дышал. Тамара держала его голову, пока он пил.

– Какая ты странная, – сказал генерал, – я попросил воды, а ты дала мне лимонного соку.

Утром, по совету доктора, мы перенесли генерала на Тамарину кровать. Его сознание колебалось между бредом и явью. Он дважды просил позвать Александра, говоря, что он, наверно, у Евгения, но когда Петров сказал, что пойдет за ним, генерал улыбнулся и сказал:

– Не надо, он все еще на рождественской елке. Я отвез его туда утром. Мой бедный маленький мальчик, он не хотел надевать матроску, потому что его дед служит в армии.

Весть о болезни генерала распространилась быстро, и друзья стали навещать его. Баронесса прибыла первая.

– Скажите Александру, чтобы он спал на диване в гостиной, когда придет, – сказала она мне, – потому что я буду спать у Тамары.

Звук ее голоса был, как желанный гость, который явился неожиданно и рассеял тяжелое молчание. Она опрыскала комнату генерала одеколоном, приказала Тамаре причесаться и взяла на себя обязанность решать, кого из визитеров допускать к больному.

Петров вернулся под вечер. Он сказал, что не нашел Александра, но оставил ему записку.

– Я даже пошел в Советский клуб, да, пошел туда и написал ему записку.

– Вы привели его? – спросил генерал.

– Да. Нет, ваше превосходительство.

– Вы не понимаете, – генерал покачал головой. – Он скоро вернется домой.

Мы услышали шаги внизу. Петров спустился узнать, кто пришел, и быстро вернулся, спрашивая баронессу шепотом, можно ли адмиралу Сурину войти:

– Что мне делать? Он очень расстроен.

Баронесса посмотрела на генерала, который лежал спокойно, закрыв глаза. Она позвала его, но он не ответил.

– Скажите Сурину, что он может войти на минутку, – сказала она Петрову.

Адмирал Сурин долго стоял около кровати генерала. Казалось, он смотрел не на умирающего, а был погружен в совсем другие мысли. Тамара пришла с лекарством для отца. Генерал оттолкнул ее руку, и коричневая жидкость пролилась на простыню.

– Я этого не допущу, – сказал он строго. Его гневный взгляд с Тамары перешел на адмирала.

– Я не мог не прийти, – в голосе адмирала была не просьба, а лишь настойчивость.

Генерал махнул рукой. Было трудно догадаться, был ли это жест недоброжелательства или приветствия, но он явно значил что-то для адмирала. Его щеки вздрогнули, он открыл рот и стал похож на клоуна.

– Я только хотел быть похороненным дома на родине, – сказал он. – Больше ничего.

– Я был на связи со штаб-квартирой, – сказал генерал, – нам необходимо подкрепление.

Адмирал взял его руку и держал ее. Генерал продолжал:

– Вы знаете, есть слухи, что его высочество приедет делать смотр войскам.

Плечи адмирала дрожали.

– Как далеко до Москвы? – спросил генерал. Сурин не ответил, и когда генерал повторил вопрос, он сказал:

– Совсем недалеко.

– Хорошо, я так и знал, что близко.

Генерал вздохнул и закрыл глаза.

Он умер ночью, только Тамара была с ним рядом. Я услышал ее душераздирающий крик и нашел ее распростертой на его груди. Неизвестно, что открылось ему в его последний час в темноте, но на его лице не было умиротворения почившего от земных трудов человека. Как будто он умер от насилия. Предвидение неминуемой опасности отражалось в его полуоткрытых глазах.

Глава семнадцатая

Тело генерала положили в черный гроб и отвезли в собор, где оно оставалось до следующего утра. Чужие люди, а не близкие одевали его в старую военную форму, потому что Тамара начинала рыдать при виде его тела, а Петров был занят хлопотами по устройству похорон. Александр, вернувшись домой и найдя дедушку мертвым, заперся у себя в комнате на весь день. Адмирал Сурин, который приходил несколько раз, говорил о том, что он хотел бы тоже нести гроб, но какой-то старый господин с бородой, чье лицо мне было знакомо, хотя я не мог припомнить, кто он, сказал безапелляционно, что эта честь достанется только тому, кто не продался. Буквально он сказал: «не продал свою душу», и я был поражен тем, что адмирал ему ничего не ответил. Он и бородатый господин только посмотрели на баронессу, а она, поняв, что от нее ждут решения, промолвила:

– Мне бы хотелось, чтобы потомство сказало, что не мы изменили нашей мечте, а мечта обманула нас.

