Текст книги "Родиться среди мёртвых"

Автор книги: Ирина Кёрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Александр вскочил из-за стола.

– Вы всегда нам говорили, что народ в России ждет случая восстать, что это случится, как только наступит война. Где же это восстание? Все воюют храбро, героически…

– Это не во имя коммунизма.

– Не в этом дело. Все эти годы…

– Александр, ты делаешь большую ошибку… Мы…

– Господин Петров, дайте тогда нам сделать свои собственные ошибки, – Евгений встал.

– Скажите маме, что я скоро буду дома, – сказал Александр.

– В таком случае, я не буду говорить, что мы были здесь. Просто приходи домой.

Всю дорогу до кладбища Петров молчал.

Глава двенадцатая

В тот год Рождество пришло, как забытый друг – неожиданно – и не принесло большой радости. И для меня здесь, на кладбище, оно прошло незаметно. Русское Рождество отмечают на две недели позже. Тамара и генерал готовились к своему празднику. Только Петров поздравил меня с моим Рождеством и спел «Меггу Christmas»[37]37
  «Счастливого Рождества» (англ.).


[Закрыть] на мотив «Happy Birthday»[38]38
  «С днем рождения» (англ.).


[Закрыть] во время завтрака.

– А что, будем ли мы приглашать незнакомца в этом году? – спросила Тамара отца, мельком взглянув на меня.

– Мистер Сондерс будет нашим незнакомцем, – ответил генерал.

– Вы знаете, – сказал Петров, – шестого января, в наш Сочельник, мы постимся и не едим весь день, пока не взойдет первая звезда на небе. Мы накрываем стол и ставим лишний прибор, подложив сено под него. Это символ, вы понимаете. Потом мы все идем в церковь. Из церкви мы всегда приводим незнакомца. Не обязательно человека, которого мы совсем не знаем, но того, кто не принадлежит к нашей семье. И он садится за стол перед прибором с сеном. Как будто бы мы привели Христа, символически, если, конечно, вы понимаете.

– Не совсем Христа, – сказала Тамара, – это то, что Он бы сделал и хотел бы, чтобы мы делали.

– И как же этот человек должен себя вести? – спросил я Петрова.

– Как член семьи: есть и пить, и чувствовать себя как дома. Пятнадцать лет тому назад я был этим незнакомцем, вы помните, ваше превосходительство? Я пришел с Николаем. И с тех пор стал как родственник.

Я провел Рождество в своей комнате, делая вид, что читаю, но на самом деле находя удовольствие в детских воспоминаниях и мечтах, которые принесли с собой нежное и грустное чувство сиротливости. Я сам удивился своему настроению. Вечером пришел Петров, налил мне стакан коньяка из своей бутылки, говоря: «Желаю вам следующее Рождество провести дома», – но сам не пил. На мой вопрос он ответил, что идет с визитом к своим французским друзьям и что коньяк ожидает его там.

– Жена русская, муж француз. Справляют два Рождества и две Пасхи.

Когда он ушел, я налил себе еще один стакан коньяка и выпил его медленно, лежа на кровати в темноте. Коньяк только усилил чувство жалости к себе. Я вспоминал не ка-кой-то определенный год, который оставался в моей памяти ярче других, не ту оторопь, в которую моя мать приводила весь дом перед праздниками своими заботами о подарках и поздравлениях, передо мной теснились отдельные картины – зажженная елка, предвкушение подарков, уменьшавшихся с годами, чья-то девичья улыбка. Моя память сортировала эти картины и, как заботливый родитель, оставляла самые лучшие. Засыпая, я дал себе обещание вернуться домой, как только кончится война.

