355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ирина Эренбург » Я видела детство и юность XX века » Текст книги (страница 13)
Я видела детство и юность XX века
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 15:43

Текст книги "Я видела детство и юность XX века"


Автор книги: Ирина Эренбург



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Наташа считает, что Роммель [143]143
  Меня поразило, что сестра не слышала о нашем злейшем враге – немецком маршале Роммеле.


[Закрыть]
американец. Умирает Джонька [144]144
  Такса Сорокиных. Во время очередной тревоги Наташа, как всегда, взяла Джоньку с собой в убежище. В ту ночь одна бомба попала в их дом в Проточном переулке, убежище засыпало, и кто как мог разрывал руками себе выход. Наташа копала, зажав Джоньку под мышкой, он видимо, тогда и простудился. В ту ночь, когда я поднялась после отбоя на свой девятый этаж, я увидела, что в стороне Смоленской площади все полыхает. Телефон Сорокиных не отвечал, и я побежала. На Арбате горел Вахтанговский театр. Проточный был оцеплен. Горел дом, где жили наши. Мне посоветовали подняться к церкви. «Там сидят те погорельцы, которые выбрались из убежища». Я догадалась позвонить Любе. «Сорокины только что вошли. И даже Джонька с ними».


[Закрыть]
от уремии.

Боря, даю тебе слово не опускаться. С сегодняшнего дня.

26 ноября.

Наше наступление на Сталинградском направлении замедлилось, но немцы там окружены. Это факт. 60 тысяч пленных. Я в хлопотах в связи с отъездом на фронт.

30 ноября.

Теперь ежедневно «последний час». Прибавилось на Центральном фронте. Мне надоели визитеры. Главные – Таня и Тема.

Была в ПУРе [145]145
  Политическое управление Вооруженных сил СССР.


[Закрыть]
. Как будто скоро будет пропуск. Хорошо, что уезжаю, мне невыносимо.

Андроников [146]146
  Видимо, во время войны я с ним дружила. Он был известен как талантливый исследователь Лермонтова.


[Закрыть]
в больнице. Будут вырезать желчный пузырь. Вирта [147]147
  У него была красивая жена, но писателем он не считался, хотя его роман «Одиночество» сделал ему имя. В основном о нем говорили как о человеке, любящем барахло.


[Закрыть]
в меховом комбинезоне – «800 целковых», летит в Сталинград. Теперь все туда.

12 декабря.

Все еще не уехала. Провела целый день в грандиозном госпитале в Лефортове: ждала начальника Сануправления Западного фронта и прозевала его!

Вчера Аля орала на Аннушку – та сожгла Савины кальсоны, плюс мама плюс Бальтерманц. Он опять попал в неприятную историю – снял прошлогоднего фрица. Ортенберг [148]148
  Ортенберг Давид Иосифович (р. 1904) – во время войны главный редактор газеты «Красная звезда».(Прим. ред.).


[Закрыть]
требует для него штрафного батальона. Ночью вызвали Бальтерманца в ПУР. Теперь он сидит дома в полной темноте – у них не горит свет – и ждет своей судьбы. Илья занят статьями и стихами.

Иду завтра к Андроникову. У него к желчному пузырю прибавились почки. Алигер уехала на фронт. Французские летчики в Иванове, там же наши летчики. Французы едят кислую капусту и огромные «корнишоны» [149]149
  «Французы едят кислую капусту и огромные „корнишоны“» – т. е. соленые огурцы. Оба блюда не приняты во Франции.(Прим. ред.).


[Закрыть]
. Веселые ребята.

Завтра с утра еду валерьянить Бальтерманца. Новое занятие.

13 декабря.

Была у Андронникова. Госпиталь для избранных. У нас могут жить только избранные.

Вы знаете, что такое, когда человек устал мучиться? А я знаю. Я устала. Илья сегодня: «Что ты так хандришь?»

Боже мой, где узнать?

22 декабря.

Новое наше наступление. Взяты Кантемировка, Богучар и т. д.

Еду 26–27 с Альтманом.

Снился всю ночь ты.

Идет мокрый снег. В Москве говорят о встрече Нового года. Шьют платья.

Сава в Туле у литовцев. Взял банки для меда. Наших выселяют из гостиницы.

25 декабря.

Вчера наше новое наступление в районе Нальчика. Как будто. 27-го уезжаю. Была в поликлинике. Старый еврей-врач держал меня долго голой в ледяном кабинете и обсуждал наступление в Африке.

Илья в Иванове у французских летчиков. Завтра 9 лет нашего брака. Сегодня день рождения Беллы. Все это констатация.

27 декабря.

Вчера выпила кофе за твое здоровье. За то, что ты тоже думал обо мне. Завтра еду.

29 декабря.

