Текст книги "Генеральская дочь"

Автор книги: Ирина Гривнина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Ирина Гривнина
Генеральская дочь
Роман

Москва

«Текст»

2005

Художник А. П. Иващенко

© Ирина Гривнина, 2005

* * *

«Знаменитый советский генерал» Иона О. верно стоял на страже государственной безопасности, а если и колебался порой, так только в соответствии с колебаниями генеральной линии партии. А потом генерал умер, оставив жену, дочь и внука, из рассказов, дневников, мемуарных записок которых и состоит роман «Генеральская дочь». И хотя генерал О. персонаж вымышленный, ощущение подлинности происходящего в романе настолько велико, что после выхода книги на Западе один голландский критик потратил немало времени, разыскивая сведения о «знаменитом генерале». Теперь роман «Генеральская дочь», который охватывает семь десятков лет жизни в СССР между революцией 1917 года и развалом страны в начале 90-х годов, выходит и в России.

Ирина Гривнина – писатель, литературовед и переводчик. Известная диссидентка, провела четырнадцать месяцев в тюрьме. В 1985 году эмигрировала в Нидерланды, живет в Амстердаме.

* * *

Моему мужу,

Поддержке и Опоре,

посвящаю —

в память о тех,

кто без Опоры —

погиб

…О том, что пережили казненные или лагерники, я говорить не смею. Это доказываемо словом. Но и каждая наша благополучная жизнь – шекспировская драма в тысячекратном размере.

Анна Ахматова

Prelude

Детство: место, где все осталось так и там.

Марина Цветаева

В ночь с 21 на 22 декабря 1980 года, самую длинную в году ночь, когда Солнце покидает знак Стрельца и вступает поэтический и странный месяц Козерога, мне приснилась молодая женщина. Она была в голубой соломенной шляпке и голубом платье тончайшего крепдешина, длинном, почти по щиколотку, расклешенном по моде начала 50-х годов.

Женщина шла, чуть покачиваясь на высоких граненых каблуках, по неширокой дорожке меж густых, разросшихся кустов. Я узнала дорожку: то был двор моего детства. Плотные гроздья белых цветов лежали на кустах снежными шапками, пахли резким, с детства памятным запахом. И необычайно яркое солнце, какое бывает только в детстве или во сне, светило сквозь прозрачные кроны старых берез.

Я узнала платье: такое было у мамы, когда я, совсем маленькой, тосковала по ней. И сразу вспомнился сладковатый запах ее духов «Красная Москва», казавшийся мне восхитительным, и плоский картонный футлярчик из– под этих духов с шелковой кисточкой на крышке.

Я подняла руки и поправила шляпу. И только тут осознала, что я и есть эта женщина, что это собою, воплощенной мечтой моего убогого детства, любуюсь я со стороны: высокой и взрослой, в старомодном шелковом платье и тупоносых, неуклюжих туфлях с огромными лаковыми бантами. Это было, как исполнение желания.

Я свернула с дорожки вправо и попала в чужой палисадник. Яркие цветы на высоких стеблях росли у тенистой веранды, огороженной коричневыми от старости перилами. На веранде, погруженная в плетеные кресла, сидела очень старая женщина. Она положила ладонь на книгу, которую читала, держа на коленях, и начала что-то сердито говорить мне. И я вспомнила: в моем детстве эта старая дама не любила, чтоб мы ходили мимо ее веранды.

И, словно в детстве, я сделала вид, что испугалась, пробежала вперед, легко нагнулась, пролезла в знакомую дырку сквозь кусты и вышла с другой стороны дома. Здесь играли дети. Я подошла к ним, позвала маленькую темноволосую девочку с аккуратными толстыми косичками. А когда она подбежала ко мне, привычным движением обняла ее за плечи и сказала: «Пойдем домой, доченька».

