Текст книги "Родиться среди мёртвых"

Автор книги: Ирина Кёрк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Это то, что мы желаем Советскому флоту, – сказал адмирал.

– А можно мне тоже? – спросил Александр, но две бутылки были уже пусты. Капрал Иванов был последним, и он получил только полбокала. Тамара взяла свой бокал, налила в него немного чаю и поднесла его на подносе Александру.

Мальчик встал и с серьезным лицом смотрел на мать. Увидев ее улыбку, он стал улыбаться, а потом смеяться. Она взяла его голову руками и поцеловала в лоб.

– За Россию? – спросил Александр.

– Нет, в этот раз за твое здоровье и счастье, – сказал ему дед.

– Чтобы ты вырос большой, сильный и стал морским офицером, – воскликнул адмирал. Я посмотрел на генерала. Его полузакрытый глаз заставил меня снова подмигнуть ему, но он этого не заметил. Казалось, он не слышал возгласа адмирала. Он был отстранен от настоящего и, как Тамара, погружен в свои воспоминания. Это продолжалось короткий миг. Он дотронулся до своего шрама на лице, словно то был амулет, и сказал что-то по-русски баронессе. Та улыбнулась.

Тамара принесла несколько пирогов, нарезала их и стала подавать каждому гостю.

– Пироги, – прошептал Петров. – С мясом, рыбой и капустой.

Я вспомнил, что наша русская прислуга в Сан-Франциско однажды угощала меня таким же мясным пирогом, когда я пил чай в ее комнате. Может быть, она тоже праздновала свои именины в тот день, и я, не зная этого, принимал участие в этом ритуале.

– В Америке вы празднуете день рождения, а в России мы отмечаем день святого, в честь которого мы названы. Так же для нас Пасха более важный праздник, чем Рождество.

Я не видел никакой связи между Пасхой и именинами, просто Петров старался меня развлекать, потому что разговор перешел на русский язык и меня забыли.

Для меня это была непривычная и странная компания. Все, что они говорили, казалось очень важным для каждого из них. Напряженность в их голосах была непохожа на вежливые разговоры на обычных приемах. В то же время искренность их мнений казалась театральной; они были, как актеры, играющие безукоризненно свою роль, и я почти что стал ожидать аплодисментов от невидимых зрителей.

Я посмотрел на Тамару. Занятая своей тайной радостью, она слушала только, когда говорил генерал. Ее самоуглубленность делала мое чувство отчужденности менее чувствительным. Время от времени баронесса и генерал вставляли словечко по-английски, беспокойно и быстро поглядывая в мою сторону. Я предпочел бы в тот момент, чтобы они меня не замечали вовсе.

– Лучше принять помощь от Англии, чем от Японии, – говорил генерал.

– Mon cher, – сказала баронесса, – вы забываете, что Англия первая подписала договоры с большевиками. Ожидаете ли вы, что Англия, с ее коммерческой душой, может понять наши проблемы?

– Я ничего не ожидаю, но ясно, что мы никогда не сможем сделать это сами, одни. Мы должны принять помощь от кого-нибудь.

– Армия никогда не могла сделать ничего без посторонней помощи, – сказал адмирал. – Я говорю, что мы можем сделать это сами. Но нам нужно участие каждого русского в эмиграции. Объединение и кооперация.

Петров нагнулся ко мне и прошептал:

– Адмирал Сурин – глава Комитета освобождения Родины.

– Ваше превосходительство, где вы возьмете корабли и деньги, чтобы послать всех людей обратно в Россию?

– Вы забываете, генерал, что в России миллионы верных людей ждут нас. Все, что им нужно, это руководство. Организация и руководство. А кто поведет народ, если мы будем сидеть здесь и ждать помощи?

– Да, но послушайте, адмирал, – начал генерал, но был перебит громким стуком в дверь.

Александр побежал отворять дверь. Мужчина и женщина стояли в дверях. Человек посмотрел поверх головы Александра на гостей и спросил:

– Кто здесь сторож? – никто не ответил.

– Где сторож этого кладбища? – повторил он недовольным тоном. Генерал поднялся с места, но Тамара его опередила у двери.

