Текст книги "После третьего звонка"

Автор книги: Ирина Лобановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– А зачем ты, Виктор, написал за нее несколько работ, с которыми она вступила в Союз художников? И даже не содрогнулся? Слишком привык? – холодно спросила Таня.

Крашенинников покраснел и опустил голову, побалтывая в стакане водку.

– Убудет меня, что ли? – пробормотал он. – А ты тоже, оказывается, умеешь быть жестокой, Танечка! Ну, все правильно! Все та же страшная сила инерции, как тогда с Оксаной... Она затягивает меня, Таня, тащит за собой, волочит, словно щепку в водовороте... И я давно не сопротивляюсь. Не все ли равно? Пусть останется Анна на шее. Знаешь, – он оживился, – я расскажу тебе кое-что очень интересное, о чем мало кому известно! Но это святая правда, поверь! Один художник, так, не больно даровитый, но весьма шаловливый – он давно уже в Штатах, о нем Довлатов в книге упоминал – вступил в Союз художников с рисунками Гитлера!

– Как это? – растерялась Таня.

– А очень просто! Где-то нашел копии – он пронырлив, как ящерица! – и представил, переписав, как свои работы. Самое оно! Прошел на ура! Я видел: очень неплохие пейзажи. Гитлер все больше природу изображал. Вообще, видать, способный и образованный был юноша: рисовал, на скрипке играл... Тоже, я слышал, талантливо. Родители прочили ему карьеру музыканта. Так что талант ничего еще не оправдывает, Танюша, заметь...

– Писал, философ, а не рисовал, – лукаво поправила Таня. – Кто меня обучал тонкостям русского языка?

Виктор ухмыльнулся.

– Теперь нам, Танюша, не до тонкостей. А живопись давно уже пустое дело. Гибельное. И скульптура заодно. Потому что мы когда-то напрочь похерили религию. Но без Бога плоть греховна – и атас! Только кисть верующего человека может сотворить нравственное полотно, только духовность создаст прекрасную, а не сексуальную наготу. Чтобы любоваться и восхищаться, но не желать. У Иванова обнаженные лишены всякой заманчивости, эротики и похоти. Кощунственно даже представить такое – секс у Иванова... Люди крестились в реке, увидели Христа... Все очень просто! Блаженная чистота... Тела и души. И дело вовсе не в сюжете картины! Заявив, что Бога нет и на долгое время с ним распрощавшись, мы начали бессознательно малевать грешное тело, всячески подчеркивать его формы и выпячивать его обольстительность... Реалисты... Навострились изображать соблазнительную плоть – и ничего больше!.. А она шибко привлекательна!.. Сплошная плоть в одежде и без оной. Улет! Ты вспомни и сравни работы разных мастеров! Мы безбожники, Танюша, это страшно... Любой из нас... Значит, я занимаюсь уничтожением своей души... Ежедневно. Такой вот замечательный вывод... Актеры, правда, по слухам, живут и вовсе без нее...

– Но ты любишь живопись, Витя, – неуверенно сказала Таня.

– Любишь... – пробурчал Крашенинников. – Заладила... Не будем говорить с тобой о любви... Потому что я любил только тебя...И когда я... – он запнулся. – Когда ты... Когда ты ушла, Танюша, я остался совершенно пустой. Кисть в руках – это не шибко много... Мне не с чем было жить, понимаешь? Я и так не больно глубокий... Пустышка... Погремушка детская... Вечный мальчик, как называла меня Оксана. "А был ли мальчик-то? Может, его и не было?" Почему-то мысль о самоубийстве меня ни разу не посетила. А явись она хоть на минуту, я думаю, мы не расстались бы с ней ни за что. Явилась Оксана... Девушка с сиреневыми глазами. А потом дочка...

– Зачем ты назвал ее Таней? – спросила Таня, отодвигаясь в сторону.

– Видимо, я просто не знаю на Земле никакого другого женского имени – только одно твое, – пробормотал Виктор. – Хочешь, я вас познакомлю?

– Не надо, – сказала Таня и отодвинулась еще дальше. – Она испугается.