Шестого января я провел большую часть дня вне дома, наводя порядок на кладбище – этого хотел генерал – и чтобы не мешать Тамаре. Не будучи особенно хорошей хозяйкой, она начала усиленную уборку дома за несколько дней до праздника. Генерал стал собирать старые бутылки, пустые железные банки и газеты. Утром пришел китаец в синем ватном халате. На плечах у него было тяжелое бамбуковое коромысло с двумя круглыми корзинами. Он поставил их осторожно на землю и присел возле. Генерал выставил перед ним бутылки и банки, как батальон, рядом с большой стопкой газет. После минутного осмотра, китаец назначил цену товара. Генерал покачал головой и показал ему восемь пальцев. Издав глубокий вздох, торговец быстро заговорил, сначала ноющим тоном, потом со злостью, указывая на свою голову и на свой рот. Торг продолжался некоторое время. Через полчаса генерал сдался до показа семи пальцев. Это вызвало смех, саркастический и в то же время веселый. Выразив на своем лице полное возмущение, китаец встал, делая вид, что собирается уходить. Генерал убрал в свою корзину бутылки и железные банки и пошел к дому. У двери он приостановился. «Хей!» – крикнул китаец. Когда генерал повернулся, китаец показал шесть пальцев. Генерал покачал головой отрицательно, но продолжал стоять. Подобрав корзины, торговец положил коромысло на плечо и сделал три шага к воротам. Делая вид, что ему безразлично, генерал следил за ним, как за отступающим врагом. Некоторое время оба стояли без движения. Генерал открыл дверь и шагнул внутрь.

«Олай, олай!»[39]39
  Олай – искаж. all right– хорошо (англ.). В китайском языке звук «р» заменен звуком «л».


[Закрыть] закричал китаец и быстро вернулся. Он извлек несколько грязных купюр из глубины внутреннего кармана, плюнул на пальцы, пересчитал несколько раз и отдал генералу семь банкнот. Они покивали друг другу. Генерал наблюдал, как бутылки исчезали в большой корзине. Вдруг он вытянул шею и посмотрел беспокойно в сторону могил, где я работал. Я успел нагнуться над крестом прежде, чем он увидел меня. Успокоившись, он зашагал к дому.

Я кончил свою работу рано, но не вернулся в дом до шести часов, находя удовольствие пребывать в мрачном настроении в тоскливую погоду. Я немного удивился, увидев Александра одетым парадно и готовым идти в церковь со всеми. На его лице отсутствовало то угрюмое выражение, которое я привык видеть в последнее время, и, когда он говорил, его голос звучал возбужденно. Было видно, что он шел, потому что ему хотелось этого. Петров спрашивал меня раньше, хочу ли я пойти с ними. Пока я пытался это решить, генерал сказал, что будет безопаснее, если я не пойду. И я был рад остаться в одиночестве. Это было первый раз за шесть месяцев, что я мог остаться в доме совсем один, но после трех часов ожидания я с нетерпением стал прислушиваться к шагам. Ужин был очень скромным, мы ели какую-то рыбу.

На следующее утро я нашел Александра и генерала одетыми в темные костюмы, Петров был в смокинге. На груди генерала висели его медали. Было видно, что Тамарино платье прежде принадлежало кому-то другому. Она не позаботилась перешить его на себя и явно не замечала, что свежие цветы, приколотые к платью, не подходят к его голубому цвету.

– Никогда не привыкну носить штатскую одежду, – отозвался генерал на мое удивление. Я впервые видел его в штатском. Тамара засмеялась. Она стояла около накрытого стола, уставленного едой и бутылками вина и водки, пытаясь вставить несколько веток елки в вазу.

– Мы идем делать визиты сегодня, – сказал Александр.

– Русский обычай, – добавил генерал.

Петров стал объяснять:

– Все мужчины, нарядно одетые, идут с визитом в каждый знакомый дом, а все женщины остаются дома принимать визитеров. Большая обида, если вы забыли кого-нибудь посетить.

– Так же и на Пасху, но тогда мы целуем каждую даму три раза. А сегодня мы целуем только ее руку.

– Вы должны пить в каждом доме? – спросил я.

– Конечно. Пить и есть. Большая обида, если вы откажетесь.

– Это может быть очень опасно, если у вас много друзей.

– Конечно. Особенно теперь; темные улицы и комендантский час, и затемнение. Поэтому, если его превосходительство и я не вернемся домой ночью, не волнуйтесь. Значит, мы очень хорошо отпраздновали и остались ночевать у друзей.