– Он не сторож, – воскликнула она. Генерал отодвинул ее и погладил ласково ее руку.

– Я здесь заведующий, – сказал он, – идемте.

Генерал вывел их наружу и закрыл за собой дверь.

Александр шагнул к матери, но когда увидел ее бледное, расстроенное лицо, остановился молча.

– Иди наверх, – сказала она резко, – иди.

Мальчик быстро закрыл лицо руками и побежал наверх, словно от погони.

– Тамара, возьми себя в руки, – сказала баронесса по-французски. – Noblesse oblige[26]26
  Благородство обязывает (франц.).


[Закрыть].

Ее возглас прозвучал, как стрела, направленная прямо в цель. Тамара подошла к столу и села на свое место.

Некоторое время никто не сказал ни слова, а когда стали говорить, то шепотом.

– Мадам Базарова, – спросил я. – Можно мне пойти к Александру?

Она посмотрела на меня, словно удивляясь моему присутствию, и кивнула головой. Я нашел мальчика в спальне, которую он, очевидно, делил с матерью. Он лежал на походной кровати рядом с кроватью побольше, закрыв лицо чьим-то пальто.

– Послушай, – сказал я, – она не хотела тебя обидеть.

У меня не было опыта разговаривать с детьми, особенно с плачущими.

– Я не потому, – сказал он.

– А почему?

– Я не знаю. Сам не знаю.

Над его кроватью была фотография мальчика такого же возраста, как Александр, в матросской форме.

– Это ты? – спросил я, указывая на фотографию.

– О нет! Это сын царя, Алексей.

Я вспомнил, что обещал ему фотографию памятника Пушкину.

– Они его тоже убили, – сказал он неожиданно, – он никогда уже не вырос.

– Знаю. А у меня есть для тебя фотография памятника.

Я надеялся, что она еще есть в моем столе.

– Она есть у вас? Я думал, вы забыли.

– Нет, я не забыл. Я приду опять и принесу ее.

– Вы приедете в вашем автомобиле?

– Ты хочешь прокатиться? – спросил я, и он улыбнулся. – Я приеду, и мы поедем кататься.

– Скоро?

– Да, а теперь помоги мне найти мое пальто.

Когда я спустился вниз, генерал был в комнате. Он открывал бутылку коньяка и говорил подчеркнуто веселым голосом. Я сказал, что я скоро приеду поговорить с Тамарой об уроках русского языка.

– Прекрасно, – сказал он, провожая меня до двери. – Очень рад, что вы зашли, мистер Сондерс.

– До свидания, – сказал я, – спасибо.

И чуть не добавил «ваше превосходительство».

Глава пятая

Ранней весной 1938 года я начал брать уроки у Тамары Базаровой. В это время я не задумывался над тем, что привело меня к решению изучать русский язык, кроме каких-то неопределенных планов работать корреспондентом в Советском Союзе. Оглядываясь назад, я склонен верить, что какое-то предопределение руководило мною. Я не подвержен мистицизму, и под предопределением я понимаю стечения обстоятельств, направляющих человека на определенный путь, который он сам бы никогда не выбрал.

Я ездил на Зикавейское кладбище раз в неделю, за исключением тех дней, когда уезжал из города по заданию или мне просто не хотелось окунаться в учебу. Александр всегда присутствовал на наших уроках, сидел очень тихо, хотя он явно переживал за меня, когда мне не давалось произношение трудных слов. Дважды я приносил ему маленький подарок, но Тамара сказала мне, что она будет вынуждена перестать принимать плату за уроки, если я буду продолжать это делать, и я должен был покориться ее желанию. Когда же я однажды принес бутылку коньяка ее отцу, она промолчала. Я никому из моих коллег-репортеров не говорил, что изучаю русский язык, – осторожность, которая помогла мне избежать многих сомнительных острот.

Тамара была прекрасной учительницей, но даже ее энтузиазм в отношении языка редко нарушал ее сдержанность. И только время от времени она позволяла себе высказать явное одобрение, когда я делал успехи в произношении или осиливал трудное грамматическое правило. Это было скорее удовлетворение своим преподаванием, чем моей способностью воспринимать его.