Позже был долгий спор на тему, кто будет произносить речь у могилы; бородатый господин проиграл, потому что у него был чин только подполковника Императорской армии.

Нельзя сказать, что Тамара настаивала на том, чтобы остаться у гроба на ночь в соборе; она просто осталась там, и в ответ на все уговоры только качала головой. В конце концов священник принес ей стул, и когда мы вернулись на следующее утро, она сидела на нем в той же позе, в какой мы ее оставили.

В течение службы Александр стоял рядом с Тамарой, его красные распухшие глаза тщетно искали сочувствия на ее бледном лице. Когда после отпевания присутствующие стали по очереди подходить к гробу, чтобы поцеловать генерала в лоб, Тамара задрожала и наклонилась вперед, Александр обнял ее за плечи и держал, пока все до последнего не подошли к гробу генерала. Я боялся того момента, когда Тамара должна была, по обычаю, последней проститься с умершим. Она сделала это очень спокойно, почти автоматически, но когда двое мужчин закрыли гроб крышкой и начали забивать в нее гвозди, Тамара подбежала и засунула пальцы под крышку. Несколько человек оттащили ее и силой увели из церкви – туда, где она уже не могла слышать звук молотка.

Катафалк с двумя лошадьми, покрытыми черной сеткой, возглавлял похоронную процессию. Перед ним шел мальчик лет десяти и нес на бархатной подушке медали и саблю с георгиевской лентой на темляке. В тот момент мне не пришло в голову, что кто-то должен был заплатить за катафалк, хор и священнику; позже, когда я спросил Петрова, он сказал: «Друзья и знакомые», – и не стал распространяться на эту тему. Мы были около мили от кладбища, когда Петров и пять других мужчин взяли гроб на плечи и медленно понесли его к открытой могиле. День был теплый, но в середине службы пошел веселый весенний дождь, он потушил некоторые свечи, хотя мы старались прикрыть их ладонями. Еще в церкви какая-то доброжелательная дама покрыла Тамарину голову черной шляпой с длинной вуалью; ее лицо теперь было закрыто от меня, и она выглядела как невеста, с которой злой дух в последний момент сорвал белую одежду и заменил черной.

Я не дослушал последней речи. В тот момент мне казалось, что они все находились в заговоре против генерала, обращаясь к нему в прошедшем времени. Я чувствовал, что я был его единственным другом и что я должен спасти его отказом верить, что его больше нет, что я единственный на его стороне против всех. Я посмотрел на Петрова. Его лицо было прикрыто большим грязным носовым платком. Опустили гроб в землю. Священник поднял горсть земли и бросил ее на крышку гроба, говоря: «Земля есть, и в землю отыдеши».

Все сошлись в доме на поминках. Я не знаю, кто приготовил всю эту еду; стол был уставлен разными кушаньями и винами, и традиционное блюдо из риса стояло посредине. Я пошел наверх в комнату генерала, не зная, присоединится ли Тамара к ним. На полпути я посмотрел вниз и увидел, что она сидела во главе стола очень прямо и молча, как гордая жена, которую покинули после венчания и которой нужно присутствовать на пиру одной. Александр ушел с середины поминок; он пришел наверх в дедушкину комнату и лег на диван. Я был рад, что он не начал разговора со мной. Когда он, наконец, заговорил, он сказал:

– Японский жандарм приходил, он спрашивал о вас.

– Под каким именем?

– Под вашим русским.

– И…

– И Петров сказал ему, что вас тут нет. Он хотел сделать обыск, но один из гостей говорит по-японски, он, наверно, работает на них, и он сказал, что это поминки и обыск будет нарушением этикета. – После минуты молчания он добавил: – Он придет завтра утром.