– А я, наверно, останусь у Евгения.

Стук в дверь прервал Александра. Старый священник вошел с тремя мальчиками, один из которых – самый высокий – нес большую звезду из картона, покрытую блестками.

– С Рождеством Христовым, – сказал священник.

Все в комнате повторили его слова. Он повернулся к иконам в углу и стал петь молитву. Мальчики пели усердно, но нестройно. Когда священник повернулся к нам, Тамара первая подошла под благословение. Она поцеловала большой крест, который он держал, и его руку. Александр последовал за генералом, который осторожным жестом показал мне, что я должен сделать то же.

Тамара повела священника к столу, и пока он клал еду на тарелку, налила ему бокал вина. Дети ели торопливо, шептались между собой и поглядывали с опаской на генерала. Один из них уронил вилку. Я поднял ее, и он спросил меня:

– Как вас зовут?

– Сердцев, – вскрикнул Петров, – Лев Николаевич Сердцев.

Священник перестал жевать и внимательно посмотрел на меня.

– Я вас никогда не видел в церкви.

Это звучало, как обвинение, и я почувствовал себя виноватым.

– Господин Сердцев не ходит в Свято-Николаевекую церковь, – поспешно объяснил Петров. – Он даже в Собор не ходит. Только в церковь Святой Ольги.

– О, – священник снова стал есть. – Да, Господь один и тот же везде, только служба лучше в нашей Николаевской церкви. И храм красивее.

– Я согласен с вами, – сказал я, потому что эту фразу я мог произнести без акцента.

– Зато в Свято-Ольгинской церкви есть монахини, – пошутил Петров.

Священник посмотрел на него с молчаливым упреком.

– Лев Николаевич, – громко сказал мне генерал, – я обещал вам показать некоторые книги. Пойдемте, посмотрим до прихода визитеров. Да и нам тоже пора идти.

Взяв меня крепко за локоть, он повел меня по лестнице наверх. Там он мне сказал:

– Не волнуйтесь, он не очень умен. Я не особенно люблю духовенство. В России они всегда пытались взять власть над царем, но не могли. Вы лучше оставайтесь здесь сегодня. Никогда не знаешь, кто придет, и, кроме того, визитеры часто приводят своих друзей, людей, которых мы не знаем.

Я его уверил, что останусь в своей комнате, пока не уйдет последний визитер.

– Это может быть очень поздно сегодня.

Я оставил дверь полуоткрытой и слышал, как генерал говорил священнику, что я рассматриваю кое-какие книги и скоро приду вниз.

– Хотя, – ответил священник, – это грех заниматься в такой великий праздник.

– Ваше превосходительство, – послышался голос Петрова, – пора начать наши визиты. Уже десять часов.

– Нам тоже пора идти, – сказал священник. – Мы пришли к вам первым, потому что ваш дом самый дальний…

Послышались шаги, слова прощания, и стало тихо.

Я подумал о Тамаре и в тот же момент услышал ее шаги на лестнице. Она вошла с полной тарелкой и бутылкой вина.

– Ричард, – сказала она, – как жаль, что вы должны оставаться здесь в самый радостный день в году.

Мое имя, сказанное ею в первый раз, было для меня, как благословение. Я поцеловал ее руку.

– Ой, – сказала она, – ваша лампадка погасла.

Она ушла и через минуту вернулась с зажженной свечой. Залезая на стул, она чуть не упала. Я держал стул, пока она зажигала лампадку.

– Вы не должны грустить сегодня, – сказала она и тихо села рядом.

Нежность осветила ее лицо, как улыбка. Глаза, которые смотрели на меня, были полны тепла и вызывали знакомое желание, но я не двигался, боясь все испортить.

– Вы не один, – сказала она так тихо, что я не был уверен в услышанном. – Вы не один в этом мире.

Громкий стук в дверь испугал ее. Кто-то кричал:

– С Рождеством Христовым. Кто-нибудь дома?

– Я должна идти, – прошептала она.

Я обнял ее и задержал на минуту.