– Чего тут пугаться? – удивился Крашенинников. – А впрочем, ты, наверное, права. Ты приходишь ко мне, как приходит дождь, и деваться некуда. И это называется счастьем... Я не успел спросить тебя: ты любишь дождь? А какое время года больше всего? Я с тех пор люблю одну дождливую мокрую желтую осень – смутное время, когда все хочется бросить и уехать... Люблю и ненавижу... – Он осекся и замолчал. – У тебя был такой застывший, страшный профиль, словно из слоновой кости, а глаза смотрели в небо, которое непрерывно сыпало и сыпало холодным дождем... И я лежал возле тебя, уткнувшись в твое плечо, и все ждал, все надеялся, как безумный, что ты вот-вот встанешь и засмеешься... А рыжие точки превратятся в тире...

Таня не ответила. Облачко неподвижно стояло в воздухе у стены.

– Бедный мальчик! – наконец прошептала она. – Почему ты прячешь мой портрет?

Виктор вздрогнул.

– Откуда ты знаешь? О твоем портрете не знает ни одна живая душа! Я не показывал его даже Алексею!

– Ты забыл, как сам утверждал, что "мне сверху видно все"? – усмехнулась Таня. – Ты мог бы получить за мой портрет огромные деньги. Он великолепен!

– Нет! – в ужасе закричал Виктор, вскакивая на ноги. – Ты кощунствуешь, Таня! Я никогда бы не смог его продать, даже если бы мои дети умирали с голоду!

– И даже Танюшка? – спросила Таня.

Крашенинников помрачнел.

– Это вопрос на засыпку, – пробормотал он. – Нельзя ставить меня в такие тяжелые условия! Танюшка... Это какое-то неземное существо, знаешь, вроде дюймовочки! Иногда мне самому кажется удивительным и противоестественным, что у меня родилась такая вот малышка... Росинка на лепестке утреннего цветка... Что с ней будет в этой проклятой житухе? Я так боюсь за нее!

– Обалдуй! – ласково сказала Таня. – С ней будет все хорошо! А у Геры, кажется, один сын?

– Да, – оживился Виктор. – Знаешь, Танюша, из Сумнительного Георгия получился не сомнительный муж и отец! Впрочем, этого следовало ожидать. Он все всегда делал изумительно! "Сероглазый король"... У пацана была страшная аллергия, и Гера таскал его по врачам почти по всей стране, списывался с травниками, по-моему, даже из Тибета, кормил по строжайшей диете и вытащил, в конце концов! Сейчас все нормально. И с Нинкой он живет душа в душу... – Виктор снова заугрюмел. – Не то что некоторые... Не будем пальцами показывать! Останься со мной, Танечка!

Взгляд его стал умоляющим и жалким.

– Как это, Витя? – не поняла Таня. – Каким образом?

– Да очень просто... Ты останешься здесь навсегда! Все путем! Не будешь уходить и возвращаться, а поселишься в мастерской, потому что, когда ты уплываешь, я занимаюсь лишь одним: жду тебя... И очень боюсь, что ты вдруг не придешь...

– Нет, Витя, к сожалению, это невозможно, – грустно сказала Таня. – Только не вопи, что "в любви ничего невозможного нет!" Видишь, как здорово я натренировалась рядом с тобой!

Крашенинников мрачно хмыкнул.

– Невозможно... – повторил он. – Что ты как неродная? Я недавно узнал, что на всех наших ракетах, отправляющихся в космос из Плесецка, пишут на счастье одно слово: "Таня". У кого-то из конструкторов или механиков так звали любимую девушку... А если я тебя не отпущу? – он встал и решительно приблизился к облачку. – Никуда не отпущу – и дело с концом! Об этом ведь тоже по радио без конца поют!

– Не дури, Витя! – попросила Таня. – И не пробуй меня задержать – у тебя ничего не получится. А если вдруг задержусь, как ты объяснишь все друзьям и Танюше?

– Плевал я на друзей! – гавкнул Виктор. – Мне нужна только ты! – и он, потянувшись вверх, с силой стиснул облачко обеими руками. – Теперь тебе не уйти от меня!

Но это была действительно бесполезная и смешная затея. Облачко легко проскользнуло у художника между пальцев, ежесекундно меняя свои очертания и форму, то вытягиваясь, то сжимаясь, и поплыло к двери. Крашенинников стоял, опустив голову, несчастный, растерянный, красный... И Таня остановилась.

– Витя, я обещаю тебе придти завтра в это же время, – сказала она. – Мне совсем не хочется тебя огорчать, но иного варианта не существует. Прости...

