Текст книги "Осенние мухи. Повести"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Глава XIII

На террасе Лангенберг заканчивал разговор с Далем.

– Следовало бы создать тайное общество для устранения проклятых социалистов, революционеров, коммунистов и вольных философов. Все они, конечно, евреи… Можно привлечь бывших бандитов и уголовников, пообещав им за это жизнь и свободу. Мерзавцы-революционеры, как и бешеные собаки, не заслуживают жалости…

Курилов и князь слушали эти речи и улыбались.

– Какой вы, однако же, кровожадный! – сказал Нельроде. – Увы, это только мечты!

Они вышли в сад. Даль, Лангенберг и бывший министр вскоре уехали, и хозяин дома остался один на один со своим покровителем.

– Ну как тут не скатиться к либерализму? От подобных глупостей просто тошнит.

Нельроде и Курилов шли по обсаженной белыми розами аллее. Старый князь попросил разрешения прикрыть голову – стояла непривычная для этого времени года жара – и остановился посреди обсаженной белыми розами аллеи. Я шел следом, но они не обращали на меня внимания. Князь надел английское кепи с длинным козырьком на зеленой шелковой подкладке и устало сказал по-французски:

– Собаки лают, караван идет…

Он с силой ударил тростью о землю и воскликнул:

– Я никогда не пожалею о том, что был человечным! В моем возрасте, Валерьян Александрович, это служит большим утешением.

Хорошо помню длинные тонкие руки Нельроде. Глядя на них, я все время воображал то утро, когда он послал эскадрон на залитую кровью восставших площадь в маленьком польском городке. Я слушал тогда князя и не верил ни единому слову, но позже – когда мы пришли к власти – понял, что Нельроде и Курилов не лицемерили. Просто у них была короткая память.

Собеседники вышли на Поляну Муз и сели отдохнуть на скамейке. Вокруг росли фигурно подстриженные тисовые деревья, воздух был пропитан ароматом самшита. Я проскользнул за живую изгородь.

Курилов и Нельроде заговорили о покушениях революционеров.

– Меня часто предупреждают о готовящихся событиях, – сказал князь. – Люди пишут: «Не ездите туда, не оставайтесь там». Я никогда никого не слушаю, однако, ложась спать, борюсь со страхом. Он проходит, когда я на следующее утро сажусь в карету.

– Я молюсь каждое утро и проживаю каждый день, как если бы он был последним в моей жизни. Возвращаясь вечером домой, я благодарю Бога за дарованную отсрочку.

Голос Курилова задрожал, и он умолк.

– Конечно, вы ведь верите в Бога… – с усталым смешком промолвил князь. – Я делаю все, что в моих силах, – сам не знаю почему. Дело не в осознании выполненного долга, Валерьян Александрович, я испытываю горькое удовольствие, лишний раз убеждаясь, как глупы люди. Мнение потомков и прочая чушь меня не волнуют. Как много было криков из-за истории с анархистом Семеновым! Он мог провести несколько месяцев в тюрьме, в ожидании суда и скорой казни, а я избавил его от страданий. Мы избежали процесса – любой процесс распространяет в народе идеи, с которыми мы пытаемся бороться. В Польше мертвых топтали лошадьми, и им не было больно, но священный ужас подавил бунт в зародыше, были спасены многие жизни. Чем дольше я живу, тем выше ценю человеческую жизнь… и тем меньше значения имеют для меня так называемые «идеи». Я всегда действовал, подчиняясь логике, этого-то мне и не прощают.

– Я верю в здравый смысл потомков, – прошептал Курилов. – Россия забудет моих врагов – но не меня. Все это невыносимо тяжело. – Он помолчал. – Говорят, нужно уметь проливать кровь… Конечно… Но только… – Он запнулся и договорил едва слышно: – За правое дело…

– Я больше не верю в «правые дела», – со вздохом ответил князь. – Вы моложе, у вас остались иллюзии…

– Жизнь очень жестока, – грустно откликнулся министр и добавил, понизив голос: – У меня столько забот…

Я наклонился ближе. Это было по-настоящему опасно, но мною двигало жгучее любопытство…

Князь откашлялся и взглянул на собеседника. Я затаил дыхание.