Ехали на грузовике. В Кунцево заехали к семье шофера. Хозяйка угостила супом и пшенной кашей. Конец пути проделали на санях ТПС, не хватило бензина. По дороге девушки из КП [150]150
  КП – командный пункт.(Прим. ред.).


[Закрыть]
, мы их подвезли. Большой плакат: «Разгромим врага в 1942 году». Ехала под тентом, разрушений не видела.

В редакции «Уничтожим врага» вспоминали: «Сперва двигались к Москве, потом от нее, а теперь топчемся на месте». Деревня, где редакция, почти не пострадала, жителей нет. Вокруг леса, ели, покрытые снегом, по дороге от шоссе пулеметы на санях, белые грузовики. Поражает тишина. Вечером слушали музыку по радио, ужинали все вместе, делились редакционными новостями. Полная демократия. С утра кто-то затопил печку, я согрелась и заснула. Политинформация, как у нас полагается. Волнения, связанные с новогодним номером газеты. Редактор ездил в Политуправление армии докладывать о поездке в Москву.

Мне выдали ватовку (ватник). Ночью звонили из Политуправления, чтобы узнать сводку: Котельниково. Ночью, с 2-х до 4-х, прием «Информбюро». Утром Розин [151]151
  Корреспондент газеты «Уничтожим врага».


[Закрыть]
с еврейским акцентом читает всем информацию. Женщины добились бани. В деревне остался Бобик, он все время смеется. Общий любимец. В газете в основном белорусские евреи. Скорее всего, семьи их погибли, но об этом не говорят.

С утра все 10 корреспондентов, включая меня, отправились на грузовике в соседнюю деревню. Ехали стоя. Не хватило бензина. Шли пешком. Деревня разрушена. Землянки, а на деревьях сохранились скворечники. Накрашенные девушки в военной форме. Сюда вызвали лучших бойцов для награждения, а они не знали зачем. Прошли по 30–40 км. Сидели на полу серые, голодные, замерзшие. Я фотографировала, потом мы беседовали с каждым отдельно, потом наконец их накормили. Из каждой дивизии прислали по одному человеку, мне сперва достался мальчик-разведчик. Он твердил: «Все хорошо, да вот задание не выполняем». Затем я расспрашивала татарина, бывшего повара. Он ничего не мог рассказать. Обидевшись, что он мне не понравился, вынул замусоленную вырезку из дивизионной газеты: он заколол фрица. А третьим был командир орудия, хороший русский паренек с веселыми глазами, «стеснительный», как он сказал про себя. После опроса пошли пешком домой. Юдин [152]152
  Тоже корреспондент газеты, единственный профессиональный журналист.


[Закрыть]
рассказывал, как страшно вести атаку. Дома колбасня с новогодней елкой. Беспрерывные звонки начальства. В 7-ом отделе Шейнис. Живут в избе. Елку устраивают у «девочек». Все говорят о предстоящей выпивке. Вчера пробовала стрелять из револьвера, очень оглушительно. Вчера по шоссе шли наши колонны, немцы их обстреляли. В деревне видны прожекторы. Затемнение здесь приблизительное.

1943 год
1 января.

Вчера встреча Нового года: ужин редакции и типографии вместе, за сбитым столом, на сбитых скамьях. Была елка. Меню: селедка с картошкой и рагу. Очень сладкий чай и мадера. Водки не было. В перерывах пели «тост за Родину, тост за Сталина». Ели палочками – нет вилок. Оркестр: нашли мандолину на каком-то чердаке. Хор. Дирижер – наборщик. Пели и еврейскую. В 4 часа приказ: разойтись. Завтрак на час позже. Была речь Калинина – не слушали. Было уютно и весело.

2 января.

Была у связистов. Роскошно живут, русская печь и железная переносная.

Ординарец Литвинов мне: «Разве сейчас гражданка, чтобы уговаривать выпить?» Угощали: брага и селедка, чай с сахаром и печенье. Угощали меня, остальные пили чай. Там живут три майора: два украинца и комиссар-еврей. Поцелуев – белобрысый, аккуратный. На Украине остались мать и сестра. Один брат – командир партизанского отряда под Ворошиловградом, другой – летчик, третий – на заводе в Орджоникидзе. Сам был шахтером, как отец, с 35-го года в армии связистом. Второй майор – Зинченко, глубоко сидящие бесцветные глазки, брови выбриты. Кавалерист, кадровый. Из Запорожья. «Отец у меня маленький, куда ему кавалерия! Был крестьянином». Не навещал своих с 34-го года. Прошел пять войн. Высокий, солдафон. Комиссар его дразнит: «Кавалерия работает в тылу». Зинченко лезет на стенку: «А Доватор? А Белов? На Дону что делает кавалерия?» Он действительно любит лошадей. Говорит, что кобыла выносливее коня. Как у людей. Он очень недоволен, что его назначили по хозяйственной части. В 41-м году его взвод сняли с коней и посадили на танки. Их направили на Ельню, там он получил медаль, но стыдится этого: во-первых, Ельню сдали, во-вторых, он был не на коне. «Старый я теперь, теперь бабаньки меня не любят. А вообще-то в армии женщины только помеха». Семьи никогда у Зинченко не было.