И мы начали подниматься по очень высокой крутой лестнице. Мы медленно шли вверх, лестница все не кончалась и…

…Что-то загремело, я проснулась и увидела грязно-коричневые стены, подпирающие грязно-белый потолок со вмурованной в него стосвечовой лампой, и обитую железом серую дверь с крошечным круглым окошечком вверху. В окошечко глядел внимательный, изучающий глаз надзирателя. Он гремел связкой ключей о дверь и кричал: «Подъем!!!»

Верно, не надо объяснять, что сон снился мне в тюрьме, где, как утверждают опытные люди, все чувства человека обостряются. Сны, виденные в тюрьме, хорошо запоминаются, и иногда оказываются вещими. Мне снились города, которых я не видела прежде, дом, в котором я никогда прежде не жила, ребенок, которого у меня не было.

Пятью годами позже, гуляя по Амстердаму с младшей дочкой, я вдруг узнавала уголок парка, или – окаймленные деревьями узкие набережные без парапетов, или – красивые, словно детские игрушки, дома моих тюремных снов. И испытывала пережитое уже во сне ощущение счастья оттого, что в ладони моей лежала ее маленькая рука.

Возвращаться из яркого, солнечного сна в тюрьму всегда мучительно, но в тот день пробуждение мое было особенно грустным: я никак не могла забыть оставшуюся во сне девочку, не рожденного мною ребенка.

И еще не давала мне покоя мысль о том, что старая дама с коричневой террасы умерла много, много лет назад. Мне было жаль ее. И жаль ее воспоминаний, о которых я знала лишь подслушанные во взрослых разговорах обрывки: что-то о мужчине, который боялся, что его арестуют, и покончил с собой, когда никого не было дома. К этому прибавляли обычно: «Зато он спас и жену, и детей». Кажется, этот мужчина был муж старушки. А может быть, ее отец?

«И все они умерли, умерли, умерли…»

Прошло много лет, но я не могу забыть этот сон, эту тоску по бесследно исчезнувшим, всеми забытым людям, по их утраченным воспоминаниям. Может быть, желание как-то сохранить если не чужую жизнь, то хотя бы чужую память, и сделало меня журналисткой, заставило мотаться по всему миру и задавать незнакомым людям странные вопросы?

Одна из первых моих попыток не дать погибнуть чужим воспоминаниям привела к появлению этой книги. В основу ее положена серия интервью с Леной Ионовной О., дочерью советского генерала Ионы О.

Генерал О. слыл в Москве личностью легендарной. Рассказывали, к примеру, о том, как простым солдатом Иона О. ввязался в спор со всесильным тогда командармом Тухачевским и не побоялся назвать Варшавский поход «авантюрой», о том, как в войну, где-то под Курском, генерал О. лично возглавил наступление и увлек за собой струсившую было пехоту…

Более всего меня поразила история с «заговором Молотова», благодаря которой Иона О. ухитрился уцелеть во времена Великого Террора и дожить до глубокой старости, бренча по праздникам целым иконостасом орденов и наслаждаясь полученной в положенный срок генеральской пенсией.

Мемуары подобной личности, вне всякого сомнения, представляли огромный интерес. Но генерал был ленив и, как это ни парадоксально, не склонен к графомании. Тогда я предложила работать вместе: генерал рассказывает, я записываю на магнитофон, обрабатываю и приношу автору готовый текст. Казалось, все благоприятствовало успеху: я хорошо знала Лену Ионовну, а сын ее был моим другом. К несчастью, несколько моих статей, опубликованных в неподцензурных изданиях, чересчур заинтересовали КГБ. Началась слежка, и в такой ситуации интервью со мной могло иметь для генерала О. неприятные последствия. Пока мы выжидали благоприятного момента, судьба моя совершила очередной капризный виток, занесший меня на несколько лет в крохотную, затерянную в степях Казахстана деревушку. Тем временем Иона О. умер. Но мне так хотелось написать об этом человеке, что я решила рискнуть и взяла серию интервью у его родных.

К сожалению, родные Ионы О. знали о нем крайне мало: ведь в самые интимные свои мысли человек не пускает в первую очередь именно родных. Даже мать Лены Ионовны, с которой я разговаривала полдня, не смогла рассказать о своем муже почти ничего такого, что не было бы известно из послужного списка генерала и его коротеньких писем к семье.