Звук хлопнувшей двери разбудил меня среди ночи. Я ждал, прислушиваясь в темноте. Когда я сел в постели, Петров прошептал:

– Вы тоже это слышали?

– Да, – сказал я. – Кто-то вошел в дом.

– Или вышел, – сказал он. – Между прочим, я все уже решил. Я хотел вам это сказать, но вы уже спали, поэтому я собирался сказать вам утром. Когда жандарм придет вас допрашивать, скажите ему…

– Подождите, – перебил я, – я слышу что-то.

Я подошел к окну и отодвинул черную штору. Минуту я не видел ничего, кроме крестов и плакучих ив. Когда вдруг появилась какая-то белая фигура.

– Боже, – воскликнул я, – что это, привидение?

Петров тотчас появился рядом.

– Господи, Матерь Божья, это же Тамара.

Я попросил его подождать меня в комнате и выбежал из дома. Тамара не стояла, как я ожидал, у могилы отца, она бродила вокруг босиком и пела. Я позвал ее. Она подбежала, опустилась на колени, и, обняв меня вокруг талии, прижалась ко мне. Я поднял ее. Сквозь тонкую материю ночной рубашки я чувствовал ее теплое, гибкое тело. Она стала неистово целовать мои губы. Я почувствовал боль и понял, что она укусила меня, только когда вкус крови появился во рту. Она засмеялась и, освободившись от моих объятий, бросилась бежать. Споткнувшись о крест, Тамара упала на могилу. Когда я подбежал к ней, она сидела смирно, положив руки на колени.

– Тамара, вы могли бы…

– Спасибо, я с удовольствием.

Она грациозно встала, сделала реверанс и подала мне руку.

– Я очень люблю эту музыку. Давайте танцевать.

Она начала кружить меня. Когда я остановился, она продолжала танцевать одна. Я крикнул ее имя, потом нежно повторил его, сказав:

– Умоляю, дайте мне проводить вас домой. Я знаю, вы расстроены. Они дали вам успокоительного?

– О, нет, – вскрикнула она, – я не дам вам обмануть себя. Я не позволю вам отвести меня назад в церковь. Я не хочу туда идти. Я хочу остаться на балу.

Я поймал ее за руку; она отдернула ее и опять упала. Я ждал, когда она встанет, но она продолжала тихо лежать на земле. Опустившись на колени рядом, я гладил ее волосы. Она поцеловала мне руку. Резким движением она села, ее лицо придвинулось к моему. Она прошептала:

– Не давайте им забрать меня. Пожалуйста, не давайте. Они это сделают, если вы не будете обнимать меня.

Я обнял ее крепко.

– Никто не заберет, – прошептал я.

– Да, заберут, они уже здесь.

– Кто? – спросил я.

– Священники.

Холод пробежал по всему моему телу, будто меня настигли видения ее больного разума.

– Ты можешь спасти меня, – очень громко сказала она.

– Как?

– Возьми меня. Возьми меня с собой в постель.

Я ласково поднял ее и повел в дом. Вожделение, которое заставило меня дрожать, когда впервые Тамара прижалась ко мне, теперь сменилось нежностью, много сильнее любой страсти, потому что нежность не то, что сладострастие, ненасытное чувство. Она начала плакать. В саду перед домом я остановился и спросил, не хочет ли она посидеть на ступеньках несколько минут. Я думал, что ей неприятно будет плакать в присутствии Петрова, который, наверно, теперь был на кухне и приготовлял неизбежный чай.

Тамара залезла ко мне на колени, когда я сел. Я сказал:

– Плачь, дорогая, плачь.

– Я тебя не послушалась, – сказала она. – Я пошла в поле одна. Там я увидела бабу с двумя детьми. Они были у нее на коленях, и она ласкала их. Я видела, как она целовала детей.

– И поэтому ты плачешь?

– Да. Они выглядели такими счастливыми все вместе, что мне захотелось плакать.

