Текст книги "Собор"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

II

К концу этого сумасшедшего дня путешественники, чувствуя себя совершенно разбитыми, водворились наконец в один из номеров захолустнейшего трактира славного города Пскова.

Обеда, а вернее сказать, ужина Огюсту не удалось истребовать. Из пространных речей и жестов хозяина он понял, что у того вроде бы кончились припасы, а лавки уже позакрывались, но завтрак непременно будет. Приезжим был предложен чай и пирог с козлятиной, которым они и насытились, оставив еще добрый кусок пирога на утро, чтобы завтрак заказать самый дешевый.

Хозяин был очень учтив и ловко умел обращаться со своим немалым запасом французских слов (он знал их около десяти).

Путешественникам была отведена комната под самой крышей трактира. В комнате стоял шкаф времен, вероятно, императрицы Елизаветы; дальний угол возле небольшого окошка занимала широкая кровать безо всякого полога, рядом с ней стоял табурет с умывальным тазом и кувшином, дальше – столик с кривым зеркалом и пара стульев, а в углу, противоположном кровати, возле самых дверей громоздился величественный широченный сундук.

Улечься спать усталым путникам долго не удавалось: оказалось, что в комнате очень сыро, и пришлось требовать, чтобы затопили печь. Ее затопили, и молодые люди наконец легли, но за полночь проснулись от духоты. Печь, которую с весны не топили, напустила в комнату дыма, и от него у обоих запершило в горле.

Огюст встал, накинул халат, зажег свечу, сильнее выдвинул заслонку печи, чтобы, чего доброго, не угореть, затем распахнул окно.

– Сейчас проветрится, – сказал он, высовывая голову наружу и вслушиваясь в тишину города, спящего мертвым сном.

– Пока проветрится, я задохнусь, – Элиза тоже встала и надела халат. – Я выйду на лестницу, Анри, там прохладно, подышу минут пять и вернусь.

– Хорошо, только во двор одна не выходи, – сказал ей вслед молодой человек.

Она, бесшумно ступая мягкими туфлями, прошла через комнату, отперла дверь и, толкнув ее плечом, вышла. Прошла, быть может, минута, и с лестницы донесся короткий возглас, а вслед за тем резкий испуганный крик: «Ах! Анри!»

Огюст, как кошка, прыгнул к кровати, сорвал с крючка свою саблю, молниеносно обнажил ее, затем другой рукою ухватил со столика подсвечник со свечой и, высоко подняв его над головой, вылетел на лестницу.

Он тотчас увидел Элизу, прижавшуюся к стене посреди верхнего пролета, а чуть ниже, возле самых ее ног, – фигуру человека, который, очевидно, для чего-то расселся, а то и разлегся на площадке, и на которого мадемуазель де Боньер наступила, спускаясь в темноте к раскрытому лестничному окну.

– Анри, ничего страшного, я зря закричала, – поворачивая бледное лицо к своему спутнику, прошептала Элиза. – Но… прямо под ноги!

– Что это значит?! Что тебе здесь надо, негодяй?! – Монферран замахнулся саблей и тут же в растерянности опустил ее: в незнакомце, смотревшем на него снизу вверх робким и преданным взором, он узнал бывшего сухоруковского крепостного, своего сегодняшнего вольноотпущенника.

– Как ты сюда попал?! – ахнул молодой архитектор и выпалил вспомнившуюся ему кстати русскую фразу: – Какого чьерта?!

Юноша встал и низко поклонился, так что его нечесаные волосы, упав на лоб, закрыли брови и даже глаза. Потом он заговорил мягким голосом, немного нараспев, но из всей его речи Огюст понял лишь несколько слов и из этих слов уяснил, что непрошеный гость не желает оставлять недавних хозяев.

– Но что тебе от меня надо, а? – сердито воскликнул Огюст. – На что ты мне нужен? Ступай себе с богом!

И он энергично махнул рукой в сторону двери.

Но юноша затряс головой:

– Христом-богом, барин…

И продолжал еще что-то говорить, умоляюще сложив руки.

– Анри, по-моему, он хочет остаться у тебя на службе, – сказала Элиза, все это время с величайшим сочувствием смотревшая на лохматое, оборванное существо.