В редакцию пришла ночью. Все спали, так как не горел свет. В 2 часа ночи приходил начальник гарнизонной службы, проверял документы. Смешно, но редактору это не понравилось. Слушала радио: Вязьма, Великие Луки, Элиста. Хорошая сводка! Лукашевская рассказала о корректорше нашей газеты, которая потеряла детей, – только на передовую.

3 января.

Утром поехала в Сануправление. Самые разнообразные землянки – с окошками в рамах, обычные зеленые летние палатки. Перед каждой землянкой елка с Дедом Морозом.

Это интендантский городок. Ходят жирные хозяйственники и говорят только о еде. Столовка в бараке: на столиках скатерки. Вешалка, зеркало, занавески на окошках. Мясной обед и компот. В бараке начальник Санитарного управления спит на кровати, сам он толстый, равнодушный, дает советы, куда не надо ехать, – свои счеты с врачами – нет списка награжденных, и вообще нет никаких списков.

После него зашла в АХО [153]153
  АХО – административно-хозяйственный отдел.(Прим. ред.).


[Закрыть]
. Старший лейтенант кричал на бойца, у которого аттестат был не на том бланке: «Умри! Не смей так со мной разговаривать!» Отобрал у того аттестат: боец остался на время командировки без еды!

Мастерская авторемонта, там же госпиталь. Мне дали машину. Начальник – интеллигентный студент подписал приказ взять бензин из НЗ [154]154
  НЗ – неприкосновенный запас.(Прим. ред.).


[Закрыть]
. Ехала рядом с шофером. В темноте, на большой скорости. Шофер не обращал внимания на ямы, повернувшись ко мне лицом, рассказывал о себе: москвич, жил на Ленинградском шоссе, семью эвакуировали в Рязанскую область, четыре дня были у немцев – все пожитки сгорели. «Я-то обут, одет, а вот они…» Три дня находился в окружении на Десне. «Вел трехтонку с автосварочным агрегатом. Другие бросали машины, я тырил у них горючее, шел по молодому лесу, ломал деревья, машина помялась, на открытом месте попал под обстрел, пристал к какой-то колонне и наконец нашел своих. Очень обрадовался. В гражданке возил профессора, который семь лет отсидел. Теперь я старший шофер. Отвозим починенное оружие, забираем в ремонт».

Вечером, когда вернулась в редакцию, был начальник политуправления, очередной ревизор. Бедняга Альтман играл с ним в шахматы. Ревизия жилья – все идеально чисто и все работали. Начальника возмутило, что набор не разобран – не верил, что так полагается. Ревизия закончилась благополучно. Его накормили, после лыжной прогулки он нашел все очень вкусным, чаем его поили в комнате.

4 января.

Политинформация. Моздок и еще что-то около Грозного. Звонил вчерашний ревизор, предлагал свои планы насчет будущего газеты. Разъезд журналистов. Ара, как всегда, получила самое опасное задание. Меня оставили дома. Баня: пришли бойцы и командиры.

5 января.

Вечером Петерчук вдруг вспомнил свою свадьбу, бабку с изюмом, которую пекут только в Белоруссии. Грустно вздыхал: «Едва справили шкаф, правда, не совсем хороший, но все-таки шкаф, а теперь не знаю, где жена, дети». Почти вся редакция состоит из жителей Минска, и почти все считают, что их семьи погибли.

6 января.

Вчера госпиталь в Суконниках. Начальник госпиталя говорил о том, какая сестра с кем спит.

Разведчики взяли трех пленных, не поверили, что не закричат при переправе через реку, и прикончили их штыками. А вот другой рассказ: один из разведчиков был арестован. Знакомый кавалерист поскакал за ним под обстрелом, нагнал его, обнял и потом направился к немцам. Его сбили с лошади, а немцы унесли. Кто он?

Пошли с Розиным в 24 гвардейскую. Таков был приказ нашего редактора. Грелись на пропускном пункте, караульные развлекались стрельбой из пулемета, который они где-то достали. Дошли до следующего обогревательного пункта, здесь кипяток, нары. Сели в машину, по дороге пересели в сани и приехали в Сибирский артиллерийский полк. Там волнение: только что послали Сталину письмо с собранными деньгами на изготовление гаубичного орудия [155]155
  Сбор денег на орудие, на танк, на самолет проводился всюду, это входило в систему. Писали обязательно Сталину. Все мы верили, что тем самым приближаем победу. Пожертвования будто бы делались добровольно, но никому не приходило в голову отказаться дать деньги. То же самое было с займами.