Облачко растаяло.

Назавтра он впервые заметил того мужичка, встречи с которым стали повторяться со зловещей регулярностью. Наконец он рассказал о нем Тане.

15

– Что ему от тебя надо? – повторила вслед за Виктором Таня, грациозно покачиваясь рядом. – Трудно сказать. Этого не знаю даже я. Но я думаю, тебе лучше не задаваться подобным вопросом. Не бери в голову. Лучше расскажи, как продвигаются дела с исследованием поэтического песенного творчества.

– А оно уже давно закончено, – оживился Крашенинников. – Правда, обрастает с каждым днем новыми детальками и подробностями, но это мелочи. Песни, Танюша, делятся только на несколько категорий: во-первых, временны"е.

– Вре"менные? – не поняв, переспросила Таня.

– Нет, не поняла, – терпеливо пояснил Виктор, – именно временны"е. О быстротечности времени. Ну, например, "дни летят, не вернуть их назад" и "годы летят, наши годы, как птицы, летят". Всегда в полете! Но, с другой стороны, "мои года – мое богатство". Некоторое расхождение во мнениях. Ну, это пустяки. Слишком много внимания к седине, вот где беда: "Мои виски уже в снегу, а сердце снег еще не тронул...", "Поседею, побелею, как земля зимой", "Снегопад, снегопад, не мети мне на косы", "У тебя на висках седина, и моя голова стала белой", "Голова стала белою, что я с ней поделаю", "Пусть у меня на волосах лежит, не тает снег..." Кому что нравится, и каждому свое! И, безусловно, хрестоматийное "а за окном то дождь, то снег!"

– Надо же иметь такую завидную память! – усмехнулась Таня.

– Это не память, Танюша, это цепкость или хватка, – поправил ее Виктор и продолжал, вдохновляясь все больше и больше: – Теперь дальше: цветочные песни. Ну, обязательно, "лютики-цветочки", "расцвела сирень-черемуха в саду", "ромашки спрятались, поникли лютики". Затем "красная гвоздика", "золотые шары", "лаванда, горная лаванда", просто "городские цветы". Просьбы и просьбочки: "не дари мне цветов покупных, собери мне букет полевых", "купите фиалки". Кстати, ответ тоже имеется: "Куплю фиалки, без фиалок нет любви", а в завершение ставший просто классическим "миллион, миллион, миллион алых роз"!

Таня тихо смеялась. Облачко покачивалось и слегка расплывалось.

– Вникла? – поинтересовался Крашенинников и торжественно перешел к следующему пункту: – Утешительные песни: "не переживай, всякое бывает", "не грусти: все еще впереди", "не надо печалиться: вся жизнь впереди, вся жизнь впереди, надейся и жди", "Грустить не надо, пройдет пора разлуки", "Радость ли встретишь, горе ли встретишь – только тряхни озорной головой", "не унывайте, пройдет три года", "Радость у нас впереди, позади – печаль", "Верю, что увидимся с тобою мы, чтоб не расставаться никогда" и "Если верить ласточкам, завтра будет радостным, завтра будет радостным, завтра будет праздником..." Это все оптимисты высшего разряда, Танюша, не нам чета. В них жива святая и светлая вера в будущее! – Виктор взглянул на Таню. – Встречу они почему-то всегда назначают в одно и то же время: в девятнадцать ноль-ноль! "Жду тебя на том же месте в понедельник в семь часов" и "Завтра снова назначим мы встречу в семь часов у Никитских ворот"! Иногда они даже терзаются вопросами типа: "Что тебе подарить?", "А где мне взять такую песню?", "Ну как же так могло случиться, что мы не виделись давно?", "Зачем ты снова повстречался?" и "Куда уехал цирк?" Хотя на последний вопрос ответ как раз хорошо известен: цирк с Алексеем уехал на Волгу. Вообще ездить мы любим: то "сяду в скорый поезд", а потом "на дальней станции сойду", то "я еду за туманом", а то с серьезными намерениями "увезу тебя я в тундру!" Тебе не надоело?

– Продолжай! – сказала Таня. – Где и когда я еще смогу услышать подобный детальный анализ?!