Время от времени какое-нибудь слово вызывало у нее в памяти что-то из прошлого, и она останавливала урок, чтобы рассказать мне о том, что некогда случилось в России. Ее воспоминания большей частью были связаны с отцом, и в таких случаях ее лицо принимало восторженное выражение. У нее также была манера поднимать подбородок с таким видом, будто она хочет отстранить от себя все, что происходит вокруг в данный момент. Я никак не мог понять ее упорного желания оставаться в мире, в котором жил ее отец. Но, зная по собственным наблюдениям, как опасна такая привязанность, я в то же время не мог решить, что разумнее: жить, как я, в ожидании будущего или в воспоминаниях о прошлом, как она.

Так однажды, год спустя после того, как мы начали с ней заниматься, Тамара рассказала мне о свадьбе своих родителей. От Петрова я знал, что мать умерла, когда Тамаре было едва два года, и что ее воспитала гувернантка, англичанка, которую Тамара не очень любила, потому что она была, как Петров выразился, «очень холодная иностранка».

– Моя мама была очень красивой, – сказала Тамара. Она встала и направилась к лестнице, но Александр опередил ее:

– Сиди, мама, я принесу бабушкину фотографию.

Он побежал наверх и через минуту вернулся с портретом в старинной раме.

– О, замечательно красивая, – сказал я, как можно сказать о мраморном бюсте. Лицо, которое смотрело на меня, было слишком красивое, чтобы возбуждать чувства, слишком гордое, чтобы быть когда-нибудь нежным. Такое лицо не могло принадлежать живому телу или быть искажено какими-нибудь человеческими чувствами. Я попробовал представить себе эту женщину на Зикавейском кладбище и подумал, что иногда и смерть бывает не без милосердия.

– Да, это за ее красоту маму выбрали преподнести цветы моему отцу, когда он вернулся героем с войны.

Я смутно помнил рассказ Петрова в клубе о героизме генерала Федорова в период Русско-японской войны. Очевидно, в связи с этим героическим поступком молодого Федорова чествовал его родной город, и самая красивая девушка подносила цветы. Говоря о прошлом, Тамара часто пропускала фактические данные, из-за своей рассеянности она полагала, что они знакомы всем ее слушателям.

– После был большой бал в честь моего отца. Мама была в белом платье, и они весь вечер танцевали вместе, хотя все другие женщины хотели танцевать с ним.

Я подумал: молодой герой, красивая девушка в белом платье, музыка, все, что столько раз повторялось в бульварных романах, и все же для ребенка, жившего в мире этой несносной романтики, все это стало единственной реальностью.

– Ну, и что же, сделал ли он ей предложение в ту ночь?

Глубокое уважение к отцу сделало Тамару невосприимчивой к моему сарказму. Я не хотел причинять ей боль, но иногда меня возмущало отсутствие в ней желания иметь свою собственную жизнь.

– Нет, – сказала она, принимая мой вопрос за интерес к отцу, – через несколько дней он должен был ехать обратно на фронт, и поэтому он сказал, что он не имеет права просить ее ждать его. Когда он вернулся через год, первым делом он имел разговор с ее родителями, а после он нашел ее в саду, где она ждала его, и сделал предложение. В России, вы знаете, в садах – масса сирени. Они сидели в саду весь вечер и слушали пение соловья. Через семь месяцев они венчались в Исаакиевском соборе в Петербурге.

С этого момента я понял, что для Тамары в изгнании, в Китае, любовь была невозможна. Она никогда не смогла бы примириться с простыми житейскими отношениями, с потом, взъерошенными растрепанными волосами и одеждой, снятой второпях и брошенной на пол. Любовь для нее была: герой, вернувшийся с войны, сирень в цвету и песнь соловья. Я старался представить себе, каким был ее муж. Она никогда о нем не говорила, и Александр тоже.

Хотя Тамара не вызывала во мне никаких чувств как женщина, сам ее отказ от жизни интриговал меня, и иногда я задумывался над тем, могло ли ее красивое лицо когда-нибудь выразить страсть. Правда, совсем не с этим на уме я пригласил ее однажды в кино. Шла «Анна Каренина» в Американском клубе, и я подумал, что ей будет интересно посмотреть этот фильм.