– Иногда вы заставляете меня чувствовать себя очень одиноким.

– Но не я виной тому. Это не то, что я хотела сказать.

Она ушла. Я открыл дверь и прислушался. Среди громких мужских голосов ее голос звучал приподнято и слегка неестественно.

Я подумал с горечью, что мужчины будут целовать руку Тамары и говорить двусмысленные слова, которых она даже не поймет. Это была не зависть, а просто желание уберечь ее от пошлости. День клонился к вечеру, и я слышал ее голос все реже и реже среди смеха. Я вышел из комнаты, присел на верхней площадке и заглянул в гостиную. Красные лица улыбались, кивали друг другу, рты поглощали еду и выбрасывали слова, руки протягивались, махали в воздухе. Тамара двигалась среди них, как тень, наполняя стаканы, принося еду, слушая. Мне хотелось, чтобы генерал был там.

Открылась дверь, и вошел еще один мужчина, а с ним два японца. Тамара встала перед ними, как будто преграждая им путь.

– Я привел вам двух друзей, очень хороших друзей, – сказал человек пьяным голосом. – Куроки-сан и Канио-сан. Они говорят на прекрасном русском языке.

Он пропел слово «прекрасном».

– Они хотят увидеть, как русские празднуют Рождество, поэтому я их вожу с собой. И я сказал им: «Генерал Федоров – последний из могикан, вы должны посетить его».

– Генерала нет дома, – сказала Тамара.

– Конечно, его нет на Рождество, но все равно, это его дом, – он повернулся к японцам. – Мадам Базарова, дочь генерала.

Тамара кивнула головой.

– Мы очень хорошие друзья белых русских, – сказал один из них, улыбаясь и из вежливости всасывая воздух сквозь зубы. Несмотря на акцент, он говорил по-русски правильно.

– Куроки-сан был даже в церкви вчера вечером, – сказал тот, кто привел японцев.

– Мы очень интересуемся вашей церковью.

Тамара ничего не ответила.

– Проходите и познакомьтесь со всеми, – человек обошел Тамару и стал знакомить японцев с гостями.

Тамара взглянула вверх, на лестницу. Не думаю, что она могла меня видеть. Затем торопливо подошла к столу, наполнила две рюмки водкой и предложила японцам.

– Спасибо, нет, мы пьем редко, – сказал один, – а сегодня мы уже выпили больше, чем нужно. Большое спасибо.

У меня было дикое желание спуститься вниз и встретиться с ними лицом к лицу. Желание было настолько сильно, что я быстро вернулся в свою комнату и запер за собой дверь. Закрытая дверь приглушила их веселые голоса. Теперь был слышен только гул и иногда громкий смех. Я разделся и лег в постель. Вероятно, я заснул сразу же, потому что я больше ничего не слышал. Позже, когда я проснулся, будто издалека до меня донеслись в темноте звуки гитары и песни. Я открыл дверь и посмотрел вниз. Японцев больше не было. Мужчина моих лет сидел на полу и играл на гитаре, несколько человек вокруг него пели. Тамара сидела на стуле в углу. Я узнал песню. Как большинство русских песен, она была грустная. Они пели о птицах, что на зиму улетают в чужие края, но весною могут вернуться домой, и сравнивали свою жизнь с вечной зимой. Я уже слышал эту песню раньше, и ее сентиментальность всегда коробила меня. Но теперь я почувствовал отклик в душе на эти скорбные слова. Я слушал ее несколько минут, прежде чем вернуться назад в свою комнату.

Я не знаю, сколько часов я спал и в какой момент проснулся.

В полусне я почувствовал, что Тамарино голое тело прижалось ко мне. Секунду я лежал без движения, полагая, что мое подсознание меня обманывает, но когда я дотронулся до ее плеч и спины, ее тело задрожало от невыносимого желания, и мой сон исчез. Я почувствовал ее голодный теплый рот на своих губах и напряженную настойчивость ее рук. Я произнес слова любви. Она не ответила на них, но когда я дотронулся до ее груди, ее тело изогнулось, уступая и требуя. Она вскрикнула, когда я взял ее руки и, держа их над головой, целовал ее лицо и шею.