– Нигде! – горделиво согласился Крашенинников. – Я могу болтать до бесконечности, но уже устал, поэтому заканчиваю. Остро ставится проблема начала. Тут и вопрошают: "С чего начинается Родина?", и утверждают: "Все начинается с любви" и "Утро начинается с рассвета" – ну, это у кого как! И просят: "Чтобы день начинался и кончался тобой!" Просьб и молений в песнях неслыханное множество. Видно, у нас очень неблагополучно обстоит дело с удовлетворением самых простейших человеческих потребностей. То и дело слышишь бесконечное: "Поговори со мною, мама", "Позови меня", "Позвони мне, позвони", "Пообещайте мне любовь хоть на мгновение", "Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко", "Возьми меня с собой", "Приходи, я все прощу", "Что-нибудь скажи по части отношенья нашего", а также "Дай мне руку, я в судьбу поверю", "Подари мне воскресенье", "Подари мне платок", "Подари мне лунный камень", "Подари мне добрый день"... С подарками все время напряженка. И варианты: "Ищи меня по карте" и "Если нам с тобою по пути, руку дай скорее". Ну, про руку, кажется, тоже было... Принцип прост, как кусок бумаги: "раз словечко, два словечко – будет песенка!" А из песни, как известно, слова не выкинешь.

Таня продолжала смеяться.

– Как хорошо ты смеешься! – прошептал Виктор. – Ты вообще все делаешь хорошо...

– Раньше это относилось только к Гере! – насмешливо заметила Таня. – Ты нас с ним случайно не перепутал?

– Да уж как-нибудь... – пробормотал Виктор. – Разве тебя перепутаешь? Кстати, мои разговоры с тобой не остались без внимания, и мне уже звонил Герка и справлялся о работе, успехах и творческих планах. Про Алексея и Аньку ты знаешь. Теперь по сценарию должна появиться Татка...

– Тата, – задумчиво повторила Таня. – Она по-прежнему любит тебя, Витя?

Крашенинников вздрогнул и отпрянул от облачка.

– И как давно ты догадалась об этом? – резко спросил он. – Раньше, чем начала со мной спать, или уже потом?

– А ты вообще делал вид, что не догадался, – отпарировала Таня. – Иначе не мог бы так себя вести.

– Это как же – так? – недобро спросил Виктор. – Выходит, я плохо себя вел? Таня, я знаю о себе все, но не нужно без конца тыкать пальцами! Ты-то уж могла и воздержаться! Как я себя вел... Да как всегда! Ничего оригинального! Но заметь, Танюша, – он вдруг засмеялся, – ведь подлянка как раз не в том, что я сделал, а в том, что я это делать перестал! Не продолжил! Самая страшная тупиковая ситуация в жизни, когда тебе без конца талдычат: "Ждите ответа..." И ты, как последний дурак, его ждешь... Хотя Татка в чем-то крепостная по характеру и зависимость ей даже кстати, – Виктор покосился на Таню. – Но она не знает, Танюша, и ты тоже, что я человек конченый. Перегоревший. Сломанный. Несостоявшийся в любом смысле. И женщины мне отныне больше не нужны... Вот такие пирожки с котятами...

– Что-то новенькое в твоем лексиконе, – заметила Таня. – А все остальное... Ты повторяешься, Витя, это становится неинтересным, уж извини. В попытках сбросить с себя тяжесть вины ты обращаешься к привычным и отработанным способам. Ты неизобретателен. Сейчас ты опять скажешь, что я умею быть жестокой?

– Это и паровозу понятно, – пробормотал Виктор. – Вчера я гадал на Пришвине, открыл книгу – два слова: "Ничего особенного". Вот и ответ. Полный атас...

Облачко стало медленно подниматься к потолку.

– Мне пора, Витя, – сказала Таня. – Как ты там говорил: "завтра будет радостным?"

– "Если верить ласточкам", – дополнил Виктор. – А ты веришь им, Танюша?

– Ласточек сейчас нет, они все улетели до весны, – логично отозвалась Таня. – Поэтому и верить пока некому. Но если ты мне дашь руку, я в судьбу поверю! Примерно так, кажется?

Виктор с готовностью протянул ладонь и блаженно закрыл глаза. Легкое, теплое, родное прикосновение... Мимолетное, как порыв ветра. И все...

Облачко исчезло, растаяв в воздухе.

Виктор вздохнул, с тоской огляделся по сторонам и бросился на диван, нащупав рядом сигареты. "Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду..." Основные постулаты конца двадцатого века. Дожить бы теперь до утра...