Обстановка интервью, как правило, побуждает к откровенности. И Лена Ионовна, и ее мать, пытаясь честно отвечать на мои вопросы, очень скоро сбивались и начинали много и охотно говорить о себе. Не стесняясь, мне рассказывали порою такие интимные подробности, о которых с посторонними и говорить-то не принято.

В конце концов обнаружилось, что собранный материал к богатой событиями жизни генерала О. имеет лишь косвенное отношение. Зато я много узнала о жизни его семьи. Типичной советской семьи, можно сказать, даже счастливой для чудовищной эпохи, наступившей в России после большевистского переворота 1917 года. Незаурядность личностей генерала О. и его внука делали материал лишь более интересным. Ибо, по-моему, Историю делает не толпа, а Герой.

Я не перестаю поражаться тому, что книга эта написана. Когда мы уезжали из Москвы в 1985 году, мне и в голову не могло прийти взять с собой пленки с записями бесед и рукописные черновики: их немедленно конфисковали бы на таможне. Несколько лет я ждала надежной оказии, чтобы вызволить из Москвы свой архив. О том, как мне с помощью аргентинских дипломатов удалось наконец получить его, можно было бы написать отдельно, но эту захватывающую, почти детективную историю я не решаюсь пока обнародовать.

Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить Лену Ионовну за то, что она передала мне документы, письма, свои дневниковые записи (правда, отрывочные и крайне нерегулярные) и разрешила делать с бумагами из ее архива все, что я найду нужным.

Кроме того, Лена Ионовна переслала мне дневники, прозу и поэтические опыты своего сына, трагически погибшего в возрасте тридцати трех лет. Книга его рассказов, в соответствии с посмертной волей автора, готовится к публикации в Аргентине и скоро выйдет там по-каталонски.

Составить некую связную историю из груды свалившихся на меня разрозненных бумаг и пленок было непросто. Время шло, материалы пылились в больших картонных ящиках, а я все не могла решить, как к ним подступиться. Однажды, на большой торговой улице, мое внимание привлекла витрина ювелирного магазина. Задняя стенка ее была затянута черным бархатом, и сквозь слабое, неясное отражение лица в стекле просвечивала странная конструкция. Медленно поворачивался маятник, раз в минуту захватывая с собою светлый стальной шарик и скатывая его в наклонный желобок. Раз-два– три-четыре-пять оборотов – пять минут проходило, – желобок поворачивался, четыре шарика возвращались назад, а пятый скатывался уровнем ниже. Еще пять минут… Еще… Кончался час, и одиннадцать шариков возвращались на место, а последний скатывался еще ниже, и вес начиналось сначала. Медленно крутился маятник, желобки наклонялись то вправо, то влево, и неотвратимо, как число погибших негритят в известной песенке, росло число шариков, упавших на самый нижний уровень.

Словно завороженная, смотрела я на этот нехитрый perpetuum mobile. Время текло перед моими глазами, скатывая минуту за минутой в невозвратную пропасть прошлого. Время будило воспоминания, свои и чужие. Время напоминало: спеши! жизнь коротка! И вместо своего отражения в темном, призрачном зеркале витрины я вдруг ясно увидела грузную, немолодую женщину с высокомерным лицом…

Intermezzo

Словно завороженная, смотрела Лена Ионовна через стекло витрины. Время материализовалось, на глазах у нее минута за минутой скатывались в прошлое, и давнопрошедшим – plusquamperfectum – становилась ее жизнь и сама память о ней, и ничто не могло совладать с этим неумолимым движением. Она вгляделась в прозрачное отражение в стекле. Все же еще не вовсе старуха. Бархатно-черный фон льстиво сглаживал морщины, выцветшие серо-зеленые глаза казались темнее. Волосы вот только подкрасить, может, краски хорошей здесь купить? Дорого, наверное…

И вдруг вспомнила: сегодня – последний день. Утром их группу разбудят в семь, накормят завтраком, проводят до самолета и кончится блаженная двухнедельная заграница. Кончится и, кто знает, случится ли еще? Настроение сразу испортилось.