Курилов сказал, что чувствует себя больным, что устал от интриг и происков врагов.

– Ну почему я не прислушался к вашему совету? Зачем женился? Зачем? – с горечью повторил он. – Государственный деятель должен быть неуязвим. Они знают, знают мое уязвимое место и всякий раз, когда я делаю шаг вперед, бьют именно туда. Моя жизнь превратилась в ад. Если бы вы только знали, какие грязные небылицы рассказывают о моей жене!

– Я знаю, дорогой друг, я все знаю. – В голосе Нельроде прозвучало сочувствие.

– Моей дочери скоро исполнится двадцать, – продолжил Курилов, – и я собираюсь дать бал. После смерти моей первой жены их величества ни разу не оказали мне честь, посетив мой дом. Вообразите… – голос Кашалота дрогнул,

– вообразите, мне сказали, что их присутствие на празднике зависит от отсутствия на нем Маргариты Эдуардовны! Я улыбался, я молча проглотил оскорбление! Передо мной трепещут тысячи людей, а я вынужден склоняться перед толпой придворных мерзавцев! Я устал от власти, но не ухожу, потому что так велит долг! Да, я остаюсь… – высокопарным тоном повторил он.

– Если бы Маргарита Эдуардовна немедленно уехала из России… – начал князь, но Курилов перебил его:

– Нет. Я предпочитаю покончить все разом и уехать вместе с ней. Она моя жена перед Господом. Я дал ей свое имя. Почему эти люди считают себя вправе ворошить мое прошлое? Разве они что-то о нем знают? Они назвали Маргариту Эдуардовну «женщиной легкого поведения». Я не говорю ни о любви, ни о первых годах нашей совместной жизни, но она – сама преданность, четырнадцать лет она служит мне опорой и поддержкой в жизни! Никто не знает, какую горькую чашу несчастий мне пришлось испить с первой женой, но я выдержал все до конца… Даже вам не ведомо, как я…

Курилов хотел сказать «страдал», но язык гордеца отказывался произносить жалкое слово, и он закончил, устало махнув рукой:

– Она умерла, да упокоит Господь ее душу, и я решил, что могу начать все заново. Теперь я знаю, что частная жизнь государственного человека, как и его работа, принадлежит обществу. Враги всегда вторгаются на запретную территорию.

– Марго постарела и увяла, но сохранила редкое, удивительное обаяние… – мечтательно произнес князь.

– Когда-то я любил ее, вам известно, сколько безумств я ради нее совершил, – сказал Курилов, и меня поразила прозвучавшая в его голосе искренность. – Но та любовь не идет ни в какое сравнение с чувством, которое я испытываю теперь. Я одинокий человек, Александр Александрович, все мы одиноки. Чем выше положение, тем полнее одиночество. В лице Марго Господь послал мне друга. Человек – вместилище грехов и невзгод. У меня много недостатков, но я честен. Я не предаю друзей.

– Опасайтесь Даля, – сказал князь. – Барон жаждет получить ваше кресло – и получит его, как только вы совершите промах. Даль – ваш бывший коллега по министерству и лучше других сумеет подставить вас. Почему вы не хотите выдать дочь за его идиота-сына? Богатое приданое успокоит барона: власти он ищет только ради денег.

– Ирина и слышать не хочет об этом союзе, – с сомнением в голосе произнес Курилов. – К тому же, боюсь, это ничего не решит. Даль подобен ненасытному псу, который сжирает мясо, но не брезгует и костями.