Он опять ждал Таню.

Насчет Татки Виктор как в воду глядел. Она явилась прямо с солнышком, словно по заказу. Аккуратная, чистенькая, улыбающаяся во весь огромный рот. Живой укор его вовсе не больной совести.

– Как ты тут без меня, Витюша? – поинтересовалась она таким тоном, словно они расстались вчера за полночь после интимно и мило проведенного вечера, далеко не первого в их жизни, а сегодня утром, по обыкновению, встретились снова.

Крашенинников взглянул на нее с любопытством исследователя. Почему форма так часто и жестоко не соответствует содержанию? Природа не стремится к совершенству и гармонии? Но для чего, с какой целью? Разве не лучше претворить, наконец, в жизнь абсолютно все теории об идеальном человеке, оставшиеся до сих пор лишь на бумаге? Осуществить стремление народов и наций всех времен... Увы, не получается...

– Иди на фиг! – посоветовал Татке Виктор.

Он не успел еще с утра опохмелиться и поэтому был зол и опасен.

Татка дружескому совету не вняла. Вместо этого она села на табуреточку и достала сигарету.

– Давай я помою тебе окна, Витюша, – предложила Татка. – Сто лет немытые! Я очень люблю мыть окна. Трешь себе тряпочкой, трешь, и вдруг мир за окном становится совершенно другим, вроде бы незнакомым, в иных красках и тональностях.

– Тебе придется потерпеть до весны, Татусик, – сказал Виктор, с трудом сдерживаясь, и тоже закурил. – Зимой ни один нормальный человек окон не моет.

– А когда ты здесь видел нормальных? – резонно возразила Татка. – Над чем нынче работаешь?

– Ни над чем! – отрезал Виктор. – Только начал обдумывать новый сюжетик, как ты приперлась мне мешать! Нарушение элементарных человеческих условий труда! Но раз пришла, то слушай: огромная свинья в виде копилки и вокруг жуткая толпа. Потные, очень некрасивые, попросту уродливые ладони прилипают к хрюшке, как к тому смоляному сказочному бычку, рты разинуты в животной радости и идиотическом смехе. Ажиотаж заставляет отпихивать друг друга локтями, бить прямо в лицо, наступать на ноги, плеваться, идти по головам... Гений накопительства. Кто-то уже упал под ноги толпе, которая ничего не замечает... Рожи, морды, оскалы... На бабах жуткие, баснословно дорогие одежды и яркие золотые украшения, золотые коронки и сигареты во рту, бутылки в карманах у мужиков... У девок в руках банки с пивом... Озверевшее стадо. Быдло! И довольный пятачок свиньи! Ну, очень довольный! "Нет у нас совсем мерзавцев, не живут они вокруг!" Как тебе клевая идейка? Не вдохновляет?

– Она должна вдохновлять тебя, Витюша, а не меня, – логично заметила Татка. – И, по-моему, вполне! Когда начнешь писать?

– Вчера начал. Намалюю запросто! И толкну за бешеные деньги! – буркнул Крашенинников. – Тебе тоже звонила Нюся?

– Нет, мне звонил Алексей, а еще раньше – Гера, – сказала честная Татка. – Ты что, Витя, сходишь с ума?

– Есть немного, – покладисто согласился Виктор. – Это мне раз плюнуть! В два счета! "Уже безумие крылом души закрыло половину, и поит огненным вином, и манит в черную долину". Похоже, по-твоему? А почему, собственно, тебя это так удивляет? Ну, Анька, понятно, она от природы туповата, а ты-то могла бы и сама обо всем догадаться!

Татка встала и подошла к мольберту. Он был чист и нетронут, как первый снег в ноябре.

– Мама испекла пирог и просила тебе его передать. И кланялась, – сообщила Кроха. – Ей очень понравилась твоя последняя работа: современная Аленушка у пруда. Ты любишь сказки.

Виктор засмеялся.

– А-а, эта! Ништяк! Большое спасибо передавай Надежде Николаевне. "В вашем доме...", – запел он и в страхе осекся. – Знаешь, кто мне позировал для Аленушки?

Тата провела ладонью по девственно чистому холсту.