– Это я и так понял! – раздраженно ответил Монферран. – Но мне же нечем ему платить! Да и вообще, что за нелепость – завести себе русского слугу, не умея по-русски говорить! Наймем в Петербурге какого-нибудь француза, их там сейчас больше, чем когда-либо.

– А мне кажется, в России русский слуга будет полезнее – заметила молодая женщина.

– Да, тебе кажется? – Огюст уже готов был сорваться. – А не кажется ли тебе, что хотя бы в этом ты могла меня не учить, Лиз?

– Я учу тебя не так уж часто, – без тени обиды проговорила она. – Но в самом деле, Анри, возьмем его… По-моему, он один на свете!

– Возможно. Но у меня, черт возьми, не приют для сирот!

– Будьте, барин, милостивы, – продолжал парень, видя, что его не понимают, но, во всяком случае, слушают. – Возьмите за ради Христа!

– Да при чем здесь Христос?! – взорвался Огюст и схватил юношу за локоть: – Ну-ка, в комнату заходи, нечего топтаться на лестнице. Заходи, поговорим!

Они все втроем вошли в номер, и молодой архитектор, заперев дверь и швырнул свою саблю в угол, уселся за столик и жестом велел гостю сесть напротив на второй шаткий табурет. Элиза, не снимая халата, вновь забралась в постель и села на ней, подтянув колени к подбородку и обняв их руками.

Старательно припомнив все русские слова, выученные им в Париже, Монферран вздохнул поглубже и проговорил, пальцем тыча в бывшего невольника:

– Ты как имя? Альеша?

Сухоруков называл своего крепостного Алешкой, но это имя запомнилось Огюсту немного по-другому, и он, сам того не ведая, произнес его именно так, как и следовало.

Парень радостно кивнул:

– Ага. Алеша. Алексей. Алексей Самсонов.

– Так! – Огюст опять перевел дыхание. – Вы… ты… Тьфу! Вы желание… (О, господи, как это?!) А! Желание служить?

– Ага, ага! – Алексей опять закивал, и опять светло-каштановые лохмы весело рассыпались по его круглому лбу. – Очень даже большое желание имеем послужить вам, ваша милость! А что я языка вашего не смыслю, так ведь то не беда: перейму враз!

Огюст жалобно покосился на Элизу. Она улыбалась.

– Чему ты радуешься? Ну вот что он говорит? – на висках молодого человека начал проступать пот. – Вот привязался, в самом деле! Ну, послушай, Алеша (дальше он уже никак не мог сказать по-русски), послушай и пойми: я взял бы тебя на службу, но мне нечем тебе платить, понимаешь? У меня денег нет!

Вскочив с табурета, он схватил с вешалки свой фрак, тряхнув его над столом, вывернул карманы, а затем, вытащив из внутреннего кармана кошелек, вытряхнул на стол все, что там оставалось.

– Видишь? Совсем мало! Ну чем я стану тебе платить? Чем, а?

Алексей замахал руками и заговорил быстро, горячо, обиженно.

– Ох, с ума ты меня сведешь! – Огюст вытер лоб платком. – Ну что с тобой делать? Ты что же, совсем один? Папа или мама есть у тебя?

Слова «папа» и «мама», на русском и французском почти одинаковые, были поняты Алексеем тотчас. Он мотнул головой. И опять прошептал:

– Нету у меня никого. Ни мамки, ни батьки, ни сестер, ни братьев. Родня кой-какая, да что в ей проку? Кому я нужен? Меня боле трех лет и в деревне почти что не видали, как хозяин-то, Антон Петрович, изволили меня в дворовые забрать… Барин! Христом-богом вас прошу!

– Ну полно, оставь Христа в покое! – не выдержал Монферран. – Черт с тобой, сегодня оставайся, куда ты среди ночи пойдешь? Утром подумаю, куда деть тебя. До Петербурга, наверное, возьму с собой, а там, может, куда-нибудь пристроишься, город большой! Да, Элиза? Повезем этого красавчика в Санкт-Петербург? Если там действительно бегают по улицам медведи, во что я, впрочем, нимало не верю, то он весьма подойдет для такого пейзажа!