– Он воистину неутомим и гениально изобретателен. Думаю, вам известно, что с недавних пор двором овладела новая безумная идея: Россия для русских. Концессию – скажем, на строительство железной дороги – может получить только человек с фамилией на – ов! Барон отыскал где-то жалкого разорившегося князька, потомка древнего рода, получает на его имя концессии и перепродает евреям или немцам – за щедрые комиссионные. Две тысячи рублей обедневшему аристократу – и дело в шляпе! Забавно, вы не находите?

– Меня порой удивляет чудовищная алчность этих людей. Обывателю позволено быть жадным – иначе он умрет с голоду. Но у них есть все – деньги, связи, земли, – а им все мало! Непостижимо…

– У всех есть слабости, природа человека загадочна. Нельзя знать наверняка, добр человек или зол, глуп или умен. Каждый хороший человек совершает в жизни хоть один жестокий поступок, а тот, над кем довлеет злоба, способен на доброе деяние. Умник может сделать глупость, а дурак – действовать умно и изощренно! Именно непредсказуемость делает нашу жизнь такой разнообразной. Меня это до сих пор забавляет…

Они поднялись и ушли с поляны. Выждав некоторое время, я отправился следом.

Глава XIV

Остаток дня они провели в саду, не отпуская от себя сына Курилова Ваню, хотя мальчик явно скучал.

– У него будет лучшая жизнь, – заметил министр.

В тишине летнего дня я прекрасно слышал весь разговор.

– Мы переживаем трудный момент, но я совершенно убежден: если общественное мнение встанет на нашу сторону, положение можно будет исправить.

Помолчав, Курилов продолжил:

– Вы не можете себе представить, дорогой князь, как утешают меня проявления симпатии со стороны самых разных людей. Общество устало от флирта с революцией. Впереди у нас десять – двенадцать трудных лет, но я верю в прекрасное будущее.

– О, дорогой мой… – начал было Нельроде с выражением сомнения на лице, но продолжать не стал.

Курилов задумчиво гладил сына по волосам, мальчик нервно зевал и вздрагивал всем телом: дети не любят прикосновений стариков.

– Императрица выглядит удрученной рождением великой княжны Анастасии. Тяжело разочаровываться в четвертый раз. Конечно, их величества еще молоды, но…

Наступило долгое молчание. Потом князь стряхнул пепел с сигареты и произнес с недовольной гримасой:

– Вчера я виделся с великим князем Михаилом Александровичем. Как он похож на своего августейшего отца…

Нельроде и Курилов с улыбкой смотрели на мальчика, как будто прозревали сквозь него картину будущего: император умирает, не оставив наследника, его брат, великий князь Михаил, коронуется на царство и в России начинается эра мира и процветания. Я был уверен, что правильно угадал ход мыслей Курилова. Понять, о чем думает князь, было сложнее…

Он вспомнил обо мне, подозвал и попросил лекарство от хронического кашля. Я кивнул на дымившуюся в его пальцах сигарету и посоветовал бросить курить.

Он рассмеялся:

– Молодость вечно впадает в крайности. Можно отнять у людей жизнь, но не страсти.

Князь говорил хорошо поставленным голосом и блестяще излагал свои мысли. Я предложил ему успокоительное, он согласился, поблагодарил и отослал меня. Я долго оставался в своей комнате, предаваясь размышлениям и гадая, сбудутся ли наши мечты о будущем. Я ощущал печаль, усталость и какую-то невероятную веселую ярость…

Я вернулся в сад в сумерках. Ясное небо напоминало сверкающий розовый алмаз. В этот час Острова были очень красивы. Небо отражалось в воде маленьких лагун.

Князь сидел в карете, прикрыв ноги меховой полостью. На сиденье рядом с ним лежал букет свежесрезанных белых роз.

Я отдал ему рецепт.

– Вы француз? – спросил он.

– Швейцарец.

– Прекрасная страна… – кивнул он. – Этим летом я проведу месяц в Веве…

Нельроде сделал знак выездному лакею, дверца захлопнулась, и лошади тронулись.