Несколько минут Тамара молчала. Я думал, что она заснула.

– Расскажи, какой была моя мама?

– Очень красивая, как ты.

– Ты никогда не называл меня красивой раньше.

– Нет?

– Нет. Другие папы часто называют своих дочерей красивыми; ты же никогда этого не делаешь.

– Но ты же красивая.

– Ты заставил меня оставить мою куклу там. Я никогда не любила другой куклы, кроме той, которую ты мне привез.

Вдруг она оттолкнула меня и прижалась к стене. Когда я протянул к ней руки, она завизжала. Петров открыл дверь. Тамара вбежала в дом. Разбуженный ее криком, Александр сбежал по лестнице. Он тоже протянул руки к Тамаре, но, увидев ее глаза, отступил. Тамара сорвала портрет царя со стены и поставила его на стол, подперев стаканом.

– Ему нужна была жертва, – сказала она, – и никто из вас не готов был принести ее.

Петров отозвал Александра и прошептал что-то ему на ухо. Александр кивнул. Он пошел наверх и вернулся одетым.

– Вы послали его за доктором? – прошептал я, когда Александр ушел.

– Нет, за амбулансом.

– Вы думаете, это необходимо?

– Да. Это уже однажды было. Вскоре после рождения Александра.

Я думал, что смерть генерала повлияет на Петрова по-другому. Я ожидал, что он будет потерянным, осиротевшим, но, хотя его скорбь была явной, казалось, что он как-то окреп.

– Тамара, – сказал он, – ляг и отдохни. Ложись на диван.

Она легла, но только на минуту. Снова встала, собрала несколько кастрюль и сковородок и выбросила их в окно.

– Не смейте кормить попов, – сказала она и подбежала к двери, но Петров уже был там и закрыл дверь на задвижку.

– Вы такой вульгарный, – сказала она.

Через минуту портрет царя и стакан были на полу, потому что Тамара выдернула скатерть из-под картины и накинула ее себе на плечи, как шаль. Она начала медленно ходить перед нами, как проститутка, предлагая нам свое тело. Петров закрыл лицо руками.

– А вы? – спросила она меня.

Тамара смеялась, когда прибыл амбуланс, но когда она увидела двух здоровых санитаров в белом, она подбежала ко мне.

В тот момент, когда они надели на нее смирительную рубашку и завязали рукава за спиной, безумие совершенно покинуло ее. Ужас был написан на ее бледном лице; это был ужас человека, который сознает, что происходит, а когда она повернулась ко мне, прежде чем ее увели, на нем было выражение упрека.

Петров уехал с амбулансом, и я сидел один, погрузившись в отупение, безмолвное и тяжелое. И только когда Александр вошел в дом, я понял, что он отсутствовал, пока мать увозили.

– Я был на улице, я не хотел этого видеть, – сказал он, как будто я его в чем-то обвинял. Он поднял портрет царя с пола и повесил его на стену.

– Она…

Я был рад, что он не кончил фразы. Он потушил свечу и сел рядом со мной. Скоро я перестал осознавать его присутствие; и только когда вернулся Петров, я вспомнил о нем. Петров сказал:

– Мы отвезли ее в госпиталь Мунг-Хонг. Это далеко.

Бодрость, которую он проявлял в течение всего дня, покинула его. Он заплакал, и я почувствовал облегчение, разделяя с ним скорбь…

Японский жандарм и его русский переводчик пришли на кладбище утром, около девяти. Петров спал в кресле, а Александр в комнате матери.

– Это обычный допрос, – сказал мне русский намеренно вежливым тоном. – Тут имеются, кажется, какие-то расхождения в ваших документах.

Они сидели за столом, не обращая внимания на Петрова, который проснулся и стал тотчас же предлагать им чай. Японец вытащил записную книжку и какие-то другие бумаги и начал аккуратно раскладывать их на столе. Русский подал ему ручку.

– Ваше имя и адрес? – спросил русский.

– Ричард Сондерс, – сказал я, – Сан-Франциско, Калифорния.