[Закрыть]
. Слышна стрельба. Кто-то говорит: «Больше там фрицы не будут смеяться. Я им сегодня показал». Поехали на «фордике» в 29-ую. Машина не прошла, пришлось идти по поляне пешком. Дул режущий ветер. В лесу было тихо. Замелькали огоньки. Это блиндаж КП. У замначальника литературная беседа. «Костенька Симонов, Женичка Габрилович». Это моя фамилия вызвала такую реакцию, кроме того, этот полк избалован писателями. Ужинали. Ложка, сделанная из целлулоида сбитого самолета. Пришла почта. Показывали друг другу фотографии девушек [156]156
  Почти все фронтовики переписывались с незнакомыми девушками с «большой земли», обменивались фотографиями, заводили платонические романы. Как приятно получить вышитый кисет, нежное письмо, табак! Я видела сияющие лица, когда раздавали письма и посылочки.


[Закрыть]
, но явно стеснялись меня. Отвели ночевать к двум машинисткам. Грязный блиндаж, одна постель, тут же сидит радиокрикун – инженер по текстилю с помятым бабьим лицом – кричит по радио на немецком языке. Во время паузы сообщил мне: «Люблю фрицев, даже не знаю, за что». Приходили Жоры [157]157
  Каждый входивший в землянку называл себя. И трое или четверо подряд представлялись так: «Жора». А может быть, мне это приснилось?


[Закрыть]
и хлопали девушек по спине. Ночью глухо слышны орудия. И радио в окопах. В крошечное оконце проникает свет. Спали я и одна девушка на кровати, вторая на узенькой скамейке. Сейчас дала ей поспать.

7 января.

Диктовали политдонесение, которое состояло из стандартных слов передовой. Утром мылась снегом. Девушки даже не растапливают снег. Живут хуже холостяков. Уборная в беседке. Всю ночь приходили разные люди и диктовали.

У замполита дивизии. Вчера он говорил «Костенька», сегодня молчалив. Высокий блондин. Любит хорошо пожить. В блиндаже еще двое – капитаны. Спешно едят суп, едут в полк проводить занятия. Приходит парикмахер Соломон. Все трое жителей блиндажа разговаривают с ним пренебрежительно, как с юродивым. А тот им подыгрывает. Он выклянчивает папиросы, гимнастерку, жалуется на отсутствие халата. Брея замполита, болтает о погонах, о концерте ансамбля, который здесь гастролирует.

Потом у начальника Ефремова. Показывал альбом с фотографией Сейфуллиной [158]158
  Незаслуженно забытая писательница. А в то время все зачитывались ее «Виринеей». Лидия Сейфуллина была на редкость чистым и честным человеком, и Илья да и я относились к ней с глубоким уважением.


[Закрыть]
среди бойцов этого полка. «Старушка была молодцом, просила зачислить ее бабушкой полка». Ефремов рассказывал о красотах Сибири, говорил о книгах Арсеньева [159]159
  Думаю, мало кому была известна его книга «Дерсу Узала». Меня удивило, что это имя было знакомо Ефремову. Я-то читала Арсеньева из-за Бори, который очень любил Восток.


[Закрыть]
.

8 января.

Поехали с Розиным в санях в 87-ой полк. Я примерзла к саням, меня еле отодрали. Розин попросил для меня ватные брюки. Выезд в батальон. По дороге береза с привязанными ветками ели – маскировка. Замаскированные орудия, все люди в белых халатах. Связанные бревна для орудия. Шалаши. Много тропок. Можно проехать через деревню X. Это только название бывшей деревни, там даже печных труб не осталось, но там открыто, мы видели немцев, значит, те увидят нас. Стоим сейчас у Сорокина. Комбат, и его сфотографировала, очень молодой, с большим курносым носом, гордится своим «хозяйством». Идет подписка на танк. Почти все заняты строительством новых землянок. Уговаривал и меня ночевать. Снайперов не застала, они вышли на «работу». Один все-таки прибежал, весь потный, Алиев. Я его сняла. Комбат весельчак, семья в оккупированной зоне. Дети 16 и 13 лет. «Буду искать новую жену. Одна пишет: „Ни шагу назад“, – значит, не хочет, чтобы я приехал в Москву», – острит он. Комбат только что приехал с передовой. Прострелен маскировочный халат. Фриц чуть не убил его. «Сегодня фрица раздразнили. Он стрелял из миномета». Наши снайперы трудятся, слышны выстрелы. Комбат отдает приказ о чистке орудия: завтра приедет начдив. Снайпер Алиев толстый, похож на грузина, плохо говорит по-русски. Учит остальных снайперов. Его все уважают.