На подъезде к столице женщина, бывшая когда-то невестой Григория Семенова, бросила бомбу в карету князя. Она ждала этого дня пятнадцать лет. Лошади, кучер, нюхавший розы старик Нельроде разлетелись на куски вместе с бомбисткой.

Глава XV

Курилов узнал о случившемся тем же вечером. Мы ужинали, когда появился офицер свиты князя. Услышав звук его шагов и стук сабли о плиты пола, Курилов угадал несчастье. Он так сильно вздрогнул, что не удержал бокал с вином, но тут же овладел собой, поднялся и молча вышел. Маргарита Эдуардовна последовала за мужем.

Всю ночь в комнате Курилова не гас свет. Я видел, как он медленно ходит из конца в конец комнаты, подходит к окну (на стекле отражался его силуэт), чтобы бросить взгляд на улицу, поворачивается, исчезает в глубине спальни, а потом снова появляется.

На следующее утро, когда я вошел, он спросил еле слышным голосом:

– Вы уже знаете?..

– Да.

– Мы были знакомы тридцать лет…

На глазах у него блеснули слезы, он отвернулся, устало махнул рукой:

– Все кончено… Кончено… Так-то вот.

На следующий день я получил весточку от Фанни и встревожился: по конспиративным соображениям она должна была связаться со мной только для того, чтобы сообщить дату покушения.

Фанни назначила встречу в Павловске, в часе езды от Санкт-Петербурга, на концерте фортепианно-скрипичного дуэта в Курзале вокзала.

В фойе многочисленная публика внимала блестящим стремительным аккордам Шумана.

Фанни снова переоделась крестьянкой, я не сумел сдержать раздражение и заметил, что не стоит осложнять нашу игру дурацкой маскировкой – от нее и без того за версту разит дешевой театральностью.

Много позже, став профессиональным революционером, я понял, что чаще всего именно излишние предосторожности губят все дело. Нос с горбинкой и крупный рот с пухлыми губами выглядели так характерно, что можно было не заглядывать в ее паспорт.

Но народу в зале было много, мы затесались в толпу, и никто не обратил внимания на странную девицу в красной косынке.

Мы вышли в заполненный густым туманом парк и сели на скамейку. В воздухе стоял сладкий запах молодой клейкой листвы. Росший в двух шагах от скамейки тис был наполовину окутан белой пеленой.

Я раскашлялся. Фанни раздраженно сдернула с головы платок.

– Плохие новости, товарищ. Лидия Френкель, хранившая у себя динамит, погибла при взрыве. В Женеве решили доверить работу мне – я достану бомбы, когда потребуется. Покушение, скорее всего, назначат на осень. У меня есть для тебя письма из Швейцарии.

Я взял у Фанни конверты и машинально сунул их в карман.

– Хочешь облегчить работу шпикам? – с нервным смешком поинтересовалась она. – Прочти и сожги все.

Я так и сделал (послания, кстати, оказались вполне невинными). Фанни наклонилась к моему уху:

– Это правда, что ты видел Нельроде за несколько часов до… его конца? – с жадным интересом спросила она.

– Правда.

Фанни говорила приглушенным голосом, ее зеленые глаза мрачно сверкали.

– Как это было? О чем они говорили?

Вопросы выдавали возбуждение и смутный ужас Фанни, в голосе звенела ненависть. Она отодвинулась, нервно поежившись, и густой туман скрыл от меня ее лицо. Я чувствовал усталость и раздражение, но Фанни жаждала получить ответы, и я сказал, что услышал несколько справедливых и много глупых слов. Бессмысленно было объяснять, что эти государственные мужи, внушающие народу страх и ненависть, совершающие множество ошибок, не осознающие истинного положения дел, питающие глупые иллюзии, показались мне жалкими и ограниченными, как все люди вокруг, как я сам… Фанни стала бы выискивать в моих словах скрытый смысл, додумывать и даже придумывать за меня.

Концерт закончился, и публика начала медленно растекаться по аллеям парка. Мы расстались.

