Текст книги "Время гарпий"

Автор книги: Ирина Дедюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Утром, не глядя на потрясенного мужа, вкратце объяснив ему банальную мысль «Боливар не вынесет двоих», она предложила ему немедленно развестись. Все прозвучало обыденно, будто давно созревший плод скатился с ветки на стылую землю. Да и сам развод бы ничем ей не запомнился, поскольку ее душа, вновь готовившаяся к материнству, выставляла прочные барьеры напрасным и бесполезным сожалениям. Но здесь возникла одна пикантная деталь в виде Тоньки, веселой и бесшабашной двоюродной сестры Вероники с Украины, уже дважды побывавшей замужем. Раз в год приезжала в Москву «скупиться», внося в серую, семейную жизнь Вероники массу захватывающих впечатлений. Как только она узнала из письма Вероники о разводе, она тут же ринулась к ней в Москву, будто бы затем, чтобы помочь разъехаться. Но с той же легкостью, с какой рассказывала о своих амурных приключениях, она на глазах Вероники сошлась с уже разведенным Василием и начала отвоевывать себе место под солнцем самым простым способом, поливая грязью оторопевшую от неожиданности Веронику, стараясь поделить жилплощадь бывших супругов до рождения ребенка. Хорошо, что Тонька спешила с отъездом на Украину, поскольку они с Василием решили сыграть свадьбу в доме родителей невесты. Веронике уже тяжеловато было задерживаться на работе и гулять в парке до темноты, чтобы меньше общаться с Тонькой, почувствовавшей себя полной хозяйкой в их доме. Она с упоением делила их «совместно нажитое имущество», роясь в шкафах и комодах двоюродной сестры, посягая и на приданное, которое Веронике собирали мама и бабушка.

Их свадьба была назначена на один из праздничных дней, перед которыми Василий должен был уехать к невесте на Украину. В последний рабочий день Вероника с особым удовольствием не спешила домой, надеясь, что когда она придет в квартире уже никого не будет. Но, придя домой, застала пьяного в стельку Васеньку, безмятежно спавшего возле снятой трубки телефона. Подняв трубку, Ника услышала плачущий голос бывшей сестры. Выслушав ее укоры о заколотом кабанчике, накрытых столах и доходившей в холодке горилке, она объяснила Тоньке, что Василий в нетранспортабельном состоянии. Тонька в слезах принялась ее умолять посадить жениха в такси и отправить на вокзал. У нее срывалась свадьба, над ней и ее «московским женихом» уже начало посмеиваться все село. И ей было совершенно недосуг вспоминать свою недавнюю войну за простыни и полотенца, вышитые для Вероники бабушкой.

Хотя посильная помощь в устройстве личной жизни бывшего мужа не входила в планы Вероники на вечер, но она тут же начала себя корить, что пьяного Василия могут не только ограбить, но и убить ни за грош, времена начинались лихие. Представив еще одни похороны с бесконечными укорами в чужих взглядах, она взвалила на себя почти бесчувственное тело, которое, к счастью, еще могло переставлять ноги, и поехала на вокзал. Вася, иногда приходил в себя и спрашивал, куда они едут, с трудом вспоминая, что он едет жениться, чем вызывал недоуменные взгляды таксиста. Проводница, которой Васенька был сдан с таким облегчением, что на минуту Вероника поняла свою бывшую свекровь, тоже пришла в замешательство. При расставании ей пришлось с силой отрывать от себя руки вцепившегося в нее Василия, начавшего понемногу трезветь. Смахнув скупую мужскую слезу, он, пока поезд не тронулся, признавался в любви Веронике из-за плеча проводницы, но это было уже лишнее. Загнав его в вагон, проводница спросила, кем она сама приходится беспокойному пассажиру. Услышав в ответ «бывшая жена», женщина лишь сочувственно помотала головой.