– Анри! – с упреком заметила Элиза. – Ты бы лучше дал ему чего-нибудь поесть, он же, наверное, голодный.

Огюст пожал плечами:

– Возможно! А что я ему дам? У нас остался кусок пирога с мясом, но мы сами собирались его съесть утром.

– Ну так съедим что-нибудь другое, – мадемуазель де Боньер бросила на своего возлюбленного взгляд, от которого он, к своей досаде, тут же густо покраснел. – Бедняга едва на ногах держится. И по-моему, у тебя вино во фляжке тоже осталось?

Минуту спустя пирог с козлятиной и наполненный до ободка стакан мадеры были водружены на столик перед ошарашенным Алешей.

– Быстро ешь и спать! – скомандовал Огюст.

– Это мне, никак? – вытаращив глаза, спросил юноша.

– Тебе, тебе, ну а кому же еще? Давай скорее, мы ведь тоже устали!

Алексей опять отбросил с лица волосы, и открылась широкая, едва затянувшаяся рана на его лбу. Кое-где из нее еще выступали капельки крови.

«В самом деле, куда он пошел бы! – подумал Монферран, раскаиваясь в недавней своей черствости. – Он потерял столько крови, что странно, как вообще ходить еще может. Надо его взять, а может, действительно выйдет хороший слуга…» И молодой архитектор совсем уже ласково проговорил, пододвигая пирог и мадеру к самому носу Алексея:

– Ну, ешь же, нечего так смотреть! И спи. Вон на сундуке как раз места хватит!

Юноша не заставил повторять еще раз. За несколько мгновений он уничтожил большой кусок пирога и осушил стакан. По лихорадочному блеску его глаз видно было, что он почти умирал от голода.

– Ну и тварь этот Сухоруков! – прошептал Огюст и опять указал Алеше в сторону сундука: – А теперь спать! Понял? Спать!

Алексей перекрестился, что-то еще сказал, подняв на архитектора свои выразительные полураскосые глаза и, встав с табурета, шмыгнул в угол, где тотчас улегся на сундуке, не смущаясь отсутствием подстилки.

Огюст раскрыл свой саквояж, вытащил оттуда походный плед и, точно прицелившись, кинул его новому слуге:

– Укройся, не то здесь сыро!

И, обращаясь к Элизе, добавил:

– Плед все равно придется выстирать: он запылился в дороге.

Утром, договорившись с хозяином трактира относительно кареты, Монферран узнал у него же, где найти дешевую лавку старьевщика, и в этой лавке купил стираную, но крепкую полотняную рубаху, холщовые штаны и суконную куртку, заштопанную в нескольких местах, но еще довольно опрятную, а затем, не без помощи старьевщика, отыскал и башмаки, очень стоптанные, однако недырявые и, кажется, подходящие по размеру. Все вместе обошлось в один рубль семьдесят копеек.

Вернувшись в трактир, Огюст увидел, что Элиза успела умыть и подстричь их юного слугу. Когда же тот, скинув свои лохмотья, переоделся в принесенные хозяином вещи, путешественники его не узнали. И без того привлекательное лицо его стало совсем милым, а фигура оказалась такой статной и гибкой, что впору было лепить с него античного атлета.

– Вот тебе и медведь! – восхитился Огюст. – Это уже совсем другое дело.

Но Элиза была как-то странно невесела и взволнована и, когда Алеша вышел на лестницу, чтобы почистить хозяйские башмаки, проговорила, едва сдерживая слезы:

– Анри, знаешь, когда я ему мыла голову и волосы стригла, я заметила… у него вся спина в ранах и рубцах, некоторые совсем свежие, едва затянулись… Бог вознаградит тебя за то, что ты спас великомученика!

Огюст, нахмурившись, отвернулся и ответил:

– Жаль, что я не застрелил скотину… Но не с этого же было начинать карьеру в России! Слава богу, что я вчера сгоряча не прогнал мальчишку!

После завтрака хозяин трактира сообщил постояльцам, что карета их ждет, но когда они вышли во двор, кучер, хитрый малый с сизоватым носом давнего пьяницы, пожаловался на плохие подковы у лошадей и стал просить обождать, покуда он добудет молоток – подбить гвозди.

