Текст книги "Генеральская дочь"

Автор книги: Ирина Гривнина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Арест пережить – вот это дело. Допросы, ломку тюремную. Как Бук… Вчера меня познакомили с парнишкой одним. Вот про него небось и Л С не скажет, что „дела не видно“. Десятью годами меня моложе, а ему уже арестом грозят.

Чем он там их уел, я не понял. Какие-то сложные отношения у него с КГБ, кажется, ему удалось получить через кого-то копии важных бумаг из их архивов, и теперь они с ним торгуются. Говорили, что арестован тот человек, который на него в КГБ работал, причем работал не за деньги, а вроде бы ради того, чтобы книги почитать запрещенные. Странная, запутанная история. Но парнишка мне понравился: храбрый. Ему родители запретили дома находиться, так ему жить было негде, и я его к себе пригласил. Потому что мне всегда стыдно было – один в такой квартире огромной, чуть не девятнадцать метров комната, да еще кухня четырехметровая.

Он не соглашался сперва, но через неделю я его уговорил, и он ко мне свои книжки и барахлишко перевез. Кушеточка у меня в углу лишняя, на ней я его спать и устроил».

Он и представить себе не мог, как тяжело это окажется – жить в одной комнате с чужим человеком. Уединенный Остров немедленно превратился в Проходной Двор: у жильца оказался общительный характер и, как следствие, куча общественных дел. С раннего утра голосил телефон, и не успевал он взять трубку, как раздавались нетерпеливые звонки в дверь, и входили первые гости, и шумели, и беспрерывно курили, и поглощали несметное число бутербродов, запивая их невероятным количеством чая. Не успевали распрощаться одни, как на смену им являлись другие, снова курили, ели, пили чай и так, сменяя друг друга, торчали в доме до поздней ночи.

Первое время он был счастлив. Торопился домой, таща несколько буханок хлеба, масло, сыр и колбасу для всей компании, наслаждался тем, что больше не одинок, что у него появилось сразу так много друзей. И – самое главное – рядом с ним жил человек, о дружбе с которым в другой ситуации он и мечтать бы не посмел, и этому человеку необходима была его помощь и забота.

Вряд ли он сознавал, что, предлагая помощь, думал не только о помощи. Глубоко запрятанная обида жила в нем, и многие поступки совершались вопреки разуму, единственно из-за неосознанного желания доказать Людмиле Сергеевне (и, возможно, всем, кому она успела сообщить о своих подозрениях), что на него «можно положиться».

Пожалуй, именно это, последнее чувство дало ему силы продержаться так долго. Ибо чем дальше, тем труднее было выносить постоянную толкотню в доме, тяжелую табачную вонь, невозможность хоть на минуту остаться одному.

Все чаще отсиживался он по вечерам у Серафимы Александровны, которая неизменно радовалась его приходу. Там тоже нужна была помощь, и он охотно бегал в магазин за хлебом, в прачечную за бельем, помогал прибрать в кухне, а после они пекли тосты с сыром в духовке, пили чай под негромкий разговор, и лица их отражались в темном кухонном окне.

Он нашел тихую гавань, в которой можно было провести несколько вечерних часов, но так и не нашел места, где смог бы работать: с тех пор как у него поселился симпатичный, храбрый квартирант, он не написал ни строчки.

«Он обещал, что съедет через месяц, собирался жениться или что-то вроде того. Но кажется, ему сейчас не до женитьбы. И вот уже три месяца живет он в моем доме. У подъезда стоят машины с топтунами: караулят, когда он выйдет, идут за ним. Как я могу прогнать человека, за плечами которого мерещится призрак близкого ареста, а может быть, и смерти? Нельзя брать греха на душу. Пусть живет. Правда, милиция грозится квартиру отобрать, но и это, я думаю, не мне решать. Как он решит, так и будет.