Обед на кухне. Повар из Ростова, три года учился: умеет из одной курицы сварить обед на целую столовую. Очень жирный суп и сердце. Громадные куски сахара. Комбат пьет чай из кувшина. Выезжаю в 7 часов. Везет меня адъютант начальника полка с забинтованным лицом: связисты за неимением проволоки употребили колючую, и он на нее напоролся. Конечно, сибиряк, учился в метеоинституте, был заместителем командира роты, где Алиев. Говорит, что тот исключительно честный снайпер, общительный, но не может научится русскому – все время сидит один в лесу, выслеживает фрицев.

Меня провели в блиндаж комполка. Встретил ординарец: «Одеколон, чтобы освежиться, вот зеркало». Комполка, 29 лет. Сели ужинать. Подавал ординарец. Он был в передничке и белом колпаке – явно для меня. Комполка подполковник. В углу блиндажа телефон, все время доносится: «Говорит Урал, дайте Харьков…» Здесь же сидит сапер, ждет ночи, чтобы вырыть котлован для орудия. Командир роты принес донесение: такой-то в копоти, другой № – в грязи. Подполковник дает схему расстановки. Снайперы после работы еще несут караул.

Разговор за ужином: подполковник много говорит о смерти, все время вытирает пот, глубоко вздыхает. «Что со мной случилось? Я ведь был в окружении, выводил полк под Брянском и никогда не думал о смерти, а вот сейчас… Три недели мой полк пробивался к своим и без потерь пробился. Жил я с отцом и старшей сестрой, а брат Федя у крестной. В то время крестили. Он умер от голода, помню, лежал с открытыми глазами на русской печке. Отец меня увез в Пензу, спасал, сам не ел, все время меня кормил. Закончил я военное училище в Москве. Учитель математики уговаривал меня перейти в художественный институт. Я хорошо рисовал, но я остался в военном. Любил читать книги о войне. Отец пекарь, второй раз женился, но я этих детей не признаю. Одного сына назвал Николаем. Теперь нас два Николая Степановича… А пекарь он замечательный…» Тоскует без писем от сестры. Спит 2–3 часа. Всю ночь звонил: «Не засните под тишину. Беспокойте противника». Я спала на пружинной кровати замполита. Всю ночь горела лампа. Николай Степанович ходил и ложился. Мои валенки оказались у печки. Николай Степанович сам нарисовал план нового блиндажа и занят его строительством. «Если переживу эту войну… Не представлял себе, что такое настоящая война. А стою я на главном направлении. Противник очень хитрый».

Ночью я вышла, сразу: «Стой! Пропуск!» Я испуганно тонким голосом: «Я на минутку». «Так бы и сказали, женщин у нас нет». Утром принесли воду для умывания.

Убитых немцев считают на штуки. За ночь убит один наш, прямое попадание в траншею.

Патефон: «Евгений Онегин». Цена каждой минуты нашей жизни. Николай Степанович проявляет детскую радость при хорошем утреннем донесении.

Ординарец Божок, его фамилия Божков, подает завтрак: вермишельный пудинг, жареные крабы, омлет, печенье с маслом, чай с конфетами и сахаром. Похоже, что это обычно, а не специально для меня. Подполковник рассказывает о красоте озера Иссык-Куль. Возит с собой пружинную кровать, зеркало, стенные часы. «Суворов тоже вначале был простым солдатом. Снайперу легко получить награду, а вот нам…» Замполит не появляется, кричит: «Я босой, не могу…» Ко мне вызваны разведчики и артиллеристы.

Комбату донесли, что на тропинке видны следы – ходят немцы. Стали говорить, что надо поставить капканы, рогатки. Днем тропинка простреливается.

В 90-й полк меня отвез мальчик, воспитанник полка. Приехала к вечеру. Командир полка Гриценко спал. Я ждала в адъютантской, здесь же сидели ординарец и адъютант. Кто-то спал на койке, один боец сочинял рапорт, потом рассказывал, ни к кому не обращаясь: «Когда стояли мы у деревни, меня тут навылет, вот и сейчас нога ноет. Ну, леший с нею. Готов любую пулю получить, чтобы все кончилось. Другим станет лучше…»

Гриценко проверил у меня документы. Разговор о евреях: «У нас есть один, Корф, вы его не увидите, он в разведке, смелый до хулиганства».

9 января.

Утром Гриценко мне сказал: «Шесть месяцев войны [160]160
  «шесть месяцев войны…» – «год и шесть месяцев войны…»(Прим. ред.).


[Закрыть]
, а мы с вами сваляли дурака, все равно адъютант не поверит».