Потом был размен квартиры на две комнаты в коммуналках, несколько скандалов при разъезде, где бывшие супруги безучастно стояли в стороне, слушая, как орет неугомонная Тонька, и вот новая жизнь началась. Нике досталась комната в двушке с одинокой бабушкой. В первый же вечер, когда Вероника сидела на покореженной при переезде кровати, беспомощно глядя на неразобранные узлы, не раз перерытые Тонькой, дверь в ее комнату без стука распахнулась и высокая строгая дама пригласила ее на ужин тоном, не терпящим и малейшего возражения. Вероника почувствовала нестерпимый голод и была благодарна Серафиме Михайловне за дымившийся в чашке бульон, золотистые теплые гренки и огромный шницель.

На свой сбивчивый рассказ о своей жизни сквозь вкуснейшее песочное печенье – она впервые не услышала ни одного укора, чего втайне боялась и уже вряд ли была способна вынести. Серафима Михайловна была старухой суровой, прожившей свою жизнь одиноко, она была из того поколения женщин, чьих мужей и женихов унесла война, не оставив им и малейшей надежды на счастье. Но к ее бабьей доле она отнеслась сочувственно, никогда не болтала лишнего на людях и всегда была готова присмотреть за маленьким Алешкой.

Оставляя с ней сына, Вероника была полностью уверена, что с ним не случится ничего дурного, а ее саму всегда будет ждать завернутый в чистое полотенце ужин. Наступали странные времена, когда женщины с обескураживающей ясностью поняли, насколько всем вокруг будет безразлично, если и они сгинут со свету с маленьким ребенком на руках. Поэтому давно не различали пенсии Серафимы Михайловны и заработков Вероники, лихорадочно искавшей дополнительные источники средств существования.

Однажды, в ее отсутствие, сына соизволил навестить бывший муж, попытавшийся за ужином, накрытом для него старухой, открыть ей глаза на новую соседку, которая бросила на нее ребенка, а сама по «хахалям шастает». Она-то, мол, ее полтора года знает, а вот он уж успел изучить до тонкости. Все последующее произошло настолько быстро, что Василий пришел в себя только на лестничной клетке с шапкой и пальто в руках, выслушивая из-за захлопнувшейся перед ним двери гневную отповедь, из которой сумел разобрать, что Серафима Михайловна без посторонней помощи способна оценить человека, а ему лучше разобраться с собственной совестью.

Вокруг их квартирки проносились черные бури, но десять лет, названные после в народе «лихими девяностыми», прожитые в коммунальной квартире душа в душу с Серафимой Михайловной, стали самыми счастливыми в жизни Вероники. Старуха не оставляла надежды, что ее соседка еще сможет «устроить свою жизнь», а та делилась «девичьими» секретами, впервые получая взамен не укоры, а очень взвешенные жизненные советы.

С мужчинами, надо сказать, Нике не особенно везло. Девушка она была видная, неглупая, мужчинам нравилась, но вот романы у нее получались какие-то бестолковые. Время, когда вокруг было много свободных парней, безвозвратно прошло в заботах о Васеньке, а возникавшие время от времени отношения с женатыми мужчинами всегда кончались расставанием. Ей всегда было совестно настаивать на разрыве с семьей, терзали сомнения, а сможет ли она построить отношения лучшие, чем у него были до нее. И в самых «располагавших» к разводу случаях у Вероники неизменно возникала перед глазами орущая над ее тряпками Тонька, и она делала все, чтобы ее поклонник смог сохранить свою семью.

Вот с чем у нее не было проблем, так это с работой. Специальность, полученная в институте, позволила без проблем переквалифицироваться в бухгалтера, потребность в них в перестроечные годы резко возросла и специальность, так часто высмеиваемая с эстрады, стала делом всей жизни. В бухгалтерии Вероника нашла тот порядок, к которому всегда стремилась, она любила систематизировать и упорядочивать хозяйственные операции, которые в самом хаотичном порядке сваливались ей на стол. Она забывала о всех своих личных проблемах, воспринимая самым важным в жизни очередную отчетную компанию. Но с новым кварталом все начиналось с начала, и так без конца, пока она не поняла, что ходит по кругу осликом, запряженным в мельничное колесо. Только вот сама мельница, на которую она поливала воду налоговых отчислений, была где-то очень далеко.

Однажды одна из сотрудниц дала ей почитать распечатку статьи из Интернета, которая становилась культовой, цитируемая хмурыми женщинами в бухгалтерских очередях в налоговых инспекциях и внебюджетных фондах. Статья называлась «Объективная необходимость», как именовали налоги все экономисты XIX века. Читая ее, Вероника будто слышала собственные мысли и сомнения.

Вначале было Слово. Оно называлось Закон «О Государственной налоговой службе РСФСР» от 21 марта 1991 г. Свои именины налоговая инспекция отмечает, согласно Указа Президента РФ от 31 декабря 1991 г. «О Государственной налоговой службе РСФСР».

Раз, надо, так надо! Мы зарегистрировались по месту образования предприятий и стали приносить отчеты. Налоговые инспекции тогда занимали две комнатки при исполкомах, которые не переименовали еще в районные Администрации. Именно так, с большой буквы.

В одной комнатке сидел начальник инспекции, в другой – инспектора. В этот момент в исполкомах освобождалось много комнаток – ушли в небытие комиссии по охране материнства и детства, всякие там ветеранские комитеты и прочее. А сама районная власть впала в анабиоз и почти не шевелилась, поэтому и практически не размножалась.

Мне нравилась налоговая в тот период. Все предприятия работали, мы все записывались у своего инспектора и приходили по графику в почти домашнюю атмосферу с фикусами и резедой в горшочках, с бутербродами на подоконниках и детскими рисунками на обратной стороне шкафов, разделяющих комнату. Налог на добавленную стоимость был всего 5 %, а у нас еще и прибыль была! Правда, был налог на пенсионное обеспечение 32,6 %, но мы понимали, что государству сейчас трудно, надо помочь государству с выплатой пенсий. Ну, были еще подоходный налог, налог на имущество, на милицию… Все пока по мелочи. Все терпимо.

То, что налоги, как форма изъятия части первичных доходов хозяйствующих субъектов и работающего населения в пользу государства объективно необходимы, по-видимому, не вызывает сомнения у образованного и законопослушного члена общества. Государству собираемые средства нужны для выполнения принятых на себя функций. Требовать уничтожения налогов значило бы требовать уничтожения самого общества.

Главное, что у нас было замечательное государство! Оно позволило нам, образованным и законопослушным членам общества, самим зарабатывать на жизнь! То, что творилось вокруг, казалось нам «временными трудностями», а они не могут продолжаться долго. От инфляции еще никто не помер. Однако, отчитавшись за 1992 год, мы узнали, что нас вовсе не хотят отпускать надолго, нам сказали, что мы должны отчитываться каждый квартал, хотя вся мировая экономика считает отчетным налоговым периодом год. Мы тогда впервые нахмурились и поняли, что, наверно, у государства совсем плохи дела, раз оно решило залезть в нашу текущую прибыль, копившуюся нарастающим итогом. Ее могло и не остаться на конец года, но государство решило снимать с нас ее каждый квартал, сказав строго голосом налогового инспектора: «Что в бюджет попало, то пропало и возмещается лишь платежами будущего периода». «Что с воза упало..» Но все-таки это еще были семечки.

Как-то осенью, прибежав в налоговую, заняв очередь к инспектору, мы обнаружили кодовые замки на туалетах. Бухгалтера, знавшие своих инспекторов по «довоенному времени» (ведь не родились же эти женщины инспекторами), вдруг с удивлением обнаружили, что те подчеркнуто смотрят сквозь них и даже не здороваются, не поддерживают разговоры о детях, не разговаривают вообще. Мы поняли, что наступает время «Ч». Мы перестали быть людьми, гражданами, мы были негосударственные структуры. Но мы еще не до конца понимали, кем мы стали. Очень скоро нам дали это понять. Мы проходили какие-то совершенно новые для себя «университеты»…

Вечером, выйдя из ванной, она увидела, что листочки распечатки статьи, оставленные на кухне, внимательно изучает Серафима Михайловна. На ее вопрос, откуда она взяла эту статью, Вероника пояснила, что ее «скачали из Интернета», и очень удивилась, когда старуха серьезно заявила, что ей необходимо непременно попасть в этот Интернет и узнать, что за женщина написала в статье о бухгалтерском учете «Вначале было Слово!»

Они долго говорили в тот вечер, и Серафима Михайловна дала ей последний, очень нужный в ее жизни совет – поменять место работы и перейти в банк. Она рассказала, что когда-то до войны встречала удивительную женщину по фамилии Сфейно, которая наказывала ей всем помочь той, которая напишет эту фразу в книге или статье. Но сколько она потом не читала, никто такого почему-то не писал, ведь эта фраза была из Ветхого Завета, а в ее время было не принято демонстрировать подобную осведомленность. За нее могли выгнать с работы.

Хотя эта фраза, пожалуй, была намного древнее самой Библии, ведь еще греки верили в это Слово, называя его просто – «калли опа», прекрасное слово.

И под конец их последнего душевного разговора за чашкой чая Серафима Михайловна сказала, что приняла решение лечь в больницу на операцию, которую оттягивала, сколько могла. Она показала ей багровые распухшие ноги и сообщила, что ей предложили «убрать» одну почку.

Об Интернете, переходе в банк и прекрасном слове пришлось забыть на полгода, пока она изо всех сил боролась за здоровье старухи, ухаживая за ней после тяжелой операции как самая преданная дочь. Как-то ночью бабушка ухватила ее горячей ссохшейся ладошкой и выдала ей свое решение. Она заявила, что долго присматривалась к ней, решив все для себя давно. Просто не была вполне уверена, что Вероника не бросит ее у последней черты. Она сказала, что в ее серванте среди документов она найдет завещание, она давно решила оставить свою комнату им с Алешкой. Но взамен Ника должна ее похоронить не в Москве, а на своей малой родине в Подмосковье, рядом с родителями и детьми, чтоб ей не разрываться лишний раз. Да и вряд ли в Москве она сможет часто навещать ее могилу. А там, в городе, в котором бабушка не была ни разу в жизни, она будет под ее надежным присмотром. Вероника плакала в ту ночь одна, потому что Серафима Михайловна уже не имела ни слез, ни сил оплакивать их разлуку.

Через неделю Ника организовала скромные поминки, отмахиваясь от осторожных укоров в том, что схоронила «чужую» соседку по коммуналке в одной ограде с родителями. Слушая людей, внезапно ставших ей чужими, она с удивлением отмечая, как мало для нее теперь значат чьи-то чужие укоры и косые взгляды со стороны.

После похорон Серафимы Михайловны, ставшей для нее родным человеком, Вероника уволилась с работы. После недолгих поисков она устроилась начальником отдела трансакций в тихий банк в центре Москвы, где в аккурат перед налоговой проверкой ее предшественник попал в автомобильную аварию. На его машину, припаркованную на обочине, на большой скорости буквально налетел КамАЗ. Водитель «КамАЗа» не справился с управлением, слишком поздно заметив машину прежнего начальника отдела и не успев затормозить.

Она осмотрела операционный зал, вежливых мальчиков в белых рубашках, деловито таскавших от шредера мешки измельченных в труху документов к ближайшим мусорным бакам. Она уже была знакома с этой обычной суетой перед проверкой, которая в банках иногда заканчивалась изъятием документов. А в «мирные дни» шредер так же бесперебойно работал лишь перед Новым годом, когда измельченной в нем мелованной бумагой «офисный планктон» набивал коробочки, внутри которых прятался маленький ювелирный сюрприз.

Все ящики стола ее предшественника уже были пусты, и Вероника нисколько не сомневалась, что находившиеся в них бумаги и записки первыми отправили в мусорный контейнер в мешке, набитом бумажной лапшой. На столе был сиротливо брошен кожаный футляр опустошенного ежедневника. Чисто по привычке, понимая, что всем сейчас здорово не до нее, Вероника взяла в руки футляр, сразу же поняв, что мальчики проявили неаккуратность и некоторую долю пренебрежительной неосмотрительности, не вынув толстые картонки, на которые была натянута кожа. Возможно, они боялись повредить картонками измельчитель, не зная, что опытные люди именно на них записывают наиболее ценную информацию. Она вынула картонки и незаметно переложила их в свою сумочку, чисто чтобы иметь хоть какие-то гарантии не угодить под колеса КамАЗа сразу после проверки.

По пути домой она успела заехать в магазин компьютеров, где приобрела компьютер, модем и несколько карточек разных провайдеров. Вечером, уложив сына, который продолжал тосковать по «бабушке», она без особых проблем нашла эту странную женщину в Интернете.

Вспомнив многочисленные укоры в свой адрес и немного поколебавшись ради приличия, Вероника зарегистрировалась в ее блоге со странным названием «Огурцова на линии», удивляясь и радуясь, сколько всего ей предстоит прочитать…

Только сейчас она поняла, насколько ей надоела та псевдо-литература, стоявшая в супермаркетах в кричащих обложках в отделах сопутствующих товаров. Она видела, что сама «мадам Огурцова», даже не имея возможности написать роман, может несколькими фразами на крошечном пятачке публицистической статьи создать образы, которые перекрывали все, что пыталась прочесть Вероника за последние годы, удивляясь, почему чтение перестало приносить ей удовольствие. В детстве она так мечтала прочесть множество книг, уверенная, что как только мама перестанет контролировать ее досуг, требуя заняться домашними делами, она сама будет читать и читать столько, сколько ей захочется. Но пережив вместе с Серафимой Михайловной «лихие времена», она вдруг поняла, что читает по привычке, без прежней радости, что вообще умеет читать. Книги изматывали душу, лгали, не сообщая ничего нового. И только блоге она столкнулась с вещами, которые затронули ее давно, казалось бы, похороненные чувства. У нее и раньше иногда возникало такое чувство, будто пока она живет, стараясь не утонуть в текучке, постоянно выслушивая чужие укоры, где-то далеко кто-то пишет настоящий роман, а в нем непременно найдется место и для нее. Встречая в жизни нежданные подарки, она воспринимала их драгоценной живой строчкой среди вороха пустых слов, пригодных лишь для неумолчного стрекотания шредера. Поэтому она почти не удивилась, встретив в романе «Повелительница снов» чуть-чуть измененный, согласно общему сюжету, рассказ о том, как она нашла Серафиму Михайловну, как та оставила ей свое жилище, как много сделала для нее и ее мальчика.

Конечно, чтобы сходство коллизий не так бросалось в глаза, старушка из романа жила в частном секторе в покосившемся домике, а молодая мать ждала отца ребенка из армии. Но Вероника уже твердо знала, что пока она сидела в своей комнате, глядя на узлы, перерытые Тонькой, одна строчка из этого романа перевернула всю ее жизнь. И впервые за много лет она заплакала возле монитора, так и не понимая в перепутавшихся мыслях и чувствах, – то ли литература вновь вернулась к ее измученной душе, то ли она опять начала душой чувствовать литературу.

Вначале ее любимый блог обрушили, затем он кое-как, со сбитыми картинками, вместо которых стояли красные крестики, восстановился и заработал. Появлявшиеся в блоге статьи вновь отвечали на самые болезненные вопросы, возникавшие у Вероники. Будто каким-то образом между ней и хозяйкой блога возникла мысленная связь, хотя она никогда ничего не писала, кроме вежливой благодарности. Ей даже иногда казалось, будто «мадам Огурцова» с молчаливым одобрением следит за ее попытками получить в блоге что-то вроде сетевой «прописки».

А потом, после недельного молчания, в блоге появились фотографии, где совершенно счастливые взрослые люди купались, загорали, пели под гитару, собравшись на «Огурцовских чтениях» на даче у самой хозяйки блога, где-то «посередке России», как прокомментировал встречу один из ее участников.

Читая кратенький отчет о сборе завсегдатаев блога, Вероника испытала не только щемящую зависть к этим людям, но острый приступ страха, понимая, что в наступившие времена никто не позволит людям просто радоваться жизни и испытывать друг к другу дружеские чувства.

С растущим чувством негодования она читала, как по надуманному поводу против «мадам Огурцовой» возбудили уголовное дело, стараясь уничтожить единственного писателя, которого Вероника читала без предубеждения, зная, что здесь никто не нанесет никакого ущерба ее истерзанной сомнениями душе. Она видела, с каким трудом та проходит все испытания, которые в мирное время, в родной стране беззащитной женщине устроили люди, отлично сознававшие, что делают на самом деле.

Но в этом случае сама «мадам Огурцова» проявляла изрядную выдержку, внимательно отслеживая все общественные «тренды», сразу же выступив против нагнетания общественной истерии националистами, составляя письма и обращения о немедленном запрете всех организаций националистического толка.

Уголовное дело против «мадам Огурцовой» было возбуждено по доносу представителей «Российского конгресса народов Кавказа», которые усмотрели в ее письме президенту страны – некое «оскорбление достоинства», хотя, как выяснилось на следствии, никто из них блога не лично не видел, о письме знал с чужих слов. После никто из них на суд не явился под различными предлогами.

Само письмо было написано с требованием разобраться в ночном погроме в детском лагере. За неделю до этого события прямо на улице, возле столичной станции метро произошло циничное убийство журналиста. Убийца «кавказской национальности», как расплывчато писали в СМИ, был тут же отпущен органами правопорядка под подписку о невыезде, хотя запись с камеры наружного наблюдения однозначно свидетельствовала о его виновности.

Письмо «мадам Огурцовой», в сущности, было написано в защиту 13-летней девочки, которую высшие чины государства, здоровые мужчины, вдруг начали обвинять во всех грехах, заявляя, что та – «проявляла желания, несвойственные ее возрасту». Веронике тоже показались, по меньшей мере, некрасивыми подобные заявления взрослых мужчин зарубежной прессе. Она лишь примерила подобную ситуацию на себя и поняла, насколько невозможной оказалась бы жизнь девочки-подростка, если бы «мадам Огурцова» не вызвала огонь на себя. Впрочем, она не понимала, как девочка может «спровоцировать» ночную драку, в результате которой ее саму жестоко избили, попытавшийся ее защитить начальник лагеря получил тяжкие телесные повреждения, а корпуса лагеря оказались с выбитыми окнами, пробитыми стенами и разрушенной мебелью. За всем этим «инцидентом» стояла подлость испорченных и вполне взрослых людей, решивших прикрыть свое преступление «испорченностью» несовершеннолетней девочки.

С наездами на «мадам Огурцову», которой после допросов вдобавок мазали лифт человеческими фекалиями, намекая на «возмущенных» ее письмом «пострадавших» исключительно «кавказской национальности», происходили и другие, не менее знаковые события. В Екатеринбурге водителю снегоочистительной машины выстрелил в лицо из «травматики» владелец автомашины, которую попросил отогнать потерпевший. При задержании на защиту «стрелка» встало местное отделение «Российского конгресса народов Кавказа», заявив, что все претензии органов правопорядка имеют «этническую окраску». В Ростове-на-Дону студент с Северного Кавказа зарезал своего однокашника, сославшись на то, что покойный «оскорбил его национальные чувства. В маленький городок на Ставрополье ворвалась группа бандитов с Северного Кавказа, которые оказались к тому же представителями правоохранительных органов. Они попытались изнасиловать двух девушек, на защиту которых встало местное население. Местные представители органов правопорядка, пытавшиеся защитить бандитов от самосуда, получили огнестрельные ранения в спину. Происходило и еще множество преступлений – непременно публичных, с криками «Россия будет нашей!», как бы намеренно провоцируя людей на необдуманные поступки. Ведь и само письмо «мадам Огурцова» написала в противовес к призывам выйти на улицу и «доказать любыми способами наше право на жизнь». И как бы последующие события должны были изменить ее отношение к происходящему, настроить ее против чеченцев и других выходцев с Кавказа. Проблема лишь заключалась в том, что ее отец был в точности таким же «выходцем с Кавказа», армянином по национальности.

Вероника лишь зябко передернула плечами, когда читала, что «мадам Огурцова» отправилась на стройку, чтобы выяснить, чем это она так достала чеченцев, что те испачкали у нее лифт в доме. Следовали, допрашивавшие ее, сказали, что раз заявление на нее написали чеченцы из «Российского конгресса народов Кавказа», то и в лифте у нее побывали тоже чеченцы, оскорбившиеся, что она обвиняет в разгроме детского лагеря «чеченских отдыхающих», а не девочку 13-ти лет. Однако сами чеченцы, работавшие на стройке, заявили ей, что никаких претензий к ней не имеют, предпочитают ни во что не вмешиваться и жить в мире. А в ее лифте гадили те, кто заставил чеченцев из «Конгресса» написать на нее заявление.

Сразу после обыска у нее дома и изъятия всех компьютеров и радостных заявлений прессы «Огурцовой перекрыли линию» – в Москве выходец с Северного Кавказа застрелил из «травматики» представителя фанатов футбольного клуба. Вероника нисколько не сомневалась, что этого борца за «национальное достоинство» немедленно отпустят, хотя свидетелей убийства бы вполне довольно.

В сети появились призывы выйти на Манежную площадь. И, казалось бы, это лишь на руку «мадам Огурцовой», от которой требовалось лишь поддержать этот протест, выступив в националистическом духе. Вероника нисколько не сомневалась, что в этом случае ее «линию» напротив поддержали бы сменившие ориентацию правоохранительные органы. Но она вдруг с крайним презрением заявила, что все, кто уговаривает людей прийти на Манежную площадь, – в равной мере виновен в смерти несчастного парня, заметив, что ни одно мероприятие на Манежной площади не обходится без участия спецслужб. Вероника вспомнила, как встречала в сети замечание об Огурцовой, что раз та когда-то поработала в милиции, то так «ментовкой и останется», потому что «бывших ментов не бывает». Речь шла о статье «Ментовский разговор».

Предупреждение в духе политкорректности и толерантности – этот разговор… чисто ментовский. Потому ряд сложных вопросов юриспруденции обсуждается в чисто ментовской терминологии: «сука», «ссученный», «параша» и т. д. Правда, мой собеседник делал скидку, что я пока не его подследственная, а, прежде всего, товарищ женского полу – в общей самозабвенной борьбе за правовую защиту нашего с ним населения.

В чисто ментовской лексике мы разбирали с ним наши ментовские стереотипы восприятия дела Ульмана.

Мой собеседник – заслуженный мент, не раз бывавший в командировках в Чечне.

Олег Викторович

Здравствуйте! Открыл для себя нового автора, т. е. Вас, и с удовольствием читаю. Так вот, по Ульману. Он далеко не белый и пушистый. Расстрелять гражданских, не в районе разведпоиска, а в блокированном районе, это надо еще иметь очень вескую причину, которую мы не знаем, в виду недостатка информации.

Мне представляется, что здесь имеют место быть, какие-то интриги в самой среде спецслужб. Известна зоологическая «любовь» ГРУ к ФСБ, Спецназа ГРУ и ВДВ, и т. д. и т. п. Но это всего лишь мои догадки. А с Вашей, политико-эмоциональной оценкой ситуации я полностью согласен. С уважением.

Огурцова

Олег, я знакома с вашей позицией. Моя политическая точка зрения такова, что я вовсе не считаю Эдуарда Ульмана – «героем России» и митинги с подобными лозунгами не посещаю.

Тем более, что около двух лет, не располагая всей полнотой информации, не видя, куда именно волокут все следствие, – рассуждала в точности так же, считая, что в ГРУ и ФСБ – мальчики вполне взрослые, поэтому могут в своих непонятках разобраться и без ментовских.

Но в ходе пиар-кампаний по поводу, когда СМИ на дню по десятку раз пафосно заявлялось о Нюренбергском процессе и американских военных, творивших зверства во Вьетнаме, я поняла, что мои поверхностные рассуждения продиктованы не столько процессуальными нормами, сколько чисто ментовскими стереотипами, которые уже не вышибить! Как говорится, можно вышибить петуха из деревни, но деревню из петуха не вышибить. Так и с ментовкой.

Ваши доводы мне немного раньше привел наш общий знакомый. Я ему сказала, что вы рассуждаете типично по-ментовски. Понятно, что наша родная ментовка, если кто-то где-то честно жить не хочет, – обчистит карманы задержанного и напинает сапогом – без всякого приказа из штаба. Чисто на автомате.

Но далее, ежели менту из штаба кто-то предложит в приказном порядке расстрелять подследственных, а трупы – сжечь, любой мент сразу сообразит, что эти штабные анашой обкурились, всех обзванивают, а утром проспятся и гордо заявят, мол, ни колы цъого ни було! И тебя же за такое «исполнение» поимеют.

Отсюда оптимистический вывод: наша родная ментура способна адекватно оценивать уровень преступного умысла приказов своего штабного руководства!

А что вы хотите от спецназовца ГРУ, который думает, что это – разведгруппа, что штаб что-то знает сурьезное, что сейчас этих задержанных будут отбивать и в штаб ему их живыми не доставить? Он думает, как сам сейчас будет уходить. Он ведь требует далее, чтобы ему минные поля дали и точки обстрела – а в штабе молчок!

Нет, тут со штабом надо очень серьезно разбираться. Дело явно не доследовано. Вы сами, как мент, должны это понимать лучше кого-либо. Я, кстати, сказала нашему знакомому, что вы рассуждаете типично по-ментовски, в обычных ментовских стереотипах. Он заржал и ответил, что вы и есть мент.

Олег Викторович

У всех есть свои недостатки. На самом деле, по данному вопросу, я мог бы, наверное, еще много чего домыслить, и даже дополнить. Но что делать? Я ведь не ГРУшник, тут бы им слово дать. Хотя, с другой стороны, я очень много работал в контакте с ними, и слово даю, ребята очень адекватные.

Это тот самый случай, когда у каждого своя правда, а в общем – ее нет совсем. Хотя, где-то я читал, что за военные преступления надо расстреливать на месте, или не судить совсем. Так и тут – объективно оценить действия Ульмана с точки зрения уголовно– правовой квалификации невозможно, сразу встревает этика и политика. Если этику, можно привычно перешагнуть, то с политикой – закавыка.

Неужели опять по-ментовски излагаю? С уважением.

Огурцова

Олег… я даже могу дать ссылочку, где писала один-в-один то, что пишете вы. Тоже из тех же ментовских стереотипов. Но ведь и вас учили так же, как и меня! Вспомните простую вещь! Есть в этом деле состав уголовки? Есть! Разве для уголовки не достаточно шести трупов, расстрелянных и обгоревших? Да выше крыши!