Конечно, об этой угрозе многие знают, и он тоже. Кто-то даже приглашал его жить к себе, какие-то друзья с соседней улицы, я с ними незнаком. Уверяют, что там спокойнее и свободнее…

Если он съедет, Зинка сможет снова приходить. Все-таки она добрая…»

Разумеется, он не дал обета вести монашескую жизнь с тех пор, как потерял Бэллу. Да и не смог бы он соблюсти подобного обета, ибо девицы слетались к нему, как бабочки на свечу, еще когда он учился в консерватории. Они ухитрялись знакомиться с ним и теперь – во время концертов в Большом зале, куда он, по старой памяти, иногда наведывался.

Обыкновенно это были нежные, возвышенные создания, мечтавшие об идеальном союзе, зиждущемся на «духовном начале». Как только дело доходило до самых невинных плотских утех, они прикидывались оскорбленными и начинали осторожно выяснять, как скоро он намерен жениться. Он не умел и не любил врать, и, одна за другой, выяснив полную его бесперспективность в качестве жениха, девушки исчезали.

С Зинкой все было по-другому. Пятью годами старше него, невысокая, некрасивая, она ходила в те же, что и он, «диссидентские» компании. Ничего героического она пока не совершила (кроме случайного присутствия у кого-то на обыске), и с нею можно было общаться почти на равных. Они были знакомы уже несколько лет, время от времени она являлась к нему, просиживала до поздней ночи, непрерывно куря крепкие, вонючие сигареты, не отказывалась и от крепкой выпивки, короче, была своя баба, почти что парень. Исчезать, как эльфообразные консерваторские девушки, она, похоже, не собиралась – наоборот, ясно давала понять, что ничто плотское ей не чуждо.

Он относился к Зинке с симпатией, хотя и трудно было выдержать нескончаемый поток ее «историй из жизни», заваривал чаю (она пила очень крепкий), подливал водку в ее быстро пустеющий стакан… Так они сидели и болтали, и он все ждал: не повторится ли легкое, счастливое состояние, испытанное им в уютной коктебельской пещерке, когда Бэлла была рядом, когда он мечтал коснуться ее руки, вдохнуть запах ее волос… Но то, коктебельское, чувство не возникало, и, боясь обмануть Зинку, он медлил назвать вещи своими именами, делал вид, что не понимает главной цели «дружеских визитов», держал себя с нею по-приятельски, не более того.

Квартирант наконец съехал, диванчик освободился, и освободилась его жизнь от непосильной ноши ежедневного общения. Страшные черные машины переместились на соседнюю улицу, вслед за квартирантом, и, возвращаясь домой по вечерам, он задирал голову и со смешанным чувством радости и тоски глядел на темные (теперь – всегда темные) окна.

Он возобновил свое писательство, с жадностью наркомана, дорвавшегося до драгоценного снадобья, набросился на чистую тетрадь, подаренную Зинкой. Он не хотел более писать о том, чего не знал и не видел. Жизнь давала, подсовывала, насильно впихивала в него горячий, знакомый материал.

В дневнике появились вполне готовые куски прозы, сценки из прошлого (очевидно, приходившие в голову неожиданно и тут же фиксируемые). Он пытался осознать происходящее и как-то описать пережитое за последние годы: учебу в консерватории, добровольный отказ от любимого дела, уход в новую жизнь.

Он набрасывал портреты людей, похожих на тех, с кем он ежедневно встречался, пытаясь разобраться в давно мучившем его вопросе: кто они такие? Почему решились вести тяжкую, полную опасностей жизнь?

Он писал о поэтах. О тех, чьи стихи он слушал на огромных площадях и в переполненных залах, и о тех, кто под тихонький перебор гитарных струн напевал свои песни небольшому кружку друзей…

В какой-то момент, сложив свои записи по порядку, он понял, что пишет роман, и принялся править и перепечатывать разросшуюся рукопись на машинке. Пачка чистовиков быстро росла (он делал сразу несколько копий и прятал у знакомых, чтобы не пропало все разом). К концу года первый вариант Текста был готов.