Новый командир дивизии принимает полк. Командир Дзюба доложил Гриценко, что одного наградил, другого повысил, а Гриценко: «Ну, он еще мало знает». Дзюба выпил водки с галетами и закурил трубку. Стиль – Тараса Бульбы. Очень гордится своей батареей. В записной книжке ее состав. Меня спросил: «Родной отец?» За ужином Гриценко: «Это рыба окунь». Много рассказывает о Дальнем Востоке, мечтает о конце войны, начал ее комбатом, капитаном. Разговаривает полувопросительно.

Снимала автоматчиков. Они устроили проческу леса, хотя я умоляла этого не делать. Надели белоснежные халаты, на которых видны следы утюга. Это все для фотографии. Здесь тоже показуха! Комроты Занчик скромный, не хотел сниматься. Все говорили об удалом Корфе.

Пошла к орудию. Оно еще не вернулось с огневой позиции. Ждала в темной землянке, на нарах кто-то спал. Это землянка двух расчетов. Здесь небогато. Дзюба учит бойцов вежливо разговаривать. Он хозяин, чувствуется, что дружен со своими подчиненными.

После 90-го полка поехала на КП дивизии. Замполит был в бане. Пошла в дивизионную газету. Они обедали, потом тоже пошли в баню. Уложили меня на нижних нарах. Рохлин – мальчик из интеллигентной еврейской семьи, ленинградец. Добровольно ушел на фронт из 10-го класса. Покраснел во время разговора о девушках. Более разбитные Цуканов и Вахрушев. Последний рано лег спать. Рохлин и Цуканов расспрашивали меня о Париже, о жизни за границей. У Цуканова жена и ребенок. Мучает мысль о смерти.

10 января.

Утром из полка пришли Розин и Сысоев. Вместе пошли к саперам. Там наши корреспонденты побрились. Пришли саперы. Не дождались татарина, он был на фугасе. Прибежал после нашего ухода, рассказывали, что огорчался. Хотел, чтобы наша газета написала о нем. Замполит – красивый романтик, музыкант. У него мандолина и рояль в землянке. На стене висит фотография пышной актрисы. Приглашал нас остаться – вечером баня…

Пошли пешком в темноте. Прошли 18 километров.

Рохлин из дивизионной газеты похож на Бориса. Видимо, есть мелочи, специфичные для еврейской интеллигенции.

Вчера уехал грузовик в Москву. Екатерина Александровна послала два бревна для топки мужу. Она его очень любит.

Сейчас редактор диктует письма. Петерчук пилит дрова, связисты меняют телефон, Е. А. в типографии, а я схожу с ума от бездеятельности. Видимо, «американку» не так-то легко погрузить.

Из Суконников ездила в зенитную батарею – пока нет работы. Уваровка полностью разрушена.

В госпитале присутствовала при переливании крови.

На окраине деревушки стоит изба – «кровяной домик». К нему наезженная дорога. Живут здесь врач и сестра. Я вошла в избушку, и мне показалось, что это царство «Спящей красавицы». Невероятно чисто. Большая светлая комната, по ее стенам марлевые занавески, на окнах тоже занавески. В углах комнаты – градусники. Тлеет огонь в печке: крови вредна высокая температура. Широкие полки закрыты марлевыми пологами, на полках под ватным одеялом лежат флаконы, в них кровь, плазма, противошоковая жидкость. Настоящее сокровище. На некоторых флаконах письма от доноров. Я списала фразы из них: «Здравствуйте, дорогой защитник Родины! Я посылаю Вам свою кровь, чтобы вернуть Вам здоровье». «Дорогой боец, если моя кровь поможет Вам выздороветь, то прошу ответить мне скромной записочкой. С приветом, Катя». «Дорогой боец-братик! Я вправе называть Вас так, потому что моя кровь смешалась с Вашей». «Я как донор буду счастлива, если моя кровь поможет Вам». Врач и сестра рассказали о своих заботах. Кровь невероятно капризна. Живет не больше 21 дня. Не переносит ни холода, ни жары. Сестра за ночь встает несколько раз, чтобы проверить температуру в комнате. «Возни много, а работа не видна».

Два дня прождала отъезда в 352 дивизию. Приехал Рабинович, редактор дивизионной газеты. Ара уехала в 19-ю дивизию за ленинским материалом. Последний час: наше наступление у Воронежа. Это сообщили газеты ночью, утром была готова листовка.

Жду сборки «американки». Все это 17 января.

Написала о Чеканове. Альтман принял.

Когда пришла из дивизии, меня ждали письма и посылка. Как бы мне хотелось одного письма! Незаметно для остальных плакала.

20 января.

Давно не было такого бессмысленного дня. С утра, а сейчас 5 часов вечера, жду командование. Черт бы побрал нашу систему собраний, совещаний. Все комбаты целый день совещаются, а идет война! Прочла Куликова и Кожевникова. Все мура. А сколько можно было успеть сделать! Сижу без курева. Трагично, если здесь не дадут. Что-то непохоже. Вспоминаю Гриценко и Кулакова. Особенно последнего. Типично наше бесклассовое общество! Хочу сегодня поехать на КП батальона, может, успею поговорить. Плохо с госпитальным материалом, а хочется обратно в Суконники. Надо 24 и 25 поехать в госпиталь. Слышу голоса. Наконец-то!