Огюст ничего не понял из его болтовни, но сообразил, что его морочат: он видел отлично, что подковы у лошадей новенькие. Однако спорить с кучером было бесполезно, тем более не владея языком. Лишняя задержка сулила еще один день пути, и архитектор с ужасом подумал о своем почти пустом кошельке, из которого теперь, очевидно, следовало извлечь полтинник, чтобы сунуть проклятому пройдохе и ускорить отъезд.

Но тут вдруг из дверей трактира вышел Алеша с хозяйским саквояжем в руках и, мигом поняв, что происходит, подскочил к кучеру.

– Ах ты, сукин сын, сволочная рожа! – крикнул он, ставя саквояж на землю и упирая руки в пояс новой рубахи. – Ты что тут ваньку ломаешь? Али на дураков напал? Кто ж те поверит, что новые подковы подбивать надо, да еще, что не в кузне, а этак, на дворе? Деньги тянешь, гад ползучий?! А ну, залазь на козлы, да вожжи бери, а не то, так и с богом катись со двора. Я ж знаю, где карету найти, найду еще и задешевле!

– Тихо, тихо ты, разорался! – кучер сердито подтянул кушак и нехотя стал разбирать упряжь. – Коли не боишься, что подковы соскочут в дороге, так и ладно, поехали. Садитесь себе, господа хорошие. Больно мужик у вас горласт.

– Скажи на милость! – воскликнул Монферран, когда они уселись и карета тронулась. – А от мальчика-то еще и какая польза!

– А я что тебе говорила! – Элиза с торжеством посмотрела на него и осторожно подмигнула сидевшему напротив них Алексею. – В России надо иметь русского слугу. Вот увидишь, с ним мы уже послезавтра будем в Петербурге.

Ее слова сбылись. Утром 12 июня, миновав городские заставы, путешественники по размытой очередным дождем дороге въехали в столицу Российской империи.

III

Филипп Филиппович Вигель, хотя и был от природы язвителен и даже ехиден и случая пустить острое словцо в адрес ближнего своего не упускал, однако же не чуждался и благих порывов и порою рад был помочь ближнему, если это особых хлопот не доставляло, и считал, что все этой его слабостью пользуются.

По молодости лет, а было ему ровно тридцать, он порою принимал еще ловкое притворство за искренние изъявления чувств, поэтому любил, когда его благодарили лица, которым он оказал ту или иную услугу, причем в отличие от людей более солидных ценил и одни лишь словесные излияния. Как всякий человек, обладающий незаурядной сообразительностью и более чем заурядными способностями, он хворал воспалением тщеславия, но в этой болезни не признавался никому (себе самому в первую очередь), объясняя раздражение, вызываемое людьми одаренными и яркими, внешним сходством их жизни и поведения с жизнью и поведением всех простых смертных. «Дескать, что же ты за гений, коли бранишь кухарку из-за простылых щей!..»

Карьеру свою Филипп Филиппович делал осторожно и умно и верил, что сумеет многого добиться. Начало его радовало: в тридцать лет он стал начальником канцелярии такого солидного заведения, как только что созданный Комитет по делам строений и гидравлических работ, что и давало ему возможность порою оказывать маленьким людям великодушное покровительство и доставляло удовольствие принимать их благодарность.

Но назойливых просителей Вигель не любил, ибо настойчивые просьбы приходилось слышать тогда, когда для их исполнения требовались значительные усилия, а прилагать их неизвестно ради кого он не собирался.

– Боже, ну чего он от меня-то хочет?! – возопил Филипп Филиппович, когда один из младших чиновников канцелярии сообщил ему, заглянув в его кабинет, что его просит видеть «тот давешний французик».

– Сказать, что не примете? – осведомился чиновник, уже пятясь.

– Да нет, пускай уж заходит, он же не отстанет! – зло проговорил Вигель, мысленно прикидывая, как бы раз и навсегда спровадить визитера.

Но тот вошел такой непринужденной походкой, без тени робости или искательства посмотрел на начальника канцелярии, с таким небрежным изяществом кинул на подоконник свою шляпу, так открыто и приветливо улыбнулся, что раздражение Филиппа Филипповича вдруг сменилось любопытством. Ему захотелось выслушать «французика».

– С чем вы ко мне, мсье Монферран? – спросил он, мысленно любуясь своим французским произношением.

– Увы, с тем же самым, – ответил визитер, усаживаясь на предложенный ему стул и слегка откидываясь на спинку как человек, уставший от долгого хождения пешком. – Увы, мсье, с тем же, с чем я приходил к генералу Бетанкуру. Если в ближайшую неделю-две я не найду места, мне придется умереть с голоду или наняться куда-нибудь гувернером.

На языке у Вигеля вертелся вопрос: «И что вы предпочтете?» – однако он сдержался и сказал совсем другое:

– Но послушайте, мсье, работа вам была предоставлена, предоставлена, если не ошибаюсь, в полном соответствии с вашей рекомендацией. И надо сказать, мсье Бетанкур не всем оказывает подобные любезности. Наняться рисовальщиком на фарфоровый завод не так легко. А вы что наделали? Заломили такую цену, что у министра финансов волосы зашевелились на голове! Три тысячи рублей в год! Это же плата главному архитектору на большом строительстве! Само собою, вам отказали. Вы что же, не понимали, что откажут?

Монферран посмотрел на Вигеля своими ясными синими глазами и ответил, опять улыбнувшись:

– Понимал. Я на то и рассчитывал.

Начальник канцелярии усмехнулся:

– Ну да. Вам не захотелось разрисовывать сервизы, будучи архитектором. А мсье Бреге в своем письме называет вас именно хорошим рисовальщиком, ибо сам не архитектор и об архитекторских ваших способностях ничего написать не может. Но ваш хитроумный ход плохо для вас закончился. Мсье Бетанкур два раза подряд давать рекомендации не станет, он ни с кем не нянчится.

– Понимаю, – просто сказал Огюст, – потому я и пришел не к нему, а к вам.

– А чем я могу быть вам полезен? – уже не без ехидства спросил Филипп Филиппович.

– Разве не вы в основном нанимаете служащих в Комитет? – спросил Монферран.

– Положим, если и я… Хотя, как вы понимаете, правом личного выбора я здесь не располагаю, я только чиновник. А вы что же, хотели бы войти в состав Комитета? И в какой сфере градостроительства желаете проявиться или, может быть, начальствовать?

Огюст и бровью не повел в ответ на эту явную издевку и так же спокойно отпарировал:

– Я еще слишком мало знаю Петербург, мсье Вигель, чтобы взять на себя такую ответственность. Но я слышал, что вам требуется начальник чертежной мастерской. Может быть, на эту должность я вам подойду?

– Может быть, и подойдете, – задумчиво произнес Филипп Филиппович, все с большим интересом разглядывая молодого архитектора. – Только на этой должности вас может утвердить один Бетанкур. Он и никто другой.

– Разумеется. Однако мне говорили, что он обычно прислушивается к вашим советам и уважает ваше мнение.

Стрела была точно направлена в цель. Бледные, рано утратившие свежесть щеки Филиппа Филипповича покрыла пунцовая краска.

– Даже если вы льстите, мсье Монферран, то красиво это делаете! И все-то вы слышали, и все-то вы знаете. Да, Бетанкур меня здесь не держал бы, если бы мне не доверял. Но у него очень строгий подход к вопросам такого рода… Правда, советы он иногда слушает, но чаще – советы, исходящие не снизу, а сверху. Хм! Я могу предложить вас на должность начальника чертежной и даже обещаю вам, что сделаю это, ибо вы мне нравитесь. Не улыбайтесь, действительно нравитесь. Перед тем как вы сюда вошли, я придумывал, как бы вас спровадить, а сейчас думаю, как сделать, чтобы вы остались в Комитете. Да! Но мсье Бетанкур может отклонить мою просьбу. Генерал наш суров.

Огюст на миг опустил глаза, потом поднял их и тихо сказал:

– Но вы тогда напомните генералу, что мое имя известно его величеству императору, и что у императора хранится альбом с моими проектами, который я имел честь ему преподнести два года назад в Париже. Быть может, одобрение его величества, которое он мне высказал письменно, станет тем самым «советом сверху», о котором вы сейчас говорили.

Вигель улыбнулся:

– Бетанкур знает о вашем альбоме, будьте покойны. Еще когда вы две недели назад впервые здесь появились, он велел справиться, кто вы такой и откуда взялись, и знает ли вас кто-нибудь где-нибудь. Вы в России, мсье, здесь нельзя без этого. Однако же, что греха таить, сам император никакого интереса к вам с тех давних времен не проявлял, а спрашивать его мнения по поводу устройства вашего в Комитет генерал, само собою, не станет. Но я действительно напомню его светлости, что император отнесся к вам благосклонно. Словом, вы можете рассчитывать на мою поддержку, но обещать ничего точно я вам не могу. Через несколько дней зайдите ко мне.

Этой фразой господина начальника канцелярии разговор, однако, не закончился, и полчаса спустя оба молодых человека вместе вышли на улицу и зашагали по нарядной, ослепительной в лучах июньского солнца набережной Невы.

– Куда вы направляетесь, мсье? – спросил Вигель, рассчитывая узнать, где поселился столь заинтересовавший его француз.

– Мне нужно сегодня сделать еще один визит, – с прежней своей великолепной улыбкой ответил архитектор, – но сейчас… (тут он взглянул на часы) сейчас еще рано. Быть может, вы позволите пригласить вас отобедать?

Из предыдущих речей Огюста проницательный господин Вигель легко догадался, что с деньгами у архитектора более чем туго и что он находится сейчас на пороге самой отчаянной нужды. Кроме того, и щегольской костюм, так ловко сидевший на ладной фигуре мсье Монферрана, был тот же самый, что поразил чиновников Комитета две недели назад, стало быть, единственный.

К чести своей Филипп Филиппович несколько секунд медлил с ответом. Но тут же утешил себя тем, что отказ может обидеть француза.

– Извольте, – поклонившись, ответил он.

И они зашли в подвернувшуюся на пути ресторацию.

Заказав превосходный обед для своего нового знакомого, сам Огюст почти не притронулся к еде, объяснив это тем, что пообедал перед посещением канцелярии и что вообще старается днем есть меньше, чем утром, ибо в его роду многие были склонны к полноте. Он только пощипывал шпинат да небрежно отпивал из бокала отменный темный портвейн.

«Ей-же-ей, лихой малый! – про себя подумал Вигель, уписывая зайчатину с укропом, наслаждаясь лещом в сметане и с тоскою переполненного желудка посматривая на блины с медом. – Ей-же-ей, надо уметь так держаться!. Но этак он к концу обеда упадет в обморок!»

Однако Монферран смотрел на господина начальника канцелярии с таким очаровательным и милым весельем, так непринужденно беседовал с ним, так равнодушно взирал на пустеющие тарелки, наконец так спокойно отодвинул и свой шпинат, не съеденный даже до половины, что у Вигеля зародились сомнения.

«Черт его знает, а может быть, и в самом деле, ему есть не хочется? Эдакое самообладание для неустроенного, мягко говоря, человека… притом же совсем молодого, невероятно… А впрочем, не старше ли он, чем кажется?»

Под каким-то благовидным предлогом Филипп Филиппович в разговоре осведомился, сколько лет его возможному протеже. И услышал:

– В январе исполнилось тридцать.

Вигель чуть не поперхнулся портвейном.

– Ба! И мне столько же… Но я вам не дал сразу больше двадцати пяти.

Огюст вздохнул:

– Боюсь, что и мсье Бетанкур тоже. Такое уж лицо! Вы ему скажите, пожалуйста, что я не мальчик, как он, возможно, думает.

– Скажу, скажу, – смеясь, пообещал Филипп Филиппович.

Через некоторое время молодые люди дружески распрощались, и Огюст зашагал пешком по направлению к Конюшеной площади, неподалеку от которой, в одном из самых дешевых трактиров, находилось его нынешнее пристанище.

По дороге ему, как назло, все время попадались лотошники с пирожками и торговки сластями, вертевшие перед собою разноцветные связки пряников, и он мысленно посылал их ко всем чертям, ибо все его мужество ушло на угощение господина Вигеля, как и, увы, почти все содержимое его кошелька.

Когда он сворачивал с Невского проспекта на набережную Екатерининского канала, навстречу ему вдруг вывернулась летящая во всю мочь лошадиной четверки карета. Проезжая часть была в этом месте довольно узка, почти целиком покрыта лужами, оставшимися после недавно прошедших обильных дождей. С ужасом увидев широкий веер брызг, окруживший карету, Монферран шарахнулся от нее в сторону и почти вплотную притиснулся к стене дома. Однако брызги достали его, и несколько капель грязи задрожали на рукаве фрака.

– Невежа! – закричал молодой человек вслед кучур, одновременно выхватывая из кармана платок, чтобы успеть смахнуть капли, покуда они не впитались в ткань.

Карета остановилась. Из нее высунулся и обернулся назад господин в светлом цилиндре, с благообразным и тонким лицом, окруженным, будто клубами дыма, густыми, мастерски подвитыми бакенбардами.

– В чем дело, мсье? – спросил он с тем великолепным парижским произношением, которым, как успел убедиться Огюст, отличались все русские аристократы. – Мой кучер вас задел?

– Чуть не раздавил! – воскликнул архитектор, поспешно закончив манипуляцию с платком и убирая его, чтобы не выдать истинной причины своего отчаянного возгласа. – Велите ему, мсье, лучше смотреть на дорогу, не то ваша карета кого-нибудь да сшибет!

– Извините меня! – проговорил седок и, задрав голову к козлам, что-то коротко и негромко сказал кучеру, отчего тот побледнел и начал было какую-то робкую фразу, но хозяин оборвал его еще более кратким и на сей раз просто угрожающим окриком, после чего вновь обратился к Огюсту:

– Однако же, мсье, рад, что так удачно обошлось. Не беспокойтесь, я накажу этого разиню.

И тогда Огюст вдруг вспомнил, в какой стране он находится, и понял, что кучера ожидает не вычет из жалования и даже не сердитая хозяйская затрещина, а наказание, очевидно, совсем иное.

– Ради бога, ваша светлость! – вскрикнул он, успев рассмотреть на дверце кареты княжеский герб. – Прошу вас, не надо никого наказывать! Ваш кучер не виноват, я сам зазевался. Он ехал, как то положено, но я задумался и вышел из-за угла прямо вам навстречу.

Седок посмотрел на архитектора с некоторым удивлением, потом улыбнулся одними кончиками губ и пожал плечами:

– Как вам будет угодно, мсье. Но за что же тогда вы обругали меня?

– Не вас, а как раз кучера и ни за что, а от досады, что пришлось так шарахнуться… Примите мои извинения, если отнесли это на свой счет.

– Я не обижен, – господин в цилиндре учтиво кивнул и хотел уже захлопнуть дверцу, но вдруг спросил с интересом: – А вы, простите меня, недавно приехали в Петербург?

– Меньше трех недель назад, – ответил молодой человек. – А это так видно?

– Не особенно, однако же… Вы из Парижа?

– Да.

– И, вероятно, службу себе ищете?

– Ищу, – ответил Огюст, несколько уязвленный неделикатной проницательностью хозяина кареты. – Однако если ваша светлость хотели предложить мне место учителя или гувернера, то это мне не подходит. Я архитектор по образованию.

– Вот как! – поднял брови любознательный вельможа. – И у вас хорошие рекомендации?

– Плохие, мсье, не то бы я уже устроился, а не бродил пешком по петербургским лужам. Но в будущем, надеюсь, удача мне улыбнется.

– От души вам того желаю, – засмеялся хозяин кареты. – Однако если все же фортуна вас обманет и вы вздумаете поискать более скромной службы, отыщите меня, это нетрудно. Я живу на набережной Фонтанки, в особняке напротив Михайловского замка. Меня зовут князь Лобанов-Ростовский. Запомните.

– Запомню, – с трудом подавляя раздражение, Монферран вежливо поклонился. – Но, как знать, князь, быть может, вам придется разыскивать меня раньше, чем мне вас? Особняка у меня в ближайшие годы не будет, и я не знаю, где отыщу себе квартиру, однако представиться вам – теперь мой долг. С вашего позволения, Огюст де Монферран. И в ответ на вашу любезность я всегда к вашим услугам, если вам потребуется новый дом или загородная вилла.

И, еще раз откланявшись, Огюст повернулся и зашагал дальше по набережной, стремясь поскорее миновать узкое место и выйти на площадь. Минут через пять-шесть он был уже возле трактира.

Трактирчик, маленький, деревянный, скромно, но ловко втиснувшийся между двумя каменными домами, был выстроен в два этажа. В нем было только пять номеров, и они все помещались на втором этаже, а первый был занят кухней, залой, помещениями для прислуги и комнатами хозяйки. Хозяйка, энергичная, еще не старая вдова, немка фрау Готлиб, проживала в двух комнатах, вдвоем с незамужней девятнадцатилетней дочерью, которую мечтала побыстрее выдать замуж, и потому жила на небольшой пенсион, а доходы от трактира откладывала на приданое Лоттхен. Комнаты в трактире сдавались за небольшую плату, не то на них едва ли нашлось бы много охотников, однако хитрая фрау умела выудить из постояльцев деньги, предлагая им множество мелких услуг: стирку их белья, приготовление обеда либо из хозяйской снеди, либо из той, что они сами себе покупали, отправку писем и все тому подобное, не говоря уже о ее собственных улыбках, реверансах, пожеланиях доброго утра и приятной ночи.

Войдя в трактир, Огюст постарался поскорее прошмыгнуть мимо залы, из которой доносились всевозможные кухонные запахи, но едва он поднялся на второй этаж, как ему ударил в нос аромат куриного бульона, и он тихо чертыхнулся.

«Это проклятый чиновник из второго номера заказал себе курицу! – в сердцах подумал молодой архитектор. – Лентяй пузатый! Нет чтобы сойти вниз и пообедать в зале… В номер заказывает! Ишь ты, герцог! А что, интересно, ухитрился купить Алексей на оставленные ему десять копеек? И обедала ли Элиза или ждет меня?»

Он отворил дверь своего номера, и куриный запах буквально оглушил его.

– Что это значит?! – воскликнул он, от удивления прирастая к порогу.

В крохотной клетушке-прихожей, превращенной за неимением лучшего в привратницкую, на низкой лавке-лежанке сидел Алексей и старательно начищал вторую (и последнюю) пару хозяйских башмаков. Увидав Монферрана, он по привычке хотел было встать, но заметив уже знакомое хозяйское движение, разрешающее остаться на месте, только чуть-чуть приподнялся и склонил голову в поклоне, отчего-то прикрывая ладонью левую щеку.

– Здравствуйте, мсье, – проговорил он по-французски, уже почти ничего не напутав в произношении.

Они с Огюстом вот уже три недели старательно учили друг друга своим языкам, и каждый обнаруживал успехи, тем более что обоим просто необходимо было выучиться побыстрее. Алексей оказался необыкновенно способен к учению. Он успел не только во французском языке, но и в русском: будучи совершенно неграмотным, он, едва оказался в Петербурге, бог весть с чьей помощью в считанные дни выучил буквы русского алфавита. Он уже начал разбирать надписи на лавках и трактирах и пытался читать афиши на столбах.

У Алексея был великолепный характер, мягкий и ласковый; он никогда не бывал назойлив, в нем не было даже тени раболепия, что казалось невероятным при том, какую школу юноша прошел у прежнего своего хозяина.

– Здравствуй, Алеша – старательно выговорил Огюст давно выученное русское приветствие. – А что этот здесь так?..

И он показал себе на нос.

– Нос это, ваша милость! – с готовностью ответил слуга.

– Сам ты есть нос! Что такой вот это? – он кивнул на дверь в комнату.

Алексей развел руками:

– Je ne sais pas, [40]40
  Я не знаю (фр.).


[Закрыть]про что вы спрашиваете, мсье!

Раздался смех, и в дверях комнаты появилась Элиза. Она не вышла в прихожую, потому что больше двух человек там не помещалось, и Огюст сам поспешно шагнул ей навстречу.