Она отошла от витрины и медленно пошла вниз по улице. Навстречу, щебеча иноязыким говором, двигалась пестрая, разно одетая толпа. Поношенные, разорванные в самых неожиданных местах джинсы, майки с нелепыми, неприличными картинками, кеды на босу ногу… В зеркало они на себя никогда не глядят, что ли? Или денег нету приличные штаны купить?

Заваленные вещами магазины по обе стороны улицы гостеприимно распахнули двери, в витринах огромными буквами: SALE! SALE! SALE! Это английское слово означало, что можно купить вещи по дешевке. В такие магазины Лена Ионовна уже заходила, добросовестно рылась в сваленных кучей блузках, свитерах, колготках. С завистью смотрела на местных женщин. Как они неторопливо шли мимо магазинов, заходили в некоторые, шутили с продавцами, приценивались, мерили, покупали. Как сидели в уютных кафе, небрежно бросив у стола яркие пластиковые сумки с покупками, пили кофе с пирожными, болтали, смеялись. Все это Лене Ионовне было недоступно, покупки пришлось делать на рынке, куда отвел ее приятель Влада, знаменитый журналист-международник. Большая удача, что жена этого журналиста вздумала послать ему с Леной Ионовной пару бутылок водки и буханку хлеба (почему-то среди подолгу ошивавшихся за границей русских принято было тосковать по черному хлебу). Журналист оказался человеком добрым и услужливым, провел с ней чуть ли не полдня на самом большом рынке города, советовал, что лучше купить, и бешенно торговался. А сегодня, в последний вечер, предложил показать знаменитые на весь мир улицы, где проститутки демонстрируют себя, словно товар, в витринах и на каждом шагу – стриптиз и казино. До встречи с ним оставалось еще время, и Лена Ионовна подошла к лотку с сосисками (почему-то здесь их называли «горячими собаками», уж не из собачьего ли мяса готовят?), посчитала остававшуюся в кошельке мелочь. Как раз хватило на пару сосисок, засунутых в подогретую булочку.

«Все же, – подумала она, выдавливая из пакетика горчицу, – не зря съездила». И деловито подсчитала в уме, что удалось сделать за эти две недели: сумела обменять припрятанные рубли на местные деньги, купила подарки всем нужным людям и себя порадовала. Она чуть отставила в сторону правую руку и полюбовалась новым серебряным браслетом с мелкими голубыми камушками. Продавец уверял, что это – настоящая китайская бирюза. И сыну не в чем ее упрекнуть: ему куплены джинсы. Поношенные, но вполне еще крепкие. Правда, сын просил не джинсы, а книгу – стихи какого-то Йейтса (Yeats). Она даже зашла в один книжный, но от обилия пестрых обложек разбегались глаза, а спрашивать было бессмысленно: по-русски продавцы не понимали.

«Вот вернусь, – подумала она, – пойду на курсы, выучу язык. В следующий раз…»

Боже, что за ерунда лезет в голову! Когда он еще будет, следующий раз, на поездки очередь, за три года желающих записывают. Ждешь, просишь, унижаешься, а пролетают эти две недели как сон, сегодня – последний вечер…

Настроение испортилось окончательно. Она не рада уже была, что связала себя обещанием погулять с журналистом, но отменять встречу было неудобно. Пришлось идти по ночным улицам, с показным восхищением рассуждать о пользе свободы сексуальных отношений, пить отцеженный, безвкусный кофе в каких-то подозрительных барах (платил он), смотреть в казино, как бежит тяжелый металлический шарик по ярко освещенному кругу рулетки…

Добравшись до отеля, Лена Ионовна поднялась в номер, который делила с одной из своих попутчиц. Соседка, дожидаясь ее, читала английский детектив и уснула. Книгу она все еще сжимала в руке, свет не был погашен. Лена Ионовна тихонько прикрыла за собой дверь, раздеваясь на ходу, прошла в ванную.