Тем временем активизировалась Зинка. Обрадованная его одиночеством, она стала приходить чуть не каждый день, садилась сбоку, рядом с бюро («я не буду мешать, я тихо посижу»), смотрела, как он работает, поила чаем (к чаю приготовляла огромный бутерброд с его собственным, привезенным с Острова, земляничным вареньем)… Как-то, уже уходя, прощаясь в дверях, она доверительно взяла его за руку и, шепотом почему-то, сказала:

«Ты не думай, я ничего такого не боюсь, доктор говорит, у меня детей не будет…»

Это наивное заявление обезоружило его. Стало жалко Зинку – не счастливую, не красивую, не слишком умную, не имевшую собственного угла (она жила в коммуналке, в одной комнате со старенькой бабушкой). Кто ее полюбит, такую? В который уже раз ощутил он себя богачом: у него – была своя квартира, его – любили, и земля плыла у него под ногами, ошалев от счастья, которым когда-то, давным-давно, он наслаждался целый год.

И, переполненный жалостью к этому несчастному, обделенному жизнью существу, он неожиданно для себя взял ее лицо в ладони и поцеловал прямо в губы. Отстранившись, посмотрел в Зинкины сияющие глаза («пожалуй, глаза у нее даже красивы») и поцеловал еще раз…

Теперь Зинка почувствовала себя вправе приходить ежедневно, норовила остаться ночевать, помыть посуду, навести порядок, и эти попытки наладить в холостяцком гнезде подобие семейной жизни начинали его потихоньку раздражать. Так прошло месяца полтора, не меньше.

Иногда он заходил в гости к своему бывшему квартиранту. Избавясь от тяжкого, непереносимого бремени совместной жизни, он еще сильнее тревожился за судьбу этого человека, боясь, не накликал ли тайным своим желанием освободиться беды. Как бы во искупление возможных несчастий, он деятельно помогал переправить обширный архив этого парня в безопасное место, и только они управились (как будто кто-то сообщил тем, в черных машинах у дверей: все, теперь – можно), грянул обыск и – арест.

«…в гости пошел. И только мы за стол сели, перекусить – звонок в дверь. Хозяин заржал: не ждали. Посмотрели в глазок – стоят, голубчики. Они. Мы все знали, за кем они пришли, и ребята сперва дверь не открывали, заметались, бумаги стали прятать. Тайничок у них знатный, я такой себе тоже, пожалуй, сделаю. А эти в дверь звонят, кулаками барабанят, ногами бьют. Шуму!.. Открыли в конце концов. И эти сразу к нему: вы – такой-то? Поедете с нами, допрос. Все всё понимали и кричать стали: пусть поест сперва, и зубы им заговаривают, а ему Зинка пока тарелку сунула, кормит. Заботливая, черт! Мне даже как-то… Нет, не неприятно, а как-то завидно стало. Я у окна стоял. Окна низко, третий этаж, и я думал, вдруг кто-то знакомый пройдет, знак сделать, чтобы своих предупредили, но, как назло, никто не шел.

Потом его уводили, вели через весь огромный двор, у них на той стороне пустыря машины стояли. А я смотрел – думал, он обернется, чтобы рукою махнуть на прощание. Нет, не повернулся. Господи, как я виноват перед ним! В мыслях своих… И уже почти три месяца миновало, а все снится мне это, снится. Снятся властные, настойчивые звонки в прихожей. Я протягиваю руку и рывком выдергиваю электрический провод. Мгновенная тишина. Потом стук. Кулаками, ногами. Слышны шаги и голоса многих людей. Они бросаются на дверь с разбега, по очереди. Я отчетливо вижу, как она шевелится, медленно, миллиметр за миллиметром двигается внутрь. В отчаянии упираясь руками в дверь, я пытаюсь удержать этот чудовищный напор чужих, но меня отбрасывает к стене.

Они, грохоча подбитыми железом ботинками, проносятся по коридору. Они врываются в комнату, хватают человека, сидящего на диване, рывком заламывают ему руки назад. Я вижу – одно мгновение – запрокинувшееся, побелевшее от боли лицо…

И – все исчезает. Я – один посреди опустевшей комнаты. Бросаюсь к окну, распахиваю его – и отшатываюсь: страшно высоко, этаж пятнадцатый, наверное…

Мороз входит в комнату клубами пара.