В тот момент, когда я овладел ею, я почувствовал, как никогда раньше, какое-то всеобъемлющее единение; все различия между нами перестали существовать. Мое страстное желание, так долго не удовлетворяемое, было насыщено, и мне хотелось нежной ласки и слов любви. Тамарина страсть, освобожденная от запрета, была неутолимой. Она не почувствовала моего утомления, и вскоре ее настойчивость разожгла мою страсть. В этот раз я овладел ею без нежности, но с необузданным стремлением причинить ей боль, словно это могло утолить мое мучение.

Наконец она лежала спокойно, ее длинные волосы переплетались с моими пальцами.

Я ждал ее слов. Я хотел разделить с ней недавнее прошлое и вернуться к первым мыслям, к первым чувствам, к внезапному рождению любви в тайниках души. Она лежала в моих объятьях, и я никогда не чувствовал такого полного обладания.

И все же все сомнения, надежды и страхи последних месяцев были свежи в моем сознании, и я хотел стереть их словами.

– Тамара, когда мы танцевали тот раз в Офицерском собрании, помнишь? – это было почти пять лет тому назад, – помнишь, я спросил тебя…

Ее рука закрыла мне рот. Она покачала головой, молча прося меня ничего не говорить.

Мы оставались вместе, пока утренний свет не проник в окно, и она ушла без слов.

Глава тринадцатая

Досада из-за моего неопределенного положения и ежедневная скука исчезли в ту ночь, когда впервые Тамара стала моей. Их заменила жизнь, полная резких перемен; дикий экстаз чередовался с депрессией. Много лет я воздерживался от увлечений и никогда не знал такого страстного желания, когда воля парализована одержимостью и не может побороть ее. В момент отчаяния я мечтал о той эмоциональной пустоте, которая в прошлом приносила мне покой, но это было не что иное, как временное сожаление о потерянной невинности.

Не то что Тамара теперь сторонилась меня; но на следующее утро я встретил сияющую женщину, весь облик которой был воплощением спокойствия, и в то же время это была другая женщина, не та, которая всего несколько часов тому назад в моих объятьях плакала от мук восторга. Теперь в ней ощущалась самоуверенность, как будто сам процесс безумной страсти освободил ее от нужды во мне, в то время как моя нужда в ней только увеличилась. В присутствии отца Тамара редко обращалась ко мне. При других она проявляла по отношению ко мне ласковую симпатию и сдержанную нежность. Я даже не мог жаловаться на холодность, но полное отсутствие контакта было хуже пренебрежения. И знание того, что со смерти мужа она не была ни с одним мужчиной, не приносило мне успокоения.

Я жил каким-то неопределенным ожиданием и мукой, которые теперь заполняли все мое существование. В редких случаях, когда мы оставались дома одни ночью, Тамара приходила ко мне, и радость, которую она приносила мне своей пылкой восторженной лаской, награждала меня за каждую минуту муки, причиной которой была ее отчужденность. В течение нескольких дней и в часы ночного одиночества я хранил память о молчаливой и неистовой встрече, и желание узнать наконец эту женщину становилось всепоглощающим. И не потому, что оно было сильнее физического желания, а просто потому, что когда в момент физической близости ее тело принадлежало мне совершенно, сама она находилась где-то далеко-далеко от меня.

Я не могу сказать, замечал ли кто другой в доме мои настроения. Иногда задумчивые глаза генерала останавливались на мне, но если он и читал что-нибудь на моем лице и приходил к какому-либо заключению, он удерживался от замечаний. Александр потерял всякий интерес к тому, что происходило в доме, а Петров был занят известием, которое он получил от сына, – письмо в двадцать пять слов, посланное через Красный Крест: «Дорогой папа, я здоров. Скоро меня пошлют на фронт за море. Две недели тому назад я женился на русской девушке Тане Коробовой. Встретились в университете. Очень счастлив. Люблю. Николай». Несколько дней Петров был занят составлением ответа; выбирал слова, переписывал, переделывал, советуясь с друзьями. В конце концов, отвергая все советы, Петров написал:

 «Дорогой сын, рад твоим замечательным новостям и твоей верности. Любовь и благословение от всего сердца тебе и моей дочери. Я вполне здоров. Отец».