– Предположим, знаю, – сказала она. – Какая разница? Твоей девушке на картине совершенно наплевать на все: на себя, на окружающих, на своего хахаля, на лес, на пруд... Ей "все равно, что за него, что в воду..." Она отталкивающая и жалкая одновременно. Жуткое и неразрывное сочетание страдания и омерзения личности. В этом твоя сила и неповторимость.

– Правильно говоришь, правильно! – одобрил ее Виктор. – Даже слушать приятно. А где обещанный пирог? Тащи сюда, пока не засох у тебя в сумке! Сейчас мы его с тобой слопаем. Это нам пара пустяков.

Татка принесла аккуратный пакет и выложила пирог на тарелку. Потом поискала нож.

– Нельзя жить бирюком, Витя, – заявила она, расставляя блюдца. – Тебе лучше переехать на время к Ане.

– Лучше прямо в могилу, – заверил Виктор. – И поскорее! Оптимальный вариант. Еще какими идейками порадуешь? Выкладывай, не томи!

– Вкусно? – спросила Татка.

– Просто замечательно! В самый кайф! – с набитым ртом отозвался Виктор. – Каждый день бы так!

И поперхнулся. Черт его за язык дернул! Несет, не подумав! Татка прореагировала короткой информацией о том, что в стране инфляция и ежеминутно баснословно растут цены на муку, сахар и яйца. А потому каждый день пироги невозможны, увы... Кажется, обошлось... Впредь соображай, старый дурень!

– Знаешь, Витя, что я вдруг обнаружила в мужчинах? – поделилась Татка.

Любопытно, что она там еще обнаружила?

– Я поняла, – продолжала она спокойно, – что вам нужна женщина только в одном-единственном качестве.

Крашенинников снова чуть не подавился пирогом. Все-таки опасно жевать слоеные крошки!

– В каком же, объясни!.. – попросил он, откашлявшись.

– В качестве няни, – со вздохом сообщила Татка. – И больше ни в каком ином. И тебе, и Венечке, и Алеше, и даже Гере, и всем остальным, моему отцу, например, нужны лишь верные, преданные, добрые нянюшки, вытирающие носы и рассказывающие байки. Арины Родионовны.

– И чтоб кашку варили, – добавил Виктор.

– Ну да, само собой, – кивнула Татка. – Кашка обязательно! Манная, овсяная, гречневая – ты какую больше любишь, Витюша?

– Всякую, – ответил Виктор, доедая пирог. – Дай еще кусочек, Татусик, и побольше! А что, если изобразить пирог в разрезе, набитый людьми? "Много-много птичек запекли в пирог!"

– "Семьдесят синичек, сорок семь сорок", – закончила Татка. – И что они будут у тебя в пироге делать?

– А фиг их знает! – задумчиво ответил Виктор, принимаясь за второй кусок. – Чего-нибудь будут... Пока не въехал... Придумаю – скажу. Или можно другое: российская дорога, которая вечно эх! И которую мы никогда не выбираем. В России, как известно, две основные особенности: дураки и дороги. Ну, с дураками я кое-как уже разобрался, теперь остается путь счастья. Надо подумать.

Татка посидела немного и стала собираться.

– Я провожу тебя, – сказал Виктор, вставая. – Прошвырнусь до гастронома, посмотрю что-нибудь пожрать и выпить.

– Там сегодня очень холодно, – предупредила Татка.

– Ничего, прорвемся! Мы к трудностям привычные – без них нам и жизнь не в жизнь, – обнадежил ее Виктор. – И не можем ждать милостей от природы. И вообще ни от кого. С милостями в нашем обществе давно напряженка.

Они вместе вышли на улицу. После подвальчика солнце ослепило, заставив на мгновение зажмуриться. Когда Крашенинников открыл глаза, знакомый мужичонка пугливо шарахнулся за дерево. Снова караулит! В груди опять нехорошо заныло.

– Кто это? – безразлично спросила Татка, проследив его мимолетный взгляд. – Неприятный тип... Уж не собутыльник ли, Витюша?

– Предпочитаю спиваться в одиночку! – объяснил Виктор. – Сосед по дому. Часто встречаемся.

– А почему он прячется от тебя? – не отставала настырная Татка. – Словно боится... Чем ты так его напугал?

– Я тебя умоляю! – буркнул Виктор. – Ну что ты к нему привязалась? Тень отца Гамлета! Понятно?