Ухватившись за раму, я взбираюсь на подоконник, становлюсь на колени и, неловко перегнувшись вперед, смотрю вниз. Они выходят из подъезда, плотно окружив свою жертву…

Я пытаюсь крикнуть – голос не слушается, – инстинктивным движением протягиваю вперед руки и, не удержавшись, лечу вниз, вниз, вниз…

И просыпаюсь от собственного крика…»

После всего, что случилось за последние несколько месяцев, он решил, что не желает более прятаться, и, когда в очередной раз наступило 5 декабря, вышел на традиционную диссидентскую демонстрацию. Словно для того, чтобы замкнуть кольцо, его задержали и доставили в то самое отделение милиции, где когда-то, мальчишкой, он видел человека, избитого «за стихи».

Так его имя попало в списки «неблагонадежных», что давало формальное право перестать блюсти «чистоту», подписывать все циркулирующие в их кругу письма протеста и еще активнее включиться в помощь. Он выбрал то, чего никто не любил делать: провожать родных на лагерные свидания. Дело было дурацкое, нехитрое и негероическое: тащить рюкзак и пару чемоданов, набитых жратвой, на вокзалах или в аэропортах выяснять расписание, устраивать жен зэков, которых он провожал, в гостиницу. Но и это дурацкое дело раздражало власти предержащие, сопровождающих норовили обыскать, пугали арестом…

Наконец ему доверили работу сложную и ответственную: объехать Сибирь, навестить ссыльных политиков, отвезти продукты, деньги, вещи и самое главное – письма, которые можно было доверить только надежной оказии.

Передвигаться по Сибири (вернее, над Сибирью) пришлось, как следует из дневниковых записей, почти исключительно самолетом.

«Я ненавижу аэропорты. Суетливая толчея в километровых очередях у касс. Матери с орущими благим матом грудными детьми, Бог весть зачем оставившие родное гнездо и мчащиеся через огромную страну к неведомым родным. Грустные люди, в ожидании вожделенного самолета спящие прямо на полу, на разостланных газетах…

Аэропорт – перекресток сотен дорог, зажатых в железной руке расписания полетов. Стоит погоде чуть испортиться – рука безвольно разжимается. И металлические голоса объявляют в громкоговоритель:

„Рейс 475 Москва – Якутск – Магадан задерживается на двенадцать часов… Пассажирам рейса 89 ждать дальнейших объявлений…“

Остается надеяться, что не объявят, как в известном анекдоте: „Пассажиров, следующих до Новосибирска, просят уйти из аэропорта“…»

Он объехал, вернее, облетел пол-Казахстана, сделав лишнюю остановку под Алма-Атой, чтобы поговорить с желающими выехать в Западную Германию немцами и сфотографировать, по просьбе «Хроники», знаменитую спецпсихушку, перебрался в Сибирь и навестил ссыльных под Омском и Иркутском (по пути на день задержался в Красноярске, передавая тамошним «тайным» диссидентам письма от москвичей), и вылетел поближе к Северу, в Якутск.

Здесь у него было несколько адресов: три – в Магаданской области и еше два – в Якутии, но начать он решил не с самого дальнего, что было бы логично, а с самого для себя важного. Чувство вины («в мыслях своих виновен») гнало его в маленький, не обозначенный на карте поселок в паре часов лёта от Якутска. Он представлял себе человека, осужденного на одиночество в непроницаемой полярной ночи, без друзей, без единой сочувствующей души.

«Пилот объявляет по радио:

„Температура за бортом – минус 50 градусов. Местное время – 16 часов…“ Четыре дня. Середина марта. В Москве в это время светит солнце, а здесь – глубокая ночь. Слабые, далекие огоньки. Стюардесса, светя фонариком, ведет нас к ним через летное поле, покрытое плотным, как асфальт, снегом. Очень холодно. Не спасают огромный „сторожевой“ тулуп, пожертвованный мне для поездки неизвестным доброжелателем, три шерстяных свитера и теплые кальсоны под брюками. Непривычное ощущение: словно бы на тебе вообще ничего не надето. Тяжко дышать: горло обжигает. Наконец дошли, вошли и изумленно оглядываем друг друга: четверть часа на якутском морозе преобразили москвичей. Бороды, шарфы, воротники украсились сверкающим кружевом инея. Теперь он потихоньку тает, превращаясь в крошечные капельки воды, и я вижу, как вытягиваются лица моих спутников. Можно поспорить, что даже многоопытный путешественник не в состоянии вообразить себе ничего подобного аэропорту города Якутска.