Все эти две недели ее поражала немыслимая чистота ванных комнат в отелях. Решетчатые цилиндрики на пружинке прикреплялись к унитазу, и от них пахло лавандой или сиренью. На просторных полочках над раковинами лежали цветные бутылочки с шампунями для волос и для ванны, коробочки с кремами и мылом, пластиковые шапочки для душа. Они экономно расходовали это бесплатное богатство, а неиспользованную косметику делили поровну и прятали в чемоданы: дома можно будет подарить кому-то. И каждый день горничные оставляли в номере новую, расчитанную на двоих, порцию шампуней и кремов.

Лена Ионовна открыла кран (тут и краны не как у нас, первый раз, чтоб воду открыть, горничную вызывать пришлось). Вода хлынула толстой пенистой струей и, решив ради последнего дня не экономить, она вбухала в ванну целую бутылочку шампуня. Пена вспухла снежной шапкой, запахло лесом, и Лена Ионовна блаженно погрузилась в горячую воду.

Через полчаса, завернувшись в новый купальный халат, она вышла из ванной. Соседка проснулась и дочитывала свой детектив. Глянув поверх очков на Лену Ионовну, она бесцветным голосом сообщила:

«Тебе, Лен, из Москвы звонили. Чего-то случилось там, не поняла я. Слышно было плохо».

Exposition

«Звонить в Москву из отеля? А денег на это где взять? Да и зачем, через несколько часов дома будем. Я так устала за эти сумасшедшие две недели, что просто упала в постель и сразу заснула.

Прилетели только к вечеру. Меня Влад встречал, оказалось, это он звонил. С папой плохо было, речь отнималась, еще и сейчас еле говорит, и правая рука немеет.

Но в тот раз, слава Богу, обошлось. А второй приступ при мне случился, через год. Мы вызвали „скорую“, и они сразу приехали, но, похоже, не знали, что делать. Врач суетился, звонил куда-то по телефону, санитары со шприцами бегали. Час, наверное, это продолжалось. Я видела, как папа приподнимался на постели, шарил руками по одеялу, смотрел беспомощно по сторонам, как будто искал кого-то. Я думаю, он меня искал, хотела подойти, но врач не пустил: „Не надо, не сейчас“. Не сейчас… вышло – никогда.

Потом они выходили из дому, виновато пряча глаза. А я как-то не осознала еще, что произошло. Потому что чувствовала только облегчение от того, что чужие уходят».

Затворив дверь за этими неловкими чужаками, она надолго заняла телефон: договаривалась, хлопотала, добивалась места на престижном кладбище и осознать происшедшее снова не было времени. Забывшись, она набрала свои домашний номер, долго слушала длинные гудки и представляла, как эхом отдаются звонки телефона в просторной пустой квартире. Рассердившись на себя, она резко бросила трубку, но тут же снова сняла ее и позвонила сыну. Там было занято, она перезвонила – занято; подождала минут 15 и еще раз перезвонила. И услышала те же, что дома, безнадежно-длинные гудки.

Приехала специальная машина, чтобы забрать тело в морг, и только после этого Лена Ионовна вызвала такси. Они сидели вдвоем с матерью в столовой, ждали машину и молчали. Мать почему-то не плакала, и Лена Ионовна поразилась ее черствости.

Впрочем, и сама она не плакала. Она чувствовала себя маленькой, беспомощной девочкой, словно вся прожитая жизнь провалилась куда-то и осталось одно, самое первое, самое яркое воспоминание:

– солнечный день, рыжая лошадь у беленой стены дома, чьи-то жесткие руки осторожно берут ее под мышки и поднимают в седло, ей высоко, и немного страшно, и весело. Папа держит лошадь за повод, черные прямые волосы рассыпаются, падают на лоб, и он смеется, пятернею зачесывает их назад, и это его движение, и она – тощая, стриженная «под мальчика», крепко ухватившаяся за луку седла, и голос: «Снимаю!»