– Я люблю Анну, – сказала она, как будто героиня была не продуктом авторского воображения, а близкой подругой. – Да, я с удовольствием посмотрю этот фильм.

– Мы можем пойти пораньше и пообедать в клубе, – сказал я осторожно, помня, как она раньше отвергала все мои приглашения.

– Американский клуб? – спросила она. – Это там работает Петров, не так ли?

– Да, там.

– Я думаю, что я не могу там обедать.

– Мы можем пойти куда-нибудь в другое место.

– В другое место можем.

Когда я заехал за ней вечером, я заметил, к моему удивлению, что она нисколько не прихорошилась. Ее старомодное платье плохо сидело на ней. Она не употребляла косметики. И, в отличие от других женщин, Тамара не искала на моем лице реакции на то впечатление, которое она производила, и не замечала, как я одет.

– Вы выглядите очень хорошо, – сказал я.

– Мы вернемся не слишком поздно? – спросила она.

– Американцы ложатся спать рано, – сказала баронесса, которая очень прямо сидела у стола, читая вечернюю газету. – Они заботятся о своем здоровье, а ложиться спать поздно вредно для здоровья.

Я сказал:

– Очевидно, я перенял привычку у англичан, ведь уже почти семь лет, как я работаю среди них.

– У англичан? Англичане, мой друг, не беспокоятся о своем здоровье, они ложатся спать от скуки.

– Твой дедушка дома? – спросил я Александра, который тихо сидел рядом с баронессой.

– Он играет в бридж с адмиралом Суриным, они всегда играют бридж по четвергам, а по субботам в вист.

– Я пойду наверх за пальто, – сказала Тамара, и мальчик рассмеялся.

– Что смешного? – спросил я.

– Ничего смешного, только это первый раз, что мама куда-то идет.

– Она ходит в Офицерский клуб.

– Да, но с дедушкой, а это первый раз, что она идет одна.

Когда Тамара вернулась, и мы шли к автомобилю, я заметил, как неуклюжа она была в своих жестах, словно девочка, которая еще не научилась контролировать свои движения. Я открыл дверь машины. На какой-то миг она подняла на меня свои огромные глаза, как бы ожидая инструкции, и, садясь, стукнулась головой о дверь. Мы поехали во французский ресторан, где свет был притушен и три русских музыканта играли грустную музыку.

– Вам нравится здесь? – спросил я Тамару.

– Это мне напоминает, – начала она и остановилась. – Я не знаю, что это мне напоминает, в России я была слишком молода, чтобы ходить в рестораны.

Она смотрела на пианиста, молодого человека с впалыми щеками, который, когда он играл, курил не переставая, наклонив голову вперед, как обреченный на гильотину. Рядом стоял гитарист, качая головой в ритм, он играл, закрыв глаза. Выражение его лица, покрытого глубокими морщинами, напоминающего греческую маску, никогда не менялось.

– Тот молодой человек, что за пианино, – сказала Тамара, – я его знаю. О, нет, не его. Я знаю его отца, он – знакомый баронессы.

– Он здесь давно играет, – сказал я.

Это было место, которое я посещал довольно часто, особенно в первый год в Шанхае. Я особенно любил наблюдать за виолончелистом; он был самым старым из них, и когда он думал, что за ним никто не наблюдает, он пил что-то из стакана, улыбаясь от удовольствия. У него, наверно, был хороший голос в молодости: он все еще пел, иногда с другими музыкантами, иногда соло, и хотя голос его потерял силу, в нем все еще было что-то приятное.

Официант подошел и подал нам список вин.

– Хотите что-нибудь выпить перед обедом? – спросил я Тамару. Она быстро взглянула на лист и потом на меня.

– Я буду пить мартини, – сказал я.

– Вермут? У них есть вермут?

Заученным жестом официант взял список вин, поклонился и сказал:

– Вермут для мадам, и один мартини.

– Маленькую рюмку, – сказала она, – пожалуйста.

– За что будем пить? – спросил я, когда официант вернулся. Я помнил, как русские всегда пили друг за друга или произносили сентиментальные декларации, прежде чем пить.

– За что?

– Не знаю, может быть, за дружбу.

Я употребил это слово легкомысленно, хотя не верил, что такие отношения возможны между мужчиной и женщиной, но Тамара восприняла мое предложение так, будто это было свидетельское показание в суде, и сказала:

– Мы никогда не сможем быть настоящими друзьями.

Я подумал, как утомительно быть с женщиной, которая всегда так серьезна. Неужели она не знает цены светского, незначительного разговора, когда ум отдыхает, и все сказанное тут же забывается.

– Что значит настоящие друзья? – спросил я.

– Это люди, которые похожи. Я не говорю – совсем похожи, но те, кто понимают друг друга, как люди того же крута. Кому ничего не нужно объяснять.

– А кто же все другие?

– Они просто знакомые.

– Выпьем тогда за знакомство.

Она поднесла свой бокал к моему, мы чокнулись и выпили.

Во время обеда Тамара не разговаривала, но все время оглядывалась на окружающих, как это делал Александр, когда я повел его в отель «Палас» есть мороженое. Мы пили вино – я больше не предлагал тосты, – и после третьего бокала ее темные глаза стали блестеть, как будто какое-то спрятанное тепло старалось проявить себя, но не находило выхода.

– Как вы думаете, – спросила она, – могли бы мы попросить их сыграть одну песню?

Она написала название на салфетке, и я послал, приложив деньги, музыкантам. Виолончелист улыбнулся и поклонился. Он положил деньги в карман и сделал сигнал другим двум играть. Тамара наклонилась вперед, подняв подбородок. С первых же звуков я подумал, что она начнет петь, но она только слушала, будто насторожившись в ожидании чего-то особенного. Я посмотрел на пианиста и увидел, что он не сводил глаз с Тамары. Выражение на его лице было не то, какое бывает у мужчин, когда они смотрят на красивую женщину; так смотрят на знакомый предмет, который вызывает болезненные воспоминания. Мне захотелось узнать, насколько хорошо они знали друг друга. Я посмотрел на Тамару. Она, казалось, не замечала его взгляда. Когда виолончелист пропел последний куплет песни, Тамара вдруг повернулась ко мне и сказала:

– Вы знаете, дома, в России, было одно место в саду… – но в это время виолончелист, очевидно решив, что мои чаевые заслуживают особого внимания, начал петь «America, The Beautiful…»[27]27
  «Америка прекрасная» (англ.) – популярная патриотическая песня.


[Закрыть], и ее голос потонул в громких звуках инструментов. Она смотрела с удивлением на музыканта, стараясь понять слова, которые он пел с тяжелым русским акцентом, совершенно не понятные даже для меня, но когда виолончелист закричал с восторгом: «Америка, Америка», – Тамара улыбнулась мне и подняла свой бокал. Я думаю, она ожидала, что я встану или хотя бы вздохну с ностальгией. И хотя я терпеть не могу любой демонстрации патриотизма, но, зная, что от меня чего-то ждут, сделал жест благодарности в сторону трех музыкантов.

– Расскажите мне, – сказала она, – об Америке. Я не могу представить, какая она.

Я никогда раньше не сталкивался с необходимостью определить мои чувства к родине, и хотя время от времени я думал о ней с нежностью, нужды сформулировать эти чувства никогда не было. Я точно знал, что со стороны Тамары этот вопрос был вежливым жестом, а не искренним вопросом, она просто хотела мне отплатить за приятный вечер.

– О, Америка – великолепная страна, – сказал я и на этом кончил.

– Но почему же вы здесь? Вам надо здесь жить?

– Китай меня интересует, и, кроме того, есть еще другие причины.

– Я понимаю, – сказала она. Я представил себе, как в ее воображении я совершал какой-то благородный поступок на пользу родине, потому что в ее представлении не могло быть человека, жившего исключительно в погоне за удовольствиями. Я увидел в ее глазах выражение симпатии, и на какое-то мгновение мне захотелось, чтобы мое присутствие в Китае было не исключительно моим личным выбором.

– Вы знаете, – сказала она, – мой отец тоже много раз должен был уезжать из России. Я хорошо это помню, потому что он всегда возвращался с подарком для меня. А когда мы должны были бежать из России во время революции, я хотела взять куклу, которую он привез мне из Парижа. Только папа сказал, что я должна оставить ее дома.

– Вы были очень молоды, когда это произошло?

– Мне было десять лет, но я все очень хорошо помню. Я помню, как я шла в гимназию утром и увидела мертвых солдат на снегу и кровь, кровь везде. Я побежала назад домой. Папы не было дома, гувернантка была в истерике, только няня была спокойна. Она велела мне молиться за отца.

Вдруг Тамара замолчала. Она посмотрела через комнату на пианиста. Он только что кончил играть и зажигал сигарету. Гитарист и виолончелист уходили с подмостков. Пианист повернулся и посмотрел на Тамару. Я почувствовал напряженную интимность между ними.

– Мы опоздаем на фильм, – сказал я.

Было похоже, что она меня не слышит. Я заплатил по счету и сказал, трогая ее плечо:

– Нам нужно идти.

Она молча поднялась, и мы ушли. В клубе я увидел двух журналистов, один из них работал в новом агентстве, а другой только что вернулся из Нью-Йорка. Американка, которую я знал, была с ними. Я хотел избежать встречи, но вернувшийся из Нью-Йорка заметил нас и подошел с приветливой улыбкой.

– Мы только что говорили, – сказал он после того, как я кончил представлять Тамаре его и американку, – Шанхай тридцатых годов то же, что Париж был в двадцатых годах, – центр для американских изгоев.

– О, я думаю, Шанхай еще более захватывающий, чем Париж, – сказала женщина. Ее улыбка раздражала меня. Я заметил, как она избегала смотреть на Тамарино жалкое платье, но ее тактичность была еще более оскорбительна.

– Вы тут уже несколько лет? – спросила она меня, и другой корреспондент ответил за меня:

– Восемь.

– Семь, – поправил я.

– Как насчет ланча завтра или послезавтра? – спросил человек из Нью-Йорка.

Я налгал, что меня не будет в городе несколько дней. Пусть он сам собирает свою информацию, подумал я. Не собираюсь поставлять ему ее за цену одного ланча и нескольких мартини.

– Мы можем пойти куда-нибудь выпить после фильма, – сказала женщина, глядя на Тамару.

– Прекрасная идея, но где мы встретимся? – спросил человек из Нью-Йорка.

Я посмотрел на Тамару. Похоже было, что мы говорили на языке, который она не понимала. Я сказал:

– Спасибо большое, но я должен отвезти госпожу Базарову домой сразу после фильма.

Журналисту я сказал:

– Счастливо.

Все они в унисон сказали:

– Рад с вами познакомиться, – Тамаре. Она слегка поклонилась.

По дороге в зал, где показывали фильм, мы встретили Петрова, который нес поднос. Он остановился на минуту, только чтобы сказать нам:

– Интересно, как они поставили «Анну» в Америке.

Я расслабился, сидя в темноте, с приятным чувством довольства, которое обычно приходило после хорошего обеда и вина. Я с удовольствием смотрел на удивительно красивое лицо Гарбо, изображавшую влюбленную женщину. Я всецело погрузился в фильм, в саму фабулу, а главное, был увлечен Гарбо, так что почти забыл, что был не один. Я громко смеялся во время сцены, когда группа офицеров, выпив невероятное количество водки, паясничала, залезая под стол или танцуя друг с другом. Я повернулся к Тамаре, чтобы сказать ей что-то, но выражение ее лица остановило меня. Она сидела тихо и прямо, и я мог чувствовать ее дрожь.

– Идемте, – сказала она и, прежде чем я мог двинуться, встала и пошла к двери. Я за ней. На улице она повернулась ко мне:

– Они не имеют права, – сказала она, – права представлять это так. Это все неправда. Они показали не жизнь в России, а какую-то комедию.

Я думаю, она считала меня ответственным за то, как голливудская студия представила русскую аристократию.

Я начал:

– Гарбо была…

– Я не говорю об Анне, – перебила она. – Они эту картину сделали, чтобы показать всему миру, в то время… в то время как нам нужны помощь и понимание. А они сделали эту нелепость.

Мы дошли до автомобиля в полном молчании, и она не сказала ни слова всю дорогу до кладбища.