Первое впечатление: ты попал в легендарные края суровых героев Джека Лондона.

Грубо сколоченное, огромное помещение наподобие сарая.

Из-за толстого слоя неровно замерзшей грязи пол весь в ухабах и колдобинах.

Серебристый иней осел на стенах, словно память о тысячах людей, побывавших здесь с октября, сконцентрировалась в ледяных кристалликах их замерзшего дыхания. Все остальное (кроме инея) – черное, темно-серое, грязно-коричневое. В полутемном свете слабеньких лампочек, среди чемоданов, узлов, ящиков с багажом, копошатся грязные, небритые люди.

Усталый голос из репродуктора:

„Пассажиры рейса Москва – Якутск! Кто летит дальше – подойдите к кассе, отметьте билеты…“

У кассы – толпа. Это не очередь, мест на ближайшие рейсы давно нет, здесь собрались неунывающие ловцы счастья, надеющиеся на неведомую удачу. Их и обойти можно только чудом. Я вытаскиваю из кармашка рюкзака пластиковую сумку с „заграничной“ картинкой. Подняв ее над головой, что есть силы ору кассирше:

„Танечка! Танечка!..“

Разумеется, ее зовут не Танечка. Но – она опытная: подняла голову, увидела сумку и понимающе улыбнулась:

„Граждане, граждане! Пропустите! Это – наш сотрудник…“

И – вот он, вожделенный билет на ближайший самолет до Синей Горы…»

К сожалению, о том, как он провел время на Синей Горе, узнать невозможно: следующие страницы вырезаны из тетради бритвой, от них осталась только узенькая полоска начальных букв, по которым даже приблизительно ничего не поймешь.

Сразу после вырезанных листов идут черновики стихов:

 
Забудь любовь
Заботы и мечты
Весь пестрый хоровод прошедших лет
И груз невзгод чужих
 

.

 
И горький мед пережитых побед
И не зови
И не кори друзей
Начни по кругу жизни новый путь
А самых близких
Ты за все прости
Спаси их
Пожалей
И – позабудь
 

После – несколько стихотворных же, по всей видимости, строк, густо зачеркнутых, а дальше – какие-то отрывки, заготовки, скорее всего, к неосуществленным сочинениям:

«…люди верят нам, считают, что все диссиденты – как Сахаров, или как ТатМих, или СашаЛ, или… но всех их не перечтешь. Вот ведь горе: тех, других, совсем мало, но они портят, как ложка дегтя портит, по поговорке, целую бочку меда…

Как говорят французы – la creme de la creme…»

Что же все-таки случилось на этой самой Синей Горе?

Стороною, от друзей, гостивших там в разное время (обитатель Синей Горы был личностью популярной, так что от визитеров отбою не было), я тогда же слыхала весьма неаппетитные отзывы.

Стосковавшись за несколько тюремных месяцев по обществу прекрасных дам, бедняга– ссыльный нашел утешение в объятьях местной красотки, вульгарной, неумной бабенки, посчитавшей себя после того, как связь их была узаконена, чем-то средним между Жанной д’Арк и Марией Волконской. Приобретя столь высокий статус, она полагала, что отныне весь Подлунный Мир должен заботиться об удовлетворении любых ее прихотей. Всякого очередного гостя она встречала шутливым выговором:

«Что ж так мало привез-то? А сам небось бедных ссыльных обжирать собираешься?»

И начинала придирчиво копаться в привезенном барахле, брезгливо отбрасывая в сторону то, что казалось ей «неновым» или «немодным» (эти вещи незадачливому гостю приходилось везти назад).

Она увлекалась спиритическими сеансами, приглашала каких-то подозрительных подружек, чтобы набралось не менее семи человек (почему-то она верила в магическую силу этого древнего каббалистического числа). И «духи» сообщали необыкновенные вещи – но только о хозяйке дома. Такое, скажем: в своей предыдущей инкарнации она, оказывается, проживала в Париже и была там модной, дорогой проституткой.