– Видите, мой дорогой мистер Сондерс, – повторял он, – а вы думали, что Николай женится на американке. Я же вам говорил.

Я завидовал его вере в свои собственные формулы счастья. Я завидовал и Николаю, у которого был отец, способный любить незнакомку. Само имя Таня он произносил теперь так же натурально и легко, как имя сына.

– Когда они приедут сюда… – начинал он плести невероятный рассказ, составленный из его собственных мечтаний и надежд.

Радостное настроение Петрова ненадолго рассеяло тягостную атмосферу в доме на кладбище. Но вскоре ситуация оккупационного террора, нехватка продуктов и отсутствие угля вернули нас в прежнее угнетенное состояние. Вечером в середине марта генерал пригласил на обед баронессу. Я давно ее не видел, и возбужденный тон ее разговора удивил меня.

– Вы слышали, mon cher, ходят слухи, что адмирал Сурин подал прошение на советское гражданство?

Генерал засмеялся:

– Кто-то, должно быть, придумал это.

– Я тоже так думаю, но слухи ходят упорные. Я что-то давно не видела адмирала, а вы?

– Он отменял нашу игру в бридж в последние две недели, – сказал генерал, – но я думаю, он был нездоров.

– Конечно, теперь, когда столько людей перешло на их сторону, это вполне возможно.

– О, но это же, главным образом, молодежь, которая слушает их радиостанцию. И потом, вы знаете, советские книги приходят сюда тысячами, а также и фильмы. Но это не может повлиять на такого преданного человека, как адмирал.

За столом нас было только трое: Петрова и Александра не было, а Тамара ушла в церковь сразу после обеда, так как это была суббота.

– По случаю вашего присутствия здесь, баронесса, я сварю кофе.

Генерал пошел на кухню, открыл банку кофе, которую Петров купил на черном рынке довольно давно, принес три чашки на подносе и раздал их нам, как медали. Вдруг настойчивый стук во входную дверь испугал нас. Я быстро на цыпочках поднялся наверх. Кто-то сказал:

– Добрый вечер, генерал.

По тону, каким генерал ответил: «Добрый вечер, господин Тарнов», – я понял, что он приветствовал человека постороннего.

– А, баронесса фон Раффе, – продолжал искусственно веселый голос, – очень рад опять видеть вас.

– Мне кажется, я не имела чести…

Я мог себе представить вежливо-снисходительное выражение лица баронессы.

– Мы с вами встречались на приеме в Офицерском собрании. По случаю годовщины коронации императора Николая.

– Ах, да…

– А ваши дочь и внук, ваше превосходительство, здоровы?

– Спасибо, здоровы.

Я встал на колени за перилами и вытянул шею. Я ожидал увидеть пожилого человека, но он был моих лет. Усы и натянутая улыбка, казалось, ему не принадлежали, как будто какие-то озорники подкрались и нарисовали их на его физиономии.

– Я здесь, ваше превосходительство, по той причине, что хочу обсудить с вами некоторые важные темы. Вот уже два года, как Советский Союз воюет…

– Двадцать месяцев.

– Да, и больше двадцати лет народ молился об освобождении Родины. Наконец Бог услышал его молитвы.

– Я не совсем уверена, что Бог принимает участие в войнах, – сказала баронесса.

– Пути Господни неисповедимы, но явно, что теперь Божья воля совершается.

– Господин Тарнов, – перебила его баронесса, – вы что же, присоединились к религиозному движению?

– Я просто высказываю свое мнение и мнение большинства русских эмигрантов.

– Если бы у русских эмигрантов было меньше разных мнений, нам всем было бы лучше.

– Вы правы, баронесса, нам нужно объединиться во главе с одним лидером. Именно поэтому я здесь сейчас. Наш общий долг поддержать те силы, которые сейчас триумфально маршируют по полям Родины.

– Боюсь, я вас не понимаю, господин Тарнов, – сказал генерал.

– Явно, mon cher general[40]40
  мой дорогой генерал (франц.).


[Закрыть], господин Тарнов предлагает вам вступить в немецкую армию.

– Нет, я не предлагаю этого, хотя у меня нет никакого сомнения, что германская армия с большим удовольствием примет такого прекрасного солдата, как генерал Федоров. Но я хочу сказать, что генерал может быть очень полезен нам тут, в Шанхае.

– Уточните вашу мысль, – сказал генерал.

– Ваше превосходительство, мы просим вас вступить в нашу организацию. Ваше имя уважаемо всей русской колонией, как вы знаете, и я уверен, что цели нашей партии схожи с вашими чувствами по отношению к Родине.

– Вы говорите о Русской фашистской партии?

– Так точно.

– Расскажите нам об этой очаровательной организации, – произнесла баронесса.

– Наша партия существует с 1931 года и руководствуется тремя принципами: религия, родина, труд. Мы очень выросли за годы войны. У нас теперь есть новый Идеологический центр, где мы учим молодежь. Наш фюрер, который освобождает…

– Господин Тарнов, – генерал сорвался на крик, – от места, где вы стоите, пять шагов до входной двери. Единственно, почему вы их сможете сделать, это потому, что у меня нет револьвера.

После того как дверь хлопнула, я спустился до половины лестницы. Баронесса сидела выпрямившись, на диване и держала в руках чашку, все еще полную кофе. Генерал Федоров стоял, повернувшись к стене. Его руки висели по бокам туловища. Оба они были словно две восковые фигуры, безжизненные и неподвижные, поставленные так, чтобы изобразить какой-то исторический эпизод, и после этого забытые.

Я спустился еще на одну ступень, старая лестница заскрипела, это заставило баронессу вздрогнуть. Она встала и надела пальто. Проходя бесшумно мимо генерала, она остановилась на минуту и вышла из дома.

Мне самому захотелось уйти куда-нибудь, где бы никто не говорил и не думал о России или о войне, увидеть беззаботные лица, услышать смех. Я вернулся в свою комнату. Петров держал деньги в старой банке вместе с карандашами и резинкой. Я написал ему записку: «Дорогой Петров, я взял у Вас немного денег. Объясню позже. Знаю, Вы ничего не будете иметь против этого займа. Спасибо, Сондерс». Мне было стыдно, но я чувствовал, что не могу поступить иначе. Я опять тихо спустился по лестнице. Генерал сидел у радио, наклонившись вперед. По мере того как он медленно поворачивал ручку приемника, голоса врывались в тишину, как выкрики шута. Наконец он облокотился на спинку стула и закрыл глаза. Под радостные звуки песни «Страна моя, страна моя любимая, непобедимая…» я неслышно вышел из дома.

Когда-то сверкающий город был теперь мрачным. Темные улицы вели в никуда; они были только проходом в другие темные улицы. И дома с окнами, занавешенными черным, стояли, как родственники, оплакивающие смерть своего родоначальника. Время от времени разрывали темноту веселые голоса или музыка из открытой двери, как будто бросая вызов тем силам, которые погрузили этот город в ночь.

Почти два часа я добирался до «Парамаунта»; но когда я оказался внутри, в этих стенах, выкрашенных в яркий цвет, мне показалось, что я вернулся туда после очень, очень долгого путешествия. С чувством облегчения и какой-то беззаботности я слушал звуки чокающихся бокалов, музыки и смеха. Я заказал двойной виски.

– Не желаете ли чего-нибудь еще? – спросил официант.

– Да, – сказал я, – видите ту девушку в зеленом платье?

– Которая танцует с мужчиной в коричневом костюме?

– Нет, не ту. А вон ту, которая танцует с японским офицером.

– О, да, вижу.

– Мэй Линг?

– Нет, – сказал он, – больше не Мэй Линг. Я забыл, как она теперь зовет себя.

– Ну, все равно, попросите ее прийти к моему столу.

– Хорошо, если она не занята на весь вечер.

Мэй Линг танцевала, как яркий мотылек, которого подбрасывал и крутил ветер. Ее партнер с трудом старался следовать за ней под быструю музыку и, наконец, грубо притянул ее и прижал к своему квадратному туловищу. Она перестала танцевать, и могла только медленно покачиваться в сковывающих объятиях.

Когда музыка смолкла, офицер пошел к столу, где другие японские офицеры сидели и пили, и Мэй Линг вернулась на свой стул на возвышении. Я начал искать глазами официанта, но его не было видно. Когда оркестр заиграл другой танец, я подошел к ней сзади.

– Потанцуй со мной, Мэй Линг?

Она быстро повернулась: удивление, страх, радость на ее красивом лице в следующую минуту сменились веселой улыбкой, скрывающей все эмоции. Она подала мне руку.

– Ты очень переменился, – сказала она, когда мы начали танцевать.

«Как это похоже на нее, – подумал я, – ни одного вопроса».

– Я постарел.

– Нет, это не то.

– Ты все еще живешь тут, в «Парамаунте»?

– Нет, у меня есть своя комната. Недалеко.

– Как это тебе удалось?

– Один японец.

– Он там живет с тобой?

– Больше нет, но раньше. Он в Токио теперь.

– Он приедет назад?

Она пожала плечами.

– Может быть.

– Могу я пойти туда с тобой сейчас? Я бы очень хотел, Мэй Линг.

Она сказала «да», но если японский офицер не попросит ее. Я заметил, что японец много пил и что разговор его товарищей становился все более громким и невнятным. Я больше не танцевал с Мэй Линг, и японский офицер тоже. После последнего танца она подошла к моему столу.

– Идем, – сказала она.

Войдя в комнату, она стала искать свечку. Было уже после полуночи, а электричество во всем городе выключали в десять часов. Свечи она не нашла, и мы разделись в темноте.

– Ты меня не хочешь? – спросила она. Я лежал без движения, моя рука на ее животе.

– Ты когда-нибудь любила кого-нибудь?

Мэй Линг засмеялась.

– Тебе не мучительно спать с японцами?

– Почему?

– Ну, потому что ведь война. Китай – твоя родина…

– Я люблю Китай, – сказала она.

– И тебя не мучает, что приходится отдаваться японцу?

– Нет, это неважно.

– А что тогда важно?

– Не быть голодной.

– Кто бы ни давал тебе рис?

– Да, – сказала она, – неважно.

Она лежала тихо, ее щека рядом с моим плечом, ее рука на моем локте. Может быть, такова ее профессия; она принимала настроение другого, как одежду, и, может быть, укрывала этим свою наготу.

Свет раннего утра рассеял все, что ночь открыла мне. Я разбудил Мэй Линг и взял ее молодое гибкое тело, теплое ото сна и все еще пахнущее цветком жасмина, который выпал из ее волос и теперь, увядший и мятый, лежал под ее спиной. Сам этот несложный акт, без всякой мысли или эмоции, помог восстановить что-то во мне. Какую-то силу, которую я потерял и которой мне недоставало. Она даже не заметила, когда я ушел; она крепко спала, и в этом безмятежном сне, как и в ее веселой улыбке, была все та же скрытность.

Снаружи, у двери, на тротуаре старый нищий спал рядом со слепым мальчиком. Возможно, это был его внук или бездомный сирота, которого он нашел и которому он выдавил глаза, зная, что в мире больше жалости к детям, а слепой ребенок может принести больше копперов, чем жалость к старику.

Город теперь просыпался, как он это делал всякий день сотни лет. Война не несла никаких перемен для миллионов кули, которые все так же горбились под своей неподъемной ношей, ступая босыми ногами на ледяной асфальт. Я почувствовал всепоглощающее одиночество в этот ранний предрассветный час, когда обтрепанные, полуголодные люди, дети этого огромного и попранного континента, встречали новый день, который не обещал им ничего, кроме продолжения той же скорби. И в этой их скорби, в их поту, в их темном бессмысленном существовании был залог страшнейшей, катастрофической угрозы.