Глава XVI

Случилось так, что я был у Курилова, когда на прием пришла вдова Арончик – старая еврейка, за которую хлопотала его жена. Маргарита Эдуардовна попросила меня прервать аудиенцию, если я замечу, что министр устал или хуже себя почувствовал. После убийства Нельроде прошло четыре дня. Большую часть времени Курилов проводил в доме князя, на бдении у закрытого гроба, или на заупокойной службе в церкви. Похороны состоялись на пятый день.

Полиция арестовала нескольких предполагаемых сообщников террористки, и Курилов пожелал присутствовать на всех допросах этих, как он говорил, «чудовищ, этих кровожадных тигров в человеческом обличье». Двое из них были впоследствии повешены.

Он возвращался без сил, не разговаривал с домашними – только кричал на слуг и подчиненных. Удивительно, но со мной он был изысканно-вежлив и терпелив. Воистину – всесильный министр испытывал симпатию к своему врачу.

Вдове Арончик пришлось ждать, как и другим просителям.

Курилов принял ее в большой комнате, где я прежде не бывал. На стенах висели портреты, в витринах под стеклом хранились памятные подарки от Победоносцева и Александра III (на каждом была этикетка, как на аптечной склянке). Проникавший через приспущенные пунцовые шторы яркий свет казался окрашенным свежей кровью. Министр в белом мундире с крестом у ворота неподвижно сидел в кресле, положив руку на стол. Красный камень в тяжелом золотом перстне притягивал и поглощал свет. Курилов был очень бледен. В этом человеке было что-то варварское и жестокое, его вид поражал воображение.

Сара Арончик была маленькой, худенькой седовласой женщиной с крючковатым носом и провалившимся ртом. Она носила траур. Черное платье выглядело сильно поношенным, его явно не раз перекрашивали. Просительница сделала три робких шажка вперед и застыла, трепеща от почтения и священного ужаса.

– Вы вдова Сара Арончик иудаистского вероисповедания? – мягким тоном, каким он иногда говорил с подчиненными, к которым благоволил, спросил министр.

– Да, – выдохнула женщина. Ее сложенные на животе руки сильно дрожали.

– Подойдите.

Сара Арончик смотрела на Курилова, часто моргая, в ее глазах читалась покорность судьбе, но она как будто не понимала, что ей велят сделать.

Он прикрыл глаза, откинул голову на спинку кресла и с отсутствующим видом постукивал пальцами по лежавшему на столе письму.

Старуха молчала.

– Ну же, сударыня, – не выдержал Курилов. – Вы просили принять вас? Хотели со мной поговорить. О чем именно?

– Ваше превосходительство… я знавала вашу жену, Маргариту Эдуардовну… – робко начала она.

– Это мне известно, – сухо оборвал ее Курилов. – Думаю, сие обстоятельство никак не связано с вашим делом?

– Нет, – пролепетала она.

– Перейдем к сути, сударыня, мое время слишком дорого.

– Яков Арончик, ваше превосходительство…

Курилов кивком дал понять, что знает существо дела, но женщина ничего больше не сказала, и он со вздохом подвинул к себе папку.

– «Я, нижеподписавшаяся… обвиняю асессора второго разряда Петра Мазурчика… Гм!.. Гм!.. В том, что он совратил моего сына…»

Он усмехнулся, взял со стола другую бумагу и прочел вслух:

– «Я, нижеподписавшийся Владимиренко, преподаватель лицея… сообщаю, что Яков Арончик, шестнадцати лет, иудаистского вероисповедания, подбивал соученков на бунт и противоправные действия». Эти факты верны?

– Ваше превосходительство! Мой несчастный мальчик стал жертвой провокатора. Я донесла на Мазурчика – на его репетитора, он давал Якову те ужасные книги… Я вдова, я бедна и не знала, не могла знать…

– Никто вас ни в чем не обвиняет, – бросил Курилов, и его высокомерный ледяной тон заставил старуху съежиться. – Чего вы хотите?