«Ах, Париж!» – поминутно восклицала она, переводя взгляд на стены, сплошь оклеенные зазывными картинками из «Elle», «Vogue» и «Cosmopolitan». А после, возведя глаза к потолку, клялась в любви к родине, «какая бы она, сука, ни была», и тут же добавляла:

«Но если миленького моего за границу высылать будут, куда деваться, уж поеду…»

Хозяин же помалкивал, загадочно блестя глазами, подливал гостю коньяк, гостем же и доставленный «с материка», а допив коньяк, начинал выяснять, нельзя ли получить с КГБ конфискованные на обысках у его знакомых магнитофоны и пишущие машинки («я бы на их месте потребовал вернуть, а после продал бы и деньги пожертвовал на зэков»). Свои два магнитофона, однако, продавать не торопился…

Назад из Сибири он вернулся веселым, зашел навестить нас, рассказывал о поездке: больше всего о бедняге Р., сосланном под Иркутск и поселенном в общежитии лесорубов, где его грозились убить урки. Р. просил не оставлять ему красивых свитеров и джинсов – «все равно сопрут», взял только денег немного, простую теплую шапку (собственную его – украли на этапе), а из продуктов – кофе и колбасу. Другие жили получше, снимали комнаты, а иногда и небольшие отдельные домики у частников, и хозяева мужественно врали стукачам, что жильцы «политических» разговоров с ними не ведут.

Когда же я еще раз настойчиво спросила, что слышно на Синей Горе, он отделался несколькими общими фразами, забавно «показал» супругу своего бывшего квартиранта, и почему-то мне ясно стало, что молитвенное отношение к человеку, несколько недель прожившему у него, ушло и больше не вернется, что чувство вины отпустило его душу.

Пожалуй, это и был последний раз, когда я его видела, – после возвращения из Сибири. Потому что, когда случилась беда, меня уж полгода как не было на месте. И до сих пор чувство вины меня не оставляет, до сих пор кажется: окажись я рядом – и все было бы по-другому. Глупо, конечно…

Ранним воскресным утром в дверь настойчиво зазвонили. Он вскочил, мысленно матеря своего квартиранта и его гостей, как всегда спросонья забывая, что давно уже живет один и гости, стало быть, явились именно к нему. Натягивая на ходу брюки, ринулся к двери, но тут звонок повторился: длинный, настойчивый. Его бросило в жар, и сразу же по спине потекла струйка пота, а все внутри сжалось в тугой комок: уж не обыск ли? Бумаги прибрать… Тихонько подкрался к двери, глянул в глазок. На на лестнице маячила одинокая темная фигура, лица не разглядеть в полумраке. Спросить кто? Или – сперва бумаги?.. Он вернулся в комнату, собрал валявшиеся на столе листочки, запихнул в тайник и задвинул заслонку. Бесшумно переставил кресло, набросал в него валявшееся по стульям барахло, сверху положил книгу и, удовлетворенно оглядев комнату, двинулся к двери:

«Кто там?»

«Это я, Влад. Что это ты меня не пускаешь– то?»

Он не нашелся что ответить и, впуская дядю Влада внутрь, пробормотал первое, что пришло в голову:

«Спал крепко, потом – пока оделся…»

Тут он поднял глаза и понял – что-то случилось. Дядя Влад, которого он привык видеть спокойным, уверенным, насмешливым, спросил каким-то чужим, жалким голосом: «Не прогонишь?», трясущимися руками извлек из внутренних карманов плаща две бутылки кубинского рома («закусить-то у тебя найдется?») и застыл у двери, ожидая ответа.

«…неудачно, у меня только кильки были какие– то, сыру кусок да колбасы немножко. Ну, хлеб еще. Черствый. Чем ром его закусывать? Но я ничего не сказал, повел его на кухню и все, что было в холодильнике, выволок на стол. Понятно, случилось нечто абсолютно из ряда вон, иначе он бы не явился в этакую рань, не позвонивши, – девяти нету. Но решил подождать, пусть сам рассказывает.

Он и рассказал: как ему на работу позвонили, просили зайти в гостиницу „Метрополь“, сказали – по делу. Приезжает он, а там сидит какой-то, в мышином костюмчике (почему у них у всех мышиные костюмчики? вместо гороховых пальто, что ли?), и спрашивает, кем я ему прихожусь. Ах, пасынок? Ах, отдельно живет? И уже больше десяти лет?

Ну, и так далее. Все очень мягко, тон такой примерно:

„Попробуйте на него повлиять… да, конечно, мы понимаем, что трудно, что он – совершеннолетний, но вы все же попробуйте… постепенно, осторожно, мы вас не торопим, может быть, удастся узнать что-то… как же так, неужели вы нам помочь отказываетесь?“

Но дядя Влад сразу этому мышастому сказал, что отношения у нас с самого начала не сложились, что влияния он на меня никакого не имеет, что ничего обещать не может. Молодчина, однако, как ушел от них!

А мышастый снова:

„Конечно-конечно, но мы ведь вас и не торопим, вы все же попробуйте…“

Зря я, оказывается, с дядей Владом не дружил. Только теперь понял: мировой мужик.

Но это не все, оказывается. Вечером, когда он домой вернулся и стал рассказывать матери, что приключилось…»

«…и я сразу поняла: лучший вариант, который всех устроит, – немедленно класть сына в больницу. Главное, ведь и у нас тогда неприятностей никаких, за сумасшедшего мы не в ответе. А ему – подумаешь, пару месяцев пересидеть, не все ли равно где. Тем временем я успела бы наши две квартиры на одну сменять, потому что всякое случиться может, не дарить же площадь государству, правда?.. Конечно, только это. А какие еще у меня могли быть соображения? Ну да, я Владу именно это попробовала объяснить, надо же как-то практически подходить. Лбом стенку не пробьешь, а если эту власть надуть можно, почему не надуть.

В психушке-то? А что там особенного? Больница как больница. Веди себя прилично, слушайся врачей – все и будет в порядке. Какие материалы? Ах, в самиздате… Нет, конечно, не читала. Но знаете, между нами… строго между нами, вы меня понимаете? Я не всегда верю все-таки этим диссидентским журнальчикам, они склонны как-то все преувеличивать, выпячивать недостатки. Не так уж страшен черт, как нам его…

Они в больницах бывали! Да больше меня, если хотите знать, никто в этих больницах не бывал, сколько я к Толе наездилась, и с врачами беседовала, и видела, как пациенты там содержатся.

Почему? Разве я вам говорила, что он буйный был? Да нет, это для врачей легенду сочиняли, иначе его „скорая“ не взяла бы. Нет, не буйный, сцены ревности – да, устраивал. Может, догадался наконец, пень бесчувственный, что у меня появился кто-то, не знаю. Домой приду, он и начинает: и шлюхой, и сукой… Кому такое понравится?

А тут я на работе сидела, и кто-то из баб стал рассказывать историю, у них в доме случилось.

Муж с женой ремонт в квартире сделали. И – недели не прошло – он домой прибегает рысью и кричит с порога:

„Люсь, в угловом обои дают – во сто раз наших красивее, давай поменяем!“

Жена ему:

„Сдурел, что ли?“

„Давай-давай, очередь у меня подходит, обдирай пока старые, сразу и переклеим“.

Жена и стала обои обдирать. А муж в психиатрическую „скорую“ позвонил и говорит:

„Приезжайте, жена с ума сошла, обои обдирает, что мы только на прошлой неделе наклеили, я ее остановить хотел, так она на меня с тесаком бросилась“.

Эти приехали – и правда: обои обдирает, а в руках ножик кухонный, которым она их с краю подцепляла. Так и забрали…

Муж-то этот? Так он от жены совсем избавиться хотел, а я своего думала проучить только, попугать. Сколько же можно хамство это терпеть! И раз, он опять орать начал: сука, дрянь, – я взяла и „скорую“ вызвала, объяснила им, что убить грозится на почве ревности. Он, как белые халаты увидел, на меня бросаться начал.

„Сволочь, – кричит, – подлая баба, убийца!“

У них и сомнений не возникло никаких.

Потом, в больнице уже, его в „хроники“ перевели, неизлечимым признали.