22 января.

Была в 58-м полку. В ожидании снайперов мне предложили посмотреть в амбразуру, как живут немцы. Со мной пошел лейтенант. Туда мы шли по траншее спокойно. «Фриц сейчас обедает, можно его не опасаться». У амбразуры стоял снайпер. Немцы были метрах в ста от меня. Какие-то фигурки несли дрова, воду, просто переходили от одной землянки к другой. Вполне мирная жизнь. На обратном пути начался минометный обстрел. Жуткий вой, шлепаются осколки, а мы идем по траншее, которая едва доходит мне до талии. Передо мной полз какой-то боец, вдруг я увидела, что у него вылезают кишки, кровавые, на белый снег. У меня подкосились ноги, но я твердо стояла. От страха. Сопровождающий меня лейтенант закричал мне: «Баба, ляжешь ты когда-нибудь?» – и нехорошо выругался. Тогда я поняла – он считает, что я стою из храбрости, и он не может лечь, когда женщина стоит. Я переползла через корчившегося раненого бойца, увидела его полные мольбы глаза – видимо, это был казах, – и добежала на четвереньках до конца траншеи, которая кончалась у землянки. Я задавала вопросы чисто механически, записывала ответы, но у меня настолько дрожали руки, что я никогда не смогла расшифровать то, что записала. Мне кажется, что страшнее минометного обстрела ничего нет на свете. Снайперы разошлись – в землянке остался хозяин и еще какой-то боец, который спросил: «Можно обратиться?» На что, по-видимому, его начальник сострил: «А ты попробуй». Потом капитан, совершенно пьяный, как я наконец поняла, показывал мне фотографии жены и сына и рассказывал о том, как была прекрасна его жизнь до войны. В землянке было накурено, грязно, но минометный обстрел продолжался, и хотя мне сказали, что сани готовы, можно ехать, я откровенно трусила выйти в траншею, пока Чуприн не сказал, что скоро стемнеет. Он рассказал мне, как женщина с грудным ребенком провела полтора месяца на нейтральной полосе. Какой же силой воли надо обладать – не попытаться пробраться к своим.

По дороге кучер говорил: «Была жена, дочь – врач, сын – инженер. Все было. Немец помешал».

Ночевала в медсанбате [161]161
  У одного из хирургов в землянке этого батальона, а он всю ночь оперировал, так я не увидела хозяина постели, в которой провела ночь.


[Закрыть]
. Одна землянка – сортировочная. Туда приносят, привозят раненых. Вторая – для эвакуации, самая благополучная. Операционная в домике, там освещаются керосиновой лампой. Хирург Макаретов – маленький толстяк с короткими пальцами, которые поразительно ловко работают. Два мальчика – санитар и лечащий врач. Его отбили у немцев партизаны.

22 января (по-видимому 23).

Яркая луна, ориентир – голая сосна с шапкой. В автороте Апполонов прорабатывает «Наполеона» Тарле. Пустая деревня. Нашла редакцию по дыму из трубы. По дороге видела сад при пустой избе – заботливо привязаны к палкам кусты роз, грушевые деревья.

Петерчук принят в кандидаты партии. «Если бы я был грамотным, писал бы стихи. У меня любовь к стихам». Погиб Цуканов – прямое попадание в землянку редакции. Рассказ Петерчука, как он рыл себе лунку. В первую очередь, естественно, думает о машине. «Замаскировал ее ветками, а сам лег под нее. По глазам часового слежу, где самолет пикировал. Учу историю партии, но ничего с собой не могу поделать – засыпаю на первой странице». Едем ночью. Костры на обочине, пушки, люди в плащ-палатках.

24 января.

Военный госпиталь расположился частично в землянках, остальные в палатках. Одна медсестра рассказала, как в начале войны боялась бомбежек. «На столе лежит боец. Я должна подготовить его к операции. Сейчас придет хирург. А тут налетел немец, стал бомбить. Шум адский, в окошечко вижу – что-то горит. От страха все забыла и залезла под стол. Входит хирург со стерильными руками. Мне стало так стыдно… Теперь свыклась, боюсь не меньше, но помню, что наше дело спасать людей».

25 января.