– Я не знала, что он агент вашего превосходительства. Но этот человек донес на моего сына. Я бедная вдова.

Черные, в трещинах, руки старой женщины вселяли в душу ужас и отвращение. Курилов как завороженный смотрел на ее узловатые пальцы. А ведь их изуродовала не какая-нибудь редкая болезнь – просто тяжелая работа и возраст.

Министр нахмурился, нетерпеливо оттолкнул папки с бумагами и сказал:

– Ваш сын был исключен. Я рассмотрю дело и, если юноша искренне раскаялся, распоряжусь, чтобы ему разрешили продолжить учебу. Как явствует из отчетов, он был лучшим учеником в классе… Вы проделали долгий путь, что наверняка нелегко в вашем возрасте. Раз вы заверяете меня в благонадежности политических взглядов сына… – Курилов не закончил фразу. Я видел, что он нервничает все сильнее.

Женщина молчала, и Курилов кивнул, давая понять, что аудиенция окончена.

И тут она впервые подняла глаза.

– Простите, ваше превосходительство, но он умер…

– Кто умер? – раздражился Курилов.

– Он… мой мальчик… Яков…

– Ваш сын? Но как…

– Он убил себя два месяца назад, ваше превосходительство, от отча… от отчаяния… – пролепетала старуха и разрыдалась.

Она плакала, громко шмыгая носом, ее крошечное личико покраснело, увядшие губы дрожали, грудь сотрясалась от рыданий. Зрелище было жалкое и отвратительное.

Курилов побледнел, лицо его застыло.

– Когда умер ваш сын? – машинально переспросил он жестким, металлическим голосом.

– Два месяца назад, – повторила она.

– Так о чем же вы просите?

– О помощи. Мой мальчик заканчивал лицей. Он собирался мне помогать. Он зарабатывал пятнадцать рублей в месяц. Теперь я осталась совсем одна. У меня на руках трое маленьких детей, ваше превосходительство. Яков убил себя, потому что его выгнали из лицея, выгнали по ошибке. У меня есть письма от директора лицея, он подтверждает, что произошла ужасная ошибка, что книги и бумаги, которые нашли при обыске в комнате моего сына, подбросил ему Мазурчик… агент вашего превосходительства… он хотел получить сто рублей, но у нас этих денег не было. Мазурчик во всем сознался.

Она протянула Курилову бумаги, он взял их двумя пальцами, как грязную тряпку, и не глядя бросил на стол.

– Если я правильно понял, вы обвиняете меня в смерти сына?

– Ваше превосходительство, я всего лишь прошу о помощи. Ему было шестнадцать лет. Вы тоже отец, ваше превосходительство.

Она дрожала так сильно, что едва могла говорить.

– Так зачем вы явились? – сорвавшись, закричал он. – Разве я могу помочь вашему сыну? Он умер, да упокоит Господь его душу! Убирайтесь, вы не имеете права докучать мне, слышите? – гремел он. – Убирайтесь!..

Курилов не владел собой, в глазах у него плескался ужас, он так сильно махнул рукой, что письма полетели на пол.

Старуха отшатнулась, но повторила смиренно униженным тоном:

– Небольшое воспомоществование, ваше превосходительство, вы тоже отец…

Курилов махнул рукой:

– Ступайте, оставьте адрес в канцелярии. Я пришлю вам денег.

Он вдруг расхохотался и повторил:

– Уходите!

Она исчезла, а он продолжал смеяться странным нервным смехом.

– Мерзкая старуха, жалкая идиотка! – с отвращением и яростью повторял он. – Ладно, заплатим ей за сына… Разве подобные создания заслуживают жалости?

Я не ответил, и Курилов закрыл глаза, что было признаком внезапной усталости.

Я попытался угадать, о чем думает этот человек, вспоминал вдову Арончик и открывшуюся мне бездну человеческого отчаяния и глупости. Сам не знаю почему, но в тот день я впервые с ужасом подумал об убийстве этого напыщенного болвана.