Да нет, я Владу ничего особенного не рассказывала. То есть, ну, то же самое, что вам. Почему он резко так отреагировал – ума не приложу…»

«…и больше месяца не мог решиться описать это, как будто пока не на бумаге, оно не случилось. Но – случилось же. Не будет дядя Влад врать, и сама она подтвердила.

После беседы с мышастым дядя Влад вернулся домой, сразу подушку на телефон и начал рассказывать маме, что приключилось. Для них обоих это был сюрприз большой, они ж ничего не знали о моих делах.

Дядя Влад очень собой гордился: как он не растерялся, не испугался, с каким достоинством держался…

Зато мама… Дядя Влад сказал, она меня „сволочью неблагодарной“ назвала, а потом пошел поток сознания, с ней это бывает:

„Мы на него управу найдем сколько можно терпеть вся наша жизнь под угрозой ты это-то хоть понимаешь вот за границу раз съездила а теперь уж и не пустят больше и ты на своей карьере крест жирный крест можешь поставить он нас всех по миру пустит негодяй подонок ублюдок кровь порченая какой отец такой и сын ну ничего от папаши-то я избавилась и от сыночка избавлюсь…“

Тут, дядя Влад говорит, до него вдруг стало доходить. И он ласково так спрашивает, как же с Толей, с папой то есть, дело было? И она ему ответила – как… А потом сказала, чтоб он не нервничал, у Толи, мол, все равно отклонения были. И его (меня то есть) врачи тоже „признали“. И поведение его (мое то есть) прямое тому подтверждение, что правильно признали. Когда человек лбом каменную стену разбить хочет…

Дальше дядя Влад начал повторяться, потому что был уже очень пьяный, мы вторую бутылку приканчивали, но я и так все понял, хотя сперва не мог поверить, грех был, подумал: врет, бабу молодую нашел, уйти хочет. Верить начал, когда он сказал, что мама планирует квартиры опять менять, чтобы моя и их вместе. Я как будто голос ее услышал, когда дядя Влад вспомнил, как она сказала: за две отдельных можно знаешь какую квартирищу отхватить, в центре, в старом доме.

А меня – на Столбовой запереть, в отделении для „хроников“. Как папу…

Дядя Влад сказал еще, что советует мне жениться, это, мол, обезопасит. Еще – адвоката найти, чтоб в случае признания меня „невменяемым“ мог мои интересы представлять в суде, и – главное – не соглашаться на обмен.

Сам он домой не планировал возвращаться („это, знаешь ли, опасно, вдруг она и меня `признает с отклонениями`“), и я предложил ему у меня пожить, все ж это его бывшая квартира. Но у него, оказывается, друзья уезжают на днях за границу на несколько лет, пока он там, у них, и поживет, вся квартира в его распоряжении будет. А после – посмотрит, сказал.

Потом мы еще выпили, остатки, он сказал – завтра войны годовщина, надо помянуть ребят, которые не вернулись.

Он не знает точно, был папа болен или нет, я его прямо спросил, а он стал плакать пьяными слезами, и клясться мне, что не виноват, что ничего не знал, что это не его идея была – папу в больницу класть…»

Возбуждение, вызванное рассказом дяди Влада, сразу после его ухода сменилось сонной апатией: все же они крепко выпили. Он сбросил ботинки и бухнулся в постель. Как говорить с матерью, когда та позвонит?

«Мама, – вырвалось у него, – мама, мне так плохо, помоги мне, я умираю…»

Он вдруг почувствовал себя маленьким, толстым и неловким от неуклюжего пальто «на вырост» и огромных, растоптанных валенок. Он стоял у калитки дачи и смотрел на занесенную снегом дорогу, по которой медленно ехала маленькая серая машина. Машина остановилась, мама вышла из нее и не спеша пошла по тропке в снегу к воротам, легко переставляя ноги в узких ботиках, надетых поверх туфель, и он побежал ей навстречу, путаясь в полах пальто, спотыкаясь, раскинув руки, и, добежав, зарылся лицом в холодный, мягкий мех шубы, и застыл, блаженно впитывая сладковатый запах ее духов.