– Угу! – сказала Татка, кивнула и внимательно посмотрела в сторону дерева, за которым скрывался подозрительный тип.

– Нельзя тебе жить бирюком, Витя, – повторила она.

– Можно, нельзя... Заладила, как скворец! Совсем достала! – взорвался Виктор. – Мне все можно! И пойдем быстрее, а то гастроном закроется на обед!

Он прекрасно знал, что магазин торгует без перерыва.

16

Проводив Татку до метро и купив бутылку – обед приготовила Нелька – Виктор медленно отправился назад. Ноги двигались плохо, с трудом, совсем не подчинялись ему, не слушались. Навязчивое дурное предчувствие, ощущение близкой беды придавливало к земле и заставляло часто останавливаться.

Возле мастерской топтался хорошо знакомый мужичонка. Пути обратно не было.

– Ну, заходи, гостем будешь! – сказал не выдержавший напряжения Виктор, понимая, что продлевать неизвестность и безысходность невозможно.

Необходимо завязывать. Нужен какой угодно, но конец. Пусть даже самый жуткий, непредсказуемый. Мужичонка продолжал смущенно топтаться на месте. Хиляк, конечно, но их тогда было двое...

– Не боись! – успокоил его Виктор. – В подвале тебя не встретят ни установки "Град", ни группа "Альфа".

– В подвале живешь? – оживился мужичок.

– И живу, и работаю. Художник я, – пояснил Крашенинников и начал отпирать замок. – "Ах, Настасья, ты, Настасья, – запел он, – открывай-ка ворота! Открывай-ка ворота, принимай-ка молодца!" Вперед – и с песней!

– Жену Настасьей зовут? – снова обрадовался мужичонка. – Имя хорошее...

– Целина ты неподнятая! – сказал ему Виктор. – Не слыхал, разве, романс по радио? Известный, между прочим...

– Да нет, – втягивая голову в плечи, ответил мужичок. – Не припоминаю... Вроде не слышал... А слова хорошие!

Пристально оглядев его еще раз, Виктор впустил гостя в мастерскую и закрыл дверь.

– Раздевайся и проходи! – пригласил он. – Будь как дома! Тебя как величать?

– Петром, – тихо ответил мужичонка.

– Чудненько! – сообщил Виктор. – У меня так старшего сына зовут. А младшего – Ванькой.

– Богато живешь! – с завистью сказал Петр. – Двух пацанов заимел. Хорошо...

– Еще и дочка имеется, – похвастался Виктор. – Старшенькая, от первого брака. Садись, чего топчешься! Пить будешь? Вон пирог остался...

Крашенинников вынул из сумки бутылку и поставил на стол. Петр с изумлением и безотчетным благоговением и животным страхом осматривался вокруг. С одной стены на него спокойно и ласково смотрела обнаженная женщина, с другой – странные, едва очерченные головы. Всюду валялись подрамники, этюдники, посередине стоял мольберт... Одна большая картина изображала летний глухой лес с таинственным неземным животным на переднем плане.

– Чудно у тебя! – пробормотал ошеломленный Петр. – Никогда такого не видал... Бабы голые... А ты зачем их рисуешь? Я все никак понять не могу, почему все художники так любят их малевать?

– Не малевать, а раздевать, – поправил его Виктор, разливая водку. – Две большие разницы, как говорят в Одессе. Художники, друг, все сексуальные маньяки от природы, соблазнители по натуре и насильники по духу. Пока своего не возьмут, не успокоятся! Богема! Слыхал?

– Не слыхал, – растерянно сказал Петр, бочком присаживаясь к столу. – А ты всегда днем пьешь?

– Не всегда, но часто, – пооткровенничал Виктор. – Ну а ты, дружище, дело пытаешь али от дела мотаешь? Ты чего за мною ходишь, как приклеенный? Узнал, поди?

– Узнал, – еще тише сказал Петр и опустил голову. – Как только увидел... И ты меня тоже признал сразу...

– Есть такое дело, – согласился Виктор. – В два счета! Только из этого факта, приятель, еще ничего не следует. Мало ли кого я в своей жизни узнал на свое горе и несчастье!

Петр в некотором замешательстве помолчал и робко пригубил стакан.

– Пей и ешь! – великодушно разрешил Крашенинников. – Жри на всю катушку, раз пришел! "Тебе – половина, и мне – половина!" Что ты как каменный гость? А чего-то с тобой кореша твоего не видать? Бутылку бы втроем запросто разверстали!

Петр беспокойно заерзал на стуле.

– Толика? – неуверенно спросил он.

– Ну, может, и Толика, уж не помню теперь, – развел руками Виктор. – "Железного дровосека". Наркоты, что ли, он ненароком нюхнул многовато?

– Засветился он, – нехотя объяснил Петр. – Попался на фальшивых накладных в магазине. Говорил я ему: дело опасное! С бумагами лучше не вязаться!

– Это факт! – согласился Виктор. – С людьми куда спокойнее: пришил – и гуляй, Петя! Или Толик! И чего: сидит он теперь, поди?

– Да нет, – так же неохотно ответил Петр. – В одиночке три года назад повесился... Недосмотрели.

– Не дожил, значит, до победы, – сочувственно сказал Виктор. – Прими мои соболезнования... Ишь, бедолага! А на вид таким железным казался! Жаль! Смотались бы мы сейчас втроем на Клондайк, глядишь, золотишка бы себе намыли... Паспорта нынче не проблема.

– Ты про какую победу? – недоуменно спросил Петр.

– Ну, до освобождения, – пожал плечами Виктор. – А ты, я смотрю, туповат, браток, вроде моей второй жены Анны.

Петр вдруг снова заулыбался.

– Имя хорошее, – пробормотал он. – А где она сейчас у тебя?

– А где ей быть? – Крашенинников сделал еще один глоток из стакана и закурил. – Дома, с пацанвой сидит. Меня проклинает. Денег мало, пьяница, развратник – то да се... Давно плешь мне проела. Сам, небось, знаешь, как это бывает. Плохо живем! Мрак!

Петр участливо взглянул на Виктора. Соболезнует...

– Ну, а ты, Петруха, женат?

– Не успел, – пробормотал Петр.

– Вот загнул! Времени не хватило? – удивился Виктор. – Так это быстро делается: раз, два – и готово! Уже весь по уши в дерьме! Полный атас! Нерасторопный ты, брат, как я погляжу. А этот твой, "дровосек железный", Толик, тоже не успел?

– Он успел, – вздохнул Петр. – Жена у него была такая хорошая, Лелей звали, и девчонка махонькая. Не знаю, как они теперь живут.

– Не утешаешь, значит, вдову? – засмеялся Виктор. – Нечуткий ты, Петруха! Слушай, что ты все жмешься, как неродной! Пей и ешь на халяву, вон еды пока навалом! Нелька вчера чего только не наготовила.

– А Нелька – это кто? – осторожно полюбопытствовал Петр.

– Да так, шалава одна, – неопределенно отозвался Виктор. – Шастают тут всякие приблудные... Еще не вечер, но первый тайм мы уже отыграли. Не обращай внимания, мелочи жизни. Ну, а чем же ты все это время занимался, Петро, если даже минутки не нашел, чтобы бабу уговорить? Небось, тоже воровал и по тюрьмам мотался?

Петр неожиданно обиделся, и лицо его потемнело.

– Ты ври да знай меру! – сказал он, потихоньку закипая негодованием. – Зачем мне воровать и сидеть? Я свой срок один раз отмотал, и больше туда неохота! Работаю теперь сантехником в РЭУ, деньги есть. Чего мне надо-то?

– Афоней, значит, будешь! – обрадовался Виктор.

Петр беспокойно завозился на стуле, с недоумением глядя на Крашенинникова.

– У меня как раз бачок протекает, не посмотришь? Бутылку я тебе уже заранее поставил! И ванна у меня ни к черту не годится! Я в ней сдуру кисти отмачивал, перепортил всю на фиг! А потом и вовсе выкинул. "Ну, а этот забулдыга ванну выпер на балкон..." Вознесенский обо мне лично написал. Не слыхал о таком?

– Не слыхал, – с уважением сказал Петр. – Прямо так о тебе и написал? Ишь ты! Да, а как тебя зовут? Сколько сижу, все не спросил...

– Бывает, – хмыкнул Виктор. – И я тоже хорош! До сих пор не представился! Позвольте отрекомендоваться, – он встал и шаркнул ногой. – Виктор Крашенинников собственной персоной! Завсегда к вашим услугам!

– Витюха, значит? – обрадовался Петр. – Хорошее имя!