(Кто это был? Повернулась на голос, увидела коричневый деревянный ящик – такие тогда были фотоаппараты – на треноге, и кто-то безголовый выпростал руку из-под черного платка и снял крышечку с круглого оконца объектива.)

«Я страшно любила маленькой разглядывать фотографии. Моя первая лошадь. Я с пистолетом. Папа помогает мне держать винтовку и прицеливаться. Надпись на обороте: город N, гарнизонный тир.

Папа очень хотел сына и, наверное, огорчался, что родилась девочка. С тех пор как себя помню, я старалась быть… как это лучше сказать… не-совсем-девочкой, чтоб ему угодить. Он учил меня стрелять, скакать на лошади. И всегда брал с собой на охоту, на рыбалку. Правда, это случалось нечасто, он редко бывал свободен.

Мы медленно ехали по степи рядом. Я не помню, о чем мы говорили, но помню запахи: лошади, и гладкого кожаного седла, и горячей сухой травы, и пыли. Но это было позже… Мне было уже 15, наверное. Мы жили в Крыму, и у нас были свои лошади и даже большая морская яхта. Папа привез ее откуда-то, и она стояла у берега, в специальном сарайчике, но никто на ней так ни разу и не вышел в море.

Он очень любил море. Очень. И еще – лошадей, породистых охотничьих собак, красивых женщин. Мама? Ну конечно! Да он бы просто ее не выбрал, если б она не была красивой. Правда жалко, что он нс стал морским офицером? Он ведь учился в морском училище, еще до моего рождения».

Такси наконец приехало. Лена Ионовна помогла матери надеть шубу, вывела ее из дому, посадила на заднее сиденье. Сама села рядом с шофером, захлопнула дверцу, такси медленно тронулось по заснеженной узкой дороге меж пустых дач, свернуло влево и, натужно тарахтя мотором, выбралась на шоссе. Здесь снег был растворен изрядной дозой крупной соли, жидкая грязь полетела из-под колес рванувшейся вперед машины, и Лена Ионовна, откинувшись на спинку сиденья, попросила шофера при въезде в город свернуть налево: по левой дороге было ближе ехать. Шофер бубнил что-то о транспортных пробках, ожидающих их впереди, и что ехать поэтому лучше прямо, но она почти не слышала его, погруженная в воспоминания.

«Я только сейчас сообразила: папа никогда не рассказывал о своем детстве. А ведь я родилась в том же городе, что и он. Малюсенький городок, бывшее еврейское местечко, на юге Украины, где жили папины родители. День моего рождения совпал с днем смерти Ленина. Бабушка этого, конечно, не знала. Она, как положено, отнесла угощение раввину, и мне по еврейскому закону дали имя: Руфь, в память умершей прабабки. Это маме не понравилось, она была такая революционерка, прогрессивная. К тому же русская. А папа с первого дня стал называть меня Лялечкой, Лялей. И после, когда они с мамой пошли получать метрику, из „Лялечки“ очень естественно вышла „Ленина“. Так они и записали меня: Ленина Ионовна. В память об умершем вожде.

Но это имя такое торжественное, такое важное было, и Лениной они стеснялись меня называть, а мама, когда спрашивали чужие, как зовут, говорила: Лена. Я и привыкла, только в паспорте у меня полное имя записано.

Ну, да это не важно, а вот что я о папе вспомнила: тогда же он записался в партию, он говорил, что враги убили Ленина и он вроде как должен его заменить. И должен бороться с врагами. Он сам попросился на новую работу, так в семье об этом рассказывали…»

Такси резко затормозило, и Лена Ионовна очнулась. Машина стояла, метров сто не доехав до светофора, и водитель снова бубнил, что вот, он же предупреждал, по другой дороге свободно бы проехали, давно дома были бы… Лена Ионовна порылась в кошельке, выудила мятую пятерку и сунула ее в карман, чтобы после расплатиться с шофером.

«Больше не дам, пусть хоть застрелится, – подумала она. – Все равно на счетчике и четырех рублей не набежит, рубль с лишним на чай – достаточно…»

Она не сразу сообразила, отчего раздражение переполняет, захлестывает ее, мешает дышать. Сын! Она так и не дозвонилась ему! Интересно бы знать, где он шляется, когда в семье такое горе. Ему, конечно, это безразлично, ему вообще все безразлично. Только и умеет, что критиковать. То ему не так, это не эдак. Послушать его, так и деду нашему надо было жизнь по-другому прожить, а то ему, сопляку, теперь, видите ли, стыдно…

«Я долго думала, что мой отец – армейский офицер. Он ловко носил форму с непонятными значками в петлицах, поздно задерживался на работе. Мы часто переезжали, жили по-походному, мебели не заводили: вместо столов – ящики, продукты и посуда кой-какая составлялись на подоконник, приезжие родственники спали на сдвинутых стульях. Родители вообще к вещам относились странно. Я хочу сказать, вещи для них не имели ценности. То есть мама, конечно, книжки покупала. Но давала почитать и забывала, кому дала. Или просто дарила, не задумывалась. И украшения свои, фамильные, старинные, дарила или в скупку за гроши сдавала. Я до сих пор не могу ей простить гранатовое колье бабкино.

Камни огромные, темные, как капли крови. Его называли в семье „гильотинное ожерелье“, и была легенда про это колье: якобы к прабабке сватался потомок французской аристократической фамилии, и это был его подарок. Цены б сейчас не было… А она пошла на свадьбу к какой-то двоюродной племяннице и подарила!

Да… Трудно сейчас представить себе, но вот так мы и жили, как конный эскадрон на бивуаке.

Где дольше всего прожили? Если до войны считать, то в Ленинграде. Наверное, родители планировали там насовсем осесть, потому что мама даже выписала из Воронежа свою сестру тетю Шуру с семьей. Очень удачно вышло: после папиного ареста было кому помочь маме со мной перебраться в Крым…»

Я разговариваю с матерью Лены Ионовны и еще не знаю, что вижу ее в последний раз. Сразу после смерти мужа она съехалась с дочерью, и немедленно превратилась в досадную помеху, занимающую комнату, из которой мог бы получиться отличный будуар. Каждый год, уезжая на курорт, Лена Ионовна отправляла мать в больницу («ей ведь не под силу уже за собой присмотреть»), и однажды, в самый разгар отдыха на Кавказе, получила телеграмму о том, что «больная О. вчера вечером внезапно скончалась». Лена Ионовна всполошилась, позвонила знакомому врачу в Москву и договорилась, чтоб тело матери подержали в морге замороженным до ее возвращения.

Она вернулась через три недели, отдохнувшая, загорелая, устроила приличные похороны. И, не пряча глаз, полушутя жаловалась приятельницам, что за вредная женщина была ее мать: вещи свои раздавала направо-налево, будто специально, чтоб дочери не достались, а напоследок еще и отпуск ухитрилась испакостить.

Наследства мать Лены Ионовны действительно не оставила. После се смерти в шкатулке, к которой никому не позволялось прикасаться, нашлись серебряные мелочи: тонкая витая цепочка, резное кольцо со старинным, темным, как горный мед, янтарем, прабабкина брошь-камея ручной работы.

Самое ценное, похоже, досталось мне: негромкий, чуть дрожащий голос на тоненькой намагниченной ленте.

«Вспоминать так трудно… Какой Иона был? Он был добрый и любил меня. И когда он умер, из меня как будто… душа ушла, что ли…

Знаете, мне пришлось отказаться от научной карьеры ради него. А я ведь была универсантка, вот только кончить университет не пришлось. Познакомились мы в Ленинграде, я в студенческие каникулы там гостила, и – зубы разболелись, пришлось пойти к дантисту. Сидела в очереди, читала книгу немецкую. А Иона подошел и заговорил со мной по-немецки. С чудовищным произношением! Он высокий был, плечи широченные. Я влюбилась, наверное от неожиданности, сразу.