Провела сутки в медсанбате. Ужасные условия. Оперируют в землянке при коптилке. Поразили меня люди. Хирурги Селиверстов, Тимофеев, Цифранович. А сестры: Лена Макаренко, Оля, Зоя. Здесь, естественно, оперируют тех, которых нельзя довезти до госпиталя. Много «животов», ампутаций. Никакой анестезии. Не хватает перевязочного материала. Стирают и кипятят старые бинты. Немецкую бочку приспособили под автоклав. Изобретают замену нужных инструментов. Селиверстов винит себя за каждую неудачную операцию, ходит мрачный. Ни с кем не разговаривает. При мне привезли «живот», у которого все кишки были в земле. Этот боец попал под минный обстрел несколько часов назад, но еще был жив. Селиверстов решил попробовать спасти человека, хотя все говорили, что надежды нет. Тот умер на операционном столе. Селиверстов уверен, что виновата медицина.

26 января.

У меня собрался интересный медицинский материал, но едва ли его используют – он такой страшный. Бедная, нищая мы страна, где нет бинтов, нет ваты, не говоря о всем остальном. Но люди замечательные.

31 января.

Ночью въезд в Москву. Неожиданно оказались на Ландышевой аллее ЦПКО, по сторонам ничего не видно. Глаз привык к лесу, и кажется, что это не дома, а лес. Невозможно ориентироваться.

Дома плюс шесть. Все предметы ледяные. Уголек закопал все мои перчатки в снег во время прогулок. Почти не ел, очень скучал. Аля о батонах хлеба. Илья устал.

Мама сегодня стала донором.

Каплера посадили. Нечего влюбляться в дочь Сталина.

1 февраля.

Бальтерманц ранен, в госпитале. Тоня решила рожать.

Ежедневно «Последний час». Сегодня Курск!

Илья на Воронежском фронте, вернее, на Курском. У Славиных холод и мрак. Мама все победы приписывает Жукову. Американцы начали волноваться, что мы победим одни.

11 февраля.

Сегодня Лозовая. Говорят, мы на улицах Ростова. Я жду скоро Харькова. Алигер рассказывала о летчиках. Герой понимает, как хорошо жить, и начинает трусить.

Ненадолго хватило моего фронтового заряда. Ночью ты снился, утром ревела.

5 марта.

Много произошло за это время. Были взяты Краснодар, Павлоград, Харьков. Думали, что вот-вот будет отобрана Полтава. Все забрали. Немцы в предместьях Харькова. Кадриль страшная, смертоносная.

Под Москвой непонятное. Беспокойное отступление немцев. Они все увозят, оставляя заслоны, которые сдерживают наши силы.

Все очень мрачно. Танцы перед Англией и Америкой. Весна. Тает. Очень надоело жить. Звонок о пайке для Уголька.

18 марта.

На днях отдали Харьков. Очень все страшно.

Заключила договор о немецком рабстве.

24 марта.

Второй день рождения без тебя. Ничего на свете не хочется. Жру, вчера мне безумно захотелось сладкого кофе. Выпросила кусочек сахара у Савы. Боря, ты должен быть.

Второй раз отдали Белгород.

17 апреля.

Постараюсь вести дневник регулярно. Настоящая весна, даже жарко. Москва ждет налетов и наступлений. Напряжение перед грозой. На фронте затишье. Обе стороны накапливают силы. Вчера написала о французах в Германии по письмам, найденным на убитых. Пришла Софа: «Я не буду мешать. Мне необходимо, чтобы рядом был человек». Принесли мой паек: повидло вместо сахара, 100 грамм масла, полкило фасоли, соль и спички. Была в Литфонде, регистрировала карточки Ильи, очередь. Забегала к Илье, он в плохом настроении. Ездила в «Комсомолку». Редактор хочет, чтобы подписывалась или Эренбург, или Иванова. Нашел физиологию в статье – не нужно. Как будто дети рождаются в капусте. Ничего не поделаешь. Буду переписывать. В 7 часов утра пришла мама, стоит в очереди на донорском. Нужно массу написать. Да, вечером были Рая и Нина.

Единственный человек – Уголек.

Много дел, а хочется повеситься.

17 апреля.

Вчера было 16-ое, я спутала. Сейчас час ночи, а я только собираюсь работать. Весь вечер спала.

Большой воздушный бой над Краснодаром.

Аля дежурит ночью в школе.

19 апреля.

Большая передовая о поляках [162]162
  Передовая в «Правде»: «Польские сотрудники Гитлера». Статья начинается с «гнусных измышлений Геббельса по поводу якобы имевших место в 1940 году массовых расстрелах советскими органами польских офицеров». Тогда польское правительство обратилось в Красный Крест с просьбой провести расследование обстоятельств гибели польских офицеров в Смоленской области. «Правда» так старалась доказать вину немцев, что и мои знакомые, и я отнеслись подозрительно к этой передовой. Спустя пятьдесят лет мир узнал об истинных виновниках трагедии Катыни…


[Закрыть]
.

Сняли электролимит. К черту все ухищрения. Зато испортилось радио. Пришла Нина. Влюблена. От Шуры пришло письмо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю