Текст книги "Собор"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– От зависти, что ли? – резко спросил Кочубей.

– Почем же мне, к ним не имеющему отношения, знать, кто и почему? – развел руками Карамзин. – Говорят, проект для молодого такого (а они его молодым именуют, хоть ему и за тридцать уже) слишком смел. И потом, альбом он издать-то издал, да без чертежей, ну, по нему и не видно, как рассчитано здание, фундамент, стены. Сомнения вызывает. Так мне господин Оленин сказал.

– Да ведь у нас издательства чертежей не публикуют! – воскликнул Вяземский.

– Ну да, так вот и получилось, что вышли одни картинки.

– Но какие! – Загряжская хлопнула последней картой по карте Карамзина, как всегда первой выйдя из игры. – Какие картинки… Какая мысль… Ах, что за скучные люди эти академики! Неужто они свободы в мыслях не терпят?

– Осторожно, Наталья Кирилловна! – усмехнулся Петр Андреевич. – Так вы и до свободомыслия договоритесь!

– А кого мне бояться? – повела плечом достойная дама. – Ежели только заподозрят меня в связи с каким-либо тайным обществом… Их, говорят, много теперь завелось. Все от французов набрались идей!

– Свое бы лучше знали, чем в чужие идеи поигрывали! – морщась, бросил Карамзин и тоже сдал карты. – Революционеры… Ну кому в России нужна революция, милостивые государи?

– Тем же, кому и во Франции! – вспыхнув, воскликнул Вяземский. – Народу, во-первых; передовым и свободомыслящим людям, во-вторых! И самой России, России, Николай Михайлович, хоть вы и видите для нее рай в умилительных сельских идиллиях!

Карамзин ответил молодому человеку взглядом, в котором недоумение смешалось с сожалением, и ничего не сказал.

– Вы мне не отвечаете? – поправляя очки, с вызовом проговорил Петр Андреевич.

– Ответил бы, голубчик мой, – грустно сказал Карамзин, – если бы вы, во-первых, не вывернули все наизнанку: не поставили бы Россию на последнее место, передовых людей – на второе, а народ – на первое… А во-вторых, если бы верил, что ваши убеждения суть ваши и вы за них отвечаете, как я за мои… Но спорить с вами не буду, потому как надобности в том не вижу.

Вяземский открыл было рот, чтобы ответить что-то язвительное и злое, но Загряжская движением руки велела ему молчать.

– Петр Андреевич, вы паж мой сегодня, и я вам ссоры за столом учинять не дозволю, хотя бы и за карточным столом! А вы, душечка, князь Николай Владимирович, могли бы и мне представить вашего гениального архитектора, мне уж очень хочется на него посмотреть. Он у вас сегодня?

– Что?! – переспросил совершенно ошеломленный Лобанов-Ростовский. – У меня?! Как у меня?!

Загряжская махнула рукой:

– Ах, боже ты мой, я и позабыла, что сие неприлично – на великосветский бал зодчего пригласить. А что, он ведь дворянин, как мне говорили…

– Да… Но… Но…

Князь не знал, что еще сказать.

– Но не звать же на бал, скажем, мужиков, что кирпичи укладывали! – рассмеялся гренадерский полковник. – Хотя я опять же слыхал, что сей архитектор кровей благородных, да и притом русских. Говорят, он побочный сын нашего графа Строганова, который, помнится, живя во Франции, изрядно там победокурил!

– Ну это уж просто чистый вздор! – расхохотался князь Василий Петрович. – Еще одна попытка наших взбешенных академиков объяснить, как это Монферрану такой заказ доверили… Лишь бы не признать, что Бетанкур его по таланту выбрал. Надо же, придумали, граф Строганов…

– А мне говорили, – пробурчал генерал, задремавший было над картами, но проснувшийся от чужого смеха, – мне говорили, что собор Исаакиевский так, как он задуман господином Ман… Монферраном, выстроен быть не может… Государь ведь заставил оставить от старой церкви алтарные стены, старые опорные столбы и фундамент. Ну и вот, старые столбы сильно мешают новому куполу.

– Да не мешают, – пожал плечами Карамзин. – Оленин объяснил мне: там что-то не так ложится, купол, вроде бы, опору имеет не такую, как обычно. Ну так и что в том? Разве все делается в мире по-старому? Разве нельзя ничего нового изобрести? И мне так славно думать, что такое грандиозное и совсем новое здание, как этот собор, будет в России возводиться, вот уже возводится! Я к вам сюда ехал, так еще гул раздавался оттуда, из-за забора высоченного – сваи забивали… Разве это не диво – на болоте такую громадину ставят! А что француз ставит – так в этом ли дело? Вдуматься – и это хорошо; значит, хороша в России почва для новой мысли, для смелых затей, не то бы сюда ваш белобрысый гений не приехал…

– Как вы иногда говорите, Николай Михайлович! – проворчал Вяземский, все еще обиженный на Карамзина. – Послушать такие ваши речи, так вы – самый передовой человек.

– Да уж, от века нашего я не отстану! – улыбаясь мягкой улыбкой, заметил Карамзин.

В это время один из слуг, быстро пройдя через салон, подошел к хозяину и, нагнувшись, что-то тихо ему сказал почти на ухо. Николай Владимирович слегка передернулся, недоуменно поднял брови и довольно поспешно встал из-за стола.

– Простите, господа, – обратился он к своим гостям. – Вынужден вас оставить. Неожиданно меня почтил посещением сам великий князь Николай Павлович. Вроде бы, проезжая мимо, решил заглянуть.

И он вышел из салона.

– Черт его принес! – еле слышно прошептал Вяземский.

– Как это он так, не предупредив, пожаловал? – изумилась во всеуслышание Загряжская. – В бытность мою фрейлиной при дворе так поступать было не принято. Что за воспитание!

Остальные лишь ошарашенно молчали.

В это время князь Лобанов-Ростовский был уже в зале, где за минуту прекратились танцы и вся толпа гостей, почтительно расступившись, образовала полукруг возле августейшего гостя.

Царевич Николай Павлович, молодой человек лет двадцати пяти, высокий, породисто белокурый, стоял посреди сияющего серебром и хрусталем, светлого, как дворец феи, танцевального зала, держа под руку свою молодую жену, которая оглядывалась вокруг себя с нескрываемым восхищением.

Поприветствовав царевича и спокойно, с чувством собственного достоинства выслушав его ответное приветствие и шутливое извинение за неожиданный визит, князь спросил новых гостей, как они нашли его особняк.

– Невозможно описать, как он удивляет и пленяет! – искренно проговорила великая княгиня. – Поздравляю вас, князь. Это – один из лучших дворцов Петербурга!

Николай Павлович, чуть улыбнувшись своими холодными тонкими губами, ласково кивнул молодой жене, затем серьезно посмотрел на Лобанова-Ростовского и сказал, неторопливо обводя взглядом гостей, как только что обводил взглядом лепку потолка и изысканные узоры карнизов:

– Я сам не отказался бы иметь такой дворец, князь. Он и царю под стать… Во всяком случае, я скажу его величеству, моему брату, чтоб он за этим архитектором смотрел получше, чтоб его не сманили отсюда в какую-нибудь иную державу. Однако же не будете ли вы любезны показать нам с супругой и другие апартаменты, не то мы видели лишь лестницу, два салона да вот этот зал. Мы посмотрим и не станем более злоупотреблять вашим гостеприимством.

Сказав это, он довольно весело кивнул гостям и в сопровождении Николая Владимировича, все также прижимая к себе локоть великой княгини, прошел в смежный с залом белый салон, затем в следующий и пропал в длинной анфиладе покоев.

Князь Кочубей, незаметно проскользнув в зал, вышел на его середину, еще свободную, повернулся лицом к хорам, где застыли раззолоченные лобановские музыканты, и на правах хозяйского приятеля махнул им рукой:

– Мазурку!

Взвилась музыка. Зал ожил, вновь наполнился танцем, и бурное движение танцующих, как теплая струя, смыло легкий холод, на несколько минут заливший серебряное царство феи.

VII

– В шкафу места уже скоро не будет! Покупай еще один. Не то, куда мы будем их ставить?

Говоря это, Элиза как можно выше поднимала над головой свечу, чтобы лучше осветить верхнюю полку небольшого книжного шкафа, куда Огюст в это время старательно вставлял толстый старинный том в истертом кожаном переплете.

– Принимаю как упрек твои слова! – вздохнул он, соскакивая с табурета и старательно одергивая на себе халат. – Я понимаю, что покупать столько книг, когда у тебя нет даже вечернего платья, не говоря уже об украшениях и о собственной карете, – чудовищный эгоизм. Но, Лиз, я всю жизнь мечтал о библиотеке… Собрал немного книг в Париже и почти все продал, чтобы было на что сюда уехать… Ты прости меня! Я не виноват, что они такие дорогие!

Не говоря ни слова, Элиза прошла из кабинета в гостиную, поставила свечу на стол и только потом, улыбаясь, обернулась.

– А если я не прощу? А если стану требовать бриллиантов, жемчуга? Если затопаю ногами и скажу, что не желаю больше ходить пешком по этим скверным тротуарам и прыгать через лужи? Что ты тогда станешь делать?

Он поставил возле стола тяжелый стул, который притащил из кабинета, и, переводя дыхание, ответил:

– Тогда я стану на колени и попрошу еще немного подождать.

– Вот видишь! – Элиза сморщилась. – Так какой же мне прок бунтовать? Все равно ты не переменишься. Но если говорить серьезно, то мне ведь ничего не нужно, Анри. В вечернем платье мне некуда ходить, украшения некому показать, а ходить пешком я очень люблю, так же, как и ты. Лучше покупай книги. Ведь кое-какие из них и я могу прочитать.

– Опять упрек! – воскликнул с досадой Огюст. – И этот еще похуже. Да, некуда пойти, некому показать… Ну хочешь, хоть завтра пойдем куда-нибудь. В театр поедем? А?

– А потом на тебя станут показывать пальцами? – Черные глаза Элизы только на миг блеснули вызовом. – Здесь ведь еще хуже, чем в Париже. «А вы видели, с кем он был?» «А что это с ним была за девица?» «Ба! Да он притащил в Петербург любовницу! Точно здесь не мог найти!» Думаешь, будет иначе?

– Мне на это плевать! – в бешенстве вскрикнул Монферран.

– Не плевать тебе Анри, и не притворяйся, тебе это не идет. Никогда не шло, – она спокойно вытащила из вазочки, стоявшей на камине, букет лилий и принялась маникюрными ножницами подрезать их стебли. – Ты стал известен. Тебя представили ко двору, назначили придворным архитектором. О проекте собора, о строительстве говорит весь город. И ты согласишься себя скомпрометировать? Чего ради?

Он опустил голову. Вид у него при этом сделался такой обиженный, что Элизе тотчас стало досадно, как если бы перед нею был ребенок, которому она незаслуженно причинила боль. Она подошла к нему сзади, обвила его плечи обеими руками и белой лилией на тонком стебле пощекотала кончик его носа.

– Не дуйся! Это ужасно, когда ты вот так дуешься. И не думай о том, о чем сейчас думать не стоит. Разве ты не видишь, что мне и так хорошо?

– Тебе хорошо? – он взял у нее лилию и обернулся. – Ты уверена? Или ты только так говоришь, Лиз?

– Только так я бы говорить не стала, Анри. Нет, правда… Я сейчас удивительно спокойна. Я никогда столько не думала, сколько сейчас. Думаю, думаю и умнею. Просто самой странно. Уже скоро стану совсем умной. И еще читаю, как никогда, много. Чуть меньше тебя. Вот прочитала Дидро, и такие мысли полезли в голову, даже странно… Только мне бы хотелось больше говорить с тобой о том, что я читаю, а я боюсь.

– Чего ты боишься?

– Боюсь, что ты станешь снисходительно пожимать плечами, а то и засмеешь мои рассуждения. Хотя, помнишь, в саду ты надо мной не смеялся… Я научилась думать с тех пор, как знаю тебя. Знаешь, уже тринадцать лет, как мы познакомились. Там, в Италии…

– Тринадцать лет! – ахнул он. – Не может быть!

– Да… Тринадцать лет и пять с половиной месяцев. И все это время я учусь думать. Но научилась недавно. Из-за книг! Ты покупай их: они лучше бриллиантов. От бриллиантов глупеют, а от книг наоборот. Послушай, поставь лилию в воду, а то ты в этом длинном халате, с этой лилией и со своими кудрями похож на архангела Гавриила.

– Курносый архангел! Фу, какое кощунство!

Он сунул цветок в воду, ловким движением подхватил Элизу на руки и, не обращая внимания на ее испуганный и возмущенный возглас, уселся с нею на диван.

– Тебе же тяжело! – закричала она.

– Нисколько. Ты удивительно легкая. У тебя все легкое. Тело, волосы, которых так много, характер, который кажется таким твердым, как будто он железный. Послушай, только не сомневайся во мне, а? Сейчас еще все решается, но когда у меня будет почва под ногами, мы с тобою обязательно обвенчаемся, Лиз. Ты мне веришь?

– Верю.

Он поцеловал ее.

– Умница ты… Удивительная умница! Наверное, ты умнее меня… А я… Ах как много я уже самому себе напортил!

Это восклицание вырвалось у Огюста нечаянно, и он тут же пожалел о нем, ожидая, что Элиза приступит к нему с расспросами. Но она молчала, ласково ероша его волосы, спокойно и грустно глядя ему в глаза. И он вновь заговорил, сознавая, что теперь уже должен выговориться.

– Мое положение, Лиз, сейчас отвратительно! – медленно, с трудом произнес он. – Ты говоришь: известен, говорит весь город! Да, говорить-то они говорят, а что говорят… В Академии меня многие терпеть не могут, а я своим мерзким характером и заносчивостью только им помогаю… Иные меня просто ненавидят!

– Но в мире еще не было гения, который прожил бы, не испытав чьей-то ненависти, – напомнила Элиза. Огюст вспыхнул:

– Ты называешь меня гением… Откуда ты знаешь?

– А ты откуда? – ее глаза смеялись, излучая свет.

– Я это я! – он упрямо мотнул головой. – Мне это, верно, дано знать свыше, если это так… А может быть, я сумасшедший, и тогда мои дерзновенные замыслы – бездна, пустота… Я сомневаюсь, понимаешь? А ты – нет? Ты же ничего не смыслишь в моем искусстве!

– Совсем ничего! – Элиза опустила голову ему на плечо, продолжая теребить его кудри. – Ничего, Анри, кроме того, что твоя душа, такая упрямая, такая жадная, такая бестолковая и смешная, в чем-то совершенно слепа, а в чем-то, в твоем, объемлет весь мир. Разве это не гениальность?

– Элиза, откуда ты знаешь мою душу? Я сам ее не знаю и боюсь…

– Ну да, потому что она – в тебе. А я в ней, – голос Элизы стал совсем тих и чуть-чуть насмешлив. – Я маленькая искорка в том высоком пламени, что ее наполняет. И изнутри я вижу ее лучше… Я совсем не так умна, ты не думай… но я видела тебя несколько раз за работой… Ты не рисовал эскизы, ты их срисовывал…

– Что?! – обиженно и резко вскрикнул Монферран. – И ты тоже…

– Тише, Анри! – воскликнула Элиза, как будто напуганная его вспышкой. – Тише! Разве я сказала, что ты срисовываешь с кого-то… Просто есть ведь и в вашей архитектуре то, что называют совершенством, и ты сам мне это говорил… И у него множество форм, но оно одно. Вот ты с него и срисовываешь, и я это вижу…

Он прижал ее к себе с такой силой, что она, почувствовав боль, невольно вся напряглась. Его лицо вспыхнуло, потом опять побледнело, и веснушки на щеках загорелись ярче.

– Ах, Лиз! Другие видят не то… Вот назначили начальствующим над Комиссией построения Исаакиевского собора графа Головина. Человек он ученый, только в архитектуре и в строительстве ни черта не смыслит. Слушает, что ему говорят, а говорят ему обо мне, судя по всему, одни гадости… Он на меня смотрит сверху вниз… Во все лезет, все знать хочет, а разобраться-то не может! Смотрит на чертежи, как верблюд на мельницу! Ну вот как мне с ним работать?! В Комитете по делам строений ведущие архитекторы в грош меня не ставят, тоже смотрят свысока, а за глаза зовут «рисовальщиком»… А мастера на строительстве! Для них я вообще никто… Иностранец, мальчишка… Да, да, мальчишка! Я и выгляжу моложе своих лет, да для них и мои тридцать четыре – возраст несолидный. Они-то привыкли сами многое решать, а я требую, чтоб они меня слушались. Ну, они и дают понять, что лучше меня, мол, все знают… иногда просто грубят. Пока я языка не знал, черте что мне в глаза говорили. Я это по рожам их видел, ехидным… А теперь видят, что я все понимать стал, так шипят свои пакости по углам… А у меня, к сожалению, слух собачий. Вчера только услышал: «Откуда пришел, туда бы и катился…»

– И ты обиделся и заплакал? – полусерьезно, полушутливо спросила Элиза, поднимая голову и снова заглядывая Огюсту в глаза.

Он зло отвернулся, но так как Элиза по-прежнему сидела у него на коленях, то долго оставаться в таком положении ему было нелегко, голову пришлось вывернуть почти задом наперед, и он опять заговорил, обращая к ней усталый, подавленный взгляд.

– Я делаю вид, что не замечаю их отношения. Но иные невыносимы. Эта дрянь, этот итальянец Джованни Карлони, каменных дел мастер, дерзок до того, что мне просто иной раз хочется его задушить! Он мне так грубит… Черт бы его взял! А Головин его ценит. Еще бы! Один из известных в России братьев Карлони, мастеров лучшей выучки. Ладно, пусть бы уж грубил, но хорошо работал. А он больше болтает и руками размахивает.

Из коридора в это время долетело звяканье колокольчика, и слышно было, как Алексей минуту спустя открыл входную дверь.

– Это к тебе, наверное! – воскликнула Элиза. – Я уйду в спальню, хорошо?

Не дожидаясь ответа, она вскочила с его колен, проскользнула в приоткрытую дверь спальни и тотчас закрыла ее за собою. Алеша показался на пороге гостиной:

– К вам пришли, Август Августович. Примете?

– Приму, – Огюст встал с дивана, одергивая помявшийся халат. – А кто пришел?

– Господин Вигель.

Монферран поморщился. Что мог означать этот визит? В последнее время бесцеремонность и назойливость Филиппа Филипповича начали раздражать архитектора. Именуя себя его приятелем, Вигель сплетничал о нем не меньше всех прочих, и Огюст это прекрасно понимал.

– Черт его принес! Проси… Скажи, придется минуту подождать.

С этими словами Огюст быстро прошел к себе в кабинет, скинул халат, поспешно надел фрак, щеткой поправил волосы, прыснул одеколоном на шейный платок и уже другим, неторопливым шагом вышел в гостиную.

Тем временем Филипп Филиппович на правах доброго знакомого уселся без приглашения в кресло и встретил хозяина громким чиханием после очередной понюшки крепкого английского табака. Впрочем, он тут же извинился и привстал, чтобы пожать протянутую Огюстом руку.

– Милый мой, я к вам с наисквернейшей новостью! – сообщил он, когда Монферран тоже устроился в кресле и вопросительно посмотрел на гостя.

– Могли бы начать с хороших новостей! – усмехнулся Монферран. – Но раз уж вам не терпится… Так что же случилось?

Вигель втянул еще одну понюшку, наморщил нос, закрылся платком, однако на этот раз удержался от чихания и, расправив свою гримасу, проговорил:

– Итак, мсье, двадцатого октября, в то время как вы были в Пютерлаксе, в Совет Академии художеств была подана докладная записка, на многих листах написанная и состоящая из семи пунктов, один другого лучше. В ней весь ваш проект Исаакиевской церкви представлен неграмотным, ведение работ названо-неверным и утверждается, что таким способом ничего приличного построено не будет.

– Та-а-ак! – Монферран резко приподнялся, кресло под ним качнулось и едва не опрокинулось. – И что еще там было?

– О, много чего! – охотно отозвался Вигель. – Вы там названы полным невеждою, у вас будто бы нет должного образования, и все ваши утверждения об окончании Специальной архитектурной школы – вымысел, то есть ложь…

– Что-о-о?!

– Да постойте же, это не все. Написано, мсье, что вы – авантюрист, сумевший обмануть высокое начальство и занять незаслуженно высокое положение. И поведение ваше якобы во многом недостойно. К примеру, вы носите орден Почетного легиона, а на самом деле вас им никогда не награждали… Начальству вашему дается совет разобраться в ваших делах и понять, какому негодяю оно доверилось… Ну и множество еще тому подобных фраз. Право, всего я и не помню.

В этот момент архитектору показалось, что начальник канцелярии шутит либо добавляет что-то от себя, однако бледное лицо Вигеля было совершенно серьезно.

– Этого не может быть! – запальчиво и растерянно воскликнул Монферран, когда Вигель замолчал. – Кто… кто это подписал?! Кто посмел написать такое?!

– Написал человек, который вас знает. Вот что хуже всего, – проговорил Филипп Филиппович. – Записка была подана господином Модюи, членом нашего Комитета и, ежели вы знаете, членом-корреспондентом французского Королевского института. Должен сознаться, все написанное произвело впечатление на Академию.

Если бы в эту минуту треснул потолок комнаты и на голову Огюсту полился огненный дождь, и то он не испытал бы подобного потрясения. Имя, названное Вигелем, заставило его на миг задуматься, не сошел ли он с ума… Комната закружилась вокруг него… В ушах раздался чудовищной силы звон, и он что есть силы стиснул руками виски, чтобы не свалиться в обморок. Прозрачные струйки пота полились по его лбу, щекам, подбородку…

– Вам дурно? – с деланным испугом спросил Вигель, привставая в кресле.

– Нет, что вы! Мне даже весело! – Огюст говорил и не узнавал своего голоса: он стал вдруг сухим и колючим, жестким, как у человека злого и уже немолодого. – Да, да Модюи… Он меня действительно очень хорошо знает. И что Совет Академии? Ведь сегодня… Какое же число? А! Двадцать четвертое. Что предпринял Совет?

Вигель вздохнул:

– Ну, что вы хотите? Оленин тут же, на другой же день, собрал по этому поводу совещание. Дело-то нешуточное…

– И что решило совещание? – спросил Монферран, с самым равнодушным видом доставая платок и вытирая лицо и шею, совершенно мокрые от пота.

– Совещание, – сказал Филипп Филиппович, – отметило, что записка к архитектуре имеет весьма малое отношение, а является нападением одного архитектора на другого, то бишь, как выразился кто-то из них, спор архитекторов. Хм!

– А господин Модюи что сказал на это? – поинтересовался Огюст. – Защищал ли он свою принципиальность?

– А его там не было! – рассмеялся Вигель. – Как только записку прочитали, сей господин исчез с концами… А совещание решило в конце концов, что в таком деле и вас надобно выслушать, а самое главное, дело это подведомственно Комиссии построения, и записку туда и надо передать.

– Слава богу! – вырвалось у архитектора. – Бетанкур поймет что к чему.

– Бетанкур уже понял, – Филипп Филиппович взял новую понюшку табака из небольшой серебряной табакерки и, нюхнув его, опять весь покривился. – Ну и табак… Просто порох какой-то! Да, вот… генерала записка привела в самое дурное расположение, смею вас уверить. Я в жизни своей не слышал, чтобы он так крепко выражался. Больше всего его взбесило как раз то, что мсье Модюи, состряпав свой опус, представил его сразу Совету Академии, а самому генералу даже не показал. А ведь Бетанкур – начальник и над Модюи, и над строительством собора. Такого удара по самолюбию наш генерал не получал ни разу. Оленин теперь, полагаю, будет что есть силы стараться его успокоить… Господину президенту Академии ни с кем не хочется ссориться. Но Модюи-то как решился нажить себе такого врага? Покровители у него могучие и во Франции, и здесь, и все же… Надо иметь уж очень веские причины для подобного выступления.

Огюст весь вспыхнул:

– Значит, вы верите, сударь, тому, что он написал?! Вы верите, что его на это толкнули честность и любовь к истине, да?

– Помилуйте, Август Августович! – возопил чиновник. – При чем тут истина? Не трогайте старушку во гробе ея! Я не то имел в виду. Я хотел сказать, что у этого господина, видимо, есть веские причины не любить вас. Я угадал?

– Черт возьми, не знаю! – у Огюста уже не было сил сдерживаться, он и так сделал все, что только мог. – Не знаю, можно ли назвать веской причиной нашу с ним ссору, происшедшую семь с лишним лет назад. Это он меня оскорбил тогда, а не я его. Правда, я собирался его убить… Но, клянусь вам, только делал вид, в мыслях у меня такого не было. А вот теперь, да, теперь я убью его!

И выпалив эту сумасшедшую фразу, он вскочил с кресла и выбежал из комнаты, не успев заметить удовлетворенной усмешки Вигеля.