Мы поженились быстро, тогда все быстро делалось, и я собралась переводиться в Ленинградский университет, чтобы продолжать учиться. Иона, правда, уже заканчивал курс в морском училище, но мы надеялись, он останется в Ленинграде. Все же морской город. Или в крайнем случае в Кронштадте. А его после училища, как назло, послали в Севастополь. Ну и я… я уже беременная была, одной в Ленинграде оставаться как-то ненадежно показалось.

Родители его жили в крошечном городишке, на Азовском море. Когда Ляля должна была родиться, он увез меня к своей матери. Боялся, что мне трудно будет одной с ребенком. Первый год мы с Лялей там прожили, а Иона приезжал, когда мог. А потом его перевели на другую работу, и мы все вместе уже поехали.

Конечно, Иона очень гордился, что ему такое доверие оказали. Время трудное было, враги кругом. Первое назначение было в Среднюю Азию, там американские инженеры что-то строили. Огромные, белокурые. Веселые. Я с ними беседы проводила, мне поручение такое дали. Рассказывала им, как хорошо стало жить после революции, когда все стали равными, и даже в армии старые звания отменены. Так оно и было, мне никогда не приходилось против совести поступать. Но они, конечно, под влиянием буржуазной пропаганды. Трудно было объяснять им, почему не нужно людям денег, когда такой энтузиазм, когда они новое будущее строят, о котором еще в восемнадцатом веке мечтали.

Знаете, это ведь до сих пор чувствуется. У нас в России другие духовные ценности. Когда я была в Германии, сразу после войны, мне там приходилось с разными людьми говорить. Скучно с ними. Все разговоры о еде да о деньгах.

Но, наверное, не все как я думали. Помню, у Ионы девушка работала, Даша. Тоже с языком, ее к одному американцу прикомандировали, чтоб о настроениях сообщала и пропаганду среди него вела. Идея была уговаривать их принять советское гражданство, стране специалисты нужны были. Ну а она возьми да и влюбись. У него срок контракта подходит, она к Ионе пришла и докладывает: замуж собралась, в штат Висконсин ее приглашают.

А что Иона мог ответить? Он обязан был начальству доложить, конечно. И начальство приказало: не препятствовать. Не запретишь ведь, тем более она американцу сказала, что согласна. У нас и церкви в поселке не было, но он сказал: ничего, в Америке обвенчают. А пока можно в гражданский брак вступить. Платье ей из Америки выписал…

Нет, душенька, он один уехал. Она погибла, знаете. Несчастный случай. Пошла гулять со своим американцем, и тут какие-то бандиты налетели. Он заслонить ее пытался, но где там. Схватили, поперек седла, и увезли. Тело потом нашли километрах в пяти от поселка. И похоронили с почетом, в красном гробу. В том самом американском платье свадебном. Как же он плакал на похоронах, американец ее, как убивался, бедняга!..

Ну что вы, душенька, как можно такое думать! Как могли свои ее убрать? Потому что не может такого быть, вот почему. Ну и что, что на секретной работе? Ей же доверяли, и она обязательство подписывала о неразглашении секретных сведений. Тем более и в рапорте Иона о ней очень хорошо писал, что много пользы, ценный работник.

Это бандиты, конечно, были. Мстили новой власти. Всех ненавидели, со всяким могло случиться, и со мной, и с Ионой. Отдел Ионы для того и существовал, чтобы бороться с бандитами. И все сразу поняли, какое важное дело они делают. И… Что? Нет, не нашли. Как их найдешь? Пустыня.

Потом повезло нам: Иону перевели в Ленинград. Это сразу после убийства Кирова, в тридцать четвертом, когда там много работы появилось. Очищали город от нежелательного элемента, от несоветских людей, от распространителей слухов. Иона гордился очень, такое важное дело не всякому бы доверили.

Да и вообще в таком городе работать и жить – большая честь. Крупный культурный центр, опера, балет, университет.

Нет, я-то доучиваться не собиралась. Nobless oblige, знаете ли. Солидная дама, муж – на ответственной работе, как мне с девчонками сопливыми за партой сидеть?